Часть 3. Небоскреб

           --- ГЛАВА 1 ---
          
          
           Яночкин заехал в Чащино на три часа. Был на совещании в соседней области, из Москвы туда прикатил на машине, на обратном пути сделал крюк, порядочный, неудобный, рискованный: дорога неважная, местами просто разбитая, не застрять бы где. К вечеру в Москве быть обязательно, там ждут, и «Стрелой» – в Ленинград. Вечный московский цейтнот. Быть почти рядом и не заехать – нельзя, такой случай, не нужно специально выбираться, прямая экономия времени при, в принципе, отсутствии беспокойства. Лобанов справляется, тара пошла, реализация плана очевидна. Начальник главка временно отложил поездку, перенес на осень, раньше теперь не получится. Внеплановое совещание подбросило нечаянную возможность – как ее не использовать. Яночкин позвонил на завод, поручил сообщить Петушкову и Лобанову, что завтра днем ненадолго заедет. Лобанову попросил передать, чтобы оказался на торфопредприятии непременно, где бы теперь ни находился.
           Представителя завода никогда – почти никогда – не обманывало чутье, не подвело и на сей раз: предвидел, чувствовал, знал, где должен быть в нужный момент. Прикинул, рассудил, настроился встретить своего директора в районе одиннадцати утра. Угадал с точностью до минут. Однако в управлении ждал с половины десятого, почти сразу после завтрака занял место у окна в кабинете главного инженера. Ларину приказал до прихода директора завода не отлучаться из цеха и бригаду Степанова с участка сборки никуда не отвлекать. Знать, кстати, где и чем занимаются все остальные представители завода и суметь при необходимости показать директору. Предупредить всех своих, чтобы не болтались, не бросали дела в ожидании высокого начальства и постарались реагировать на его появление достойно и независимо.
           Директору требуется представить товар лицом. Должен увидеть напряженную организованную результативную работу своих посланцев всех уровней. Обязан увидеть, сможет или не сможет выделить время, захочет подробно посмотреть производство или нет. Труд работников завода при посещении директора должен быть на виду, бросаться в глаза, обращать на себя внимание, заслуживать соответствующей оценки. Алексей Никифорович надеялся на всех, кто сегодня находится здесь в командировке. Случайных людей среди них нет, коллектив сложился, все специалисты и каждый понимает значение приезда директора завода и впечатления, какое обязан на него произвести. Естественно, на Ларина надежда прежде всего. Не должен выкинуть ничего неожиданного.
           – Хватит в окно-то глядеть, – посоветовал Петушков. – Не волнуйся, не прозеваем твоего директора.
           – Не годится прозевать, – согласился Лобанов. Что, не понимает главный инженер, как важно вовремя встретить руководителя? Для всех важно, для местного начальства тоже. – Вот-вот должен подъехать.
           – Никуда не денется. Мимо нас не проскочит. Отойди от окна, отодвинься, узнаем заранее как появится.
           – Отсюда хорошо видно и слышно, – объяснил Алексей Никифорович. – Отличный наблюдательный пункт.
           – Не наблюдательный пункт, а служба информации главное, – назидательно поправил Петушков. – Как появятся, нам сообщат.
           – Лучше один раз увидеть, сам говорил.
           – Не ко всякому разу пословица применима. Информация в любое время важнее визуального наблюдения. Как хочешь. Глядишь в окно, гляди, а мне раньше доложат.
           – Посмотрим.
           – Чего глядеть, вот и звонок. Спасибо, Михаил Дмитриевич. Едут. Миновали нефтебазу. Через две минуты будут здесь. Пошли?
           Заглянули в кабинет директора. Захаров на месте.
           – Так что, Григорий Петрович, мы сразу к вам? – уточнил Петушков.
           – Да, конечно, – кивнул директор. Не поднялся с кресла, не пошел с ними приветствовать гостя. Хозяин, ему виднее.
           Успели, конечно успели. Сошли с крыльца, у самой машины оказались. Встречаем высокого гостя у трапа самолета, озорно подумал Василий Петрович. Приезду директора завода он был искренне рад. Сам дернул ручку, отворяя дверцу.
           Грузный Яночкин выбрался из машины без видимого труда, на лице не заметно усталости, без улыбки, но приветливо протянул руку. Петушкову – первому.
           – Добро пожаловать, Николай Прокофьевич, на российскую землю.
           – Вот как? – удивился гость. – Можно подумать, я из-за границы пожаловал.
           – Из окна в Европу. Запад. Почти что Европа. У нас тут – самая российская глубина.
           – Россия велика. Восток, запад. У нас, у вас – везде Россия. Единственная. Общее дело, одна жизнь. Здравствуйте, Алексей Никифорович.
           – Здравствуйте, Николай Прокофьевич. Главный инженер сказал правильно: добро пожаловать.
           – Спасибо.
           – Мне очень жаль, Николай Прокопьевич, что не имею возможности принять вас так, как вы принимаете меня в Ленинграде.
           – Не разговор, Василий Петрович.
           – Разговор, Николай Прокопьевич. Принимаете меня всегда нестандартно и нетрадиционно. И не позволяете мне устроить соответственный прием. Ну что можно сделать за полдня. Или за сколько?
           – В моем распоряжении три часа. Только три. Больше не смогу.
           – Вот видите! Так ждал вашего приезда. Поехали бы на озеро, устроили рыбалку, там уха на костре, день-два отдохнули бы по-человечески, насладились сосновым лесом, приобщились к чудесной нашей природе. Эх!
           – Благодарю, – Яночкин не улыбнулся, не кивнул даже, но был заметно растроган. Глаза его потеплели, взгляд смягчился, на время пропала обычная суровость. – Обещаю в будущем приехать к вам специально не только по вопросам производства, но и познакомиться со всем предприятием, с поселком, с вашей жизнью. Жилищную проблему рассмотрим, развитие производства, строительство в полном объеме. Будем готовить встречу на август-сентябрь. Согласны? Сегодня время ограничено. Полагаю, успеем пройти по производственным участкам, посмотреть процесс сборки тары номер один в действии. После этого обсудим проблемы, не терпящие отлагательства. Повторяю: капитальные решения готовим к осени.
           – Тогда не будем терять время, – отступил Петушков, приглашая гостя на крыльцо управления. Яночкин вопросительно посмотрел на Лобанова.
           – Зайдем к директору, – полуспросил, полупредложил тот.
           – Григорий Петрович у себя, – подтвердил Петушков.
           Яночкин кивнул и направился за Лобановым, который предупредительно распахнул дверь перед директором завода.
           Захаров ждал. Стоял за столом задумчивый, настороженный. Лобанов задержался в дверях, пропуская вперед Яночкина. Захаров шагнул навстречу, протянул обе руки.
           – Здравствуйте, Николай Прокофьевич.
           – Здравствуйте, Григорий Петрович.
           И оба дружно улыбнулись.
           – С приездом, Николай Прокофьевич. Надолго?
           – На три часа. Не приехал, заехал. Был на совещании почти рядом. Решил посмотреть производство своими глазами. Полагаю, вас отвлекать не следует, у вас сезон. Главного инженера нам отдадите на два, возможно, с небольшим, часа? В последний приезд он много рассказывал, хотелось чтобы теперь показал. Алексей Никифорович постоянно держит в курсе, так что информацию получаю. Главное, понятно, результат. Тара пошла, никаких слов теперь не нужно, итог налицо. Если не возражаете, в тринадцать тридцать встретимся у вас, подготовим и рассмотрим вопросы, какие возникнут или уже имеются.
           – Значит, на четырнадцать я заказываю обед.
           – К сожалению, не получится. Извините, пожалуйста. Не обижайтесь, Григорий Петрович. Самому хотелось посидеть с вами, пообщаться, поговорить по душам. Сегодня – никак. Знакомству рад, а пообедаем с вами в следующий раз, обещаю. Отпускаете нас?
           – С богом, – напутствовал Захаров.
           Когда остался один в кабинете, вызвал начальника отдела снабжения.
           – Приехал директор ленинградского завода.
           – Знаю. Нужно что?
           – Ему – ничего. Водителя возьми под ручку, отведи в столовую и накорми. Как следует, ехать им долго.
           – А директор?
           – Яночкин обедать не будет. Нет времени.
           – Как же?
           – Не наша забота. Понял меня?
           – Может, чего в дорогу ему положить? Через водителя.
           – Смотри, как знаешь. Поговори с шофером, что тот посоветует. Мысль неплохая, давай, действуй.
          
           – На сборку? – предложил Петушков.
           – Покажите все, что освоили, – попросил Яночкин.
           – И что не освоили еще, – добавил Лобанов.
           – Верно, – одобрил директор, – желательно посмотреть все, что сможем успеть.
           – Здесь все рядом, – успокоил представитель.
           – Рядом-то рядом, – подтвердил главный инженер, – да многое касается и немало нужно времени, чтобы все поглядеть.
           – Вот и хорошо, ведите, – директор зашагал энергично, уверенно, по-хозяйски. Спутники переглянулись, поспешили догнать ведущего.
           – Запомнили дорогу? – участливо спросил Петушков.
           – В механические мастерские? Это несложно.
           – С механических и начнем, – Лобанов находиться в стороне вовсе не намерен. В конце концов, он здесь не случайная и не второстепенная фигура, пусть и при непосредственных руководителях. – Там сейчас сосредоточено основное производство. Вся сборка.
           – Не вся, – удивился главный инженер. – Начало – не там. Первый корпус что, не считается?
           – Там ничего еще нет.
           – Почти ничего. Туда требуется оборудование. Давайте начнем с начала, с первого корпуса.
           – Там сегодня никого из наших. Пойдемте вперед.
           – Мы с вами, все-таки, в гостях у главного инженера, – миролюбиво сказал Яночкин. – Не будем отнимать у него права самому назначать порядок приема гостей.
           Лобанов демонстративно пожал плечами. Не понимает директор, кто здесь действительный хозяин и организатор производства? Дипломатию разводить с деревенскими руководителями – не лишняя ли скромность деятеля его ранга? Правильнее, наверно, поддержать своего полноправного представителя во всем, даже в мелочах, чтобы всем было понятно.
           Петушков улыбнулся. Компромисс потребовался. Явно, очередь его поступить умно и тонко.
           – Сделаем так, – объявил Василий Петрович. – Сначала, как предложил уважаемый Алексей Никифорович, завернем в механические. Там да, основная сборка. Возьмем Ларина и вместе пройдем процесс от начала до конца, начиная с первых операций. Николай Прокофьевич увидит все производство, живое и мертвое.
           – Согласен, – подобрел Лобанов, – так можно.
           – Вот и отлично.
           Яночкин был серьезен. Если улыбнулся, только внутренне, про себя, незаметно для других.
           Ларин не подумал встречать, пришлось Лобанову пройти к нему до середины корпуса. Директор завода задержался у входа, говорил с главным инженером, на часы не смотрел, нетерпения не показывал. Лобанов оторвал технолога от обсуждения чего-то с бригадиром, махнул Степанову, чтобы подождал, вдвоем направились к выходу. Поздоровались, и Петушков обратился к молодому инженеру.
           – Николай Прокофьевич приехал посмотреть производство. Давай показывай наше хозяйство. Начиная с первого корпуса.
           Илья Семенович нерешительно посмотрел на директора.
           – Алексей Никифорович это лучше сделает. Он у нас хозяин.
           – Показывай, – благодушно разрешил Лобанов, – ты тоже знаешь. Сам внедрял. Показывай и объясняй. Не бойся, помогу если потребуется, рядом буду.
           Петушков с озорной веселостью глянул на Яночкина.
           Артисты, подумал директор. Молодежь. Он никогда не играл, не приходилось, время не то и ответственность не позволяла, спрос жесткий да задачи серьезные. Пусть резвятся, лишь бы дело не страдало. Кажется, все в порядке. Но – поглядим.
           Неожиданно застряли в первом корпусе. Николай Прокофьевич не имел намерения вникать в детали производственного процесса, хотел просто составить для себя общую картину состояния на данный момент. Он помнил это здание – почти полгода назад еще стояло без покрытия. Теперь помещение под крышей, с остекленными окнами, только с земляным полом. Пол забетонируют к осени, вспомнил директор последний разговор с Петушковым. Главный инженер обещания выполняет. Не обязательства, не письменные условия – устные обещания. С подготовкой помещения к работе, таким образом, все в порядке. Бросилась в глаза организация рабочих мест. Почти половина корпуса была свободна, вообще ничего не установлено, ни единого предмета, сборку тары как будто задумали начинать только с середины пролета. Вторую половину – что – решили не занимать, держать в резерве? Яночкин не позволял себе оставлять невыясненными интересующие подозрения.
           – Пустое место? – директор прошел мимо стапелей, сварочных постов, оказался на свободной площади.
           – Не пустое, – возразил технолог, – место будущей установки оборудования.
           – Ну, пока – пустое, – поддержал директора Лобанов.
           – Поясните.
           Ларин посмотрел на Лобанова. Тот кивнул.
           – Здесь должны стоять листогибочный пресс и вальцы для гнутья обечаек. А это место – для сборки и сварки карт под гибку. Тут будут лежать плиты, прямо на полу. На бетонном полу. Отсюда будет начинаться сборка. Оборудования и плит пока нет. Месте для них готово.
           – Сигаев с Тесленко занимаются, – добавил Лобанов.
           Яночкин промолчал. Еще раз оглядел участок. Направился к воротам по широкому проходу. Медленно, внимательно присматриваясь к установленной оснастке. На двух стапелях стояли сваренные отсеки, молодые ребята готовили к ним детали для сборки, примеряли, складывали. На удобных подставках несколько человек занимались зачисткой сварных швов.
           – Ваши?
           – Наши, ответил главный инженер.
           – Здесь все операции сборки освоены, – объяснил Ларин. – Людей обучили, постоянный теперь состав, нет вопросов. Элементарно простая работа.
           – Все так, – подтвердил Петушков.
           – Элементарно простая? Установка узлов? – Яночкин остановился.
           – На стапеле или по кондуктору. Качество обеспечено оснасткой, – уверенно пояснил главный инженер. – Проверяем шаблонами, на всякий случай.
           Молодой, подумал директор, вникает, не просто интересуется. Промолчал, принял к сведению информацию, не возразил.
           Вышли на заводской двор. Пыль, грязь, чего только на земле не валяется. В поселке гораздо чище. От замечания следует воздержаться, не время, пусть сами меры принимают. Руки не дошли? Очередь не наступила? Чистота – дело внеочередное. Порядок, культура, организация – прежде всего, с первого момента. Главный инженер на заводе бывает, видит разницу, должен понять задачу. Наши куда смотрят? Подождем, проявим терпение.
           – Рядом корпус номер два. По нему пройдем? – Ларин обратился к директору.
           – Пройдем до конца процесс сборки, – решительно возразил Лобанов. – Идем в механические мастерские. Во второй – потом.
           – Так будет правильно, – поддержал Петушков.
           Вечно этот Ларин со своими предложениями лезет, когда его не спрашивают, рассердился Алексей Никифорович. Еще спорить начнет, чего-то доказывать.
           Технолог спор не затеял, отстал от начальства, пошел замыкающим группы.
           В мастерских объяснений Ларина не потребовалось. Яночкин все видел, вопросов никому не задавал. Люди работали, приход руководства их не отвлекал. Работали без суеты, без надрыва, спокойно, буднично, видно было: дело для них освоенное, уже привычное. Все по сценарию, с удовлетворением отметил Лобанов. То, что сборка идет на трети, а то и на четвертой части рабочих мест, директора насторожить не может, едва ли заметит. Заметит – не догадается спросить. Мало ли по какой причине случаются разрывы на технологической линии. Все-таки Ларин не совсем послушал. Просил, наказал Степанова со сборки не снимать. Снял, негодяй. Как бы красиво наши выглядели на сборочной операции. Нет, возятся со стапелем. И не главным сборочным, предварительным. Могли подождать с ним, вполне, что бы там ни случилось. Вот и директора привлекли, чем только непонятно.
           Яночкин подошел ближе. Да, не ошибся.
           – Товарищ Степанов? Здравствуйте.
           – Здравствуйте, Николай Прокофьевич.
           – Рад встрече. Давно здесь?
           – С начала самого. С первого дня.
           – Три месяца?
           – Поменьше немного. Но – к тому.
           – Что ж, безусловная уверенность в том, что здесь – полный порядок.
           – С оснасткой – да. Можно гарантировать.
           – Сколько с вами сегодня?
           – Вот мы, трое. Да четверо ребят еще на ремонте оснастки.
           – А сколько всего здесь командированных с завода?
           – Семнадцать человек, – ответил Лобанов. – Электрики, компрессорщики, еще кое-кто.
           – Достаточно?
           – Когда недостаточно, вызываем дополнительно.
           – Вам не отказывают на заводе?
           – Не было случая.
           – Так, – Яночкин снова обратился к бригадиру. – Устроены вы здесь нормально? Есть ли вопросы? Просьбы?
           – Все в порядке. Без вопросов.
           – Питаетесь в столовой?
           – В основном.
           – Как питание?
           – Нормально. Да нет, все хорошо.
           – Он даже на охоту ходил, – вмешался Лобанов.
           – Было дело, – подтвердил Геннадий. – На рыбалку ходим. Мы сельскую жизнь осваиваем, они – городское производство.
           – Тогда желаю вам удачи и успеха во всем.
           – Стараемся. Вроде особых трудностей не предвидится.
           – Все оборудование должно быть к осени переведено отсюда в корпус номер два, – напомнил Петушков.
           – Мы готовы, – сказал Степанов.
           – Потребуется остановить производство. Потом пускать заново.
           – Все предусмотрено, – отозвался Лобанов. – Вы строительные работы кончайте, переезд по частям осуществим. Пошли в корпус, на месте обсудим.
           Обсуждать проблемы в цехе Яночкин отказался. Заехал посмотреть, убедиться в правдивости докладов ему, познакомиться с обстановкой на месте, решить сегодняшние вопросы, если возникнут. Всего, что хотелось, проделать не удастся. Нет времени. Отставили посещение строительства котельной, компрессорной, трансформаторной подстанции. Но на железнодорожную станцию вышли. Стоял вагон, рядом – автокран. Ждали контейнеры под погрузку.
           – Что-то не видел в цехе, – пожалел Яночкин.
           – Их уже вывезли, держали на заводском дворе до подачи вагона.
           – Не догадались показать, – возмутился Лобанов.
           – Не беда, вон они. Едут.
           – На широких телегах за тракторами, по две штуки на каждой.
           – Придется оборудовать место под погрузку, – сказал Яночкин, – со стационарным краном.
           – Со временем, – пообещал Петушков.
           – Все, – объявил директор, – пора. Вы – с нами, – пригласил Ларина.
           Когда поднялись на второй этаж управления, Яночкин остановил шедших впереди Петушкова с Лобановым.
           – Я на несколько минут к директору, нам необходимо побеседовать. Вы присоединитесь позже.
           – Как скажете, – Петушков принял предложение без восторга.
           – Мы будем в кабинете главного инженера, – сказал Лобанов.
           Яночкин кивнул, первым вошел в приемную и без стука толкнул дверь в кабинет направо. Захаров поднялся, сделал шаг навстречу.
           – Присядем, Григорий Петрович? – Яночкин выдвинул стул. Захаров взял соседний, поставил рядом.
           – Вы курите?
           – Балуюсь иногда.
           – Я тоже, – Яночкин угостил соседа. Закурили.
           – Удалось все посмотреть?
           – В основном. Во всяком случае, главное.
           – И какое впечатление?
           – Хорошее впечатление. Ожидаемое.
           – Значит, все понравилось?
           – Понравиться в прямом смысле пока нечему. Все временное. Не на месте. Основной корпус не готов. Ряд служб и участков отсутствует. Серийное производство еще не организовано. Нет производственного потока. Работа ведется выборочно, на отдельных операциях. Отсутствует структурная схема руководства цехом. И так далее, можно продолжать.
           – Вы многое сумели увидеть за такое короткое время.
           – Увидел главное. И оно впечатлило. Оборудование и оснастка установлены и опробованы в работе. Технологический процесс сборки внедрен полностью в запланированном объеме. Освоен совершенно новый и для нас процесс полуавтоматической сварки. Все это спустя неполных три месяца с начала работы. Заслуга ваша несомненна. На сборочных операциях стоят ваши люди, обучены, аттестованы, самостоятельно работают. Кроме благодарности, у меня к вам нет ничего. И быть не может.
           – Ну, это частности, – заметил директор предприятия.
           – Да, разумеется. Но три месяца на освоение у меня вызывали сомнение. Хотя другого срока не было. И еще. Сегодня здесь семнадцать человек наших работников, из них непосредственно на производстве – всего одиннадцать. Откровенно говоря, готов был посылать втрое больше. И это тоже ваша заслуга – сразу взять на себя многое, осваивать своими силами.
           – Хорошими оказались ваши кадры, – сказал Захаров, – все до одного. Начиная с главного технолога Павла Константиновича. Он определил весь ход процесса.
           – Согласен с вами. Единственный вопрос, Григорий Петрович. Ваш главный инженер считает, через три месяца присутствие здесь наших специалистов на участке сборки станет лишним, со всеми задачами справитесь самостоятельно. Что скажете?
           – Категорически против. Обыкновенная авантюра. Без вас остановится производство сразу.
           – Он так не думает.
           – Вы спросили мое мнение.
           – Как вы полагаете, сколько потребуется времени взять производство полностью на себя? Ориентировочно.
           – Трудно сказать. Ну, освоили. Как бы. Теперь организовать производство. Где? Помещение не готово. Сколько ни осталось, не готово еще. Не закончено.
           – Но все-таки?
           – До конца года, думаю, говорить нечего.
           – Понятно. Ваше мнение учту. Считаю, спешить с отъездом наших людей действительно не следует.
           – Без них пока никак нельзя.
           – Кстати, строительные работы по корпусу номер два – за вами. Следует проследить. Ведь если задержите окончание строительства, придется трактора опять ремонтировать на дворе.
           – Это исключено.
           – Иного выхода не будет. Изготовление ответственной военной техники на улицу не выгонишь.
           – Зачем на улицу. К себе на завод заберете.
           – Освоенное производство разрушать? Подумайте, мы с вами люди государственные. Вы добровольно взяли продукцию. Внедрили изготовление.
           – Я не брал. Главный постарался.
           – Тогда он исполнял обязанности директора.
           – Временно.
           – Взяло предприятие. Октябрьское торфопредприятие.
           – Нет никаких официальных документов.
           – Есть протоколы и акты. Документы есть.
           – Я лично ни единого не подписывал.
           – Бросьте, Григорий Петрович. Какие документы, если факт налицо. Факт внедрения производственного процесса. В курсе все: ваше министерство и обком партии, не говоря о наших. И спрос за все только с директора: с вас и с меня. И никуда нам от этого не деться. Для ответственности никого больше нет. Хоть десяток еще будем иметь главных инженеров и заместителей. Так что груз этот делить нам с вами на двоих, поэтому взаимопонимание и дружбу заводить обязательно. После сезона жду вас в Ленинграде и готов помогать всем ради успеха общего дела.
           Захаров молчал.
           – А теперь – как прикажете: пойдем к нашим помощникам или пригласим их сюда?
           Директор предприятия прошел к столу, нажал клавишу.
           – Тося, пригласи ко мне товарищей.
           Он опустился в свое кресло. Остальные сели за стол напротив Яночкина. Директор завода начал сразу.
           – Благодарю вас за то, что мне показали. Как уже сказал Григорию Петровичу, увиденным доволен. За три, считайте, месяца проведена серьезная работа. Фактически производство тары номер один на предприятии поставлено в заданном объеме. За это – отличная оценка.
           Теперь – переход к серийному выпуску. Все остальное – частности. В том числе перебазирование сборочного цеха в новое помещение. У наших инженеров достаточный опыт в подобных делах. Сегодня не требую ритмичной поставки продукции. Полагаю, месяца довольно для организации в здешних условиях нормального серийного производства. Хотел бы услышать ваши соображения.
           – Считаю, месяца хватит, – сказал Петушков.
           – Какой месяц, – возмутился Лобанов, – зачем еще месяц. Закрепить людей и с первого числа погнать на всех операциях. Все освоено.
           – Значит, месяца достаточно, – заключил Яночкин. – Подтверждено непосредственными руководителями.
           – Сомневаюсь, – проговорил Захаров и на удивленный взгляд директора завода добавил: – но возражать не буду.
           – Ясно. С первым полугодием ясно. На второе полугодие плана у вас нет. Потому что нет договора. Цифры вам известны. Вы подпишете договор о совместной работе?
           – Нет, не подпишу.
           – Когда подпишете?
           – Когда пойдет нормальный серийный выпуск.
           – Хорошо. Значит, выполнение плана по таре номер один на Октябрьском предприятии возлагается на Ленинградский завод. У вас нет плана, но имеется график, подписанный моим заместителем. Вся ответственность за соблюдение графика возлагается на полномочного представителя завода товарища Лобанова. Надеюсь на всемерную вашу поддержку, товарищи руководители, нашего представителя. В случае разногласий или сопротивления вашим действиям, Алексей Никифорович, обязываю вас немедленно обращаться в партийные органы.
           – Познакомился с секретарем горкома, – сообщил Лобанов.
           – Нет, наша продукция – уровень областного комитета. Там – промышленно-транспортный отдел. Его глава – Иван Тимофеевич Мальков. Встречался с ним в Москве дважды. Впервые – еще до знакомства с Октябрьским предприятием. По его совету мы здесь оказались. Его заботят наши дела. Он был у вас, видел начало работы. Просил при необходимости обращаться лично к нему. Полагаю, это относится и к товарищу Лобанову, и к вам, Григорий Петрович. Покровительство партийного руководства дает большую помощь, но и обязывает ко многому.
           Пора заняться пенсией, подумал Захаров, особенно пока светит персональная. Как бы не рухнули в момент все былые заслуги. Мертвая хватка у директора завода, и сопротивление бесполезно. Вот она петля, в которую влезли. Что остается – ничего не остается. Примирение с действительностью. Кончен бал. Ярмо на шее.
           – Серьезный разговор, – сказал Петушков весело.
           – Серьезное положение. Шутить нам с вами некогда. Мне представляется, ничего нового вам не сообщил. Дело движется, все идет по плану, следует только с пониманием и ответственностью относиться к своим обязанностям. Моя позиция постоянна: дайте изделия! и просите что угодно, требуйте что хотите, обращайтесь с чем и когда нужно, но дайте план. Все!
           Встал. И все поднялись, с легким стуком задвинули стулья. Захаров вышел из-за стола, Яночкин сделал шаг навстречу, протянул руку. Задерживая рукопожатие, произнес на прощание несколько фраз, снова пригласил коллегу к себе после завершения сезона. О работе не было больше сказано ни слова.
           Сошли с крыльца. Машина стояла напротив, возле школы. У дороги, прежде чем перейти на другую сторону, Яночкин остановил Петушкова.
           – Вы все поняли, Василий Петрович?
           – Абсолютно. Единственная просьба к вам: не беспокойтесь. План не срывается и не сорвется. Будьте уверены. Небольшие задержки могут быть, но в целом – не подведем.
           – На вас у меня надежда особая.
           – Понимаю. Спасибо вам за все. В нас не сомневайтесь.
           – Идем к машине? Я – на минуту.
           Директор отвел в сторону Ларина. Его, одного. Технолог смутился, почувствовал себя виноватым перед самолюбивым Лобановым, словно занял его место. Однако на прошедших вперед, к машине спутников не поглядел.
           – Как устроились с семьей? – спросил Яночкин.
           – Переиграли, Николай Прокофьевич. Решили, жена с сыном на лето поедут к бабушке, в Омск. Мама Елены, врач, очень зовет. У нее квартира, возьмет отпуск, река близко, отдохнут на Иртыше. Я здесь все равно с утра до ночи занят, так будет лучше.
           – Одни поедут, без вашей помощи? Маленький ребенок.
           – Уже большой, – улыбнулся Ларин, – год будет. Я их отвезу, Алексей Никифорович обещал на неделю отпустить.
           – В Омск? – директор задумался. – Мы связаны с Омском. Дадим вам командировку, зайдете там на завод, решите попутно вопрос по снабжению, всегда имеется. Оплатим вам проезд туда и обратно. То же самое – осенью. Зайдете к Тесленко, я предупрежу, он оформит.
           – Спасибо, что смогу, там сделаю.
           Яночкин кивнул. Испытующе посмотрел на технолога.
           – Скажите, что вы считаете на сегодня самым необходимым?
           – Как? Выпускать тару. Организовать серийный выпуск.
           – Что мешает? Что необходимо сделать немедленно?
           – Извините, могу сказать только личное мнение.
           – Слушаю вас.
           – Я вижу две неотложные задачи. Первая – мостовые краны. Вторая – листогибочное оборудование. На мой взгляд, нужно решать немедленно.
           – Так. Мостовые краны?
           – Без них будет сборка невозможна. Автокран всего один, пока используем в первом корпусе, и то не всегда. Корпус второй они закончат, но без кранов туда не въехать. Как минимум два крана нужны сейчас. Лучше бы все четыре, на первый корпус тоже.
           – Почему же на совещаниях не обостряют вопрос?
           – Не знаю.
           Не может Ларин сказать директору, что не хотят его помощники подставлять Тесленко с главным механиком, которые занимаются добыванием кранов. Он так думает. Уверен. А может быть, ошибается.
           – Оборудование для заготовительного участка? Как понимаю, заготовительные операции производим на заводе?
           – В том-то и дело. Свариваем карты, выгибаем листы на заводе и голые металлические цилиндры везем сюда. Пустые вагоны гоняем. Сколько в вагон помещается заготовок – ерунда. Нам тут легче, конечно, да так нельзя. Вагон металла листового привезти – на два месяца хватит. Здесь нужно делать заготовку от нуля. И не откладывать на полгода или на год. Площади позволяют.
           – Какое оборудование?
           – Листогибочный пресс и вальцы, трехвалка. Вот и все. Но это мой субъективный взгляд.
           – Спасибо. Желаю удачи. Вы свободны, с вами прощаюсь.
           И быстро пошел через дорогу, где ждали провожающие.
           – Алексей Никифорович, не собираетесь домой? – спросил перед тем, как сесть в машину.
           – Собирался, Николай Прокофьевич.
           – Могу подбросить до Москвы.
           – После совещания надо задержаться на пару дней.
           – Как знаете. Можете составить компанию.
           – Не могу. Спасибо. Чуть позже.
           Уже из машины, приоткрыв дверцу, Яночкин на прощанье сказал Петушкову:
           – Спасибо за то, что заправили. Водитель сообщил.
           – Это Григорий Петрович распорядился. Я не успел.
           – Передайте директору мою благодарность.
          
