Рация заскрипела надменным басом майора Ахромова:
- Егорыч , кончай дрыхнуть, труба зовёт !
Старлей третьей молодости (волей начальства и своего характера)
Алексеев поменял ручной эспандер на микрофон и отозвался в тон
майору (ещё более отдаляя очередное звание):
- Тебя, Митрич, эта труба уже лет двадцать дозваться не в силах,
а мне прошептать достаточно…
- Я те щщас прошепчу. На Малой Поляне веселье, разберись.
- По какому адресу резвиться будем, Митрич ?
- А ты угадай, умник.
- Слыша в шёпоте твоём крайнее злорадство, веселиться мы идём
в домик восемнадцать, - выдал экспромтом старлей, техник по
образованию и гуманитарий по жизни.
- Опять в служебное время стихоплётствуешь, гони, пока рапорт не настрочил …
- Вот видишь, не все поэты, есть и прозаики…
Малая Поляна,18. Всё верно. Пару дней назад освободился Рязанов
с классической кличкой «шакал». А сволочной характер тюрьма не
облагораживает,– подумал Алексеев, добавив вслух «У шакала само-
гон закончился, раз наша помощь потребовалась».
- Зараз похмелим, зло усмехнулся водитель сержант Крайнов, и
хрустнул пальцами-сардельками на отполированной медвежьей
хваткой баранке.
- Попридержи инерцию, Серёга. Шакал - сволочь хитрая, завтра же к
прокурору побежит мошонку опухшую показывать, и не один уролог
не подпишется, что в этом не вина твоего аристократического колена…
- Не боись, Егорыч, без трупных пятен обойдёмся, а синяков у него
и своих за пару дней свободы завелось, как тараканов. Вчера, у мордо-
бойки – пивнушки, его шакал помоложе прессанул. Растёт смена блатная...
Малая Поляна мало чем отличалась от соседних зареченских районов.
За годы «прихватизации» этот рабочий курмыш рядом с асфальтным
заводом ещё больше зачах, хотя и меньше,чем завод . Кто сумел, съехал
отсюда в годы горбачёвской «эйфории», но основная масса так и оцепенела здесь в нищете по жизни и надежде у телевизора…Только алкаши
и отбросы, вроде Шакала, не замечали плохих и хороших перемен. Все перемены укладывались в три слова: ЛТП, тюрьма, воля, из которых
через пару лет оставались только два последних, к вящей радости алкашей. Были, конечно, мелкие радости в виде посещения мордобойки и мелкие гадости отстойника в райотделе, но, в целом, великий смысл у этого
стада имели только тюрьма и воля, всё остальное «пурга»…
Окинув взглядом двор, Алексеев подытожил: – «Хозяин вырубился, гости расползлись .Отбросы пиршества не имут даже крысы». ( Чуть позже стало ясно, что с первым сказуемым он попал в точку).
- Ну, ты поэт, Егорыч ,– осклабился щербатой улыбкой Крайнов.
- Поэт, Серый, во мне скончался, когда мент начался…
Отрихтованный верной службой уазик въехал прямо во двор. Изгороди
здесь не наблюдалось уже лет десять, после того, как хозяин, будучи в уме
нетрезвом, пустил её на угли для шашлыков. Шашлыки тогда превратились в угли на час позже, когда хозяин с сотоварищами по жажде превратились в свиней… Малая Поляна гуляла конкретно и широко, так широко, что зачастую вместе с домами виновников «вечных торжеств» в угли превращались и дома живущих по соседству Безвинных (в прямом и переносном смысле). Мало кто потом возвращался на родные пепелища: кто
заселялся в муниципальные бараки, кто на общую кухню, кто уходил в бомжи… А пришлые здесь не задерживались, ментальность, ядрёна мать, была не та…
Тишину скончавшегося праздника прервал только вой голодной дворняги, не способной уже ни лаять, ни перегрызть драную верёвку , державшую её возле подобия крыльца. Дверь, больше похожая на калитку, болталась на ржавой проволоке, потому что петли стоили денег, а самогон стоил дороже. Стёкла , не мытые с прошлой войны, были вынесены вместе с рамой, не мытой вообще никогда. В бурьяне, на многострадальной раме, в позе «я люблю тебя, жизнь» расплескался Шакал … «Как ни странно, в тюрьме он поправился» - заметил Алексеев.
- Акела промахнулся, – сказал сержант.
- Ну, и кого теперь прессовать? - развёл он с сожалением кулаки-кувалды.
- Шакалу до Акелы, как тебе до министра, а твоим «пресс папье»
до конца дежурства работа ещё найдётся.
Старлей , разрядник по «нелёгким» видам спорта, мог и сам
«прессануть» кого угодно, но считал, что кулаки после головы самый
наипоследнишний в жизни аргумент.
- Пошли в барак глазеть на кавардак, и лучше б здесь не оказалось
«непромахнувшихся».
Алексеев отвязал бедную дворнягу от крыльца, и она голодной иноходью
поплелась на забытые задворки, ностальгируя по запахам ближайшей помойки… Вошли в избу-сарай, под ногами уже ничего не скрипело: грибок
сожрал не только ногти у хозяев, но и сосновые половицы-сороковки.
