МАШАЛАЙ-БАХАЛАЙ.
ШЕСТОЙ РАССКАЗ ИЗ СЕРИИ РАССКАЗОВ О ПАВЛОВСКОМ.
Психиатрический сюрр.
С санитарами, прямо скажем, Павловскому не повезло, санитары попались ему туповатые. Как он не кричал им, что он сам – целитель-экстрасенс в отставке и может лечить людей наложением рук, они молча и грубо наложили свои руки на него, туго запеленали в смирительную рубашку, вкололи какой-то отвратительный укол, от которого у Павловского помутилось в голове, и привязали его к носилкам в машине «скорой помощи». Правда, пока машина тряслась по разбитым московским улицам, ползя по направлению к психиатрической клинике, один из них спросил
Павловского:
- Эй, шизик, а ты и в самом деле экстрасенс? Ну и чего ты можешь?
Но после того как Павловский ответил, что может снять порчу, сглаз с ушей, а так же и квартиру на длительный срок, и этот санитар отчего-то нахмурился и замолчал.
По приезде в клинику, всё так же молча, они затащили Павловского прямо на носилках в кабинет дежурного врача и поставили носилки стоймя. Павловский глянул в безумные красные глаза доктора и сразу понял, что и с врачом ему тоже не повезло. «Не мой день», - подумал Павловский. Доктор некоторое время сидел за своим столом молча и неодобрительно смотрел то на туго спеленатого Павловского на носилках, то на здоровенных мордатых санитаров с закатанными рукавами когда-то белых халатов, а насмотревшись, проскрипел противным визгливым голосом:
- Ну и зачем вы сюда принесли эту гадость? Порядка не знаете? Почему без вызова? У вас что, в конце концов, языка нету постучаться?
Санитары угрюмо промолчали. Промолчал и Павловский, памятуя, что слово – не воробей, обгадит так, что потом вовек не отмоешься. Врач подошёл к
Павловскому, зачем-то посветил маленьким фонариком ему в глаза, стукнул молотком по коленке, и неожиданно мягко и нежно ощупал его гениталии. У
Павловского почему-то возникло ощущение, что сейчас врач тут же признает его годным к строевой службе и отправит его воевать куда-нибудь в Чечню, но доктор оказался не таким кровожадным и велел всего-навсего отнести Павловского в палату номер шесть, и даже новых уколов ему не назначил. Подобное милосердие психиатра Павловский оценил по достоинству и доктора резко зауважал.
Да и в палате народ подобрался всё больше простой и душевный. Особенно понравился Павловскому малолетний имбецил, сидевший на кровати скрестив ноги по-турецки, и сосредоточенно ковырявшийся в носу. Когда
Павловского проносили мимо него, он ласково порекомендовал малолетке:
- Не ковыряйся в носу, сынок, а то, гляди, детей не будет.
На что имбецил ответил:
- А я, дяденька, не очень глубоко…
Но Павловский уже завоевал своим дружелюбием расположение всей палаты. Когда санитары отвязали Павловского от носилок, перекантовали его на койку и снова привязали («Зафиксировали», как они выразились) и ушли, пациенты завалили Павловского вопросами:
- Эй, товарищ, скажите, а Ленин всё ещё в мавзолее принимает?
- Друг, а там, на воле, зима или весна?
- Дражайший, вы водочку попиваете или больше ширевом интересуетесь?
- А вы к нам на время или навсегда?
- Разрешите представиться, Владимир Владимирович Путин. Жалобы на содержание и отношение обслуживающего персонала имеются? Не имеются? Воздержались? Идите вы на хрен, дорогой товарищ электорат…
- А что вам больше по вкусу – седуксен или трамал? А если заварить по пять таблеток на чашку, да с элениумом?
- А как вы относитесь к сексуальным меньшинствам, противный?