           – Ну что, нормально проводили, – заметил Петушков. Машина моментом скрылась за поворотом.
           – Нормально, – согласился Лобанов.
           – Что не согласился? С комфортом бы до Москвы долетел.
           – Не хотел. И комфорт сомнительный – несколько часов сидя провести. Возраст уже не тот. В поезде лежать куда удобнее.
           – Директор-то старше. А ездит, не жалуется.
           – Привык. Персональный транспорт всю жизнь. Привычка.
           Лобанов уехал на следующий день. Ничем не занимался, никаких вопросов не решал. Просто отправился домой спустя сутки после отъезда директора. Так, по его соображению, было удобнее, лучше, политически правильнее. Задержался на день, ничего не потерял, а сколько выиграл, время покажет. Не соблазнился, не клюнул, остался – один-ноль в свою пользу.
           Через день позвонил Тесленко. Был возбужден, обеспокоен, говорил быстро, нетерпеливо, встревоженно.
           – Слушай, откуда Яночкин узнал про краны? Кто сказал?
           – Не знаю. Лобанов рядом ходил, у него спросить.
           – Алексей ума не приложит.
           – Тут было совещание.
           – На совещании не упоминали. Лобанов был, не слышал.
           Сам догадался. Ходил, видел, мог сделать выводы. С местным директором встречался, могли обсудить.
           Захотелось Ларину похвастать тем, что именно он подсказал директору тему. С его, рядового технолога, подачи зашевелилось начальство завода. Сдержался. Директор, захотел бы, назвал им фамилию источника информации. А может быть, Яночкину хочется самому показать себя таким сообразительным. Приехал, посмотрел, определил. В любом случае, по требованию директора займутся в сто раз лучше, чем по предложению технолога.
           – Что, на самом деле так срочно надо? – добивался Тесленко. – Раньше почему не кричали?
           – Как, разве нет в дефиците? – удивился Ларин.
           Да в дефиците чего там нет. С Алексеем говорили, он не торопил, не обращал внимания. В министерстве записали на первый квартал. Слушай, они на самом деле годик не подождут?
           – Вопрос не мой, – сказал Илья Семенович, – но, думаю, больше месяца тянуть нельзя. Строительные работы заканчивают. Только краны останутся.
           – На что нам этот корпус так срочно? Производство идет.
           – Там, где трактора ремонтируют. В марте нам освободили, ремонт остатка тракторов делали на улице.
           – Ну, так еще год перебьются.
           – Не согласны. Ни за что.
           – Заставить нельзя, что ли? Тоже мне проблема.
           – Корпус почти готов. Яночкин был, такое решение, значит, принял. Что, невозможно достать?
           – Невозможного ничего на свете нет. Ты мне вот что скажи. Там записаны пятитонные краны. А если будут трехтонные? Или десяти? Подойдут?
           – Очень большие не нужно. Лучше – меньше. Трех-, даже двухтонные. Меньше двух тоже нельзя.
           – Понял. Уже иное дело. Если что, на тебя сошлюсь. Могу?
           – Вполне. От своих слов не откажусь. Да сказал, как надо.
           Затем позвонил Хавроничев.
           – Твоя идея форсировать внедрение гнутья в Чащине?
           – Моя, вы знаете, с самого начала.
           – Ты директора настроил?
           – Сказал свою точку зрения.
           – Мог бы посоветоваться сначала.
           – Он спросил, я ответил. Так вы тоже за это. Или что-то путаю? Мы ведь вместе ждем оборудования и готовы к внедрению. Ведь так?
           – Все верно. Только хотелось бы подождать три-четыре месяца. Перевари то, что есть у тебя. Наладь серийную сборку. Пользуйся невозможностью вести заготовку. Потом, постепенно добавляй объемы работ. Наготовили бы заделы для тебя, спокойно освоил процесс заготовки. Смотри, к чему привела твоя самодеятельность. По распоряжению директора отправляем пресс и вальцы, на которых гнем листы. Здесь работы прекращаем. С первого числа переадресую тебе. С начала месяца все делаете сами. Я тебя поздравляю. Ты поступил правильно и получил в полном объеме. Дальше спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Не знаю, чем смогу помочь, что сделать для тебя.
           – Не волнуйтесь, Павел Константинович, не пропадем. Место готово, поставим оборудование сразу, начнем работать. Штамповщики есть, на вальцах Плотников работал, именно на этих, накатаем задел, обучим людей. Нет, все правильно. Единственную помощь попрошу: если можно, пришлите на пару месяцев двух сварщиков. Здешние не так надежны. Их бы заодно поднатаскали. Хороших сварщиков.
           – Это сделаю. Еще что?
           – Пока достаточно. Если что не получится, позвоню.
           – Непременно. Ради бога, не стесняйся. В любое время.
           Удивила Ларина реакция директора завода на его замечания. По
           серьезным вопросам к нему, стало быть, обращаться – получать немедленный отзыв. К сожалению, невозможно практически. Между ними хватает начальства. Сигаев, Тесленко, Хавроничев. Главное – Лобанов. Через него не перескочишь. Лобанов – не Яночкин. Что ж. Каждый народ достоин своего правительства. Каждый человек достоин своего начальника. По Сеньке – шапка. Лобанов – не худшее, что можно иметь. В основном – отношения нормальные и дело идет. Можно праздновать победу. Будет вовремя корпус, будем переезжать и устраиваться капитально. А немедленно – готовиться к приходу оборудования. Степанову с друзьями – два дня отдыха. Чтобы две недели потом без выходных. До полного освоения процесса гибки и сварки отсеков контейнера. И думать, думать. На будущие вопросы директора иметь ответы краткие и точные. Быть готовым в любой момент где угодно: здесь и на заводе.
          
          
           --- ГЛАВА 2 ---
          
          
           Будильник не нужен. Есть, разумеется, маленький старый будильник, вполне исправный, много лет честно служит. Роняли его на пол, разбивали стекло, но даже после не одного ремонта ходит точно, лишь от времени потускнела и местами слезла краска на корпусе, потерся циферблат и перестали светиться в темноте стрелки и точки рядом с цифрами. Петушков им не пользуется. И не потому, что девчонки ставят на половину восьмого, боясь проспать и опоздать в школу – в конце концов, если понадобится, можно поставить на те же четыре или пять часов и, поднявшись, снова завести на половину восьмого – нет, Василий Петрович просто никогда в жизни не прибегал к помощи будильника. В детстве, сколько помнит, всегда будила мать и позднее, когда учился в ремесленном. В армии поднимался по команде, а потом научился вставать сам точно в назначенное время и не умел просыпать. Зимой он открывает глаза в семь, летом – в половине пятого и, видимо, запрограммировал себя на весь сезон, так работает нервная система, напряженная беспрерывным чувством ответственности. Сегодня, например, можно поспать, совсем не обязательно подниматься так рано, но проснулся, ничего с собой не поделаешь. Нынче сезон начали небывало рано. Седьмого мая на купальне уже ныряли голые мальчишки, а молодежь загорала вовсю с самого праздника. Только в конце месяца пролил дождь, а июнь снова пошел сухим и жарким. Вчерашний дождик, как обещали, не закончился, прогноз – на двое суток. Нужен, для сельского хозяйства очень нужен, нашу добычу задержит ненадолго.
           Рассветало рано, в четвертом часу. Петушков потянулся в постели, хрустнул суставами, запоздало спохватившись, расслабился, замер.
           – Ты чего? – сонно спросила Нина.
           – Встаю.
           Просторная их постель – две плотно составленные деревянные кровати с пружинными матрацами. Надеялся уйти, не разбудив жену. Не вышло.
           – Рано, поди?
           – Спи.
           – Встану. Завтрак тебе приготовлю.
           – Не надо.
           – Сейчас встану.
           – Спи. Тебе еще четыре часа можно спать.
           – Батюшки, чай только рассвело.
           – Рассвело. Опаздываю. А ты не вставай.
           – Ужо встаю. И-э-эх, – заставляя себя подняться, протянула Нина.
           Привыкла, улыбнулся про себя Петушков. Долго не могла примириться с тем, что летом он встает чуть свет.
           – Конституция есть на тебя? Охрана труда есть? – кричала Нина. – Кто дал право по двадцать часов работать?
           – Просил: не мешай.
           – Буду! – возмущалась женщина. – К Куракину поеду. В горком пойду. Разве так можно?
           – Орешь-то, соседи услышат.
           – Пусть слышат. Не секрет.
           – Мне не спится: у меня план. Тебе – почему?
           – У тебя план? А у меня – муж! Я тебе жена! Сам не глядишь на свое здоровье, так мне не запретишь. Как тень ходишь.
           – Будет план, будет здоровье. Не будет плана – заболею, серьезно. Знай.
           Не один сезон привыкала – привыкла. И поняла.
           Это так, к слову. Плохо то, что встает. С этим Петушков примириться не может и не хочет. Удивительное дело. Нина сама не скрывает, что любит поспать. Иногда с работы придет, никого нет, дела домашние, похоже, могут подождать – ложится и тут же засыпает на час-два. Утром в выходной – не разбудишь. А ему ночью стоит шевельнуться – уже слышит. Правда, он тоже неосторожен, за это ругает себя, никак не выходит, чтобы бесшумно, но почти уверен: она почувствует его уход и самый тихий и проснется.
           Лишнее это, в его понятии, но что поделать!
           Василий Петрович умывается основательно, лицо и руки – с мылом, потом подставил шею под прохладную струю и долго вытирал спину и грудь жестким полотенцем. А душ принимать лень, подумал отвлеченно.
           В общем, конечно, неплохо, что Нина встает. Быстрее получается. Пока умывался, готов завтрак. Но все-таки, лучше бы спала. Сам справился. Ему – положено, ей – ни к чему. Эх вы, жены – жены!
          
