Отрывок из романа "Царский подарок"
«Вы когда-нибудь задумывались, почему так тяжело умирают одинокие люди? Особенно в больнице, где их стараются отгородить от других больных, спровадив в отдельную палату?
А ведь именно перед уходом человеку так важно выговориться, почувствовать в своей остывающей ладони руку живого человека. Открыть перед ним то, о чём никогда и никому не мог сказать при жизни.
Всё-таки не хватает современному человеку исповедальника. Именно он снимал боль, и тяжесть, с уставшей от непростого пути, души.
Человек хочет открыться, а там пусть Ад или Рай. Однажды мне довелось выслушать исповедь старой женщины, не согрешившей в своей жизни, но так нуждающейся в чьём-то чутком ухе.
Новенькая на больничной койке
Старушку положили на койку вблизи окна. Она с самого вечера пребывала в полузабытьи. Молодёжь боялась, что старушка умрёт ночью. Все старались не глядеть в её сторону. Делали вид, что не слышат стонов. Больная с горшком… Она всегда вызывает невольную неприязнь в общественном месте. Как будто в её воле остановить естественные жизненные процессы.
Утром в палату заглянуло весёлое солнце. Луч скользнул по лицу новенькой. Она зажмурилась, потом подобие улыбки промелькнуло на её губах, и она, с трудом приподнявшись на руках, села, почти скрывшись в провале больничной койки.
К Раисе, чья кровать была у самой двери, пришёл, как всегда, ранний её посетитель. Пробрался тайком в палату до завтрака и обхода.
— Ого! Да у вас прибавление! Здрасьте! Какая красивая бабушка!
Раиса проговорила шёпотом:
— Тоже мне! Нашёл красавицу! Она сегодня ночью чуть ли не окочурилась.
— Ох, и смешная ты! Разве смерти не всё равно, кого косить — молодую, старую, красивую или уродку?
Он сунул Раисе пару апельсинов и убежал.
Старушка, сохранившая, очевидно, хороший слух, едва парень выскочил за дверь, начала говорить, ни к кому не обращаясь.
Новенькая заговорила
«Никто и никогда не называл меня красивой. Только сестра Настя, что на десять лет старше меня. А когда я лежала в тифу, никто не хотел дать мне воды, все говорили: «Нехай помрэ!»
Осталось нас у матери после смерти отца семеро. Я — самая маленькая. Вот и не хотели лишнего рта!
Только Настя подавала мне воду и кусок хлеба. Есть его я не могла, от слабости, только нюхала. Сестра даст воды, голову мою кудрявую погладит и скажет:
— Пей, моя красавица!
Старший брат Кирей, что шёл теперь вместо отца за старшего, прикрикнет на Настю. А Настя его не боялась. Все боялись, а Настя — нет!
А как выросли мы, старший брат одного хотел — скорее нас с рук сбыть, да без приданого. В ту пору кто на бесприданниц глядел? Вот и спихнул: сперва, Настю за вдовца, а как стало мне шестнадцать лет — и меня отдали в дальнее село. Кому дело до моих слёз?
Даже мама не пожалела — боялась старшего сына. Он из дома выжил брата Артёма. Тот батрачил в дальней деревне, хотя мы не бедствовали. Там в комсомол вступил, стал секретарём ячейки. А как вздумал жениться да потребовал раздела, на пути из дома оказался в проруби. Мёртвый... Воды-то там по колено, а Артём в ней — мёртвый!»
Принесли завтрак. В палате никого не было. Я в который раз пыталась похудеть — на завтрак не пошла. Да и рассказ захватил меня. И теперь старушка обращалась только ко мне. Удивительно, но во всём её бесхитростном повествовании совсем отсутствовал глагол «был». Как будто непроизвольно она (звали её баба Аня) старалась отмахнуться от этого многообещающего и всё убивающего слова.
Начался обход — как всегда, быстрый и ничего никому не дающий. После него мы снова остались с рассказчицей наедине.
«Вы же знаете Житомирщину? Нет там у нас ни одной порядочной речки. Утонуть негде. А вот наш весёлый и красивый братка Артёмка, что французскому младших учил и всего Фауста на немецком наизусть знал, утоп. А всё Кирей! Гнал его из дому. Кричал:
— Здесь твоего ничего нет! Иди к своим голодранцам!
