Я не помню, как его там звали… По-моему, весьма обычно… Как и большинство мужчин в те суровые времена. В его имени было нечто сродни сухому весеннему ветру и прохладной поверхности стального изделия, не могу сказать, какого именно…Не помню… Но звали его именно так. Мне было известно, что у него имелась жена из крестьянской, как, впрочем, и он сам, семьи… и сын. Получается, той же фамилии. Не помню, какой. От него постоянно пахло ржаными колосьями да скошенной травой. Не потому, что он был из крестьянской семьи, а потому что спал на соломе. Как, впрочем, и все мы. Я не могу сказать, из какого он был селения… Признаться, я не интересовался. Мне, действительно, это было неинтересно. Да сколько их было, таких же как мы все в одной пропахшей мужскими нечистотами и страхами, казарме, душной, как пустая винная бочка. Нас было много. Я не помню, сколько… Если вести подсчет селений и городов, откуда нас сгоняли в рекруты, то может получиться отдельный рассказ… Я упущу это, коли ты позволишь. Да? Спасибо… Что тебе рассказать… В казарме всегда было холодно. В ей не было печей и каминов, в ней были лишь скудные жаровни, которые такие же как я и тот, чьего имени я не помню, заполняли алыми раскаленными головнями. Я помню, что дома у меня была хорошая печь… Во всяком случае, стократ теплее… А тот.. Ну, чье имя я не помню… Ну тот, о котором начинал рассказ… Знаешь – он часто плакал… Представляешь. Он еженощно выкрикивал навзрыд женское имя, одно и то же, как правило… И плакал. Смешно… было смешно тем, кто вокруг… Их имен я тоже не помню. Помню лишь лица… Разные. Столько лиц я не видел, наверное, на протяжении всей жизни. Столько, до тошноты много, лиц, мужских некрасивых лиц. И холодная казарма. И всхлипывания того… ну, ты понял… Знаешь – нам никто не объяснял, куда мы идем и для какой цели нас забирают из родного дома. Мы шли все, покорные, как буйволы, идущие на бойню. Известное дело – распоряжение. Приказ. Да-да – все мы знали именно это. Более нам разузнать не позволяли суровые лица всадников да их оглушительные плети. Мы шли, мы не задавали вопросов. И озирались на нагайки.
А он... Он совсем не умел ходить в строю… И оружие, это верно, видел и держал впервые. Оно никак не ложилось ровно в его вздувшиеся от многолетних мозолей ладони. Но он никогда не жаловался. Изредка он подходил ко мне и просил затянуть на нем кирасу. Я не знаю, почему он подходил именно ко мне. Я, впрочем, как и большинство, не упускал возможности пропустить пару соленых шуток по его душу… Не знаю. Черт возьми – зачем ты спросил у меня о его имени?
Знаешь – в тот день, а, точнее, в ту ночь, когда каждый из нас второй или третий раз надел на себя доспехи и взял в руки оружие, обливаясь потом на непродолжительных тренировках, сматывая с натертых ног кровоточащие портянки, в казарму вошел караульный. Ну в ту, где было всегда очень холодно, что спали некоторые под лошадиными попонами, зарывшись с головой в солому. Так спал и тот, ну…тот. Караульный трубил подъем и мне давно не приходилось слышать такого презренного крика. Нет – он не пугал. Он отдавался эхом в сонных головах солдат, плотно устилавших каменный пол казармы, раздражая слух и нервы. Я помню, как недовольно ворчали вояки, некоторые пытались даже спорить, за что получали несколько ударов в лицо сапогами прибывших стражей. Нет, конечно мы не были армией. Мы даже не были солдатами. Мы были крестьянами из далеких, никому неизвестных селений, которые краем уха слышали о том, что есть короли и войны. Нам же удавалось бороться лишь с засухой и неурожаем.
И, по мере того, пока мы, словно стадо, надевали на себя имевшиеся лохмотья, толкая друг друга в узком пространстве помещения, принимая каждое ругательство стражей и каждый посвист кнута на свой счет, росли наши страхи в неведении о происходящем. Помню, признаться, тогда мне было страшно. Страшно даже не от того, о чем мы все, собственно, догадывались, а именно от того, о чем мы могли лишь догадываться, но доподлинно не знали. Мы не смотрели друг другу в лица, затягивая ремни изъеденных ржой потрепанных доспехов разных мастей на дрожащих спинах, сжимая, казалось бы, бессмысленные в тот миг, клинки, осознавая, что они крайне неудобны. Я помню, как снарядили первые сто человек, которые получили луки да тубус. Их собрали нестройным строем и вывели за стены казармы. Никто не знал, куда их ведут. И от этого становилось еще страшнее. Помню, как во всеобщей сумятице мне вручили тесовый щит, ударив им крепко мне в грудь. Я покачнулся и был отодвинут очередным получателем амуниции и увлечен вслед потоку вонючих мужских тел, пахнувших соломой и лошадьми от нестиранных попон. Я даже не шел – я тек, становясь одним с потоком людского движения, который неотвратимо двигался в сторону распахнутых дверей, которые вели из казармы на стылый осенний воздух, подталкиваемый собратом по страху. Вдруг я увидел во время этой странной процессии его… Ну, того, чье имя позабыл. Он двигался впереди меня. Единственное, что отличало его от всеобщей немоты чувств и эмоций то, что он смотрел всем шедшим с ним в глаза. Прямо, черт возьми, в глаза! Я поднял глаза и он, поймав мой взгляд, вцепился в них своими расширенно-голубыми глазами, задыхающимися от неведения. Я увидел его беспомощность, вопиющую, неиспитую, сумасшедшую. Так, наверное, смотрят матери, когда при них терзают их малолетних детей. Он смотрел мне прямо в глаза. И терзал меня стократ мучительнее и больнее дыбы. И я ничего не мог с собой сделать. Я прятал взгляд в окантовку щита, но он не отпускал меня, глядя, как ребенок, лишившийся матери и просящий объяснить, почему? За что? Вдруг я услышал гортанный крик гвардейца в богатых доспехах, который разорвал эту мучительную, бесконечную борьбу взглядов. Я пришел в себя и выругал того, чьего имени не помню, за его слабость. Пройдя еще отрезок пути я выругал себя за слабость и опустил глаза в широкую грудь казенного щита, ощущая, как светлеет вокруг. После я поднял глаза вверх и увидел яркие осенние звезды. Млечный Путь – сразу узнал я. Выдохнув из себя затхлый воздух, забившийся в недрах, я ничего не мог более различить сквозь молочный пар сотен и сотен человек. И сразу стало холодно. Значительно холоднее, нежели в казарме.