          
           --- ГЛАВА 3 ---
          
          
           – Илья Семенович, что за технология такая? – спросил Федоров. – Фланцы большие имею в виду. Нигде такой не видал. Слесаря при сборке мучаются, разжимают, выправляют окружность чтобы в гнездо впихнуть. Разжимы тяжелые, и сами фланцы будь здоров, сколько силы люди тратят. Их же точат – что, специально эллипс делают, чтобы потом людям лишнюю работу дать? Это же нарочно не придумаешь.
           – Ты прав, конечно. Тут две причины. Видимо, плохо после сварки отжигают. И поводка при транспортировке. Трясет, коробит, тысячу километров навалом катают. В Таллине то же самое было, тоже издалека получали. Их технология. Руки до фланцев не доходят, не до них пока. В Ленинграде точат, спасибо надо говорить.
           – Зачем в Ленинграде? Я сделаю здесь.
           – На каком станке?
           – На здешнем.
           – Тогда надо остановить кольца?
           – Ну и что? Потом быстрее пойдут, постараемся. Наверстаем.
           – Не годится.
           – Другого же станка нет.
           – Пока другого нет, будем получать с завода.
           – Но это безобразие. Можно сделать – и нельзя.
           – План есть план. Рисковать не имеем права. Не получится – наверняка сорвем.
           – Получится.
           – Если нет?
           – Нет – так нет, – Федор начинал злиться, – впервые рискуем, что ли?
           – Не имеем права. Тут ответственность не та.
           – В цехе ответственности не боялись?
           – Помоложе были. Пониже рангом работу выполняли.
           – Значит, чем старше, тем осторожнее? Чем выше чин и серьезнее ответственность, тем больше страх перед ней и боязнь совершить поступок?
           – Меня никто в чины не повышал, так что не загибай. Боязнь есть – сорвать задание. Это – есть.
           – Оборзел ты тут, Семеныч, – пожалел Федоров. – Тебя за что в цехе уважают? За смелость. Не боишься брать на себя. Против начальства. За справедливость. Справедливо ли возить из Питера, по дороге курочить то, что можно делать здесь. Я настрою, обучу двоих, в две смены запросто справимся. Не сразу, перетерпеть немного, задержка максимум на две недели. Уговаривать надо? Тебя, совсем недавно нашего, как говорится, идеала?
           – Брось издеваться. Не провоцируй. Знаешь ведь все, не прикидывайся. Дважды я тебя послушал. Штамповку сюда забрать ты ведь затеял, недавно только мне рассказали. А кольца делать, так прямо настоял.
           – И что плохого? Что неправильно?
           – Оба раза меня подставил. Чуть бы не получилось, спросили по полной, не знаю, кто бы позавидовал.
           – Так получилось!
           – Да. Но понял, что в любой момент могло сорваться, и спрос был с одного меня.
           – Считаешь это неправильным?
           – Иди ты.
           – Я говорю: что задумываем, все делаем. Должна быть уверенность в себе.
           – Вот она и есть. В результате собственного опыта. На канате ходить теперь не заставишь. Придет время, станем осваивать фланцы.
           – То есть, когда заставят?
           – Когда подойдет очередь.
           – Да подошла же, елки зеленые! Нужда заставляет. Ты два случая привел. Трудности были, но закончились удачно. Бог троицу любит. Третьего не миновать.
           – Почему так настаиваешь?
           – Смотреть не могу потому что. Нам с Лехой пришлось эту операцию делать на сборке. Ну и вот.
           – Ясно. Ладно, подумаю. Попрошу Петрушова организовать задел фланцев месяца на полтора. Если смогут. И колец здесь нужно наделать столько же. Потом загнать сюда заготовки под обработку. Тут – стандартная опасность сразу получить переадресовку и обязанность выполнять план по фланцам с этого момента.
           – Правильно.
           – И никого не будет интересовать вопрос – получилось у нас или нет.
           – Получится.
           – Закончили. Дважды, прежде чем получилось, доставалось как следует по мозгам. Видимо, мало. Дураком остался.
           – Так это не лечится.
           – Ты, Федя, сегодня договоришься.
           – Не обижайся, Семеныч, я по-хорошему. Жалко только, честное слово, что тебя приходится уговаривать на доброе дело. Ведь на доброе же, без дураков.
           – Опять провоцируешь. Ладно, соблазнил. Один ноль в твою пользу. Да я в принципе не против, я – за, только не торопи теперь, погоди.
           – Хорошо. А второй вопрос вечером решим, дома.
           – Есть второй?
           – Есть.
           – Давай рассмотрим. Ты прав: через паузу. Лучше не сразу. Переварим одно, после уж.
           – Второе не страшно, чистая технология.
           – А это – не технология тебе?
           – Да, действительно. Там – другое дело. До вечера.
           Хм, до вечера. Вечер теперь отнюдь не для производственных совещаний. Тем более, в доме приезжих. Кончилось время, когда собирались после работы и обсуждали срочные дела. А он, Ларин, сидел за полночь, писал технологию. Еще не вошли в ритм, далеко до этого, но служебные вопросы уже решаются в рабочее время и на производстве. Дом приезжих – коммунальная квартира, средняя комната так и служит кают-компанией, располагает к расслаблению после работы и легкой беседе. Конечно, заводят разговоры и всякие споры электрики, Федор в них участник самый активный, любит потрепаться и вряд ли найдет возможность отвлечься на что-то серьезное.
           Ларин задержался у Петушкова, пришел последним. Все в сборе, кроме Плотникова. Алексей почти совсем переселился к Марии, редко ночует дома. За столом – игра в домино. Будничная, ленивая, от нечего делать. Наблюдатели сидят рядом, ни за кого не болеют.
           – Нос чешется, – признался Игорек, – к чему бы это?
           – Хороший нос за неделю кулак чувствует.
           – Да? – Игорек растерянно задумался.
           – Не пугай ребенка, – Кавокин пожалел товарища.- Дядя шутит. Нос чешется к выпивону. Скоро, значит, будем распивать спиртное.
           – Это и без носа ясно.
           – Подтверждение.
           – Народная примета, значит?
           – Народная, не народная – верная.
           – А вот рука если чешется, ладонь – к чему?
           – К драке хорошей, – снова вмешался Федоров.
           – Кончай ты со своими шуточками. А ведь не знаешь.
           – Трудно догадаться, к чему руки чешутся?
           – Не руки – ладони. Всему есть верные приметы.
           – Да знаю, что уж совсем. Известная вещь.
           – Так скажите, – Игорьку даже стало обидно. Он серьезно спрашивает, а с ним действительно шутят, как с маленьким.
           – Смотря какая ладонь зачесалась, – усмехнулся Кавокин. – Правая – здороваться. С другом повстречаешься. Левая – к деньгам. Премию получишь.
           – Или в лотерею выиграешь, – подсказал Федоров.
           – В общем, не имей сто рублей, а имей сто друзей.
           – Это смотря какая ладонь чешется.
           – Ерунда сплошная ваши предсказания, – подал голос Валера, – умываться надо регулярно, только и всего.
           – Не говори, – возразил Леонид, – приметы существуют сотни лет, и верят им не зря.
           – Сказки тоже сотни лет существуют, им тоже верить?
           – Сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок.
           – Вот и приметы то же самое. Хороший нос точно выпивку предсказывает.
           – За неделю.
           – Илья Семенович, – спросил Федоров, – давно хочу поинтересоваться, зачем из заготовки мы одно кольцо только точим.
           – Ты что это на узкую тематику переключаешься? По-моему, вы еще с общим вопросом не покончили.
           – Покончили, – сказал Кавокин, – в основном. Дело ясное. Теперь давайте не отвлекаться, раз играть сели.
           – А у нас в плане вечером разобраться кое с чем, – напомнил Федор.
           – Можно производственные дела до утра отложить.
           – А можно и теперь послушать, – настаивал Федоров, – созрело предложение.
           – Предложение? Тогда пошли ко мне.
           – Пошли, Геннадий, – позвал Федор.
           – Ну, давайте, – сказал Илья. – Двое на одного.
           – Так вот, – продолжал Федор, – давно хочу поинтересоваться, зачем из заготовки одно кольцо только точим?
           – У меня самого сердце болит.
           – Пробовали, не получается два, – вмешался Степанов.
           – Нечего и пробовать, обязательно выйдет.
           – Нет, Федор, не разобрался.
           – Что тут разбираться. Высота заготовки шестьдесят. Кольцо в чистоте двадцать семь. Как раз две штуки выходят.
           – Хочешь по миллиметру с торца подрезать?
           – А разрезка? Какой толщины резец требуется?
           – Ничего страшного. С одной стороны кольцо идет под сварку – пусть не двадцать семь, пусть двадцать пять высотой будет, там проточка тонкая, сзади сварочный шов – после сборки кто заметит?
           – Так нельзя. Нужно чертеж менять.
           – Да ничего не изменится. Прочность сохранится.
           – Неизвестно. Нужно считать.
           – Сварочный шов толще материала кольца в этом месте.
           – Требуется проверка. Может быть, ты и прав.
           – Конечно, прав. Стопроцентно.
           – Между прочим, тут явное увеличение трудоемкости.
           – Зато какая экономия металла! Вдвое.
           – Поступим так. Твое предложение – чистой воды рационализация. Ты пишешь на бумаге, я везу на завод, регистрируем и направляем конструкторам. Попрошу, чтобы рассмотрели в темпе. Экономический эффект явный. Обещаю протолкнуть предложение насколько возможно быстро. Устраивает?
           – А без волокиты с бумагами никак?
           – А без – никак. Основное изделие – не оснастка. В приспособлении я мог бы сам принять решение. Здесь – не имею права. Терпение, мой друг.
           – Ага, и ваша щетина превратится в золото.
           – По-моему, наша щетина.
           – А мне помнится, ваша.
           – Серьезный спор, – заметил Геннадий.
           – Классика, – объяснил Федор, – важна каждая буква.
           – Каждый звук, – согласился Илья.
           – Кажется, классика теперь не в моде, – сказал Степанов.
           – В моде, в моде. Как Хрущев дал по морде разным новаторам и авангардистам, с тех пор одна классика остается.
           Грамотные все, подумал с удовольствием Ларин. Любой разговор поддержат, что угодно начинай, никаких проблем в общении, остроумно и весело. Несмотря на постоянные трения и споры, все-таки легко нам здесь вместе. И пока не надоедает. Образ мышления городских жителей.
           Интересно, с местным рабочим классом получится на таком же уровне? Нужно как-нибудь попробовать.
           Что касается интеллигенции – Паршивиков не знаю, а Панчехину Антону палец в рот не клади. Образован, и со своим провинциальным юмором городских заткнет за пояс. Причем, не специально, а попутно, как бы между прочим, сразу не всегда и разберешь.
           Смех смехом, а предложениями Федорова заняться придется всерьез. Башка у парня варит, слов нет. Хорошо, конечно, замечательно. С одной стороны. Со всех других сторон для него, ответственного за всю технологию Ильи Ларина, кроме неприятностей в обозримом будущем, ничего не видать. Преждевременно все это. Нужно, несомненно нужно, очевидно – кроме разрезки колец, пожалуй, тут сложнее – только не теперь, позднее, в свой срок. Делает завод и пусть делает, без того трудностей выше головы. Федоров кругом прав, отказать рабочему человеку невозможно, сам он раскрутит и внедрит все здесь. Сам-то сам, а ответственность на нем, Ларине, и спрос не с токаря – с технолога. Не пройдем по трудоемкости на одном станке. В две смены организовать – не всегда удается. Один станок перегружать? А если встанет? Если длительный ремонт? Риск бывает разумный и неразумный. Есть над чем подумать. И посоветоваться с Хавроничевым и Петушковым. Будет ли возможность прислать с завода еще такой станок? Нет ли поблизости предприятия, где найдется подобное оборудование и смогут разрешить в случае необходимости на нем поработать? То есть, риск свести к минимуму. Подстраховаться. Страх перед ответственностью. Федор прав, точно, наглец, выражается. Ему легко рассуждать со стороны, окажись в моей шкуре, может, не так еще запел бы. Со стороны всегда виднее и проще. И намного безопаснее. Да понимает он прекрасно, только каждый добивается своего. Он – справедливости, и нечего возразить, и по-честному если, так поддержать немедленно, хочется тебе или нет, считаешь ли своевременным и действительно важным. Отказать нельзя, пообещал – займись. Приходится. Нет, не впустую потраченное время. В конце концов, облегчим и ускорим сборку. Ладно, рискнем. Десяток заготовок есть, пусть Федор начинает. Поставим еще двух токарей, организуем бригаду. Поверю Федору, закажу заготовки на месячную программу завтра. Не расстреляют, если сорвем выпуск на неделю. Хотя, Лобанов вряд ли поймет.
          