Никто, конечно, в точности не мог сказать, что старший брат к смерти меньшого причастен. Не пойман — не вор! Но кто ж его, такого сильного, туда сунул, да ещё совсем не в той стороне, куда ему идти надо?!
В селе посудачили немного, да и схоронили бедного на кладбище под ясокором. Только мне часто снился он ночами. Улыбающийся. Красивый такой!
А меня в селе никто не замечал. Ходил за мной один только бедолага Мишка, но кто же его всерьёз воспринимал?
Когда брат меня за вдовца отдал, Настя уже из своей неволи сбежала. Беременная. На девятом месяце. Ночью. Вскочила на рассёдланного коня и тридцать километров, простоволосая, в чём была, до города проскакала. Коня там продала, купила кое-что из одёжи.
Родила сына. Время выдалось голодное и трудное начало 30-х. Голодомор. Работы нигде нет. Жить негде. Сдала она своего сыночка в дом малютки, а сама там же дневной кормилицей устроилась. Благо, молока много Бог ей дал! На ночь кормилиц не оставляли, так что ночи она проводила где-нибудь на скамейке.
Однажды утром пришла на работу, а её сын умер за ночь «от горлышка».
Муж искал беглянку, звал домой — богатый был, но нелюбимый. Она — ни за что! После, когда уж ей восемьдесят лет сравнялось, неустроенная, одинокая и больная, встретила она как-то своего первого мужа. Он опять звал в свой богатый дом. Сам давно овдовел. Не пошла! Обиду какую-то горькую затаила. Так с ней на тот свет и ушла в чужом краю, среди чужих.
А тогда не позарилась на сытую еду, на дом — полную чашу. Каждый день ходила на биржу труда. Выстаивала очереди. И получала отказ.
Выручило давнее умение: с детства Настя расписывала к праздникам печки петухами. По белой глине. А ещё делала рисунки для вышивок, какими на Украине девушки одежду украшают. Так вот это и стало ей выручкой! А то хоть пропадай.
Имелся в городе Овруче молодёжный клуб. Его из бывшей церкви сделали. Она напросилась как-то афиши написать. Хотите - верьте, хотите - нет, а был там завклубом никому в то время неизвестный, а в будущем — народный артист СССР, дважды лауреат Сталинской премии, композитор и дирижёр симфонического оркестра — Марк Фрадкин.
Насте жить-то негде, она на скамейках спала, а то — на вокзале. Так вот, придёт в клуб, афиши пишет, декорации разрисовывает. И там, глядишь, уже и до рассвета недалеко.
Спросил как-то Марк, где она работает и живёт, что может так долго в клубе пропадать. А наутро повёл свою художницу на биржу труда и оформил на работу в клуб. Потом на ней женился...»
В палату шумно вошли Раиса с соседкой. Взяли сигареты и ушли курить на балкон. Баба Аня на время замолкла. Прилегла и отвернулась к стене. Солнце всё так же игриво глядело ей прямо в лицо. Наверное, не давало задремать. А может быть, рассказчица торопилась продолжить исповедь. Чувствовалось, что никто и никогда не слушал её так внимательно, как я. Жизнь с детства приучила меня слушать человека, не перебивать его, но и не торопить. Не поднимаясь, старушка заговорила снова.
Первое замужество
«Так вот, в эту пору и отдал меня Кирей за старца в чужое село. А Настя, как узнала, заявила:
— Не дам калечить Ганьке (так она меня называла) с этих лет жизнь! Мою искалечил, так малой не дам!
Пешком прошла за ночь тридцать километров. Какие там автобусы в то время? Лошади и те ездили редко. Прошла. Забрала меня и увела с собой в город.
Характер к тому времени у неё оформился, ну прямо бешеный. Таким на всю жизнь остался. Никому и ничего не прощала. Сама много от этого терпела, а стояла на своём.
Пришли мы в город рано утром. На работу бы ей не опоздать! Муж Насти завтракал. Молоденький такой, с меня! Смазливый. Чернявый и кучерявый. Но слабенький какой-то, как картофельный росток, что без света рос. Она же — девка сельская, ко всякой работе привыкшая. В талии тонкая, а бёдрами — любого раздавит.