Павловский почему-то сразу успокоился и долго и вдумчиво объяснял психам, что Ленина из Мавзолея никто не убирал и пока, вроде бы, и не собирается, что на дворе – осень, что водку он любит, а к наркотикам всех видов равнодушен, что из клиники он собирается выйти в ближайшие дни, если не часы, так как со дня на день следует ожидать прилёта сразу несколько инопланетных делегаций и ООН не сможет разобраться с ними без его, Павловского, участия. Ибо на планете Земля только он один знает в совершенстве сразу несколько инопланетных языков и даже язык планеты Мук, жители которой разговаривают не через рот, а через анус, что чрезвычайно заинтересовало голубенького пациента, но Павловский тут же остудил его пыл, заявив, что он принадлежит совсем к другому меньшинству. А с президентом Павловский разговаривать не стал вовсе, ибо не считал его своим президентом, так как в выборах принципиально не участвовал. После чего Павловский по просьбе малолетнего имбецила нарисовал удивительную картину, на которой чёрным маркером была изображена битва гвардии рядового истребителя зла, пилота 12-й эскадрильи 3-го астрального полка чистильщиков неба, Виктора Николаевича Павловского с пятым клоном демона Кеши. Картина настолько потрясла всех идиотов, что все они несколько минут молча, таращились на неё, после чего алкоголик, осторожно ткнув пальцем в середину композиции, спросил дрожащим голосом:
- А это чего тут?
- А это я применяю против пятого клона демона Кеши Брахмастра, то есть астральное ядерное оружие с лазерной накачкой. Приводимое в действие при помощи многократного повторения мантры «эка», - доброжелательно пояснил Павловский, весьма польщённый реакцией аудитории. Даже в больших выставочных залах не всегда его картины производили подобное впечатление на почтеннейшую публику.
- Во, бля-а-а…. – восхищённо протянул алкоголик и опасливо убрал палец. Последним смотрел картинку имбецил. Он даже не смел к ней прикоснуться, и затаил дыхание так, что, казалось, и вовсе не задышит никогда. Наглядевшись, он прошептал восторженно глядя на Павловского:
- Шаман, бля… Машалай-Бахалай…
После чего схватил картинку и шмыгнул на свою койку, где и запрятал картинку под подушку. А кличка «Машалай-Бахалай» с той поры намертво прилипла к Павловскому. Он и не возражал, так как скоро выяснилось, что в психушке клички есть у всех, кто не завёрнут на определённом человеке. То есть Путина так и звали Путиным, и никак больше. А вот, например, алкоголика, бывшего музыканта, называли Виолончлен. Он толи играл когда-то на этом инструменте, то ли на самом деле обладал каким-то особенным членом. Это Павловский надеялся выяснить в ближайший банный день. Имбецила уважительно звали господин Козюкин. Ну, тут всё было ясно. Голубой откликался на имя Жан-Клодт как Дам. Коммунист же свою кличку не любил. Он хотел, чтобы его звали либо Марксом, либо Энгельсом. Но его все звали Клизмой.
В первую же ночь с Павловским случилось из ряда вон выходящее событие. Нет, то, что ему пришлось сходить по нужде под себя, было, конечно, неприятно, но тут уж ничего нельзя было поделать. Куда ж денешься, если ты упакован в смирительную рубашку, да ещё и накрепко привязан к кровати? Но наибольшее впечатление на Павловского произвело то, что ему впервые в жизни приснился сон, причём сон очень яркий, сочный, почти реальный. Так, наверное, на него подействовал укол, который вдули ему санитары ещё в телестудии. И первый сон Павловского был страшен. Вроде бы ничего такого особенного в нём не было, но общее впечатление от него было ужасно гнетущим.