          
           --- ГЛАВА 4 ---
          
          
           Зиночка вошла в кабинет боком, настороженная, враждебная, недоверчиво, словно сомневаясь, спросила:
           – Вызывали, Василий Петрович?
           – Вызывал, – насмешливо ответил главный инженер, исподлобья, прищурившись глядя на нее.
           Она молча ждала – маленькая, бесформенно толстая, с короткой шеей и уже двойным подбородком, жирными руками, раскрытыми до самых плеч легкой блузкой-безрукавкой. Девушка стояла за столом, подошла к самому его торцу, и Петушков не видел ее ног, но пытался представить себе эти полные ноги-коротышки, с толстыми желваками-икрами, колеблющимися от каждого толчка при ходьбе. Икры колышутся, как волны, мягко и мелко вибрируют, создавая впечатление, будто они не плотная живая ткань, а кожаные оболочки, наполненные внутри жидкостью. А еще из-за их упругого дрожания кажется, что они движутся в ином ритме, чем ноги, и поэтому не принадлежат ногам, а существуют сами по себе как самостоятельные члены. Неожиданно Петушков вспомнил, что у Зиночки не желваки: ноги полные, но прямые и гладкие. Что это он: специально хочет представить ее себе хуже, чем она есть на самом деле? От этой забавной мысли он про себя усмехнулся. Однако, даже вспомнив ее ноги, продолжал представлять их себе тяжелыми, все-таки часто дрожащими, точно от озноба, при каждом шаге, опухшими от жира, как от болезни – но больные ноги вызывают сочувствие к человеку, потому что все знают – опухают обычно при серьезном заболевании – Зиночкины же Петушкова раздражали.
           Он смотрел на красавицу иронически, пытаясь понять, чем такое сокровище могло очаровать парня. Должно, наверно, быть в ней что-то особенное, что привлекло и так намертво привязало к ней этого идиота. Шашкин внешне парень как парень, высокий, можно сказать, симпатичный, во всяком случае, не чета этому раскормленному розовощекому поросеночку. Зачем же так зло? – оборвал он себя. У нее прекрасный цвет лица. И руки, гляди-ка, белые. Вообще, вся кожа у нее розовая и нежная, как у ребенка, а ушки маленькие и прямо прозрачные, кончики их как будто серебряные и в целом они похожи на перламутровые раковинки, которые он как-то видел в магазине, не вспомнить, в каком. Что ж, присмотреться – у нее и нос, и брови. Брови, конечно, подведены. Волосы белые, а брови черные, но так, скромно и аккуратно, как надо. Может быть, волосы крашеные? Сейчас у женщин не разберешь: где крашеные, где натуральные. Нет, она, пожалуй, не красит, больно уж естественный цвет, не похоже на подделку. Он мужик современный, ничего не имеет против того, чтобы женщина следила за собой и красилась, если ей идет, нет, он понимает, и модная женщина может доставить удовольствие одним своим видом, особенно если в городе: городу как-то больше идут модницы – здесь, ближе к природе, лучше выглядит все естественное. Но то, что в наш век химии девушка не красится, несомненно говорит в ее пользу. Брови – так их все женщины, кажется, мажут, это, наверно, уже необходимость. А плотный валик густых светлых волос, зачесанных наверх над открытым выпуклым лбом, симпатичен. На затылке валик схвачен приколками, а сзади на плечи спускаются прямые длинные волосы. Просто и скромно. Скромно? Кажется, теперь в ходу короткие прически – не слишком ли криклива эта спущенная грива под русалку? Впрочем, нельзя не согласиться, что волосы хороши. Черт возьми, действительно молодость сама по себе красива, подумал главный инженер, вспомнив где-то слышанный афоризм.
           Его антипатия к ней отнюдь не уменьшилась и привлекательности в ней лично для него не прибавилось, но то, что в неприятной для него – а почему неприятной? неприятной – и все – девице обнаружилась – пусть локальная – красота, удивило и, вопреки прежним своим представлениям, он допустил, что она кому-то может понравиться.
           Зиночка нервничала в ожидании неприятного разговора. Щеки ее возбужденно румянились, и этот нервный румянец нравился Петушкову. Белая блузка шла к ней: легкая, с отложным воротничком, по-мальчишески расстегнутая на две верхние пуговицы, она тем не менее туго стягивала объемно выпирающую грудь и естественно открывала шею, отчего коротенькая шея становилась длиннее, а все тело девушки казалось здоровым и по-спортивному крепким. Петушков удивился впечатлению, которое начал получать при внимательном созерцании собеседницы.
           Точно, женщины – ведьмы, подумал он, любая самая безобразная может очаровать.
           Ему вдруг стало очень жаль бедного Петю.
           – Я слушаю вас, Василий Петрович.
           – Есть разговор. Не торопитесь? Тогда, прошу вас, подождите, пожалуйста.
           Она чуть заметно, однако, не скрывая, передернула плечами. В лице ее ничто не дрогнуло; ни удивления, ни беспокойства не появилось во взгляде. Глаза смотрели не мигая, внимательно и спокойно, но Петушков, случайно заглянув в них, увидел если не презрение, так уж высокомерие – обязательно.
           Интереснейшие глаза!
           Необыкновенные совершенно, хотя определение необыкновенные к ним, кажется, совсем не подходит.
           Глаза, конечно, особые.
           Маленькие черные зрачки, удивительно глубокие, бездонные, настолько глубокие и черные, что в них не прочесть ничего, никакого выражения, никакой мысли – все в глубине, а на поверхности – сухой блеск и холодный колючий взгляд, жесткий и проникающий; когда Василий Петрович встретился с ним, ему стало немного не по себе, захотелось поежиться. И он подумал, что простому двадцатичетырехлетнему юноше с такими глазами трудно справиться.
           – Присядьте, – пригласил он девушку, указав на диван.
           Она бросила взгляд на диван, но к нему не пошла, направилась к стоящему в углу, у стены, стулу – медленно, независимо – лениво, с неуместной кокетливостью покачивая бедрами, торжественно и заносчиво задрав голову.
           Все-таки она безмозгло глупа, подумал главный инженер, окончательно теряя интерес к девушке, и склонился над бумагами в очередной попытке с пользой для производства заполнить выпавшую на счастье паузу.
           Сесть Зиночка не успела.
           Отворилась дверь, и в кабинет вошел Петя Шашкин. Без стука, уверенно распахнул двери, свой человек в этой комнате, привыкший запросто здесь появляться, к тому же знающий, что его ждут. В создавшейся ситуации, правда, спокойно вести себя Петя не мог, поэтому понятно, почему он такой взъерошенный, с ошалелым взглядом, и резкая уверенность его движений при ближайшем рассмотрении обнаруживается отчаянной решимостью скрыть неловкость и вопреки всему держать независимый вид.
           Чересчур бодро шагнул он в кабинет, обернулся, толкнул, прикрывая, дверь, все еще высоко держа голову, перевел взгляд на главного инженера и не смог остановить на нем неуверенного, напряженного, воровато уползающего взгляда. Ужасное положение – чем оно кончится? Ни у кого он ничего не крал. Никого не избивал. Никому не должен. Истязал – себя, а никого не касается, что он с собой делает. Каждый истязает себя как может. Он же ничего не говорит Новчихину, когда тот в стужу мертвецки пьяным валяется под забором. Или Грошев – четвертый год без отпуска, все компенсации выбивает, деньги копит. Сам вымотался – шутка ли: три года не отдыхать! И деньги есть, а хочется больше, не упустить возможности хапнуть, пусть за счет собственного здоровья – не издевательство над собой? Да мало ли еще! Старик Рыжов на пенсию ушел, инфаркт перенес, ему заслуженным отдыхом пользоваться – дом затеял ставить. Комната его со старухой не устраивает, а квартиру на двоих не дадут. Оказывается, вдобавок, всю жизнь мечтал о собственном доме, чтобы сад под окном и прочее хозяйство. Работать старик не может, а бревна таскать и трудиться с утра до ночи на своем доме – пожалуйста. А что – пожалуйста? Сколько он еще протянет с такой нагрузкой – тут здоровый надорвется. Понятно, каждый надеется прожить сто лет и делает все, чтобы сократить свой век. Он – не исключение. Никто не чувствует себя виноватым перед другими – нечего и ему прятаться. Он и не будет. Выше голову! Возьми себя в руки, несчастный, возьми и посмотри прямо в глаза главному инженеру, уважаемому мужику, дерзко и нахально посмотри ему прямо в глаза, будь мужчиной, зачем он тебя вызвал: подбодрить, посочувствовать, пожалеть? Он не такой, жалеть не станет, толстокожий, разве ему понять тебя? Безобразие, скажет, для него это – безобразие, как пьянство Новчихина или срыв плана цехом. Раз так, значит надо с этим бороться, принимать меры – а какие он может меры принять? В первую очередь, конечно, наказать виновного. В чем? Неважно. Петушков не станет задумываться, виновен или не виновен тот, кто стоит перед ним. Совершил проступок – значит виновен. То, что человек сам перед собой виноват – да виноват ли? Это еще доказать требуется, тут разобраться надо, и только он может быть себе судья – главного инженера не касается. Какого же наказания ждать от него? И зачем? Зачем он сюда пришел с опущенной головой и обнаженной спиной, готовый к экзекуции – пусть у него расправлены плечи и выпячена грудь и поднят подбородок, все равно чувствует свое жалкое, униженное состояние и знает, что главного инженера тоже бравым видом не обманешь. Вот сейчас возьму и уйду, мучительно глядя прямо перед собой, в смятении решил Петя. Но он не мог просто так взять и уйти, не мог вдруг повернуться и убежать, потому что бегством он только подтвердит свое паническое отчаяние, но все равно не избавится от объяснения с начальством. И потом, формально он не знает, зачем вызван сюда. Но это ясно без предисловий. За что? Он сам достаточно измучил себя – неужели Василий Петрович не понял? Или ему этого кажется мало, он хочет добавить? А что он может добавить? Будь Петушков его отцом, Петя не сомневается, он бы избил сына – и не ремнем там или какой-нибудь плеткой, а кулаками так отметелил, чтобы на всю жизнь запомнил. Он вдруг почувствовал благодарность главному инженеру за то, что тот мог бы его избить. И пожалел, что нет такого человека, который бы сделал это. Так, как смог бы Петушков. С остервенением. До потери сознания. Чтобы перехватило дыхание – как в петле. Нет, хуже, сильнее, чем в петле, чтобы задохнуться до смертельного ужаса, а потом – еще, до послесмертельного чувства полной безжизненности, чтобы взвыть от нестерпимой боли и не иметь возможности взвыть вслух, а кричать всем нутром в молчаливом исступлении. Он страстно захотел быть так избитым: может быть, физическая боль перемогла бы боль сердца, может быть, телесные страдания заглушили гнетущую душевную муку – он был бы счастлив, чувствовал, что был бы счастлив, жестоко избитый и занятый ноющими синяками и ранами. Увы, такого счастья ему не видать. Вместо него сейчас Петушков навалится с проработкой, будет терзать его истерзанную душу, будет копаться в свежей открытой ране, начнет свою грубую ругань – знает он, как умеет ругать главный инженер. А, ему теперь все равно. Пусть ругает. Пусть все его ругают – он должен быть готов к этому. Тяжело. Выдержит, в конце концов мелочь: что о нем говорят и что ему скажут. Сомневаться не приходится: весь поселок чешет языки и только об него. Кожей чувствует направленные на него взгляды, как сквозь строй прогоняют его эти взгляды, обращаемые к нему тут же, где бы он ни появлялся. Не все разевают глаза на него: иные, наоборот, отворачиваются – наверно, жалеют, а возможно, не хотят ранить любопытством или откровенным укором – есть деликатные люди. Большинство – глядит. Не все осуждающе – многие с насмешкой, и это еще хуже. Разве поступок его – на потеху людям? Смешно ли? Может быть, смешно. Жил не по-людски и умереть по-людски не сумел. Выродок рода человеческого! Да, Петушков имеет право ругать его и грызть ему душу и воспитывать – сколько сил положил, чтобы сделать из него человека. Петушков желает ему добра. Многие ему добра желают. А что такое добро? Если самому ему никакого добра не надо. Ни материальных благ, ни умных советов, ни помощи – ничего. Если у него большое чувство, всепоглощающее и безнадежное, а все остальное: хорошее отношение людей, работа, самодеятельность, дружба – все сон, мираж, нереальные, призрачные вещи. И все это восстает против него, как только вступает в соприкосновение с реальностью. Так только кажется, что люди желают ему добра или делают добро – добро оборачивается злом, едва лишь сталкивается с его чувством. Как дальше жить? Умереть снова невозможно, это исключено. Все пойдет по-старому? В принципе, он привык. Судьба. Одинок он. Снова взвалит на плечи тяжкую ношу терпения. Он обречен самим собой и никуда от этого не уйдет.
           Ничего, в сущности, не изменилось. Ему и раньше приходилось выслушивать много обидного, неважно: была ли то жалость – от женщин или возмущение – от мужчин. Теперь прибавилось это. Что ж, начинайте! Начинай, Василий Петрович, бери за горло, выворачивай наизнанку и показывай мне и всем, что я есть и что наделал, дави меня, как букашку, и показывай мокрое место, которое от меня осталось, потому что я и есть теперь мокрое место от букашки, которой был раньше. Не сдерживайся, кричи громче, чтобы дальше было слышно, а впрочем, неважно, как громко ты будешь разговаривать, потому что каждое слово, сказанное тобой, повторится тысячу раз тысячей других людей и мне тысячу раз придется выслушивать одно и то же: кто я и что я, и кем должен быть. Кто не хочет говорить, тот ничего не скажет, а кто считает своей обязанностью повлиять на меня, те в различных вариациях выскажутся одинаково. Как будто можно повлиять на мое чувство! Ничего не изменилось. И не изменится. Даже если мокрого места от меня не останется – и тогда. А все те слова, что для меня приготовлены, – они бессильны что-нибудь сделать. Пусть посыпятся залпом или очередью, они будут отскакивать от надежной брони моего сознания, потому что сознание мое – это чувство и нет такого снаряда, который мог бы пробить в нем брешь. И переубеждать меня бесполезно. А что касается там гордости, достоинства, силы воли и прочих деталей – не в них дело, не они главное, и без ответного девичьего чувства как на них обращать внимание? Знаю я все те слова, слова – что еще, больше человечество ни на что не способно, – которые на меня готовы обрушиться, и пусть голова сама уходит в плечи и опускается подбородок, а взгляд, не выдержав напряжения, медленно, виновато уходит в сторону, пусть – я готов к их приему, захлопнул панцирь, оделся броней, холодным металлом прикрыл сердце, тяжелым, тяжелым шлемом защитил голову – должно быть, под тяжестью шлема голова опускается и нет больше сил держать ее высоко, и невыносимо бесконечное молчание, но никакого раскаяния в моей душе нет и не будет, так же как чувства вины или стыда или, скажем, обиды на кого-нибудь. Никаких новых чувств в нем, воскресшем из мертвых, не могло пробудиться, потому что никакой душевной встряски Петя не получил, и зря пялят на него глаза, некоторые со страхом, будто произошло нечто ужасное, но никакого ужаса не было, к тому поступку его привела тихая безвыходность, у него не было иной дороги, он видел один путь: уйти из этой жизни. Конечно, ему было жалко себя, но, пожалуй, не больше, чем обычно, хотя был момент, когда ему очень хотелось заплакать – именно от жалости к себе. Он не заплакал и желание это довольно быстро прошло, но ему и до того не раз бывало себя жаль до слез, когда он просто раздумывал о горькой своей судьбе. Говорят, человек перед смертью вспоминает детство, а то и всю свою жизнь. Он теперь не мог бы сказать, вспоминалось ли ему что-то в этом роде, что-нибудь из его жизни, скорее всего – нет. К своему решению он подходил медленно и неотвратимо. Последовательно и сначала подсознательно росла в его бездеятельном мозгу мысль покончить со своей несчастной привязанностью, давно уже по существу отобравшей у него жизнь и оставившей ему бессильное безрадостное существование. Когда полностью осознал мысль покончить с этим существованием, он почувствовал глубокое облегчение от ощущения конкретности обстановки, от того, что нашел в себе мужество и твердость принять окончательное решение, от почти забытого чувства самостоятельности и свободы в своих поступках. Но полного освобождения не было: он знал, что, уйдя из жизни, избавится от своих оков, но это случится только после того, как приведет в исполнение приговор, а пока гнетущая привязанность к Зиночке неотвратимо продолжала висеть над ним тяжелой черной тучей. Единственное, что Петя запомнил ясно и четко, была дрожь во всем теле, особенно в руках.
           Он помнил, что ему стало очень холодно сразу после того, как понял серьезную определенность своего решения, но потом сделалось теплее, хотя озноб возвращался к нему еще не раз в тот день. А дрожь не проходила. Руки его как-то сразу ослабели и тряслись, точно в предсмертных судорогах. Пальцы с трудом держали предметы и дрожали беспрерывно, как у старика. Неужели это организм перед смертью становится старческим, если знает, что смерть близка? Точно: он чувствовал себя разбитым и беспомощным и еще каким-то сильно истощенным, будто ему долго-долго не давали есть и он обессилел. И кружилась голова, и теснило грудь, а желудок был хронически пуст, но есть не хотелось, просто чувствовались истощение и слабость всего тела и еще легкая тошнота, но это, наверно, от страха, который, конечно, был. Страх появился сразу, как только он принял решение, но не показывался снаружи. Петя чувствовал страх все время, не мог не чувствовать, хотя тот ушел глубоко, прятался, забился в угол, как загнанный зверь, и наверно упирался бы изо всех сил, если вытаскивать его оттуда; извлекать его Петя не собирался, но знал, что он есть, ощущал его, прячущегося за другими чувствами. Все-таки однажды страх выскочил и овладел им, хотя он и не запомнил отчетливо, в последний миг это произошло или задолго до него. Смерть должна была наступить от удушья. Он знал, был к этому готов. Когда одеревеневшими пальцами трясущихся пук растянул петлю, осторожно, почему-то боясь задеть, одел ее через голову и слегка стянул на шее, прекрасно представил себе, как будет задыхаться: не сознавал, будет ли больно, совсем не подумал о боли, но ясно ощутил, как сейчас, вот-вот, еще секунда, еще миг – и он захлебнется, захочет – и не сможет вздохнуть, и все кончится. Ему и в самом деле не хватало кислорода. Хотя веревка еще не была натянута, он ощущал ее на своей шее, и это было ощущение смерти, которая в его воображении имела форму петли. Рот его наполнялся слюной – липкой и тягучей; слюна была не то чтобы сладковатой, но какой-то приторной и имела аптечный запах: то ли эфира, то ли еще чего-то. Он несколько раз судорожно глотнул. Глотать было очень трудно, горло сдавливали спазмы, поэтому слюна во рту не исчезала. Эта густая и приторная слюна, от которой невозможно стало избавиться, затрудняющая дыхание и в конце концов захватившая все мысли Пети, вызвала ужас и страх, единственные кошмарные ощущения, которые он запомнил. Слюны набиралось все больше, он почувствовал, что вот-вот она потечет изо рта – сначала из углов, потом, наверно, придется раскрыть рот, и она хлынет через нижнюю губу, клейкая и обильная, – вот тут-то страх выскочил наружу, добрался до глаз, и Петя в собственных глазах увидел страх – отчаянный и неудержимый. Он представил себе, как будет лежать – почему-то не висеть, а именно лежать, с перетянутым бечевкой горлом, синий, а из раскрытого рта через выпавший красный язык будет течь на измоченный подбородок противная густая, пахнущая эфиром и чем-то приторно сладким и не сладким, слюна, и потечет на шею по безобразно отвисшей нижней губе, и он почувствовал отвращение к себе, вернее, не к себе, а к своему трупу, к противному виду своего мертвого тела, так ясно самим собой представленного, даже не отвращение, а омерзение – такое чувство, какое он испытывает при виде крысы – волосатого существа, омерзительнее которого он не представляет себе. К наполненному слюной горлу подошла тошнота; комната сдвинулась с места и поплыла вокруг, легкая, воздушная; мебель пошла каруселью, быстрее, быстрее; он помнил еще, как голова попыталась следовать за каруселью, чуть повернулась вслед мебели и начала падать. И все. И ничего больше не было. Он не знал, упала ли голова на грудь, потому что вместе с головой начало, оседая, падать вниз все тело, но никаких ощущений больше не было, ни удушья, ни падения, ни удара тела он не ощутил, а потому не помнил. Может быть, ему повезло – в том, что он потерял сознание до того, как задохнулся, а следовательно, удушение не имело значения, его, по существу, не было, был глубокий обморок – от чего? – как угодно: можно сказать, от страха, а точнее, наверно, от предчувствия смерти – он знал, что сейчас, еще миг – и умрет, и сознание его, обычно дремлющее, привыкшее к самоторможению, на этот раз сработало на мгновение раньше, чем требовалось. Он не успел наложить на себя руки, но мысленно призвал к себе смерть и рванул к ней с преждевременной готовностью, без какого бы ни было физического воздействия. И умер не от удара или толчка, не от удушья или остановки сердца, а всего-навсего от ощущения неизбежности, проще говоря, по собственному желанию. Падая, он, очевидно, сильно ударился головой о стенку шкафа, потому что, когда очнулся, первым, что ощутил, была головная боль. На стук головы о шкаф и сразу за ним глухой удар упавшего на пол тела прибежали ребята из соседней комнаты и тут же привели его в чувство, иначе он не испытал бы такой резкой боли: пройди немного времени, боль бы, наверно, притупилась. Петя сделал вдох, потом – выдох – дышалось нормально. И сразу к нему вернулась память. Он вспомнил, как закружилась голова и как он провалился в пропасть; страха или смертельного ужаса не помнил, но отчетливо вспомнил тошноту во рту. Сейчас тошноты не было. Он сделал глотательное движение, и это ему легко удалось: спазм в горле не было. Слюна уже не была тяжелой и клейкой, но он ощутил ее приторный вкус и аптечный запах и, еще не вспомнив всех своих предсмертных переживаний, испытал дикий ужас, точно эта слюна могла быть единственной причиной его смерти или неотвратимым предвестником ее. Он закрыл глаза, чтобы товарищи не увидели в них панического страха. Он услышал шепот и понял, что теперь долго будут продолжаться серьезнейшие дискуссии на важную тему – находился ли он в состоянии клинической смерти или всего-навсего очнулся от обморока. Самому ему это было безразлично, однако то, что о нем говорили с почтительной заинтересованностью, доставляло удовольствие. В больницу он отказался отправиться, и ребята не настаивали.
           Остаток дня все относились к нему внимательно, заставили лежать, поили молоком и ему было легко и приятно. Он дышал – и не задыхался, глотал – и не захлебывался; скоро уже не боялся слюны, в конце концов потерявшей запах лекарства. Вначале при одной мысли о том, что придется глотать, его охватывал ужас, но постепенно перестал думать об этом, особенно после того, как выпил молока: молоко он пил с аппетитом, даже не заметил, что глотает, а когда обратил внимание, стал глотать с наслаждением. Выпив молоко, он проглотил молочную слюну и понял, что ему становится легче. Говорят, молоко хорошо помогает при отравлениях. Может быть, у него было отравление, может быть, от этого умирал? Петя все искал причину своей смерти: когда очнулся, ни капли не чувствовал удушья, видно веревка стянулась недостаточно сильно, чтобы пережать горло, он умирал, мог умереть, должен был, если бы соседи по общежитию вовремя не вмешались и не приняли мер. Нет, он не просто упал в обморок, он умер, сознательно и добровольно, он знал, что без постороннего вмешательства не поднялся бы уже никогда. Впрочем, в тот день Петя о серьезном долго не думал. Он наслаждался жизнью легкой и приятной. Ему не разрешали вставать, и он с удовольствием подчинялся, потому что действительно был слаб, хотя сознавал, что не настолько обессилел, чтобы не подняться. Ему просто нравилось, что лежит и о нем заботятся, и все говорят с ним и о нем осторожно и бережно, как с ребенком. Никакого потрясения от своего поступка Петя не испытал и не пережил трагедии своей смерти, однако, возвращенный к жизни, чувствовал себя именинником и было радостно считать себя вновь родившимся. Сегодня существовал только он, он сам, один, без связи с кем бы то ни было, без долга и обязанностей. О нем говорили без намека на его отношение к Зиночке, и он знал, что никто сегодня про нее не напомнит, и сам немедленно прогонял мысли о ней, когда они невольно появлялись. И то, что ему без труда удавалось их прогонять, было удивительно и хорошо.