Как мы пришли, он из-за стола возьми да и встань. Она как закричит:
— Что? Брезгуешь моей сестрой? Вон отсюда!
И начала выкидывать его вещи прямо в окно. Я обомлела. А она, когда скрипку его, баян и ещё какую-то штуковину со струнами выкидывала, смычок скрипки о подоконник сломала.
Он пытался объясняться. Где там! А как ему не встать из-за стола? Мы-то все в пыли — босиком шли всю ночь. Лица, и того не видать. Страх глядеть!
— Настя! Ты что? Может, он встал, что тут места мало? — пыталась я вставить своё слово.
— А ты вообще молчи! Нашла — молчи. Потеряла — молчи!
Выгнала она Марка из его же собственной комнаты. Он три года ходил, уговаривал. Всё напрасно. А как сильно ей надоел со своими уговорами, уехали мы с Настей в Коростень, на фарфоровую фабрику — глину ногами месить. Бывший муж и туда приезжал — просил. Не простила.
Впрочем, разговор не о ней, а обо мне. Тебе, можно сказать, первой рассказываю о своём житье. Может, кому мой опыт сгодится.
Никогда тебе не приходилось по десять часов глину босыми ногами месить? В холод, например? Нет? Так вот — оттуда моя основная болячка, которая билет на тот свет теперь даёт.
Помыкалась я по городу — да и вернулась в село. А там — большие перемены. Образовался колхоз. Кирей пошёл счетоводом. А после — как выучился — механиком. Меня он уже из хаты не гнал. Да я на его шее и не сидела ни дня.
Строили тогда оборонительную линию вдоль польской границы. Так я на стройку устроилась — в столовую официанткой. Домой приходила, так ещё что-то с собой приносила. То хлеба кусок, то какой-нибудь каши.
Про землю Кирей и думать перестал. Жизнь вёл весёлую. Всегда нарядный, со смоляным кудрявым чубом. Пальто носил городское с серым каракулевым воротником — ну прямо барин или начальник, какой! Жил отдельно от семьи. Придёт с работы, съест всё самое вкусненькое, наиграется на гармошке, поскрипит своими высокими блестящими цыганскими сапогами — и уйдёт.
Сыновей народил троих. Жена Катерина — красавица! Бессловесная и очень добрая. Редко когда сноху так любят все без исключения при жизни, а ещё реже добрым словом поминают аж через пятьдесят лет. Светлая была душа!
Не знаю, любил её Кирей или нет, об этом можно только гадать. А как она, родив двойню, умерла родами, я первый и последний раз видела, как он плакал. А потом поклал малых в корзинку, как котят, написал им вымышленную фамилию «Бойко», отвёз в город и оставил у дверей дома малютки.
Напрасно мама моя просила не брать греха на душу, что вот у Гапки детки поумирали, а она молоком мается. Ничего не слушал. Увёз, и всё. Потом старшие дети до самой смерти искали братика и сестру, да так и не нашли».
Пришла медсестра с капельницей.
— Да зачем мне это? Такое дорогое лекарство на меня изводить.
Медичка долго искала успевшие в предсмертной вялости спрятаться вены. Исковыряла всё, на нет. Побежала за помощью. Больная в это время забылась. Лежала тихо, как мышка. Стала совсем белой. Рая сказала:
— Ой, девчонки! Кажется, она умерла.
И выскочила вместе с другими из палаты. Добро, вокруг больницы цвёл, благоухал майский сад, земля вся была покрыта лепестками, как снегом.
В палату заглянула недовольная докторша. Подошла, чуть ли не ткнула в старушку своим непомерно длинным маникюром:
— Что тут у вас? Дайте сюда руку.
Рука высунулась, раздался протяжный вздох:
— Зачем со мной возиться? Я и так помру, без вашей помощи.
— Ну-ну! Зачем же так?
— А для чего и для кого мне жить? Пожила своё, и хватит.
— Разговорчики в строю! Отставить! — пошутила доктор.— Ладно, выпейте это лекарство. Подействует и так.