Алексеев, как по минному полю, по кошачьи миновал «веранду», и с несу-
ществующего порога осмотрел импровизированную арену (что бардак
сегодня превратился в арену он понял уже по позе Шакала под окном)…
В избе-сарае, кроме полуразрушенной оргиями и драками печки остались
две широкие неподъёмные дубовые скамьи, с которыми ни грибок, ни дру-
гая сволочь справиться так и не смогли, остатки стола и два дубовых табурета, на одном из которых сидел, привалившись к стене, в позе патриар-
ха, положив руки на колени ладонями вверх (как бы вмещая в них скипетр и державу) отчим Шакала Михалыч, (который, надо ему отдать должное, лет до пятнадцати оного боролся кнутом, пряником и кулаком за достойный трудовой облик своего беспутного пасынка) …
Михалыч, вдовец от первого брака, с матушкой Шакала, Полиной, трудолюбивой и безропотной женщиной, сошёлся по одиночеству и согласию. Работали они вместе трудно и честно в одном цеху компрессорного завода, общались не один год и характерами притёрлись, так что неожиданностей друг от друга не ожидали. Самой большой неожиданностью оказался пасынок , на которого так и не возымело действия нордически трудовое воспитание Михалыча. Природа скорчила гримасу и гены отца-дебошира, сгинувшего в авангарде пьяной драки , внедрились в Шуру Рязанова, ныне Шакала, как градусы в брагу, и бродили в нём с каждым годом всё ощутимее для матери, соседей, старенькой школы-восьмилетки, да и милиции, в коей Шура состоял на учёте с неполных
десяти лет.
А в четырнадцать, Шура со товарищи отбыл на «малолетку» за облегчение трёх привокзальных ларьков и нескольких не в меру выпивших сограждан. Во время его второго лежбища на «шконке» за хулиганство и грабёж многострадальное изрубцованное сердце тёти Поли не выдержало и Михалыч, оставшись без женских рук и присмотра, начал чаще общаться со змием зелёным - от одиночества, отсутствия детей, хобби, и трезвых соседей. Родственники от него отвернулись, когда, сойдясь с Полиной, продал он свою коммуналку, после чего никто из них уже не мог претендовать на его место прописки и заработки. После смерти Палины пытались его «обиходить» местные вдовушки, да похоже не нашлось равных последней любови Михалыча…
И вот теперь сидел он, пьяный, ещё не старый, не слабый, почти не больной, и что-то философски бормотал себе под нос. В углу на многострадальной скамье, раскинув бесстыжие чресла, в полунеглиже и счастливом беспамятстве валялась Римка - «подели меня с товарищем. - - Опа! Римку чтоль не поделили, – изрёк Крайнов, впихиваясь в пустую дверную коробку. - Она ж последний месяц с Заикой сексовала...
- Не, Серёга, не по Михалычу таким дележом мараться, тут какая- то другая «тема».
- Дык у них токмо две темы: недожор и пережор. Сёдня, похоже, вторая.
Алексеев ещё раз окинул «ристалище»… Что- то не так… То, что всё ненормально – это нормально, это рядовой контекст, общий для подобного «бытия», но что -то не так, что -то выпадало из этой «гармонии»…
Вот эти два котёнка под табуретом Михалыча – нормально, но то, что они что- то лакают, – «выпадает», лакают здесь только палитуру да самогон в лучшие времена, а у котят… Старлей присел у табурета, протянул руку погладить трёхшерстного, что то капнуло на ладонь… Кровь… Котята лакали кровь, которая вязкой струйкой, запекаясь на рубахе Михалыча, стекала с его рассечённого затылка по спине и табурету на пол, она не успевала ни растечься, ни впитаться - её мигом слизывали два голодных «курцхара», кроме воды и хлеба ничего не пробовавших за свою короткую неустроенную жизнь...
- Десет, пацаны, - задумчиво прошептал старлей и, не вставая , громко и резко приказал: «Серый , скорую , пулей !»
Сержант без вопросов метнулся к УАЗу … Через пару минут, вернувшись и углядев в чём «фишка», изрёк своё брендовое: « Ёк Макарёк».
- Егорыч, может на скамью его уложить?
- Не трогай, кровь запеклась, уложишь - снова хлынет. Присмотри лучше чтоб не завалился. А я поищу, чем его «разделывали».
Михалычу повезло: предметом разделки оказался столь реликтовый топор, что при ударе он соскочил с топорища и вскользь раскроил затылок, сильно, но не смертельно . Повезло, что доброжелатели вызвали милицию, милиция - скорую , а скорая плутала недолго … Причина битвы была тривиальна – делёж зоны обитания, затеянный Шакалом в пользу себя дорогого и Римки, в коей в последние сутки он обрёл «ячейку сообщества». Уже после неудачного полёта томагавка Михалыч вынес пасынка с тропы войны вместе с рамой, претензиями и топорищем. Повезло…
Не повезло с циррозом , который сожрал его через пару лет тоскливо – безысходного бытия. Рядовой случай. Шуру Рязанова встретил на «киче» не последний третий срок… Римка «подели меня» сгинула через год, подавшись на трассу за «плечевыми» деньгами… Котята возмужали в поджарых помойных бойцов… Участок с домом на слом «от Михалыча» скупила узбекская диаспора, выстроив магазин-форпост-общежитие для новых завоевателей Малой Поляны.
И только Алексеев в том же звании, на том же болезном УАЗе, с тем же сержантом- водителем, теми же обязанностями без особых прав и неустроенным бытом выезжал на стражу правопорядка в одном из самых больших осколков СССР… Рядовой случай.