           А наутро Петя проснулся с прежним тяжелым чувством тупой безысходной привязанности к Зиночке. Возле его кровати никого не было; ему стало чуть обидно оттого, что им так скоро перестали интересоваться, и он понял, что все возвратилось к прежнему состоянию. Вчерашний день можно считать сном – как угодно, мрачным или, наоборот, светлым, смотря с какой стороны к нему подойти и какую часть дня вспоминать. Серую непрерывную ленту печальных дней он не смог разорвать, поэтому ничего не мог изменить в монотонной тоскливой жизни.
           Но – сон или явь, мнимый или действительный, он был, этот день, и была смерть, и от этого оказалось не так просто отмахнуться. Угнетенный привычным грузом возвращенных тяжких мыслей, Петя, казалось, должен был оставить воспоминания о вчерашнем дне и перестать искать причину смерти, тем более, что разобраться в таком ужасном деле, наверно, было вообще невозможно. Он подсознательно чувствовал, что мысли его направлены куда-то не туда, что ищет не то, что надо искать, и не то, что хочет найти, но вновь и вновь возвращался к воспоминаниям и никак не мог изменить направление мыслей. А может быть, не хотел, может быть, боялся? Когда, наконец, обвинил себя в том, что боится, он понял, о чем должен думать и о чем думал все время. Ему не давал покоя гвоздь в потолке. Да, да, гвоздь, который он вбил позавчера вечером, накануне того дня, дня смерти. Вбил для того, чтобы привязать к нему веревку, и привязал потом, и гвоздь должен был держаться и вытерпеть повисшее на нем тело. Можно, конечно, теперь оправдываться тем, что забивал его поздно вечером и нельзя было сильно стучать чтобы не беспокоить соседей и не привлечь их внимание к своему занятию во избежание преждевременных расспросов. Или вспомнить о том, что в ящичке не оказалось внушительного гвоздя, и он вынужден был остановиться на этом недомерке, испытывая искреннюю досаду и душевное сомнение. Да, но все-таки взял его, зная, что гвоздь возможно мал для такой цели, и прибил осторожно и неглубоко, как будто не для себя, а для другого, чтобы нарочно сорвать ему подготовленную операцию.
           Себя обманывать – к чему?
           Когда его мысль получила конкретное выражение, он отбросил прочь всякие оправдания и перестал утешать себя неразрешимыми сомнениями.
           Значит, был разыгран спектакль?
           Значит, он вовсе и не желал смерти?
           Желал!
           И – не желал.
           Сам искал смерти.
           И сам от нее убежал?
           Нет, не может быть! Не может быть так просто.
           А просто и не было.
           Он хотел умереть и готовил себе смерть и должен был принять ее серьезно и неотвратимо, без сомнений и колебаний.
           И в то же время оставил себе лазейку в жизнь?
           Но он мог умереть?
           Мог!
           А мог и не умереть.
           Что же – может быть, мужество его и относительное спокойствие перед смертью – от надежды избежать смерти?
           Только на следующий день Петя дошел своим умом до этой мысли о разыгранном самим собой спектакле. И ужаснулся. Нет, он не играл спектакль, все было слишком серьезно, но рядом с неизбежностью смерти все время трепетала надежда уйти от нее, обмануть, сохраниться. Разве меняет дело то, что он только теперь все осознал, что раньше эта надежда пряталась глубоко, за пределами сознания? Как бы глубоко ни забралась, она руководила его действиями – и вот результат. Пете стало стыдно самого себя. Он давно уже не стыдился своего поведения перед Зиночкой. Недостойные в глазах других людей поступки он объяснял своей любовью. Это красивое чувство, по его мнению, возвышало его тонкую натуру. К нему нужно было подходить совсем с иных позиций, чем к другим, и тогда его поведение получало другую, романтическую окраску и не требовалось никаких оправданий, все объяснялось само собой. Он боялся потерять любимую – отсюда его унижения, от страха потерять свою большую любовь.
           Теперь он испугался потерять большее: жизнь. И ему стало стыдно. Он даже сделал попытку объединить оба страха: одного поля ягоды,- страх перед смертью и страх потери любимой. Тогда должен стыдиться своего поведения вообще? Он истерично отбросил эту мысль, приказав себе не касаться любви, самого интимного, запретного для всех – пусть и для него самого тоже. Однако то, что струсил смерти, поразило Петю, он думал об этом весь день, следующий за днем самоубийства. Прежде он отнюдь не считал себя трусом. Наоборот: то, что свою несчастную любовь открывал всем и не боялся показывать свой позор и свое унижение людям – разве это не свидетельство его мужества и храбрости перед ними? Петя понял, что может ненавидеть себя. Никогда ни к кому не питал ненависти, а себя возненавидел. За трусость и за слабость, и за предательство – за то, что оказался не тем, кем обязан быть.
           Однако стыд за себя, ненависть к себе – вещи абстрактные.
           Что же конкретно?
           Надо что-то делать.
           Как-то поступить.
           Что-нибудь предпринять.
           Что?
           Надо ли?
           Величайшее достижение – два выходных дня. Трагический день у Пети пришелся на пятницу. Случайность, конечно. Впрочем, имеющая логическое объяснение: трудная неделя, к концу недели устал, на исходе, естественно, созрело решение.
           Все переживания его выпали на субботу. Был нерабочий день. И переживания, вызванные несостоявшимся самоубийством, могли не закончиться в субботу, не последуй за первым второй выходной день: их, наверное, разогрели бы мысли о предстоящей работе, о неминуемой встрече с многими людьми, а главное – с Зиночкой – было от чего сойти с ума!
           Но в субботу можно переживать сколько угодно, не отвлекаясь завтрашними заботами. Два-три раза к нему заходили ребята и, убедившись в том, что он жив-здоров и не нуждается в их помощи, оставили его в покое. Петя догадывался, что соседи оберегают его покой, не пуская к нему любопытных; они принесли ему из столовой завтрак и обед, избавив таким образом от необходимости показываться на люди, и он принял их ненадоедливую заботу о нем с молчаливой благодарностью.
           День был светлый; солнце залило всю улицу, но в комнату лучи не попадали, потому что окно выходило на северную сторону, и очень хорошо, так как Петя чувствовал, что сегодня солнце раздражало бы его и мешало думать. В выходной общежитие опустело: не хлопали двери, никто не пробегал, топая, по коридору, оттуда почти не доносились голоса; никто и ничто не мешали его тяжелым бесконечным думам. Не жалея себя, он до самого вечера занимался самобичеванием. Постепенно напряжение его мыслей начало ослабевать, ему надоела такая продолжительная умственная работа. Утомленный, он рано уснул и спал крепко и глубоко, не видел снов и ни разу не просыпался, а утром встал свежий, отдохнувший, совсем здоровый и в хорошем настроении. Мысль о злополучном гвозде пришла к нему сразу, и он удивился, как такая ерунда могла мучить его целый день. Все же ясно: да, он сознательно вбил гвоздь неглубоко, вернее, не сознательно, а подсознательно, почти интуитивно, но мог и сознательно так сделать, это ничего не меняет, и гвоздь, пусть случайно, оказался маловат, все это верно и отлично ему было видно, но кто сказал, что он готовился висеть на этом гвозде? Он не желал висеть на гвозде, хотел, чтобы веревка перетянула ему горло, а после того, как задохнется, не собирался висеть, наоборот, надеялся лежать, потому что мертвое тело всегда лежит, это его естественное положение, и так должно было получиться, ведь для того только чтобы перетянуть горло гвоздь был достаточен, а то, что на шее не осталось следа от веревки, ничего не значит, так как веревка сжимала неживое, недышащее горло, а мы не знаем, как ведет себя наше тело в состоянии обморока: может быть, мышцы напрягли шею и она напружинилась, отвердела, а может быть, наоборот, размякла и не дала себя сдавить? Если бы не преждевременная потеря сознания, он точно умер бы от удушья: для этого хватило всех его приготовлений и нечего зря себя казнить. И пролежи он без сознания еще немного, совсем немного, уверен: никогда бы уже не очнулся, потому что умирал, вернее, был мертв, а отчего наступила смерть – неважно, главное – наступила. Так что совесть его перед собой может быть чиста.
           А – Зиночка? Нет, не зря проклятый гвоздь мучил его весь день. Если Зиночка узнает о нем, она станет презирать Петю. Все зависит от того, в каком свете представили дело соседи, те ребята, что откачивали его.
           Что делать?
           Он не знал.
           Одно хорошо: чувствовал, что успокаивается и если не сегодня, так завтра сможет посмотреть ей в глаза как прежде, преданно и честно.
           Он не виноват – ни перед ней, ни перед собой, а потому – выше голову.
           Петя появился на улице. Ни на кого не глядя, прошел в столовую пообедал. Потом сходил на ужин. Никто его ни о чем не спрашивал, а на молчаливые вопросы можно не отзываться. Поэтому в понедельник он вышел на работу молчаливый, сосредоточенный, но уже привыкший к людям и настроенный не реагировать на их поведение. Только встреча с Зиночкой его пугала, но с утра ее не видел и постепенно привыкал к мысли, что не встретит ее сегодня.
           Он дрогнул, когда ему передали вызов к Петушкову, но овладел собой и по дороге в управление старался не думать о предстоящем разговоре с главным инженером, а только машинально, словно командуя себе шаг, повторял: выше голову, выше голову. И, подбадривая себя таким образом, стараясь не думать о гневных обвинениях главного инженера, которых, зная Василия Петровича, следовало от него ждать, и о том, что будет лепетать в ответ, Петя заранее знал, что не выдержит, потому что одно дело задирать голову, проходя мимо людей не глядя на них, и зная, что они ни о чем не спросят, и совсем другое – перед кем-то один на один – если бы перед кем-то! – и слушать обвинения и отвечать на них. Петя понимал, что к нему будут приставать с расспросами и разговорами многие, не только друзья и не только благожелатели, но надеялся на то, что ему дадут прийти в себя и не станут привязываться сразу. Он совсем не был готов к разговорам о своей трагедии и как ни храбрился, как бодро ни настраивал себя, боялся их. А то, что первый разговор придется вести с главным инженером, как громом поразило его. И несмотря на героическое самовнушение, Петя сник сразу, до начала беседы, еще не выслушав и не сказав ни слова, а отводя свой взгляд, боялся даже мельком заглянуть в глаза главному инженеру, ибо знал, что увидит в них гнев и ярость, и сердце его сжималось от одной мысли о том, что может в них увидеть.
           Петушков удивился, если бы узнал, сколько страха нагнал на несчастного Петю своим приглашением. Он совсем не считал себя Иваном Грозным; требовательность и строгость ему были необходимы как руководителю, но не помнил случая бесконтрольного гнева со своей стороны, тем более применительно к Пете, к которому всегда относился очень приязненно.
           Теленок, ну теленок! Василий Петрович покачал головой. Лоб – под потолок, а за юбкой, как за соской – тьфу! Бегал, бегал, спотыкался – вот и грохнулся. Ну, я ему покажу! Давно бы надо за него взяться, мозги вправить, все стеснялись как-то: вроде парень умный сам, наш талант. Проворонили талант, чуть не похоронили, мать его так. Я виноват, первый. Считай, каждую неделю встречались, о чем угодно говорили, о нем самом не собрался. Хотел. Можно было по душам, видел же, что ко мне тянулся – эх, формализм проклятый, все времени не хватает о личном потолковать, а получается – не времени, а души. Не чувствуешь, когда надо, серьезности положения, медлишь с поддержкой, выходит: опоздание – та же бездушность. Плохо. Очень плохо. Виноват полностью, что сказать. Правда, вина была косвенной по отношению к преступлению: убийство, даже себя если – преступление, еще какое! Вина в том, что, возможно, мог предотвратить и не предотвратил убийство, а главный и единственный преступник, конечно, Шашкин, с которого ответ в полной мере.
           Ладно, сказал Василий Петрович, – был ему нянькой, стану дядькой. Ничего, попляшет он у меня. Ишь, гад, с жизнью кончать – в нашем обществе. Распоряжается как хозяин. Поди, не сам себе жизнь-то дал: люди, папка с мамкой дали, так и спросил бы у них, можно ли их подарком разбрасываться. Герой, кроличья душа.
           Он тут же позвонил председателю профсоюзного комитета. Разговор был коротким.
           – Петя Шашкин умер, слышал?
           – Откачали. Отдыхает, все в порядке.
           – В понедельник к девяти – ко мне его, – угрожающе рявкнул и бросил трубку, не заботясь о том, что оставил председателю на два дня переживаний, на кого сердит главный инженер: только ли на Петю или на него тоже.
           В воскресенье у Петушкова был тяжелый день, на пятом участке горело, пожар подходил к самому поселку, и он до позднего вечера находился там, хотя начальник участка несколько раз уговаривал его ехать домой, потому что им не в новинку, считай, чуть не каждый год горит, чай уж привыкли и сами справятся, можно не сомневаться. И Петушков знал, что справятся, но он сегодня дежурил по управлению и обязан быть там, где опасно, а и не дежурил, так все равно бы пришел, оттого что не мог здесь не находиться, совесть такая неспокойная, что ли, но начальнику участка не мешал, видел, тот распоряжается грамотно и четко, потому сам не командовал, а взял лопату и копал вместе со всеми – весь день, до изнеможения.
           Вернувшись домой уже затемно, Василий Петрович, вконец обессиленный, с трудом вымылся под душем, отказался от ужина и, предупредив Нину, чтобы рано не будила, свалился в постель, решив завтра как следует выспаться. И выспался, летом в половине восьмого встать – роскошь непозволительная. Один раз решил себе позволить, отказался от утренней поездки по участкам ради встречи и разговора с самоубийцей. Пожалел только, что назначил свидание поздно, время дневное терять не годится, следовало вызвать к восьми, а то и к половине восьмого, да что теперь думать. До девяти все-таки успел кое-что сделать, время зря не потеряно. Ладно. Явился, хрен собачий. Дрожь, поди, разбирает. Разноса ждет, герой-любовник. Артист из народа. Трагик из провинции. Деятель искусств. Будет тебе разнос. Только не от меня. Покрепче, надеюсь, будет. И поделом.
           – Здравствуйте, Василий Петрович.
           Петя старался говорить монотонно, буднично, невыразительно. Кажется, получилось.
           – Только со мной здороваешься? – Петушков глазами показал на Зиночку и с удовольствием отметил, как на глазах меняется облик Шашкина. Наклонилась голова, втянулась в плечи, словно пыталась за ними спрятаться, вспыхнули щеки, даже увлажнились глаза, а сам он весь устремился к ней, при этом не двигаясь с места, не делая малейшего движения. Девушка тоже неподвижно стояла в углу перед стулом, оцепенело глядела на Петю, потрясенно молчала и напряженно ждала. Главного инженера никто не замечал. Был он тут, не был ли – какая разница. Василий Петрович встал, вышел из-за стола.
           – Вы вот что, разбирайтесь сами. Мне без вас хватает забот. Через двадцать минут вернусь, расскажете, что к чему. Не захотите, не надо, ваше дело.
           Сказал, вышел из комнаты, плотно прикрыл дверь. Не знает: сердиться или смеяться. Забавная выходит ситуация и при этом вроде как трагическая. Или драматическая. Не думал оставлять их наедине, вдруг дров наломают? Мог и сам наломать. Не мог? Мог! Что ни делается, все к лучшему. Все получилось само собой, как будет, так будет. Наверно, самое правильное, что они остались наедине, ему точно стоит радоваться такому обстоятельству. Однако кое-что решать тоже надо. Кардинально и немедленно.
           – Григорий Петрович не приезжал? – спросил Тосю в приемной.
           – Еще нет.
           – Я пока в его кабинете. В мой никого не пускать.
           Он вошел, сел в директорское кресло, поднял телефонную трубку. Вызвал председателя профсоюзного комитета.
           – Тихон Николаевич? Петушков. Здравствуй. Давай решать по Шашкину. Зачем я им занимаюсь? А черт его знает, зачем. Все время как-то им занят. Парень ведь неплохой. Талант наш. Дурак только немалый. Надо на путь истинный направить, как считаешь? Нужен он тебе, очень? Он кем числится? Художественный руководитель клуба? Есть такая должность? Справляется, говоришь? Знаю и про драмкружок и про все способности его. Погляди, оглянись по сторонам. До чего довело хорошего парня безделье у вас. Конечно, безделье. До морального разложения и убийства. Искусство, чувства. Мне-то лапшу на уши не вешай. Подумай, что дальше? Спасать Шашкина надо. Из петли вынули, не значит спасли. Снова полезет от нечего делать. Заберу его у тебя. Мы ему сменим обстановку. У него же техникум, он техник-механик. Найду место в новом цехе, загрузим работой, некогда станет дурака валять. Артиста потеряем? Никуда не денется, в клубе будет участвовать, это от него не уйдет. Художественного руководителя? Да какой он руководитель! Ладно, может, я и не в курсе. То, что талант, не спорю, будем его беречь. А художественного руководителя добудем настоящего, не только на драмкружок. В первом же построенном доме выделим специально комнату или даже квартиру, дадим заявку в отдел культуры, будет к нам очередь дипломированных работников, отбирать станем, по рекомендации возьмем. Какие сказки, так точно будет, дай время. Петра – забираю? Договорились. С какого числа? А – немедленно. Завтра что – вторник? Вот со вторника увольняй. Все, решено. Будь здоров. Остальное – за мной, не сомневайся.
           Петушков помешкал, задумался. Решительно поднял трубку, позвонил Барышеву.
           – Михаил Васильевич, ты просил мастера на сборку. И теперь просишь? Выпросил, считай. Завтра выходит к тебе. Записывай. Шашкин Петр. Отчества не знаю. Пока. Да, Петя Шашкин. Не нужен? Людьми разбрасываешься. Еще не получил, уже отказался. Ничего ты не знаешь. И никого. Диплом техника. Среднетехническое образование. Это – брось. Артист он после работы. Грамотный дисциплинированный человек. Именно поэтому его тебе отдаю. Загрузи так, чтобы времени на дурные мысли не оставалось. Об этом с ним – ни слова. Парня нужно беречь. Надеюсь на тебя. Навались по всей программе. Вернем его к жизни на пользу обществу. Понял? Требования к нему по высшему разряду. Ответственность и жесткий контроль. Мне докладывать нечего, передаю его тебе безвозмездно. Принимай хорошего в будущем мастера. Зря кашляешь, не пожалеешь, себе заместителя еще воспитаешь. Ладно, ладно, не спорь.
           Петушков следил за временем. В такие моменты предпочитал быть пунктуальным. Ровно через двадцать минут, как обещал, вернулся в кабинет. К удивлению, ничего подозрительного не заметил. Казалось, молодые люди смущены. Оба.
           – Ну? – грозно спросил главный инженер.
           – Приглашаем вас, – начал Петя торжественно и в то же время как-то застенчиво. Василий Петрович нахмурился.
           – Быть свидетелем на нашей регистрации, – закончила Зиночка требовательно.
           – Чего? – глупо спросил Петушков.
           – На регистрации брака, – объяснил Петя.
           – Значит, так решили?
           Они смотрели молча и просительно. Как будто все дело было в том, кто будет свидетелем на их регистрации. С плеч главного инженера свалился тяжелый груз. Ей-богу. Без преувеличения. Такое овладело чувство.
           – Поздравляю, – Василий Петрович не был уверен, что сумел скрыть изумление, хотя очень старался это сделать. Не ожидал такого результата, тем более так стремительно. Вообще, не ожидал. Действительно, хорошо, что хорошо кончается.
           – Что ж, дело молодое, – одобрил он. – И свидетели должны быть молодые, нечего стариков звать. Вот на свадьбу приду, обязательно. И с Ниной. Если, конечно, пригласите.
           – Считайте, пригласили, – сказал Петя. Зиночка согласно кивнула.
           – Спасибо, принимается.
           – Мы пошли?
           – Я тебя, Петр, не за тем вызывал.
           Петушков с интересом отметил, что Шашкин не испугался, даже не смутился от его слов, вопросительно посмотрел, ждал объяснения – и только. Удивительно.
           – Ты ведь механик по образованию?
           – Ну да, техникум.
           – У нас новое производство, знаешь?
           – Как же.
           – Мне нужны дипломированные специалисты. Мастером в цех пойдешь?
           – Так я же…
           – Где ты, знаю. Есть возможность делом заняться. Семья будет. Деньги нужно зарабатывать. Здесь – оклад. За выполнение плана – премия приличная. Мужская работа. Культура – после работы. Талант твой не пропадет. Наоборот, создадим условия для развития. Я – первый твой поклонник. Так как?
           Петя повернулся к Зиночке.
           – Сам решаешь, – жестко сказал главный инженер. – Ну?
           – Хорошо, – неуверенно произнес Шашкин.
           – Что – хорошо?
           – Согласен, – в голосе Пети не появилось решимости. – Не знаю, справлюсь ли.
           – Захотеть нужно. Для всех нас все ново. Вместе станем осваивать. Мне нужны молодые толковые специалисты. Расти будешь, можешь до начальника цеха или главного специалиста дорасти.
           Не такой бы мне рост, с тоской подумал Петя, но промолчал, спросил почти равнодушно, уточняя подробности.
           – Когда выходить?
           – Завтра. Барышев будет ждать. С ним все решишь, приступишь к работе. Немедленно, ждать нельзя. Оформишься на неделе. Нам требуются окончательное освоение и гарантия выполнения плана.
           – Так что, я иду гарантом выполнения?
           – Тебя это не устраивает? – прищурился Петушков.
           – Не знаю, как получится, – испугался Петя. – А если подведу?
           – Не подведешь. Я лично тебя рекомендовал, потому что знаю твои способности и уверен. Образование есть, культуры хватает, было бы желание. Найдется желание?
           – Думаю, да.
           – Тогда порядок. Удачи тебе. И счастья вам. Будьте здоровы.
           Главный инженер проводил молодых взглядом. Когда хлопнула дверь, нахмурился. Не привык лукавить, особенно с молодежью. Но не мог же сказать, что на спасение и воспитание парня отправил. И не факт, что из него мастер получится. Ничего, на производстве места хватит всем, а ему – обязательно. Не выйдет мастером, переведем технологом, нормировщиком, плановиком. Нет, плановик – Татьяна Кузьмина, туда больше никого. В конце концов, бригадиром поставим, грамотный работник, сборку освоит быстро. Хотя, там руки нужны. На худой конец в ОТК пойдет, контрольным мастером, проверять – не изготовлять, а грамотность необходима. Поглядим. Взял ведь сознательно, не кривя душой, не будем сомневаться заранее. Может и выйдет из парня толк. Талант ведь, и немалый, в другой области, правда. А вдруг и в нашей объявится? Не обязательно, а вполне возможно. Будем держать артиста в поле зрения. Как и всех молодых специалистов, кого станем приглашать. Пусть проявляет себя, жених хренов. Самоубийца-неудачник. Пламенный борец за женское сердце, народный артист республики Чащино, надежда нового производства Октябрьского торфопредприятия.
          