После ухода врача баба Аня заговорила снова, а я удивилась, что она ни разу не сбилась с тропинки рассказа.
О брате старшем вспоминать не хочется
«Вот что странно: начинаю Кирея вспоминать, и всегда он, такой красивый и нарядный, вызывает во мне только плохие воспоминания. И не надо бы о нём так думать, а ничего с собой поделать не могу. Пропал он в войну без вести. А как уходил, будто бы сказал:
— Если и останусь жив, домой всё равно не приду!
А почему он это сказал, понять невозможно. Ведь кому-кому, а ему жилось славно! Вот только со второй женитьбой у него осечка вышла. Взял за себя совсем молоденькую — на восемнадцать лет младше. И матерью его детям она не стала. И женой — тоже. Всё молчала. Даже он не мог её завести. Хлеб от ребятишек прятала, хотя дома всего имелось по тем меркам вдоволь. На них не стирала (не прала, по-нашему!). Их не ругала, но и не глядела за ними. Росли, как придорожная трава. Где к кому в сад залезут, где сала у кого стащат из каморы (ну, амбара по-русски).
Мама моя, Мария, их бабушка, как идёт в поле, три кусочка хлеба в передник припрячет для внучат да один маленький для себя. Невестка младшего сына, где она жила, жадноватой уродилась. Заметит, что передник оттопырен, спросит:
— Ой, мамо! Что это вы всего столько набрали?
Так мама моя выйдет в поле и заголосит:
— Ой, доля моя, доля! Хоть бы одного внука Бог прибрал. Всё бы мне легче стало!
Мальчишки сытыми-одетыми являлись людям, только когда отец их раз в месяц домой приезжал. Работал он в то время механиком по зоне МТС. Навезёт детям пряников, конфет, рваньё всё с них снимет и в печь кинет. И — до следующего раза.
Вот в такой приезд и появилась на пороге я. Редко братка мой коротал время один. Не любил одиночества. На столе — городские закуски. Вокруг — голодные мальчишки так и скачут. А за столом — гость. Высокий, красивый. Аж, дух перевести не можно!
Гость спрашивает:
— А это кто?
— Моя сестра. Вот, из замужа вернулась.
И так ехидно на меня глядит. Мол, кто ещё на тебе женится? Заждёшься!
Гость посмотрел на меня, а я почему-то покраснела. Из хаты убежала. А гость остался. Потом я работала, домой приходила редко. Гостя не видела. Знала только, что зовут его Костей, а фамилия — Яковенко. Работает техником по строительству, а жена — учительница.
Думать я о нём никак не могла. Очень уж красивый, да ещё муж чужой. Меня в строгости учили. Хороша каша, но не наша! На чужой каравай!»
Она вдруг на полуслове замолчала от усталости. Откинулась на жиденькую больничную подушку. Говорить ей было трудно — в палате снова шумели. Близилось время обеда. Девчонки шуршали бумажками — подкреплялись перед едой! Солнце уже не так светило в окно. Солнечные зайчики ползли по другой стене. Вот они достигли графина на столе и, отражённые, побежали по потолку.
Я решила снова не идти в столовую, а обойтись парой яблок. Сходила за лекарством. Для себя и для моей рассказчицы. Та жестом показала, что всё бесполезно. Ничего ей не поможет. Как только мы остались одни, она продолжила.
Второе замужество
«Тут вскоре я как-то внезапно замуж выскочила. Обслуживала я в столовой сразу двух Саш. Один — такой невидненький, худенький, но очень уж модный и городской. Прораб. Высокое, по моему разумению, звание. Другой — симпатичный, рангом пониже, ко мне всё с подковырками. Нравилась я ему, что ли? Мне-то он нравился. Но я за собой недостатки знала. И во внешности, и что уже разведёнка.
Как-то после обслуживания гляжу — на столе записка оставлена. Открываю, а там написано, чтобы пришла туда-то во столько-то, и подпись: «Саша». Ну, я думала, что это тот, смазливый. Пошла, а там ждёт меня прораб. В красных крагах. Ну, носили городские тогда галифе, на ногах американские, на толстой подошве, ботинки, а вокруг ног на ремешках эти самые краги — по икрам скроенные два куска яловой кожи.