Мы встали хаотично в импровизированный строй, неустанно галдящий. Я чувствовал, как мое горло подпирает холодный край кирасы, явно не по моей комплекции. Я трудно вдыхал стылый воздух, глядя с задних рядов через головы стоящих впереди в филиграни ночного неба, то и дела подталкиваемый неустанно топчущимися на месте соратниками. Я слышал, как гулко о стены крепости ударялись зычные команды незнакомых мне офицеров, наблюдал, как впередистоящие разбредались по разным направления, ведомые стражами. Во всеобщей суете я потерял из вида того, чьего имени я не помню. Отрадно, подумалось мне. Я угрюмо сверлил взглядом спину стоящего впереди, выдыхая с усилием сквозь открытый рот, усиливающееся напряжение, пока не услышал звучный вскрик: «На стену!». Я увидел, как двинулась разношерстная процессия, увлекая меня вслед себе. Ропот стих, был слышен лишь топот тяжелых сапог о камни площади. Я молча брел, подталкиваемый со всех сторон обладателями напряженных и серых лиц, пока, наконец, не достигли основания каменных лестниц, ведущих на крепостную стену. Я не знал тогда – повезло ли мне с тем, что я попал именно на крепостную стену. Но я отчетливо понял – нас ведут в битву. Я принял это внутри себя спокойно, как должное, давно подготовив себя, что когда-нибудь мне это предстоит. И вот, поднявшись на крепостную стену я вступил на каменный парапет и прошел по стене до места, где строй прекратил движение. Я сделал усилие над собой, после чего оторвал взгляд от чужой спины и взглянул налево, где находился край стены, ухватившись за каменный зубец. Предо мной предстала темнота, бликующая светом костров, ревущая, скрежещущая, неистовая. Я пошатнулся и закрыл глаза. Ибо не увидел, но отчетливо почувствовал там, внизу, тысячи и тысячи перекошенных, ревущих лиц, черной волной подкатывающей к крепостному валу. Я ничего не видел, кроме рыжик бликов костров и неясного, неразличимого шума, бытующего внизу и стен. Надо мной звучали громогласные, ревоподобные команды, указывающие нам, как действовать, но я ничего не слышал за пульсацией в моей голове взбунтовавшейся крови. Я спрятался за зубец стены и прислонился к ней спиной, сползая на стылый парапет, чувствуя срежет кирасы и шлема по шершавому камню. Я бессильно опустил руки с мгновенно отяжелевшим щитом. И тут я посмотрел направо. И я увидел его. Ну, того, чье имя я не помню. Ему досталось место в проеме между зубцами стены, плотно уставленной людьми. Шлем спал с его грязной головы, щит лежал подле. Его слабая спина содрогалась от рвоты и он, свесившись со стены, ухватился за камень, устилая потоками рвотных масс парапет. Он рыдал, неподдельно, страшно, неистово, всхлипывая и жадно вдыхая воздух, и слезы ручьями струились по его неумытому лицу. Он посмотрел на меня, умолкнув на миг, ища в моих глазах толику сострадания. А я не мог и пошевелиться, скованный напряжением. Я помню его взгляд. Он по-прежнему стоит перед моими глазами, умоляющий, жалкий, беспомощный. Он смотрел на меня, он рыдал и тянул ко мне свои худые мокрые руки. Я помню, что не отводил от него взгляда, стыдясь его порывов, и вдруг услышал, как загудела внизу тьма, давящимся, утробным гулом. Я не знал, что это были за звуки. Но через мгновенье я увидел, как тот, имя которого я не помню, всхлипывая, закричал, как ребенок, перекошенным ртом и поднял голову с каменной стены, открыв опухшие от рыданья, глаза. И в этот миг в его лицо, которая кривилась гримасой ужаса, ровно в глаз со свистом легла тонкая стрела с белым оперением. Мне почему-то очень запомнилось оперение. Я стиснул зубы, захрустевшие в онемевшем рту, и закрыл глаза. А тот, ну, тот самый, всхлипнул последний раз на вдохе, выплевывая из разверстого рта последний отчаянный рев, после чего рухнул головой о камни. И сразу стало тихо. А потом… потом...
А зачем тебе его имя?...