          
           --- ГЛАВА 5 ---
          
          
           Июнь дремал в березовой аллее. Как чистое горное озеро, лежал под густой листвой молодых деревьев прохладный пятнистый полумрак. Прямые тонкие березки встали длинными рядами, широко развели низкими ветвями, замерли, будто приготовились в старинном танце: дадут музыку, и присядут они враз или пойдут дружно, одним движением. Но команды нет, и они ждут, терпеливые и застывшие.
           Воздух – теплый, но не знойный, чуть влажный – неподвижен. Внутри аллеи незаметно шевеления, однако на наружу выходящих ветках листочки чуть подрагивают – кажется, деревья машинально перебирают пальцами.
           На темной в тени деревьев земле желтеют светлые солнечные пятна. Это – просветы между листвой соседних деревьев. Пятна то растут, расширяются, то вновь сужаются – размеренно и непрерывно, и кажется, будто деревья дышат – правильно, равномерно и ритмично.
           Тишина. Где-то вверху, то ли невидимые в листве деревьев, то ли над ними, в небе, щебечут и свистят птицы. На соседней улице трещит трактор. Шум завода доносится сюда сплошным приглушенным гудением. Но все эти звуки оказываются внешними, посторонними, а здесь, в самой аллее стоит тишина – плотная гулкая летняя тишина, о которую разбиваются наружные звуки. Все дело в том, как человек настроен. Геннадий наслаждался прохладой и покоем аллеи, вслушивался в ее тишину и не воспринимал посторонних звуков. Он шел аллеей словно сводчатым тоннелем, и впереди – яркий, солнечный – светил выход.
           Человек летит над замлей. Мужчина стремится к женщине. В счастливый день, в счастливый час. По волшебно поющей тропе. Его не ждут. Это не сюрприз, не фокус, не уловка. Земное притяжение. Или – неземное. Потянуло безудержно. Невозможно пережить сутки. Подождать. Дотерпеть. Немыслимо. Неожиданно для самого себя. Неужели до такой степени? В таком возрасте, с его способностями, выдержкой, уверенностью, в его-то положений. Нет, никого не оставил. Не бросил. Не променял. Не надоели ни жена, ни дочь. Родные люди, свои, самые дорогие. Охота пуще неволи. Какая охота! Какая неволя! Земной магнетизм. Или неземной. Мощная сила притяжения за тысячу километров достала и понесла и заставила помчать без промедления и без оглядки. Оглядываться ни к чему. Деньги, какие оставляет дома, убедительно оправдывают его постоянную командировку и доказывают объем работы. Полечу утром, сказал жене, и она понимающе кивнула, не задумываясь о том, что воскресенье. В выходной он еще никогда не приезжал: зачем? Впервые. В первый раз. Не в последний, уверен. Теперь – уверен, потому что мчит, летит, бежит, шагает стремительно и нетерпеливо. В счастливом предвиденьи встречи.
           Его не ждут. Ждут завтра. А вот – сегодня. Сейчас. Еще миг. Два мига. Десять. Сто. Сто шагов. С ума сойти!
           Так не пойдет. Успокоиться. Еще сердцебиения не хватало. Медленнее, снизить скорость. Прекрасная аллея кончается, замечательно. Умерить восторг. Подумать о чем-то приятном, красивом, просто хорошем. Отвлечься мысленно. Выходной – отлично. Шаль, поздно. Утром бы. Здешнее утро – сказка. Но ждать невозможно. Почему влечет неудержимо? Потому что его ждут, всегда, и сегодня тоже. Это – главное. Утреннее очарование подождет до завтра, как ни прекрасно оно само по себе.
           Пришедшая мысль о чудесном завтрашнем утре успокаивает, снижает напряжение и отвлекает от трепетного ожидания встречи. А может быть, сегодняшний праздник и нежданный приезд перебьют будущее утро , и никакого волшебства уже не будет? Не может быть. Это, конечно, не главное, но почему-то ему очень важное. И то впечатление, которое получил однажды, а потом искал и ловил не раз, не желает и не согласен потерять. Утро вечера мудренее. Завтра будет чудесное утро и большое душевное наслаждение. Это станет очаровательным дополнением к потрясающе бурному дню. Рано – поздно – друг другом насытятся, ночью спать обязательно, на работу все-таки, хотя ему можно пропустить день, свободно, но Гале – никак. Утро будет прекрасным, спокойным и нежным.
           Геннадия удивляла и поражала радость, с какой вступала Галя в каждый день. Просыпаясь, она потягивалась, напрягая молодое тело, точно преодолевая силу, не дающую ей проснуться, иногда при этом запрокидывая руки за голову, отчего ее маленькая грудь совсем уменьшалась и вверх торчали черные девчоночьи соски, медленно размыкала длинные ресницы, широко раскрывала еще сонные глаза, счастливо улыбалась сначала полураскрытыми сухими губами, потом глазами, наполняемыми золотым светом, и, не желая или не умея сдержать бурной радости, с тихим смехом кидалась к Геннадию, охватывала его шею сильными и нежными руками, с детским озорством целовала в щеку и, довольная, откидывалась на спину.
           Первое время Геннадий относил ее радость на свой счет и, естественно, гордился собой. Ему, грешным делом, казалось, что Галя заигрывает с ним, возбуждает и соблазняет его, и как мог старался ответить на ее ласки, что, после тяжелого дня и особенно после бурной ночи, становилось совсем не просто. Не двадцать лет, как ни старайся, с этим ничего не поделаешь. Галя это понимает тоже, стало быть, ей достаточно его – такого, какой есть, и радость ее пробуждения не меняется.
           Постепенно Геннадий убедился, что дело не в нем, во всяком случае, не только в нем. Женщина радовалась новому дню самому по себе, по-детски беспричинно, радовалась жизни, пробуждению, возобновлению движения, деятельности после длинного ли, короткого, но крепкого сна. Радовалась здоровью, встрече каждый раз с новым и обязательно радостным если она ждет счастья и идет к нему с открытым сердцем. Пару раз он появлялся у нее внезапно, рано, когда она не ждала его и не знала, что он может быть здесь, потихоньку заходил, садился и терпеливо ждал затаив дыхание, не выдавая своего присутствия. Ее радость умиляла его до слез, он наслаждался ее счастьем и сам был счастлив радостью близкого человека. Ничего подобного не было у него дома, он не представлял себе, что взрослый человек способен так радоваться просто пробуждению. Геннадий подумать не мог, что это любовь предложила ему игру в поддавки, вижу – не вижу, кошки-мышки, любит – не любит – на выбор.
           Любовь – возможно, а жизнь не допустит выбора, он сделан. Судьба определилась не вчера, давно, к ней возможны только дополнения. Даже такие счастливые. Основа жизни – семья, у него не самая трудная, очень даже благополучная. Жизнь прекрасна и удивительна, дает любовь и радость и великие наслаждения, но все это дополнения к врожденному чувству верности, ответственности и долга. Его восхищение Галей – искренне прекрасно. Чувство к ней – истинно большое. Но все тут – вторично, временно, непрочно. Никакого смысла закреплять дружбу, развивать отношения, тонуть в омуте наслаждений. Геннадий знает, что способен, может, в силах установить барьер, границу, рубеж дальше которого заходить не следует во избежание образования ненужных конфликтов, глупых положений и лишних проблем. Может – и не хочет остановиться. Способен – и не желает ограничивать себя в ощущениях, чувствах, влечениях, которые дарит ему судьба. Он – не свободен, но тем острее его восприятия момента и мгновений счастья, выпавших так неожиданно и чудесно. Узел – завязан. Чем дальше, тем затянет прочнее и крепче. Развязать его будет трудно и больно. Когда потребуется. Если потребуется.
           – Я продажная женщина, – сказала Галя. – Ты принес мне духи, и я тут же принимаюсь раздеваться.
           – А я продажный мужчина, – согласился Геннадий. – Ты подносишь стопку, и я тоже раздеваюсь.
           – Ты и без рюмки хорошо раздеваешься.
           – А ты – без духов.
           – Нет, все-таки я – падшая женщина.
           – Все женщины падшие. Падают под мужчину. Природа ваша такая.
           – Под мужчину – не под всякого. Иная за всю жизнь выбрать не сможет. Я, вот, до тебя не могла.
           – А муж?
           – Муж – другое дело. Семья, дети. Жизнь строить. Основную, капитальную. Муж плохой и семья неважная – все равно хорошо. У меня не получилось. Распалась семья – хорошо что распалась, правильно. А – плохо. Ребенок у бабушки растет, сама не устроена, одиночество в жизни. Извини, не обижайся. Ты – моя радость – сегодня. А завтра? Годы бегом идут.
           – Рановато время нагоняешь, – Геннадий возражал весело и уверенно, – в нашем возрасте живут сегодняшним годом, о завтрашнем подумаем потом, придет пора. Семья – это семья. Любовь – это любовь. Есть счастье – мы счастливы. Нет – жизнь идет на умеренной скорости. Скажи, ты счастлива со мной?
           – Не знаю. Кажется, да. Думаю, очень.
           – Вот и будем. Получается – спасибо судьбе. Лучше тебя у меня никого не было. Но сразу скажу: семью не брошу. Жена хорошая и дочка. Без всяких сравнений. Ты должна знать. Честно.
           – Знаю, – печально сказала Галя, – не надеюсь и ни на что не рассчитываю. И очень жаль.
           – Да, жаль, – подтвердил Геннадий. – Но что у нас за привычка жалеть о том, что станет когда-то. Сегодня мы вместе. Давай радоваться сегодню?
           – Как ты сказал: сегодню?
           – Точно.
           – Давай!
           – Тогда: что будем делать?
           – Считаешь, мы ничего не делаем?
           Геннадий рассмеялся, притянул Галю к себе, поцеловал в губы легко, нежно, бережно.
           – А что мы делаем? Лежим. Ласкаемся. Отдыхаем.
           – Хорошенький отдых, – она прижала его руку к своей груди. Он почувствовал, как подруга улыбнулась. – Ты устал?
           – Маленько передохнем.
           – Давно пора, – сама продолжала его ласкать, гладить, лукаво поддразнивать.
           – Что делаем: наслаждаемся счастьем. Сколько: час? Два? Сутки? Двое?
           – Счастливые часов не наблюдают.
           – Так-то оно так. Только я минут на пять все же встану. Пожевать чего-нибудь найдется?
           – Ой, господи, ты же с дороги!
           – Да какая дорога, два часа самолетом да полтора автобусом. Хотя, набирается. В аэропорт – за час и до него больше часа езды. В общем, прости, не вовремя, не к месту, но волчий голод одолел, убиться можно.
           – Мне тебя даже нечем покормить. Дома – пусто. Завтра собиралась готовить, с утра за всеми продуктами сходить.
           – В холодильнике пороемся, что-нибудь найдем?
           – Да нет у меня холодильника.
           – Совсем?
           – Нету. На очереди три года как стою. Еще, наверно, столько же придется. Может, чуть меньше. Читала, собираются увеличить производство холодильников.
           – Собираются, я тоже слышал. У вас такая большая очередь?
           – Не такая и большая. Привозят пять, от силы шесть штук в год, вот считай. Если сколько лишних достанут, по блату, налево сплавят. Очередь знает, сколько ей положено, все считают до шести. У тебя-то есть?
           – Конечно.
           – В Ленинграде, поди, без всякой очереди продают?
           – Есть очереди. Только меньше, год-полтора, где как. В каждом магазине по-разному. Я недавно поменял, так достал с приплатой, не стоял в очереди.
           – Сколько дал?
           – Двадцать пять сверху.
           – Немного. Я бы столько тоже приплатила.
           – У нас в отделе снабжения пробивной мужик работал, со всякими связями, он эти дела умел проворачивать. Постоянно всем доставал, не только холодильники, любой дефицит. И сверху брал не слишком много, нормально. Может, себе, возможно, кому еще. Мы как-то по работе познакомились, так он сам предложил, мол, не надо ли чего достать. Но он теперь с завода ушел, и такая возможность пропала. Тебе холодильник нужен обязательно, подумаю, как достать. Попытаюсь. Поговорить нужно кое с кем. В крайнем случае встать на очередь. Пусть через год, все скорее будет.
           – Неплохо бы. А как сюда переправлять?
           – На машине, с металлом доставим. Не проблема.
           – Здорово было бы.
           – Попробуем. Где же ты продукты держишь?
           – Стараюсь особо не держать. Зимой – за окном холодильник, лучше не надо.
           – Зимой – ладно, теперь-то?
           – У соседки, тети Нюры, в погреб ставлю что не на один день сготовлю. И продукты там держу, какие под руками быть должны. Картошка, капуста, лук, что еще. Масло. А так, стараюсь запасы не делать. Утром покупаю, днем или вечером варю, как придется. Одной много ли надо?
           – У соседки погреб – где?
           – Во дворе сарайки – видел? Вот у многих прямо внутри погреб выкопан. И у тети Нюры. Она мне разрешает.
           – И у тебя сарайка есть?
           – Ну, а как же.
           – Так давай выкопаем подвал. Ребят позову, мы – мигом, в три дня. Без вопросов.
           – Думаю, ни к чему. Как-то на холодильник настроилась, с самого начала. Двадцатый век за окном и не деревня, поселок все-таки. Вы еще завод привезли, вовсе на город станет похож.
           – Займемся холодильником. В будущем. Сейчас – хлеб в доме найдется?
           – Погоди, оденусь, сбегаю в погреб. Хоть масло возьму. Кажется, даже кусок сала еще лежит. Баночку огурцов соленых прихвачу, откроем.
           – Никуда не нужно ходить. Одеваться не пущу. Спрашиваю в который раз: хлеба кусок в доме найдется?
           – Хлеб-то есть. Голый хлеб будешь?
           – Хороший кусок хлеба с солью, больше ничего не нужно. Пока. Потом – думать будем.
           – Что думать. В столовую не пойдем. Поехали к Галине. Она ждет меня, ужин будет.
           – Поехали. Под вечер. Сейчас давай перекусим как решили. К чему одеваться, чтобы тут же раздеваться. Вот как есть. Нет, выпивать не будем, отложим до вечера. По куску хлеба – и в постель. Обратно. Под одеяло, так под одеяло, как тебе удобнее. Мне лично все равно, правда, и без покрытия хорошо. Ты считаешь, уютнее – пусть будет так, только на пол за одеялом договорились соскакивать по очереди, это будет справедливее. Правильно? Вот и прекрасно.
           Интересное кино получается. Встали пожевать, Галя накинула халат, Геннадий зачем-то рубашку, не застегивая на пуговицы, но руки просунул в рукава. Представлялось, кусок хлеба – и все, хватит, утолит голод. Ничуть не бывало. Наоборот, разыгрался аппетит, и уже не хлеб требуется, что-то посущественнее. Дурак он, дурак. Перетерпел бы приступ голода, все улеглось, до вечера никакой еды не потребовалось, на пище святого Антония перебились бы с полным удовольствием.
           Галя уловила настроение партнера. Без лишних вопросов скомандовала:
           – Одеваемся? Могу по-быстрому картошку поджарить. Даже с салом, если найду. Лучше, думаю, все же к Галине в Октябрьск.
           – Лучше так лучше, – с сожалением поддержал Геннадий.
           – Они меня ждут. Знают, что одна, пригласили приехать пообедать. В кино хотели сходить. Узнают о тебе, не обидятся, конечно, если не дождутся. Вдвоем нам точно обрадуются, и неожиданность для них тоже. Обед – так просто ждет нас.
           – Кого мы тогда ждем? – Геннадий скинул рубашку. – Где майка? А, я без майки. Забыл, надо же. Одеваемся. Раз, два. Быстро, по-военному. Смотрим расписание, ничего с собой не берем, брать сегодня нечего, красота, налегке побежали, надеюсь, никого по дороге не встретим. А встретим, так отфутболим, попросим не выдавать. Готовы? Вперед! На Октябрьск, славный город на Руси.
          
           – Вы вдвоем? – Галина обрадовалась. – Хорошо, что приехали.
           – Так договаривались.
           – Правильно, правильно, заходите.
           – Ты что, одна? – удивилась Галя.
           – Как видите.
           – Где Федор? – спросил Геннадий. – Вроде, воскресенье.
           – А – весь вышел. Сегодня даже не приходил. У кого-то из ваших день рождения, отмечают. Тебе бы тоже, поди, надо быть.
           – Меня нет. Не приехал еще.
           – Узнают. Сам, наверно, скажешь.
           – Все равно. Я не в курсе. Никто не приглашал.
           – Заранее, по-моему, никто не приглашает. Федька только накануне узнал.
           – Тем более. Остаемся у тебя.
           – И правильно. Хорошо посидим.
-            – Я вчера в городе оказалась, к тебе заходила, не застала днем вас.
           – Я вчера на базаре была, за редиской была.
           – А Федор?
           – Он в универмаг ходил, подарок имениннику искал.
           – Выбрал? – заинтересовался Геннадий.
           – Шарфик купил. Шерстяной. Маленький, но ничего, красивый.
           – Все ясно, – сказал Степанов. – Давайте ближе к делу. Чем заниматься будем?
           – Гена с дороги только, – подсказала Галя.
           – А все готово у меня, – хозяйка показала на стол, – даже скатерка постелена. Салат нарезан. Я ведь тебя ждала да еще надеялась, может, Федька подъедет. Вы знаете где что брать, давайте втроем дружно. Гена, ты хлеб нарежь, мужское занятие. Хорошо, что приехали, – повторила она, – твое возвращение отметим.
           – Три дня всего не был, великое событие.
           – Причина, все равно. Не праздник разве? Вот и выпить сообразим, да? Что значит, есть ли? У меня? Что предпочитаете заказывать: спирт медицинский, водку? Что ставим?
           – То и другое. По очереди будем. Через раз.
           – Спирт разведенный или чистый, как?
           – Нет, чистый – сухой, после пить сильно тянет.
           Сильно тянет – здешнее выражение, подумал Геннадий. В Питере так не скажут. Научился сходу. Не слишком хорошо, а не так и худо. От меня тогда тоже чему-то учатся. Незаметно и полезно. Может, и вредно, все возможно. Дома рассказывали, племянник шестилетний после бабушкина лета из деревни вернулся – сплошным матом сыпал, потом год отучали. От нас, грубиянов, тоже чего хочешь наслушаешься, хотя при женщинах выражаться никто себе не позволяет особо. Но здесь мысль не о том, о местных словах и оборотах, нормальном разговоре, никаких не грубостях. И это интересно, что заметна разница.
           – Сначала руки помоем, – скомандовала хозяйка. – Вода сегодня есть, все в порядке. Это зимой, бывает, перекрывают.
           – И сразу неудобно, – подтвердила Галя. – Руки надо мыть постоянно, да и ноги тоже требуется.
           – Вот, – согласилась Галина, – у меня ноги раньше совсем не чесались, а сегодня прямо с ума сошли. Всполоснула холодной водичкой, прошло.
           – Удобство – вещь хорошая, – сообщил Геннадий. – Цивилизация до вас еще полностью не добралась. Думаю, почему в новом практически доме нет ванной. Догадался: без горячей воды она практически ни к чему.
           – Воду можно скипятить на плите, холодной разбавить.
           – К ванной еще нужно привыкнуть. Мы привыкли всю жизнь без нее. У нас баня хорошая.
           – Баня – раз в неделю. Ванна – постоянно, в любой момент.
           – Мне кажется, в ванне плохо мыться, – сказала Галка. – В одной воде морда и ноги. Ноги везде ходили.
           – А морда везде не ходила? Можно подумать, ноги везде ходят, а морда дома остается.
           – Ладно, сели, – остановила хозяйка, – больно разговорились, поесть некогда. Давайте выпьем, потом поболтаем.
           Замолчали надолго. Закусывали хорошо. Не торопились даже наливать, так проголодались.
           – Теперь давайте выпьем за тех, кого нет с нами, – предложила Галина.
           – За Федора, значит? – уточнила гостья.
           – За него тоже. А что?
           – Да правильно. Его как раз не хватает нашей компании.
           – Федор умеет поддержать разговор, – с удовольствием объяснила подруга.
           – Не только поддержать, но и завести, – уточнил Геннадий.
           – Да, не так, как ее бывший поклонник, – засмеялась Галка.
           – Это точно, – улыбнулась Галина.
           – Что, неразговорчивый был?
           – Не то слово. Да какой поклонник. Поклонник, вообще-то.
           – Ты как с ним познакомилась-то? – весело спросила подруга.
           – Забыла ты, я рассказывала. Соседка моя, Антонина. Зовет как-то к себе. Заходи, у меня парень в гостях, хороший человек. Приглядись, может, понравится, ты одна нынче. Молчаливый немного только. Так вот встретились. Парень, вроде, действительно ничего на внешность. Гляжу, разговаривает чего-то, ну, думаю, мурлыкает маленько, и ладно. Оказалось, не больно ладно. Ему со мной и молчать тяжело и говорить не получалось.
           – У него с головой трали-вали, – подсказала Галя.
           – Да нет, просто, думаю, такой человек. Не будем тут преувеличивать, а там принижать. Это будет неправильно.
           – Не будем.
           – Мне жалко его было. Но – не для меня он, болтушки. Быстро расстались. Хотя, месяц-полтора проканителились, было дело.
           – Молчание – золото, – рассудил Геннадий.- Может, и неплохо, когда молчат. Говорил хоть нормально, как?
           – Да так. Слова проглатывал.
           – Ты тоже, бывает, проглатываешь, – уколола Галка.
           – Это когда я второпях рассказываю.
           – Да ты вечно куда-то торопишься.
           – Кто-то предлагал тост, – не выдержал Геннадий, – и сами же хорошее дело заболтали. Женщины!
           – Девчонки! – уточнила Галина.
           – Извините, конечно девчонки. Которые женщины тоже.
           – Давайте, – Галя подняла рюмку, – предложено было, теперь исполним.
           – И немедленно.
           Теперь молчание было недолгим. Застолье взяло разгон.
           – За Федора выпили, а его и нет, – сказала Галка.
           – Потому и выпили, что нет, – засмеялась Галина.
           – И тебе не обидно?
           – Что это. Нисколько.
           – Такую подругу оставил. Был и бросил.
           – Что это бросил. По уважительной причине уехал. К друзьям.
           – Мне бы обидно стало. Уехал пьянствовать. Если бы куда действительно серьезно, а тут – необязательно. И друг неизвестно какой. Причина есть, только уважительная – вряд ли.
           – Ты смотришь своими глазами, а я своими.
           – Галина, конечно, молодец, – вмешался Геннадий. – Мы здесь одна семья, и отмечать, допустим, день рождения должны все. Обязаны.
           – Ты вот не пошел.
           – Меня нет, объяснил ведь. Не уезжал, был бы там точно. И ты бы тогда так не говорила.
           – Может быть, – неожиданно согласилась Галя.
           – Давайте перекурим, – предложил гость, – засиделись уже.
           – Ты ж один куришь.
           – Так вот я и говорю. Выйду на крыльцо, вы пока без меня.
           – Может быть, Федора встретишь, авось вернется.
           – Не вернется, – сказала Галина, – сегодня точно не приедет.
           – Я тоже так думаю, – кивнул Геннадий, – там компания чисто мужская.
           – Ладно, кури. Потом подумаем, что делать будем дальше.
           – Из-за стола как, совсем уже встали?
           – Не встали, не волнуйся. Посидим еще. Разговор про потом.
           – Потом – увидим. Раз так, следующий тост готовьте. Не задержу.
           Просидели за столом еще часа полтора, не меньше. Отяжелели от питья, от еды. Но соображения не потеряли и способности говорить не лишились. Потому что пили под хорошую закуску. Геннадия, не любителя обильной еды, заставляли закусывать как следует. И здесь он подчинялся безукоризненно без всякого неудовольствия. Это было необычно и удивительно. Наконец поняли: довольно. Утолили жажду, утолили голод. На сегодня достаточно. Самое время поменять занятие.
           – Ну что, я снова курить, – поднялся Геннадий.
           – Может, чайник скипятить, – предложила Галина. – Чай, кофе?
           – С ума сошла, – возмутилась Галя, – ты – сможешь? Я – нет.
           – Я тоже завязал, – поддержал Геннадий.
           – Тогда – потом. Посидим, можем захотеть. Скажете.
           – Я к тебе зачем должна была прийти? Мы ведь в кино сходить собирались.
           – Нет, не пойду. Вы лучше вдвоем, мы с Федором вместе сходим, если посоветуете.
           – Вроде бы по плану сегодня кино было. Как, Гена?
           – Пойдем.
           – Ты желаешь?
           – Большим желанием не горю, но компанию составлю.
           – Я так не хочу. Я хочу, чтобы ты горел.
           – Тогда отложим лучше. Вчетвером посмотрим.
           – Ты, Галина, категорически отказываешься сегодня?
           – Категорически!
           – Я почему так спрашиваю, – объяснила Галка Геннадию, – Галина у нас киношница заводная. Говорю как-то: пойдем в кино сразу после работы. Нет, извини, сегодня ни за что, вечером стираю обязательно, дальше откладывать некуда. Ладно, говорю, без тебя схожу. Только встала в очередь за билетом, гляжу: Галина. Я, говорит, не в кино, я просто так зашла посмотреть. Алкоголик! Присосало к кино. Жить не может без него.
           – Точно. Если вечер дома одна сижу, чего-то не хватает, как голодная все равно. В компании – другое дело.
           – Что ж, составим тебе компанию, если не возражаешь.
           – Иди ты! Мы даже с Федькой всегда вам рады, в любой момент.
           – Сегодня про Федора забудь. Заменить его, конечно, не сможем, но твое одиночество разделим, как говорится. Во что, в карты поиграем? В дурака!
           – Давайте приберем со стола. Оставим только бутылку, графин да на закуску что. Будем играть. Захотим, приложимся.
           – Хватит, поди, – усомнилась Галка.
           – Оставим, оставим, правильно, – возразил Геннадий, – пусть стоит. Будем добавлять по мере надобности. В меру, безусловно.
           – Без ограничения, – подтвердила Галина, – каждому – по потребности.
           – Коммунизм, значит, – определила Галка.
           – Давайте без комментариев, – попросил Степанов. – Выпьем по рюмочке для разгона, и я раздаю. Даже свежая колода, по всем правилам.
           – Жульнической игры, – добавила Галя.
           – Это кто как умеет, – добродушно объяснил Геннадий.
           Игра пошла без азарта, тихо, мирно, уютно. Хорошо втроем, дружно, тепло, приятно. Галине даже думать тяжело провожать друзей, одной оставаться.
           – Заночуете у меня? Мы – вместе на работу, чего тебе туда-сюда кататься. Гена – хоть первым, хоть вторым автобусом.
           – Я-то что, – согласился Геннадий, – я еще не приехал.
           – Так тем более, тут и думать нечего. Вам здесь, на кровати постелю, сама в кухне на раскладушке устроюсь.
           А что, подумал Степанов, с двумя бабами тоже неплохо. Очень неплохо. Иногда. С одной все-таки лучше, подумал он. Жена в эти количества не вписывалась.
           – Не проспать бы вам утром, – озаботился их проблемой.
           – Вон будильник на тумбочке. Заведи как следует, чтобы утром заорал по-человечески.
           – Не торопись, – остановила друга Галка, – опоздаем, не беда. Раз в год можно. Никто не заругает. Проснемся, пойдем. Проспим, так выспимся. Нам с тобой положено. Счастливые часов не наблюдают.
          