Снилось Павловскому, что он в ночном лесу опять разложил свои костры и встречает очередную летающую тарелку. Он очень долго смотрел на бездонное звёздное небо и почти ничего не видел. Но вдруг, когда Павловский уже начал было задрёмывать, звёзды на небе померкли, а ещё через какое-то время стало видно огромное чёрное дисковидное тело НЛО с еле заметным злобно-жёлтым посадочным огоньком на самом днище. Тарелка опускалась медленно и беззвучно, только тихонько захрустели сломанные ветки и сучья на поляне там, где легла на землю её массивная туша. В лесу было тихо, лишь изредка поцвиркивали кузнечники или ещё какая-то ночная мелочь. Из тарелки никто не выходил, и вот это, пожалуй, и было самым страшным. Павловский терпел, сколько мог, но потом не выдержал, заорал и проснулся. Он весь был в холодном поту, и больше в эту ночь не смог уснуть.
Наутро он рассказал о сне доктору во время обхода, но врача совершенно не заинтересовал сон Павловского. Больше всего он спрашивал о естественных отправлениях организма, но вот о них-то Павловскому говорить как раз и не хотелось, ибо всё ещё был спелёнут. Но и этот факт доктора тоже не растрогал, он одобрительно похлопал Павловского по плечу, сказал:
- Ну, ничего-ничего… своя какашка ближе к телу…
И тут же переключился на других больных, которым, впрочем, тоже уделил, не слишком много времени. Но и этот короткий разговор возымел большие последствия, ибо почти сразу после обхода к Павловскому пришли санитары, которые отволокли его в ванную, распеленали, замыли и одели в жуткую буро-синюю фланелевую больничную робу. Такой ценой Павловский получил свободу передвижения, но и одновременно – три успокоительных укола в день, болезненных и неприятных. Но Павловский был настроен философски. Жизнь – штука справедливая, считал он, одним она даёт деньги, другим - мозги, третьим – работу, а четвёртые получают свободу.
По возвращению Павловского в палату к нему пристал Жан-Клодт. Прочие пациенты психушки почему-то не любили его, и он торопился пообщаться с новеньким до банного дня, в который их отношения неминуемо должны были испортиться. Для начала он пожаловался Павловскому на то, что его в последнее время замучили кретинические дни, но сочувствия не получил. Потом его заинтересовало, любят ли снежные человеки снежных баб, или всё-таки предпочитают мужиков. Павловский сдержался и промолчал. Последнее, что пытался выяснить у Павловского Как Дам было то, является ли наша космическая станция «МИР» голубой и почему все так хотят её опустить? Павловский ничего не ответил ему и на этот раз, чем окончательно вывел Как Дама из себя. Уходя, он угрожающе бросил Павловскому:
- Попомните, коллега, мои слова: что посеешь, то потом хрен найдёшь!
После чего он завалился на свою койку и презрительно повернулся ко всем спиной. Ему-то бояться было некого.
Дальнейшую часть дня Павловский посвятил изучению методов лечения, применяемых в клинике. Приёмы оказались нехитрыми – уринотерапия, которую усиленно внедрял в своём отделении главврач больницы господин Санкин Мессинг Вольфович, которого измученные пациенты прозвали Ссанкиным, но это им мало помогало, ибо главврач ежеутренне лично контролировал приём больными вовнутрь ночного сбора мочи. К счастью
Павловского он попал в другое отделение.
В остальных же отделениях излюбленными лекарствами были клизмы, мази на основе соли, мочи и детского крема, успокоительные уколы, рецептуры которых не знал никто (Павловский подозревал, что и врачи мало что смыслят в этом деле) и просроченный анальгин из гуманитарной помощи, а также зелёнка и йод, которые использовались при всех других болезнях, не связанных с психиатрией.
Большинство больных, ввиду долгого лежания в стационаре тоже пристрастились к самодельным лекарствам, и в дополнение к обязательному лечению принимали и свои собственные лекарства. Особой популярностью пользовались рецепты, подсмотренные больными по телевизору, который иногда ещё работал. Рецепты были простые, и все начинались одинаково: «Взять бутылочку водочки помолясь, лучше две, помолясь и, помолясь, выпить»…. Остальные ингридиенты психи добавляли по вкусу сами. Кто травки, кто чайную заварку, а кто и лимонной корочкой пробавлялся, если удавалось спереть выпитый стакан у дежурного врача. Такой подход к лечению психиатрических заболеваний показался Павловскому вполне здравым, и он решил, что в клинике можно на какое-то время задержаться.