Ну, мне лестно стало, что сам прораб свидание назначил. А он зачуханный такой от той сумасшедшей работы. Ведь тогда один только прораб и был на стройке. Сам себе и прораб, и десятник, и мастер, и бухгалтер, и кассир. Деньги и то сам ездил в банк получать и рабочим раздавал.
Потом нередко этих денег казённых у нас под кроватью чемоданы лежали. Рабочих-то — восемьсот человек у прораба! А нам иногда не за что хлеба купить. Но ни копейки никогда оттуда не брали!
Известное дело, если мужик один живёт — плохо ему. А мой прораб ещё и немытый, и небритый. И в придачу — вшивый. Спал где попало, часто — в конторе на столе. За транспорт ему служила рыжая кобыла, которую он сам содержал и кормил. Словом — самтрест!
Посмотрела я на него жалостливо. Он мне предложил жить вместе. Сразу же, на первом свидании. Так я до сих пор и не знаю, который из Саш записку ту писал с приглашением придти. Теперь это значения не имеет. Прожили мы с ним пятьдесят два года, за исключением четырёх лет войны. Он мне дурного слова не сказал, ни разу не упрекнул, что я против него — никто! Всё только — Анечка да Анечка!»
Она приостановилась на миг. Вытерла платком рот и всё своё такое красивое, почти лишённое морщин лицо. Пригладила рукой не поседевшие волосы и, собравшись с духом, продолжала:
«А вокруг все не верили, что он со мной, селянской разведёнкой, простой официанткой, жить будет.
И тот красавец, Яковенко Костя, тоже:
— Покине её Саша! Яка вона ему пара?
События вскоре будто подтвердили его слова. Послали моего Сашу строить в другой район. Хоть это и недалеко по современным меркам, а тогда — будто за море. Какое такое сообщение между районами? Да никакого. Только пешим ходом. Не писал мне Саша два месяца.
Костя, будто ненароком, всё чаще захаживал в нашу хату. А я уже в ту пору не работала. Никто из жён инженерно-технических работников тогда не работал. Не полагалось, что ли.
Как уехал Саша, стала я снова в хате у Кирея жить. А если точнее — в своей родной хате. И в колхоз ходила! Не сидеть же пнём день за днём!
Придёт Костя и начинает подковыривать, что прораб, мол, меня бросил. Мне горько, а что скажешь?
Однажды Костя пришёл и спрашивает, пойду ли я завтра в Словечно на базар. Он-то знал, что я на трудодни получила хлеб, хотела его продать и что-нибудь из одежды купить.
Я сказала, что пойду с подругой Наталкой. Пришли на базар и там Костю встретили. Он мне, ни с того, ни с сего говорит:
— Я квартиру нашёл в Словечно!
— Зачем?
— Так мы там с тобой жить будем!
— Как со мной? А жена? А ребёнок?
— Ребёнка я с собой заберу, а ты за ним ухаживать будешь.
Непонятно мне всё это. Красноречием я не обладала. Наталка смотрит на нас и дивуется: что за речи? А я гляжу на Костю, такого высокого, такого красивого, статного. И ничего не пойму.
— Я же замужем!
— Какое там замужем! Бросил он тебя давно. Да и не стоит он тебя, такой замухрышка. От горшка два вершка! Тоже мне муж!
Между тем идём мы вчетвером по шляху к селу. Четвёртым к нам подсоединился мой двоюродный брат Никанор. Они с Наталкой впереди идут, а мы чуть сзади. Кажется, не слышали они последних слов Кости. Вот уже первые хаты нашего села показались, а я как во сне: «Кому это он говорит? И как он на меня, такую никому не нужную, засмотрелся? Хочет с женой своей, учительницей, из-за меня расстаться?! Даже квартиру нашёл! Это же ужас какой-то. Вот сейчас проснусь, окажется, что он всё это не мне говорит. И за Сашу очень обидно».
Но возражать я старшему не могу — так меня дома учили. Молчу. Делаю вид, что не понимаю, о чём он говорит.
Только бежит мне навстречу мой брат, Павло:
— Иди скорей! Там твой Саша приехал!