          
           --- ГЛАВА 6 ---
          
          
           Они сидели на веранде вдвоем. Нина хлопотала в доме. Она не мешала мужчинам, ее не касалось их занятие и не интересовали разговоры, которые они вели. Казалось, просто не замечала, что там происходит, на терраске. Однако получалось всегда так, что хозяйка четко улавливала завершение разговоров, будто подслушивала, хотя этого не могло быть и действительно не было. Ларин всякий раз удивлялся такой реакции, пока наконец не понял: у Нины обостренное чутье на поведение мужа. По жестам, положению тела, выражению лица она ощущает его состояние. Потому к концу их беседы Нина непременно выходит с готовым чайником, тарелкой с пирожками или блинами, когда как, а чашки на блюдцах и банка с сахарным песком, оказывается, все время стояли на столе – не были нужны и не замечались. Илья привык к тому, что они стоят, знал, что будут ими пользоваться – и все равно до поры не обращал внимания, будто не было посуды перед ним.
           Ларин приходил к Петушкову каждый вечер. Так договорились. Попросил Василий Петрович. Ему не всегда удавалось попасть на производство, но была нужда, потребность, необходимость получать информацию ежедневно, владеть ситуацией постоянно, влиять на обстановку непрерывно. Через Ларина, когда оказывалось достаточно, либо лично вмешиваясь и присутствуя утром, если требовали обстоятельства, отложив другие дела и отменив срочные встречи на более позднее время.
           Производственные вопросы решались прежде всего, и нужды прямого вмешательства главного инженера определялись очень часто как раз на домашних беседах с представителем ленинградского завода. Каждый вечер подробно обсуждали план действий на завтра, чтобы следующим вечером осмысленно рассмотреть результаты дня.
           Ежедневные встречи быстро сдружили молодых людей. Общий интерес, взаимное доверие, ощущение надежности привели к радости общения. Кроме пользы для производства, беседы сами по себе, несмотря на частые споры, обоим доставляли удовольствие. Замечательным являлось то, что встреч не требовалось искать, ловить, придумывать – разговоры после трудового дня превратились в ритуал, вошли в жизнь непременным атрибутом, обязательным условием.
           Солнце не зашло, но скатилось низко, к самому горизонту. Перед заходом оно увеличивалось в диаметре, собиралось лечь на землю и растечься по ее видимому краю. В душе рождалась легкая печаль.
           Друзья молчали. Поговорили обо всем. Не прощались, потому что не пришло время. Подразумевалось продолжение вечера. Ждали Нину, которая сегодня почему-то не торопилась. Кажется, впервые. Когда-то такое должно случиться? Почему бы и нет. Задержалась хозяйка. Впрочем, ненадолго.
           – Опоздала? – расстроилась Нина. – Закончили? Недавно, я глядела, все спорили. Кончили, могли бы и крикнуть.
           – Зачем, – отозвался Ларин.
           – Правильно, – подтвердил Петушков, – чай, Илья Семенович к нам не чай пить приходит.
           – Зачем же еще? – удивилась Нина.
           – Все, – заявил Илья, – больше не приду.
           – Придется, – усмехнулся хозяин, – производство не прикроешь.
           – Но чай тут пить не стану.
           – Где же будешь? – удивился Петушков.
           – Нигде. Не обязательно. Это лишнее. Я ужинал.
           – Так все ужинали. Чай после ужина – милое дело.
           – Не годится. Каждый день. Совесть иметь надо.
           – Совести тебе хватает, не переживай. И никакая ты нам не обуза. В радость сидим. Еще бы Вася тебя на утро звал побаловаться чем за столом, прибавил бы радости.
           – Молодец, Нина, – одобрил Василий Петрович, – подумаем.
           – Ну, да, – возмутился Ларин, – совсем в нахлебника превратить.
           – Брось, Илья Семенович, – успокоила Нина, – какой нахлебник. Чашку чая на терраске выпить – экое событие.
           – С пирогами.
           – Тебе мои пирожки не нравятся?
           – Чудо – пироги. В том-то дело. Каждый день, печь да жарить – такая нагрузка.
           – Не каждый. Нынче не пекла. Вчерашние есть будете. Будете или выкинуть?
           – Зачем выкидывать. Поедим, о чем речь.
           – И не для тебя их пеку, не думай. У нас принято. Петушков, глядишь, за компанию лишний пирожок съест, ему на пользу. Один, может, и не стал бы. Так что приходи, не стесняйся, нам во благо.
           – Ладно, – решительно заключил хозяин, – он не будет стесняться. Что-то разболтались сегодня, глупости всякие. Наливай, Илья Семенович, бери сахар, делом займемся. Чаепитием в Мытищах.
           – Не помню, где эта картина, – задумался Ларин, – в Третьяковке или в Русском музее у нас.
           – Я, например, видел в «Огоньке». И совсем недавно.
           – В «Огоньке» тоже бывает, – засмеялся Ларин.
           – У нас чай нынче индийский, отличный, бери с вареньем. Говорил ведь, что любишь?
           – Ваше земляничное – сказка!
           – Вот и бери. Да как следует, не мелочись.
           – Беру, спасибо, хватит. Хватит, ей-богу.
           – На бога надейся и сам не плошай. Веришь-то во что? Бог есть?
           – Бога нет.
           – А коммунизм есть?
           – И коммунизма нет.
           – Будет?
           – Будет.
           – Веришь?
           – Верю.
           – Да, – согласился Василий Петрович, – такими темпами будем строить, построим обязательно.
           – Темпы даются сверху, – уточнил Илья Семенович. – Там рассчитывают, там планируют.
           – Нам – сверху. Мы – вниз. Тоже не последние спицы в колесе.
           – Мы – исполнители. Непосредственные строители, так сказать.
           – Скажи, Илья Семенович, – вдруг строго спросил Петушков, – почему ты не член партии?
           – А что, – удивился Ларин, – это так важно?
           – Очень. Для меня, например. Почему?
           – Не знаю, – пожал плечами Илья. Не вступил. В комсомоле был. Активно. Теперь вот – работой увлекся. Производством.
           – В партию – предлагали?
           – Предлагали. Раньше. Теперь как-то не очень. Нынче в основном рабочий класс агитируют, такое направление.
           – Каждый руководитель обязан быть членом партии. Иначе какое возможно доверие.
           – Во-первых, я руководитель пока никакой и в большие начальники не стремлюсь. Это если захотеть карьеру сделать, тогда, конечно, с вступления в партию и начинать нужно.
           – По-твоему что, в партии одни карьеристы? Ты это брось.
           – Так ведь...
           – Партия – передовой отряд нашего общества. И в ней все лучшие люди.
           – Наверно, не только лучшие.
           – Да, не только. Но самые лучшие должны быть в партии. Вот и удивлен, почему ты – вне.
           – Нашли лучшего, – сказал скептически Ларин.
           – Нашел, – подтвердил Петушков. И хочу подружить с тобой по-настоящему. Уверен, что мы подружим. Но мой друг должен быть в одной партии со мной. В одном отряде. В единой организации. И я тебе дам рекомендацию. Попробуй отказаться – обидишь. Так что готовься, деваться тебе некуда. На заводе поговорю. С директором, с парторгом. Проблем не будет. Решили?
           – Не совсем. Так членов партии не делают.
           – Именно так. И наверняка.
           – Да нет, – отказался Илья, – со мной не получится. Вступлю, наверно, в будущем, но пока не готов.
           – К чему не готов?
           – К вступлению. Я ведь человек в принципе грамотный, да? Высшее образование все-таки. Партия – организация политическая. В политике я – ноль. И не очень как-то интересуюсь. Работа для меня – все. Если захочу вступить в ряды, нужно будет подготовиться. Изучить не только историю партии, но и марксизм, да не только основы. Грамотный человек должен грамотно прийти в партию.
           – Вот! – воскликнул Василий Петрович. – Вот именно! Партия и есть постоянная учеба. Вступишь, пойдешь в университет марксизма-ленинизма. Учиться заставят, не только что. Понимаешь необходимость образования – тем более готов, и совсем для нашей партии не лишним членом будешь. И мне – другом.
           – Нет, не согласен, – Ларин упрямо стоял на своем.
           – С чем?
           – В принципе.
           – Как?
           – Образованный человек должен идти в партию полностью готовым. Не учиться, а учить менее грамотных. Нам же в институте преподавали основы марксизма и политэкономию. Я «Капитал» конспектировал, даже записи сохранились. Увлекался. Потом забросил. Еще много неясного, готовиться нужно серьезно, когда решу подавать заявление. Пока просто некогда этим заниматься.
           – В партию некогда вступать?
           – Готовиться к вступлению.
           – Это пахнет антисоветчиной. Не кажется? Ты хоть за советскую власть?
           – Здравствуйте!
           – Пусть другие будут коммунистами, а я обожду?
           – Почему. Я – коммунист.
           – Откуда?
           – В душе. И не только. Я строю коммунизм. Не хуже других, надеюсь.
           – Да партия – руководящая сила этого строительства.
           – Вот именно. Строить – стараюсь. Руководить – ну не готов. А вообще – коммунист. Как всякий нормальный человек. Как весь народ. Весь наш народ – коммунисты.
           – Только не надо демагогии.
           – Мы все строим коммунизм. Сознательно. И власть выбираем единогласно. Все – активные строители нового общества. Кто был против, в тридцать седьмом расстреляли, на двадцатом съезде рассказали. Теперь таких нет. Народ объединен общей идеей.
           – Вон ты про что.
           – Это – к слову, еще нужно разбираться. Но я за единство народа, не думайте. А в том, что у нас в Союзе все люди – строители коммунизма – уверен.
           – Знаешь, Илья Семенович, – устало сказал Петушков, – с тобой не соскучишься.
           – Хорошо это или плохо?
           – Значит, отказываешься от рекомендации?
           – Ну что вы! С огромной благодарностью. Но – позже. Ладно?
           – Пей чай, философ. Еще поговорим. Это дело не оставлю.
           – Всему свое время. Не будем отвлекаться и разбрасываться. Сегодня у нас завтрашние заботы, и по-моему мы все обсудили как надо. Спасибо за чай, побегу. С ребятами еще встретиться, их услышать да и спать пораньше лечь. Чтобы к утру сил набраться.
           – Спокойной ночи, – попрощался Петушков. – Ты все-таки подумай.
           – Непременно.
          
          
           --- ГЛАВА 7 ---
          
          
           Ровно в половине пятого напротив дома приезжих остановился мотоцикл. Подкатил лихо, с треском. Возмущенно фыркнул, точно недовольный остановкой, и мгновенно затих. Петушков даже не посмотрел в сторону дома. Оставаясь на сиденье, устремил взгляд вперед и, нервно подергивая ручку, показывал решительное и суровое нетерпение.
           Договорились: Ларин должен ждать, совсем готовый.
           Впрочем, Илья тут же выбежал, но без посуды и не одетый еще.
           – Василий Петрович, одна минута. Не рассчитал.
           – Минуту жду. Не больше.
           – Момент!
           То ли Петушков рассердился на задержку, то ли раньше испортили ему настроение, но он молчал, не оборачивался к Ларину и с ожесточением гнал мотоцикл, обходя идущие машины в густых завесах пыли, так что порой контуры машин лишь можно было угадать за рыхлой рыжей пеленой. Песок скрипел на зубах, и Ларин ощущал пыль не только на лице, руках, шее, но и на спине, под рубашкой, прилипшую к коже с густым потом. Вспотевший лоб чесался, но невозможно было его почесать, потому что мотоцикл мчал по дороге, беспрерывно подпрыгивая на совершенно невидимых неровностях. Ларин вынужден был вцепиться обеими руками в неудобную узкую скобу и держался изо всех сил на полусогнутых слабеющих от постоянного напряжения ногах, то и дело подскакивая и опускаясь, наклоняясь в стороны и выпрямляясь, стараясь сохранить равновесие и каким-нибудь образом не вылететь с мотоцикла. Потел он не столько от жары, которая к вечеру начала спадать, сколько от физических усилий, которых требовала быстрая езда.
           Это хорошо. Понятно, почему мотоцикл – тоже спорт. На себе испытал. А то думал: какое отношение имеет к спорту? Сиди, ручки крути. Ого!
           Мысли проносились урывками, между очередными сильными подскоками, и было удивительно, что может голова вмещать что-то кроме одного, постоянного и неотвязного:
           Удержусь – не удержусь? Удержусь? Не удержусь!
           Веселая история.
           Ларин знал, что башка у него слабая, ударить по ней – не выдержит.
           Лететь придется вперед головой.
           Прощайся с жизнью, пока не поздно.
           Наплевать.
           Когда-то все равно придется.
           Махнув рукой на собственную безопасность, он вдруг ощутил спокойствие. Боязнь не удержаться и упасть отдавала слабостью во все его мышцы; руки и ноги начинали дрожать не от утомления, но от слабости, вызванной неуверенностью и боязнью. Как только Ларин убедил себя в неизбежности падения и примирился с его трагическим результатом, он почувствовал облегченное равнодушие к своему положению. Ноги его постепенно перестали дрожать и руки стали тверже. Хотя сознание этого не зафиксировало, он скоро вовсе бросил думать о том, что может упасть, хотя опасность падения не уменьшилась: конечности одеревенели, долго все равно не протянуть.
           Наконец свернули с шоссе, и Петушков резко сбавил скорость. По мягкой торфяной дороге мотоцикл медленно поплыл, как катер по волнам, то поднимаясь вверх, то опускаясь носом вперед. Получилась почти морская качка, но Ларину было теперь гораздо легче. Быстро приблизился лес. Углубляться не стали, Василий Петрович остановил мотоцикл, нетерпеливым движением сбросил шлем, как надоевшую обузу.
           – Приехали, что ли? – поинтересовался Ларин.
           Точно удивленный вопросом товарища, Петушков обернулся на его голос.
           – Приехали.
           – Что: в лесу и собирать будем?
           – Где же – не на дороге ли?
           – Я думал, на поле где-нибудь.
           – Правильно думал, – Петушков усмехнулся.
           – Что я, землянику в жизни не собирал, – рассердился Ларин. – Слава богу, всякую ягоду приходилось.
           – Вон за теми деревьями большая сеча начинается, там должна быть земляника. Вообще, можно и в лесу – глянь под ноги, видишь ягоду? Тут она крупная, только мало. На открытом месте – мельче, зато много. Промышленная база – так можно сказать?
           – Вы что гнали как бешеный? Чуть не угробили, я уж попрощался с жизнью.
           – Мог сказать, если сильно трясло. Язык не отняло?
           – Сам догадайся. Где так ума вагон, а тут сообразить трудно. Не мешок с картошкой везешь.
           – На ногах надо малость приподниматься. А то шмякнулся на сиденье, как мешок, вот и кидало.
           – Приподнимался.
           – Мало приподнимался.
           – Может, и мало. Опыта нет.
           – Ладно, назад в люльке поедешь.
           – В люльке не поеду.
           – Гнать буду.
           – Черт с тобой, гони.
          
           Действительно, за редкой полосой леса, где они остановились, раскрылась поляна. И не поляна: поляна обычно маленькая, впрочем, можно сказать – большая поляна. Поле? Нет, поле – больше и даже не в этом дело: поле – ровное, а здесь – холмы, кочки, кусты. Сеча – в самый раз. Понравилось Ларину слово, хотя слышал его впервые в таком значении.
           И сплошь – земляника, искать не надо, садись и рви. Правда, промышленная база, что за интерес.
           – Не люблю ягоды собирать. Грибы лучше.
           – Грибы – грибами, ягоды – ягодами.
           – Женское занятие.
           – Ты вот что, грибник, – Петушков остановился, – ты за мной не ходи. Жмешься ко мне, как боязливое дитя, то сзади, а то вперед залезаешь. Настоящие грибники так не делают. Давай не мешать друг другу. Сеча большая, мы одни тут – расходись. Ты иди вон туда, я здесь останусь. Или ты, лучше, оставайся, а я двину на тот край.
           – Ладно, пойду туда.
           – И не кричи только меня на весь лес, терпеть не могу. У вас, городских, мода – орать да аукать.
           – В лесу – а как же?
           – В лесу молчать надо, вот и так. Чтоб не набежало к тебе сто человек сразу. Сейчас в лесу толпами народ ходит.
           Нудное занятие ягоды собирать. Берешь ее по одной штучке, осторожно, чтобы не помять, и – в посуду. Петушков собирает обеими руками, но это надо уметь, здесь опыт требуется. Он, как пианист, двумя руками ловко получается. У Ларина так не выйдет. Он и на рояле одной рукой любой мотив отстукает, а двумя – никак. Здесь, разумеется, не рояль, проще должно быть. Попробовать? Можно вполне, только все равно быстрее не получится. Тренировка нужна. Практика. А для чего? Что он, каждый день за земляникой ездить будет все лето? Хватит, сколько сумеет, столько и наберет. Правда, не хочется очень уж отставать от Петушкова. Но ловок главный инженер, ничего не скажешь. Повесил на шею литровую кружку на длинной веревочке, наклонился – висит кружка перед ним, а обе руки свободны и быстро-быстро кидают в нее ягоду. Ему, если соревноваться с Петушковым, тоже нужно приспосабливаться. Рационализировать производство – ни к чему. Разные у них возможности и цели разные. Ему погулять по лесу – и то благодать. Быстро устаешь. Все время внаклонку, а главное – от однообразия занятия. Вон грибы – пока корзину наберешь, весь лес пробежишь, и не один. А тут – на месте. Руку вперед-назад. Вперед-назад. Одно и то же. Конечно, утомляет.
           Вообще, можно и поесть. Ягоды – не грибы, штука съедобная. Красные – и кислые, почему? Кажется, эта точно должна быть сладкая, оказалась кислее лимона. Интересно! А вот белая – и ничего. Странно. Но по каким-то приметам взял именно ее – значит, чувствуется спелость.
           Погоди, Илья, ты, однако, собирать приехал, не есть?
           За дело!
           Спина ноет – с непривычки. Попробуем так: ягоду срываем – наклонились, кладем в бидончик – выпрямились. Наклонились – выпрямились. Лучше выпрямляться, прямо вставать, вот так. Наклонился – выпрямился, вверх-вниз, вперед-назад, раз-два, раз-два, хорошо, так держать.
           А красота тут – редкая красота! И печальная. Кругом лес – хмурый, неприветливый. Почему такой? Темный – наверно, поэтому. Скоро вечер, но солнце еще высоко, только заслонено облаками, от этого раньше времени начинает темнеть – и как раз над лесом. А сеча – интересное название: сеча – а что, правильно. Посекли деревья – сеча. Кочковатая, под редким кустарником, такая голая в сравнении с обступившим лесом, хилая и бесплодная на вид, по-осеннему рыжая. Хотя присмотреться – трава зеленая и свежая да и засухи нынче нет, дождей хватает, даже сырость, а от сырости над поляной встает предвечерний туман и впереди его достают солнечные лучи, окрашивают золотом, прижимают к земле, от того, наверно, по всей поляне осенняя рыжева. Пахнет лесом и ягодами. И не думается о дневных неприятностях, о заводе, о плане. Великая вещь природа: пришел к ней – отдыхай душой, наслаждайся, забудь все, что тревожило за ее горизонтом. Кстати, сегодня обычные повседневные тревоги, не больше. И в конце концов, пора от них отвлечься хотя бы на вечер, иначе свихнешься.
          