Беспокоили Павловского только сны, ибо и во вторую ночь приснился сон не лучше первого. Наутро Павловский рассказывал его врачу.
- Мне снилось, что я еду на дачу, которой у меня на самом деле у меня нет, но во сне-то она есть, на странном длинном экипаже, чем-то похожим на членистую гусеницу на огромных дутых колёсах, резиновых камерах без покрышек, для прочности и лучшего сцепления с дорогой перехваченных блестящими цепочками. Впереди и позади меня сидят в экипаже какие-то странные люди с мешками, граблями, лопатами и вилами. Экипаж ведёт слепой водитель в огромных чёрных очках…
- Ничего-ничего, - успокоил его врач, - это пройдёт…
- Как вдруг где-то позади нас, - продолжал Павловский, - раздался очень громкий, раскатистый то ли скрежет, то ли хруст, то ли звук разрываемой ткани – я затрудняюсь определить этот звук более конкретно… и горизонт стал сворачиваться, как масло под острым ножом. И оттуда, из дымящегося серого марева показался огромный страшный чёрный скрепер со сверкающим металлическим плугом впереди. Позади него клубилась тёмная туча, перевиваемая извивами молний.
- И это пройдёт….. – не слушая Павловского, вставил врач.
- Мы все, сидящие в странном экипаже, в ужасе смотрим, как этот страшный скрепер полосу за полосой сгребает землю, оставляя за собою только пустоту, которую заполняет грозовая туча. И молнии бьют всё чаще и чаще, и уже становится слышен гром, наваливающийся на нас волновыми раскатами. Мы пытаемся выскочить из экипажа и только тут я замечаю, что все мы прикованы к этому экипажу огромными ржавыми цепями, а водитель уже развернул свой экипаж и несётся, набирая ход, прямо на скрепер. Я понимаю, что мы вот-вот столкнёмся, кричу и – просыпаюсь….
- Ну, что же, пройдёт и это, - заключил врач и отошёл от постели Павловского.
Через пять минут выяснилось, что излишняя откровенность Павловского стоила ему трёх дополнительных уколов в день. После обхода и процедур для больных наступило время общения. На этот раз с Павловским решил побеседовать Виолончлен. Он аккуратно присел на краешек койки, прокашлялся и завёл разговор.
- Побалдеем, коллега?
Да нет, почему-то не хочется, после этих уколов и так балда болит, - жалобно простонал Павловский, уткнувшись лицом в подушку.
- Да, эти штуки будут посильнее «Фаустпатрона» Гёте, - согласился с ним алкоголик.- Я вот тоже чувствую себя из-за них как верблюд – месяц уже не пью. Думаю, если ещё немного продержусь, может быть меня и выпишут.
- Ну это бабушка двоих на воде вилами пописАла, - уклонился Павловский.
- Это точно, - согласился Виолончлен, - да и потом – зачем мне свобода? Жену повидать? Любовь к женщине – ничто по сравнению с любовью к выпивке. Я вот лично больше всего на свете портвейн «Агдам» люблю. Пьёшь завтра, а похмеляешься уже сегодня! Мировая вещь!
- Чего-чего? – не поняв, переспросил Павловский.
Но алкоголик уже переключился на другую тему.
- Эх, хорошо всё-таки младенцам уродам в питерской Кунсткамере… В спирту лежат… Вечно молодые… Вечно пьяные….
Виолончлен мечтательно вздохнул. Вздохнул и Павловский – из солидарности. Вздохнул и Господин Козюкин - просто так.
А вечером были посетители. К Павловскому пришла его жена Раиса, но говорить им, в принципе, было не о чем. Павловский даже попытался отказаться от жены, но это ему не удалось и после часа уговоров, слёз и всхлипываний он был вынужден признать своё поражение.