— Вернулся?! Миленький мой! Замухрыстенький! Никого мне другого не надо.
Я кинулась бежать. А Костя вслед кричит:
— Я его на дуэль вызову, твоего сопливого!
— А мне уже всё нипочём!»
Так дороги воспоминания
Она вдруг рассмеялась почти беззвучно. Вся была там, в своём прошлом, когда ей не восемьдесят, а восемнадцать лет всего! И я будто наяву увидела ту шоссейку, по которой бежит задорная девчонка и дерзко выкрикивает свои слова — как выстреливает ими в обидчика своего Саши.
Некоторое время она молчала — весь тихий час. Потом началась суетня. Приходили к соседкам посетители. Баба Аня лежала очень тихо в своей кровати-гамаке. Я несколько раз приподнималась, чтобы посмотреть, как она там.
Наконец палата почти, что опустела. Только на пустующую койку пришла новенькая, которая тут же уснула. Видно, сильно намаялась до больницы и в приёмном покое, где обычно больные ждали часами своего врача.
В тишине снова ровно и приглушённо раздался голос бабы Ани:
«У моего Саши, оказывается, навес завалился. Ошибка имелась в проекте. Крупные неприятности. Он и не писал, пока не выяснилось. Время-то, какое, помните? Могли и сцапать, ведь он хоть и круглый сирота, а воспитывался не в простой рабочей семье. Обошлось!
А приехал он за мной. Костю я больше, можно сказать, не видела. А сестра моя разговаривала с ним и спросила, почему он квартиру начал искать и спрашивал у меня, согласна ли я с ним жить. Он удивился и сказал:
— Как это она не согласилась бы со мной жить? Муж-то у неё...
И презрительно показал что-то пальцами.
Настя ответила:
— С лица воду не пить! А человек он замечательный, и не чета тебе!
Прожили мы несколько месяцев на новом месте. Приносит однажды почтальон письмо для Саши. Я как поглядела, так и обмерла. И про дуэль вспомнила. На дуэль Костя Сашу всё-таки вызывал. Да мой Саша на это ответил, что пристрелит его, как щенка, потому что Костя и стрелять-то не умеет, а он умеет. Охотник с детства. И, мол, пистолетов настоящих нигде не найти...
Чудно всё это! То меня никто не любил и отдал меня брат Кирей за старого деда, а то за меня на дуэль пойти хотели.
Так вот, как пришло письмо, я поняла, что оно меня касается. Нагрела его над свечкой, открыла. А там... одни оскорбительные слова против моего Шуры. И где Константин таких слов набрался? А ещё в Киеве учился!
Я взяла и подобрала чернила, все дурные слова закрасила, письмо снова запечатала. Шура домой шёл, уже о письме зная. Вскрыл — удивился, что всё зачёркнуто. Но и то, что осталось, вывело его из терпения. И он зачем-то написал письмо жене Кости, чтобы она попридержала мужа. А не то, мол, убью твоего мужа на почве ревности.
Если бы он знал, что Костя написал в письме, будто мы с ним любились! За эту неправду Шура его бы точно убил».
На тонком белоснежном лице рассказчицы заиграл невольный румянец. Она уже не казалась умирающей, какой была всего несколько часов назад. Солнце садилось, цеплялось за верхушки деревьев, как будто боялось уйти куда-то в темноту и больше не вернуться. Первые вечерние тени проползли в палату.
— Ой! Что это вы сидите без света? — воскликнула Рая, дохнув на меня несносным табачным перегаром. Потянулась через мою койку к выключателю и одновременно повернула ручку репродуктора. Бравурная музыка пронзила уши. Разом проснулась и села до того времени спящая новенькая:
— Девчонки! Вы что? Я же сюда попала сразу после ночной смены. У нас авария была. Понятно?
Радио отключили. Молодое население палаты отправилось глядеть телевизионные передачи. В наступившей тишине снова зазвучал знакомый голос.
Невольное соперничество
«Долго мы не ездили домой. А жена Кости всё боялась, что я приеду и испорчу ей жизнь. А когда узнала она, что взяли моего Шуру в армию, а я еду домой с маленькой дочкой, собралась в один миг, рассчитала себя и Костю на работе и увезла его в Киев.