- Я вас помню, мадам, - выдавил он из себя, но тут, же и оговорился:
- Но не всю, мадам, не всю…
Но, Раиса, обнадёженная своей пусть и маленькой, но победой, не обратила внимания на его последние слова. Она быстренько посовала в тумбочку принесённые с собой фрукты и овощи и ушла. Счастливая и довольная, напоследок сообщив Павловскому, что она, Светлана и Томка будут отныне приходить к нему попеременно. И нельзя сказать, что это сообщение сильно обрадовало Павловского.
Ночью, после шести (!) уколов за день, снилась Павловскому всякая ахинея. Всё началось с того, что Павловский, как ребёнок, будто бы пускал мыльные пузыри, но пузыри эти были очень странные. Они поднимались вверх, становясь всё больше и больше, раздуваясь и превращаясь во что-то совершенно другое. Один пузырь вырос до таких размеров, что превратился в планету Земля. В своё время Павловский изрядно попутешествовал в астрале и частенько видел Землю из космоса и поэтому сразу узнал её. Она была прекрасна, а вихри облаков делали её похожей на чудесную переливающуюся в лучах солнца жемчужину. Но прошло мгновение и мыльный пузырь лопнул с еле слышным звуком «пук!», напоминающем выдох умирающего человека. Но Павловский уже сотворил ещё несколько пузырей. В этих пузырях, когда они разрослись, появились люди. Разные люди, и совершенно Павловскому незнакомые, и известные политические фигуры, и звёзды шоу-бизнеса и искусства. Они росли вместе с пузырями, разрастались, заполняя собой, казалось, всю вселенную, но всегда наступал такой момент, когда и они лопались всё с тем же жалким пуканьем.
А Павловский всё надувал и надувал пузыри, не прерываясь ни на секунду. В пузырях он видел прекраснейших обнажённых женщин и золотых рыбок, своего давно покойного друга Лёвку-электрика, который выстукивал на тамтаме задорную латиноамериканскую мелодию и двоюродного братана Бориса, который когда-то научил его пользоваться всеми возможностями организма, дотоле скрытыми от Павловского. Он видел важных инопланетян, сидевших внутри мыльных пузырей, похожих на НЛО и мнивших себя отважными покорителями космоса и мудрыми распространителями знаний во вселенной, но все они тоже лопались вместе с пузырями. И вот эта картина – постоянно растущие и лопающиеся, но тут же снова создаваемые им же самим мыльные пузыри, отчего-то вогнала Павловского в дикую тоску. Но и было в этом сне что-то весьма значительное и важное, чего пока
Павловский не мог осознать во всей полноте. Его подсознание подсказывало ему что-то, но объём передаваемой информации был чересчур велик. Павловский напрягался, но мозг его, одурманенный уколами, был не в состоянии справиться с поставленной перед ним задачей. Павловскому даже показалось, что он слышит, как где-то внутри его черепушки скрипят, с трудом зацепляясь друг за друга какие-то несмазанные и ржавые шестерёнки. Он понял, что пора просыпаться, но сон, словно липучая клейкая масса всё тянул и тянул его куда-то вглубь, внутрь самого себя. Тогда Павловский использовал с детства знакомый ему приём освобождения из омута. Чтобы выплыть из водоворота, нужно нырнуть в самую его глубину, и там, возле дна, найти путь к свету и свободе. Течение само выкинет тебя из своих цепких объятий. Павловский резко нырнул в глубину собственной души, увидел там мельком какую-то весьма неприглядную свалку из тошнотворного тщеславия, тухлого слабоволия, вонючей гордыни и эгоизма, резко оттолкнулся от них, крича и захлёбываясь, и рванулся наверх, в явь, к свету. Так, с диким воплем на устах, он и проснулся. В палате уже давно никто не спал, да и обход, похоже, уже прошёл. Врач, видимо, не стал будить
Павловского. Решив, что на этот раз его пациент спит спокойно. Павловский с трудом перевёл дыхание и очнулся.
- Машалай-Бахалай! – Завопил вдруг со своей койки обычно спокойный Господин Козюкин. – В меня Клизма стулом кидается!
- В чём проблема, Господин Козюкин? – с трудом возвращаясь к нормальному, естественному ходу событий, простонал Павловский. – Бросьте и вы в него!
- Я не могу… - горько заплакал господин Козюкин.- У меня сегодня стул жидкий…
- Клизма! – грозно прорычал Павловский, - знай своё место! Не приставай к ребёнку, а то по шее получишь, сволочь!
- А вы скажите ему, чтобы он не звал меня Клизмой! – заканючил сумасшедший коммунист. – Пусть хотя бы он зовёт меня хоть Фридрихом, но Марксом, или хоть Карлом, но Энгельсом. Или наоборот. Или пусть зовёт меня по паспорту – Славой КПСС!
- А-а-а… - протянул со своей койки Путин. – Какая вам разница? И тот, и другой, и третий – всё одно и то же говно…
В палате началась перепалка, в которой Павловский участия не принимал. Он лежал на спине, смотрел сквозь пыльное и грязное оконное стекло на яркое солнце и думал: «А за каким, собственно, хреном, я здесь лежу? Решёток у нас в палате нету, этаж первый, махнул ногой – и ты на свободе. Что меня здесь, в психушке-то держит?» Павловский закрыл глаза и очень явственно и живо представил себе, что он уже удрал из дурдома и идёт по улице. Но чувствует Павловский, что всё вроде бы по-прежнему, а что-то не так. Вроде бы и травка зелёная, и солнышко ярко светит, да только небо уж больно синее да глубокое, чуть ли не ультрафиолетовое, аж глаза режет, да лужи на асфальте производят впечатление, что у них нет никакого дна, словно сквозь них можно провалиться хоть до центра Земли, хоть в другое измерение. И вроде бы птички поют – да люди слишком громко матерятся. И вроде бы дышать легко – да запах отчего-то поганый. И тут до Павловского дошло, что куда бы он не сбежал, всё равно он так и останется в психушке. Тут ведь куда ни глянь – кругом одна сплошная психушка, отделение для буйных. Этот тип кричит, что он – президент страны, но и у нас в палате ещё один такой есть, ничуть не хуже. А в третьей палате таких, говорят, вообще четверо. А по отделению ещё и три Ленина, Сталин и Наполеон. И даже, понимаешь, пятнадцать Ельциных с прежних времён осталось. Да, кстати, все они тоже алкоголики и бывшие члены КПСС, но ведь это ничего не доказывает и ничего не опровергает. Кто знает, где он, настоящий Ельцин, там, в Горках девятых, или здесь, у нас, в соседней палате? А тот, кто называет себя президентом сейчас? Сможет ли он доказать, что президент – он? Его по воле фортуны извлекли из безвестности и НАЗВАЛИ президентом. Могли бы извлечь любого другого и – ничего бы не изменилось. Все психи взаимозаменяемы.
А это кто там заявляет, что он – порядочный премьер-министр? Кто надувает щёки и врёт, врёт, врёт прекрасно осознавая, что ему никто не верит? Или не понимает? Он что – слабоумный? Сюда его, к нам, на щадящий режим… А вообще-то премьер-министр бывает в странах с нормальной экономикой, а если экономики нет, если она ненормальная, то ему прямая дорога сюда, к нам, в дурдом.
А это там что – милиция? Милиция порядок охраняет, а не ворует, не крышует, не бандитствует! Их не то, что в больницу, их сразу в тюрьму сажать надо, в психиатрическую зону. А зеков – на охрану, среди них, возможно, честных-то поболее будет, по-крайней мере большинство из них хотя бы себе самим не врёт…
И раскрылись перед Павловским золотые врата в чистом голубом небе с белыми кудряшками облаков. И вошёл в них Павловский, и побрёл куда-то вдаль, не оглядываясь… Никто его не встретил, никто не проводил…
Вот так и получилось, что жил Павловский, как скотина, зато умер, как человек. Не каждому так везёт.
25.04.2001.