Затерялся для меня Костя в большом городе. Жила я потом в Киеве у приёмных родителей мужа, но ни разу нигде его не встречала. Сильно Сашины родители меня обижали, упрекали, что я, безграмотная, навязалась их умному и красивому Саше. Так и говорили — красивому.
Я плакала. Часто вспоминала Костю. Однажды Никанор дал мне для него письмо, рассказал, где он работает, и велел отнести. Я пошла. А его на месте не было. Даже обрадовалась, с бьющимся сердцем убежала прочь. Письмо не оставила. Так хорошо всё получилось. А Никанору сказала, что не нашла Костю.
Узнай Кирей, что я искала Костю, уж точно отрубил бы мне голову на той колодке, где их курам рубят! Очень он Шуру уважал и говорил, что если с его святой головы хоть волосок упадёт, он любому горло перервёт. И со своим закадычным другом Костей перестал из-за моего Шуры дружить.
А Шура и впрямь святым прожил жизнь. Сколько вокруг него людей всегда находилось! Скольким он помогал! Сколько раз снимал с себя и отдавал нуждающемуся последнее! И не в переносном, а в прямом смысле!
Денег всегда получал много, но никогда у нас они не задерживались. Не знали мы с ним, что такое золото и зачем оно. Мебели никакой не имели — одни топчаны. А жили всегда легко и весело. Не думали о завтрашнем дне. Не скаредничали, не жались. Всё давали людям, и они нам давали всё.
Вот умер мой Шура два года назад. Одиннадцать лет уже являлся пенсионером — работать не мог из-за старых ран. А на похороны его столько народа собралось, что не каждого министра так провожают. А кто не знал о дне его похорон, после ко мне приходили и мне же рассказывали, какой он замечательный человек. А я ведь лучше всех это знала!
Одного он всегда боялся: свалит его болезнь с ног, не даст ходить на рыбалку, лишит возможности двигаться. Бог сжалился — упал он сразу замертво.
Вот люди говорят: красивый человек. А разве это важно? Меня никто никогда не называл красивой. Здесь вот в первый раз услышала. А счастье не обошло стороной».
Она тяжело закашлялась, дыхание сбилось. Я побежала за врачом. Пришла недовольная медсестра, сделала какой-то укол. Я села рядом. Взяла руку умирающей в свою, сидела долго, боясь шелохнуться. Солнце уже село. Земля погружалась во тьму. Окно чернело неестественным проломом в стене. Соседки снова выскочили в коридор. Жизнь между тем медленно возвращалась к моей знакомице. Не открывая глаз, она медленно, с придыханием, продолжила рассказ на том же месте:
«Но однажды хотел меня Шура бросить. Это уже в старости случилось. Чуть не сбылось пророчество Константина.
Завелась у него зазноба одна. Он тогда в больших начальниках ходил. Очень уж горько стало! Племянница Галя, видя, что я чуть с ума не схожу, достала мне путёвку в Кисловодск и велела заехать в Киев.
Зашла я в паспортный стол, взяла заветный адрес. Долго ходила вокруг его дома, да так и не решилась. Отдала адрес брату своему меньшому. Он написал Яковенко по указанному адресу письмо. Пришёл ответ: «Я счастлив. У меня трое детей. Два сына — лётчики. А старшая дочь — певица...»
Покоя тебе вечного
Губы бабы Ани уже не подчинялись движению мысли. Они что-то ещё говорили, но что именно, разобрать не было никакой возможности. Рука холодела в моей руке. Лицо просветлялось и становилось совсем незнакомым.
Мне никогда не приходилось видеть смерть так близко. Не было страха. От меня уходил человек, ставший за короткое время таким близким. Рука моя невольно потянулась к её глазам. Каким-то неведомо откуда знакомым, словно заученным жестом, я закрыла умершей глаза. Как будто делала это всегда.
— Что случилось? Зачем вы здесь? Она же умерла! — выкрикивала санитарка, почти насильно вырывая окоченевшую руку старушки из моей руки.
Я в последний раз взглянула на бабу Аню и увидела перед собой лицо спокойной и почти счастливой красивой женщины. Оно улыбалось...»