           Не бывает все-таки дня без забот. Без озабоченности. Отправили вагон, радуйся. Отдохни, будь доволен хотя бы. Не получается. Плана нет. Собственно, как таковой план должен быть на предприятии, а он не утвержден. Не составлен даже. Потому что не принят договор. Директор не подпишет, а главный инженер за его спину прячется. Не отказывается выполнять требования завода, но с развитием производства не торопится, резко увеличить выпуск желанием не горит. А надо. Потребность известна всем. Плана нет, есть график, утвержденный заместителем директора завода Тесленко. Пока на заводе есть задел, график особо не смотрят, с благодарностью принимают каждый вагон. Даже Лобанова цифры графика не беспокоят. Работа идет, производство поставлено, цех сформирован, остальное – дело техники. Сколько нужно, столько получим. Легко сказать. Ему – что, прикажет – вся его работа. Петушков тоже не сильно обеспокоен, его, похоже, пока все устраивает. Никто не чувствует опасности. Весь спрос будет с него одного, Ильи Ларина. Потому что он лично взялся обеспечить выпуск, предложил не посылать сюда никого из производственно – диспетчерского отдела, полагая, что тот сядет на шею, постоянно станет подставлять под разное некомпетентное начальство, отнимет свободу и фактически помешает работе. Лучше – сам, но на себя взвалил ответственность, и одному придется отвечать за срывы графика выпуска и отправки. Уже сейчас можно спрашивать если формально подходить к делу. Дают еще время, условия позволяют, нужно использовать возможность – нет, пробуксовка, срывы сроков графика, запинания на ровном месте и совершенно непредсказуемые остановки и простои. Никакой стабильности. Бесконечные замены людей. Достаточное количество, больше сотни рабочих в цехе, из них больше половины – на сборке. Нет уверенности, что завтра самые нужные останутся на местах. По закону подлости именно самых нужных забирают на торф. Замену дадут, впрочем, тоже не всегда. Бригадиры не определились. Был Бражкин, была надежда на него. На операции ребята его заменили. Хотели же поставить бригадиром, создать бригаду, попробовать таллинский метод. Не получается иная организация. В Ленинграде, с квалифицированными рабочими и опытными мастерами, был бы эффект, почти наверняка. В здешних условиях – не до жиру, быть бы живу. Определились в очередной раз с бригадирами, дали Степанову в помощь, начал натаскивать – вчера сразу двоих отозвали на поле. Про сезон не говорили, когда брали производство. Во всяком случае, не так представляли. Количество! Количество – решили, нужно качество. Стабильность. Определенность.
           Шкурный вопрос прибавился. Да, в общем, одно к одному. Но тоже важно, не коммунизм пока. Неделю назад в Ленинграде на третьем этаже заводоуправления поймал главный экономист, заместитель директора Сомов Георгий Андреевич, пригласил к себе в кабинет. Спросил, как идут дела.
           – Помаленьку.
           – Помаленьку – это как?
           – Постепенно развиваемся. По плану.
           – Но производство полностью внедрено?
           – На сегодня – да, можно сказать.
           – Значит, нам там больше делать нечего?
           – Что вы! Детали почти все изготавливаем здесь, механический участок не готов. Термичка, гальваника, покраска, все нужно строить. Компрессорной еще нет. Сборка – да, в основном освоили. Остальное – на очереди.
           – Меня интересует выпуск. Обеспечение завода тарой. У вас есть график выпуска?
           – Есть.
           – Он выполним, по вашему мнению?
           – Пока не получается.
           – Но в принципе?
           – Пытаемся выполнить. Пока – никак.
           – Что мешает? Производство поставлено.
           – Организация никуда. Людей безобразно на торф отвлекают.
           – Их руководством график подписан?
           – Нет, они пока не решаются.
           – Значит, вся нагрузка на вас?
           Промолчал. Что сказать?
           – Ты сам согласен с графиком? Готов обеспечить?
           – Такова потребность завода. У нас нет выбора.
           – С тобой работают инженерно-технические работники завода?
           – Постоянно – нет. Периодически – постоянно.
           Сомов усмехнулся, но тут же стал серьезным.
           – Соблюдение графика выпуска тары нам необходимо. Помаленьку не годится, ставить под угрозу выполнение плана заводам преступно. Так как все зависит от тебя и твоих помощников, давай договоримся следующим образом. При отправке тары номер один по графику вы получаете премию за месяц в размере восьмидесяти процентов оклада.
           – А если неполный месяц человек работал в командировке?
           – Определим так: половину месяца или больше работал – включаешь в ведомость. Вот тебе бланки, при выполнении месячного задания заполняешь, приносишь мне.
           – Кто должен дать справку с подтверждением выпуска?
           – Никаких справок.
           – Ведомость подписывает Лобанов?
           – Ведомость подпишешь сам. Только. Доверяю тебе. Придешь, я завизирую, отнесешь в бухгалтерию. Все, кого запишешь, получат премию в центральной кассе. Все! Отправляйте вагоны и получайте премию.
           – Спасибо, – сказал с надеждой, но без особого энтузиазма.
           Премия – это хорошо. Отлично. Половина оклада прибавляется, шутка ли, просто так. Стоит постараться. И все-таки деньги – не главное. Основное – обеспечить завод. Выполнить задание. Войти в график. И – уехать. Оставить премии, все блага, возможности развития и служебного роста новым людям, которые приедут на смену – ему и всем его ребятам, даже электрикам. Но сначала нужно стабилизировать положение, наладить ритмичную работу на сборке и выйти на график. А еще – определить состав мастеров и инженерно-технических работников. Штатное расписание есть, пора заполнить, хватит ждать. Висят на шее вопросы, простые, несложные, очевидные. Почему не решить никак, до конца непонятно. Петушков продолжает манипулировать кадрами. Хочет таким образом всех обучить? Или отобрать достойных? Начальный выбор сделан, кандидатов в бригадиры, кажется, утвердили. Что я, сегодня главное, единственное, обязательное и необходимое – вернуть немедленно будущих бригадиров. Обоих. Больше не отступать. Никаких компромиссов. Снова ультиматум. На этот раз – окончательный. Не однажды думал предъявить.
           Индюк тоже думал.
           Хватит, пожалуй. И ягоды не наберешь, и голова разболится, и решить ничего здесь не решишь. Петушков – мужик целеустремленный, наверно уже ведро свое добирает. А он рот разинул и голову себе забивает всякой всячиной вместо работы. За дело, и чтобы сегодня о производстве – ни слова. Вот ягода крупная, такой мигом бидон заполнишь. А можно, пожалуй, собирать и думать. Одно другому не мешает. Нет! Приказ: прекратить. Здесь – только ягода. Вон крупная земляника. О, красная! И эта – красная. И – там. Обойдем справа. Присядем. Ну, вот так, поехали!
           Все! Полный бидон – здорово! За какое время? Солнце садится – часов девять, должно быть. Вот дурак: часы же есть. Ничего себе увлекся, за весь вечер ни разу на часы не взглянул, совсем забыл про них. Так и есть: четверть десятого. Надо же: считай, за три часа – бидон земляники. Шесть кило. Почему шесть? Три, наверно. Почему решил – шесть? Ну конечно! Три – ягод, три – сахара, шесть килограммов варенья получится. Сколько это трехлитровых банок окажется – одна или две? Удельный вес варенья – единица или два? Может быть, полтора? Все надо знать. Петушков – знает, точно, они тут все знают. Вот опять вопрос: что нужно знать и что не нужно? Наверно, все нужно.
           Интересно выверены человеческие возможности. Больше не могу, сил не хватает, терпения. А больше и не надо: полна посуда. Может быть, наоборот: терпение кончилось, когда выполнена норма? Тут еще вмешивается природа: сумерки, хочешь, не хочешь – кончай. Все по делу, как говорит Петушков.
           Кстати, что-то он молчит. Неужели заело? Трудно надеяться, но интересно будет посмотреть, если Петушков отстанет. Правда, у него ведро, в два с лишним раза точно вместительнее этого бидончика. Так что? Наверное, считает, что ему, Ларину, вообще ничего не набрать. А вот, пожалуйста: полно! И еще быстрее некоторых.
           Что теперь делать? Кричать – нельзя. Подойти – тоже нельзя. Надо было договориться: как первый наберет, так и конец. Не договорились. Ясно, даже мысли не было: кто сомневался, что главный инженер первым кончит. Чего теперь стесняться, набрал – и набрал, на правах победителя подойти и потребовать: довольно, поехали. Неудобно: Петушков командует парадом. Он организовал поездку, благодаря ему такой хороший вечер, вообще товарищу неприлично мешать, пусть спокойно собирает, долго не задержится: стемнеет. А пока можно ягоды поесть, что-то пить захотелось и есть тоже, разом утолим то и другое.
           – Э-эй! – разнеслось над сонной поляной.
           – Ага-а!
           Даже не поел, без сожаления подумал Ларин, направляясь на зов друга.
           – Полна тара? – участливо спросил Василий Петрович. – Что ж, хорошо – да?
           – Ого! Целое ведро?
           Ларин ожидал такого и все-таки искренне удивился.
           – С пустыми не возвращаемся.
           – Хвастуны тут у вас.
           – Нисколько. Не помню случая, чтобы приезжал не полный.
           – Прикажете верить?
           – Серьезно, не бывало. Случилось бы – со стыда сгорел. У меня петушковская марка, знак качества, если угодно: поехал – привез. Потому что зря не шатаюсь по лесам. Сперва разведку сделаю да поспрашиваю мужиков, куда податься лучше, и уже еду наверняка. Ты что думаешь? Я сюда вчера завернул, как с четвертого участка ехал. Гляжу, в самый раз ягоду брать, поспела, а людей нет. Через три дня здесь будет делать нечего, все повыберут. Это мы в детстве только ребятишки ходили за грибами да ягодами, взрослые не ходили, взрослые работали да сено косили, да огород, а нынче в лес все городское население идет и на поселке у нас – тоже все ходят. Ребятишки даже меньше нас, потому что балуем их: отдыхайте, дети, развлекайтесь, будьте только здоровы. Учитесь лучше и ведите себя хорошо, а заботы все мы возьмем, вас не обременим. Или не так?
           – Не знаю. Мой еще маленький.
           – Ладно, это я к слову. Есть, конечно, заботливые ребята и которые любят лес и за грибами ходить. Я тебе про своих сказал. С собой брать – толку мало, мешают только, потому просятся – не беру. Мы с Ниной если за грибами едем, то не на прогулку, а за грибами. Детей, получается, жалко: измучаются. И сами, без нас, не ходят – не столько, видать, интересуются. А за ягодами так и не просятся, терпения не хватит собирать. Мы не настаиваем, требуем одного: чтобы учились хорошо. Довольно с них, теперь программа знаешь – попробуй, справься. Так что лето пусть отдыхают, сил набираются.
           – Жалко? Себя не жалеешь, детей.
           – Я – что. Дети – есть дети. Ты еще молодой, сын подрастет – узнаешь. Что стоишь, папаша? Пока болтаем, погляди, я ведро накрыл марлей и поставил как надо, а ты разговору обрадовался и крышку к бидону не привяжешь. Торопись, не ночевать здесь. Ну вот. Ведро мое не помешает? Поставил хорошо, только не закрепил. Подержишь, забирайся в люльку.
           – В коляске не поеду.
           – Чудак, удобнее. Самому лучше и посуду побережешь.
           – Сказал: не сяду.
           – Дело хозяйское. Мне ведро укрепить недолго, веревка – вот она, а как мы бидон твой поставим – не знаю.
           – В руках повезу.
           – Скоро стемнеет. Гнать буду без оглядки.
           – На здоровье.
           – Как хочешь. Моя обязанность предупредить. Ну народ, всех уговаривай, как не знаю кого.
           – Кого еще уговаривал?
           – Лобанова, кого. Он не рассказывал?
           – Нет.
           – Ты в Ленинграде был, мы с ним на прошлой неделе так же ездили.
           – Интересно. Кажется, обо всем болтаем, а про это не говорил.
           – Значит, постеснялся. Ты его не очень разыгрывай, он всерьез натерпелся. Мы с Ниной собрались за грибами и его пригласили. Ты своего шефа знаешь: джентльмен. Я, говорит, только сзади, в коляску – женщину. Нине все равно, даже обрадовалась. Поехали. Понимаю: Лобанов – интеллигент, стараюсь осторожно вести, нескоро.
           Знаю тебя, подумал Ларин. Заведешься, сам над собой контроль теряешь, сто километров кажется медленно.
           – Доползли до леса, остановились. Алексей Никифорович слезает весь белый, как молоко, губы синие, сжаты. И пошел. Я говорю: куда? Идет. Кричу: куда? Идет. Потом назад повернул. Подходит и спрашивает, вроде тебя: за что ты меня угробить решил? Еле живой остался.
           Сам же, говорю, захотел сзади ехать.
           Правильно, говорит, ехать, а не лететь пулей. Я, говорит, не Мюнхгаузен и не чемпион по мотокроссу. Как ему докажешь, что ехали черепашьей скоростью?
           Ну, ладно, отошел, все хорошо, набрали грибов.
           – Неделю назад грибы? Сегодня ни одного не встретил.
           – Полосой прошли, несколько дней всего. По кузовку небольшому набрали. Для начала. Собираемся обратно. Увязали корзинки. Предлагаю: садись, Алексей Никифорович, в люльку. Не сяду. Хорошо, давай назад. И назад не сяду. Где же ты поедешь? Нигде, говорит, не поеду. Хватит с меня. Вы поезжайте, я пешком вернусь. А заехали мы километров на пятнадцать. Объясняю. Ничего, люблю ходить, до ночи доберусь. По незнакомому лесу? А – по вашим следам до дороги, дальше – ясно.
           – Молодец!
           – Молодец. Пришлось на испуг взять.
           – Лобанова?
           – Лобанова. Удивлен?
           – Да нет. Но Лобанов не трус.
           – Не трус. Но как ни крепок, а – за пятьдесят. Ты не заметил, что к старости людям жизнь становится сильно дорога, и здоровье дорого, и все, что жизнь оберегает. Не заметил?
           – Не заметил. Ну и что?
           – Слушай. Хотел его сперва волками припугнуть, да вспомнил, вроде рассказывал, как мы последнего волка в районе ликвидировали. При тебе рассказывал?
           – При мне.
           – Вовремя вспомнил и говорю ему: волками тебя, Алексей Никифорович, пугать не стану, потому что их в наших краях нет, а вот с медведем встретиться можешь. От треска мотоцикла он далеко убегает, а пешком на него выйти – дважды два.
           – И поверил?
           – Вот этого не знаю. Нина помогла: поедемте, Алексей Никифорович, я привычная за Васей сидеть, все равно в люльку не сяду, если сзади место есть, а медведи здесь точно встречаются, мало ли что. Поедемте!
           – Сел?
           – Куда деваться? Нормально доехали.
           – Пролетарское воспитание столичной интеллигенции?
           – Какая вы интеллигенция! Хотя гонор маленько сбить не мешало бы. Городской. Только это не моя забота. Против капризов – это я – да!
           – Понятно.
           – И тебе предлагаю не для безопасности, вижу, что не трусишь. По делу рассуди: в коляску посуду с ягодой поставили. Как ни привяжешь, будет все равно трясти, есть возможность – лучше держать, значит кому-то в коляске ехать. Не сядешь?
           – Сяду.
           – Слава богу! И поедем быстрее.
           Петушков все-таки не удержался, удовлетворенно усмехнулся, отвернувшись, чтобы не расстроить товарища.
          
          
           --- ГЛАВА 8 ---
          
          
           – Ну и жизнь у вас, – посочувствовал Федоров, – честное слово.
           – А что жизнь, – согласился Стенин, – по-моему, нормальная. У вас, что ли, лучше?
           – Сравнил, – удивился Федор, – ну, даешь.
           – И не сравниваю. У вас, у нас. Везде Россия. У кого это у вас?
           – Не прикидывайся. Будто не понимаешь. У вас тут, на селе. В районной местности. Россия везде, только разная.
           – И чем, по-твоему, у нас не жизнь?
           – Тем, что ни хрена нет. В поселке целых три магазина. Два из них продуктовые. Рядом почти. Оба пустые. Зачем – два? Что на полках? Банки ржавые. Бычки в томате, мировой закусон. Водка, и то не всегда. Хлеб не каждый день привозят, черствый потому чаще всего. Крупа какая-то лежит. Муки – той даже нет. Ни мясного ничего, ни молочного, ни фруктов, ни овощей. У нас в Ленинграде далеко не изобилие, да разве хоть чуть похоже?
           – Похоже, – подтвердил Стенин, – не так все страшно, как рисуешь.
           – Чем же питаетесь? Если нет ничего. На крупе да на черством хлебе сколько проживешь? Не блокада, все-таки, как так можно.
           – Не блокада, ты прав. Приспособились. Со стороны глядеть, да. Ничего вроде нет. Присмотрись, походи к людям в гости – думаю, не найдешь отличия: что ты меня примешь, что я тебя, одинаково.
           – Я не про тебя. Я про большинство.
           – Да хоть как. Меня совсем недавно выдвинули, тоже.
           – Тогда объясни. Я что-то не понимаю?
           – Со стороны не видно. Новый человек, если сюда жить приехал, будет бедствовать почти наверняка. Но таких тут нет, все – коренные жители. И у каждого свои налаженные каналы обеспечения. Да, в магазинах ни хрена, ты прав. Хотя кое-кого снабжают, порядок известный, будем считать, узаконенный. Всем понятно. На магазины внимания не обращаем. Что там есть – знаем, за тем ходим. Чего нет, тоже знаем, того не спрашиваем, не ищем. Просто. И ни о чем не говорит. Обыкновенный тебе пример. Шампанского в магазинах не бывает. А в Новый год у всех на столах стоит, и пробки стреляют. Или вот: в промтоварный холодильников, может, за год штук пять привезут – целое событие для поселка. А зайди в любой коммунальный дом – чуть не в каждой семье стоит. Это в частном доме подпол или погреб, в двухэтажном без холодильника нельзя, и между прочим в основном битком набиты. Так что разницы между нами в смысле потребления продуктов особой не вижу.
           – Откуда все? По щучьему велению? Или скатерть-самобранка в квартире? Где взять-то?
           – А это у каждого свой источник. Отработанная система. Начальство, ясно, из магазинов снабжается, и в каждом еще список особый имеется, кого есть нужда обеспечивать. Кто из столовой берет, там тоже и мясо, и масло продадут кому надо, только по-тихому, не слишком официально, но без нарушения законов, все чисто. Не говоря о том, что работники столовой каждый божий день с работы тащатся с полными сумками продуктов. У всех на глазах и никого не стесняются. Воровство повальное, зато сами обеспечены и еще соседей подкармливают. Это у нас на поселке.
           Кто – имеет связь с городскими магазинами. У Пятовых два уже взрослых сына, так раз-два в месяц регулярно катаются в Москву. А что. За полночь сел в Октябрьске, к шести утра – столица. Триста километров. Общий вагон, билет – шесть рублей. Обратно – то же самое: вечером поздно сел, утром рано – дома. Мешок, а то и два мешка продуктов волокут. Колбаса, сыр, мука, сахар никогда не переводятся. Апельсины круглый гол, сыновья постоянно привозят. Мясо у Батовых свое, корову держат и бычка откармливают – себе да еще на продажу. Пасека маленькая, а хватает и мед на базар когда отвозить. Так что деньги есть и нужды ни в чем нет. Наверно, не хуже твоего живут. Как-то ананасы из столицы привезли, всем соседям казали. Ты видел ли ананас в жизни? Что, у вас продают? А, тоже из Москвы, из командировки? Вот, гляди. Они не одни такие. Разницу между нами вижу в том, что ты у себя дома на приобретение продуктов усилий не тратишь, идешь в магазин и берешь что хочешь, а мне нужно для того же приложить усилия, проявить способности, обнаружить смекалку и употребить находчивость, а в результате – показать умение жить. Хотя не всегда и не всем обязательно. Кто как желает и у кого как получается.
           Нашу жизнь не сравнишь просто так. Что – магазины. Здесь у любого огород, да сад, да участок под картошкой. Все – свое. Сажай, ухаживай, убирай. Тут тебе овощи и фрукты, маринады и соления, вино и компоты. Кроме этого, кто чем занят. Охотники, вон Юра Облов, те весь год с мясом. Лось, кабан, зайчик, птица. Рыбалка. У всех курицы. Кто скотину держит. Корову. Бухгалтер Дмитриев постоянно выращивает овец, каждый год забивает десять штук. Шкурки выделывает, сдает. Мясо – часть в ресторан поставляет, договор постоянный у них. Тоже – деньги. Константиныч пару поросят откармливает, всякую осень он с мясом. Договорился по знакомству, из столовой подсобного хозяйства пищевые отходы забирает, решен вопрос с кормом.
           С нашей столовой тоже берут поросятам, у них свои блатные. Чем-то благодарят, дело ясное. Короче, кто хочет и умеет, тот не пропадет. Но нужно работать. Крутиться и вертеться, недосыпать и перерабатывать. А как же. Хочешь жить, умей вертеться.
           – Не у всех одинаковые условия, – задумался Федоров. – Не всяк имеет знакомства.
           – Знакомства – не обязательно. Желательно, да. Опять же, для облегчения жизни. А ты покрутись, и все будет в порядке. Блат – дело не мужское, в основном бабы занимаются, женщины. Я, пока не выбрали, понятия не имел продукты или еще чего доставать. Жена сама и связи добывала, и возможности использовала. Это теперь, как выбрали депутатом, прикрепили к закрытому магазину, там побольше всего, приходится мне отовариваться. Не скажу, что так уж капитально богаче дома стало, но жене – легче, никого просить не надо и ждать когда привезут что, караулить поступление теперь не обязательно. Семье, в общем, удобнее стало, ясно, а в смысле в целом обеспеченности – не знаю, не нахожу. И прежде жили, не жаловались.
           – Все-таки, есть же такие, кто не мечется постоянно, как рассказываешь. Кто-то не хочет или не может кувыркаться?
           – Хочешь жить – живи, для этого делай все возможное. Не хочешь – существуй. Ничего не делай. Береги себя и не затрудняй ничем лишним. Элементарно. Да, конечно, сколько угодно таких лодырей да бездельников. Есть такие, что огород – четыре грядки. Не говорю про алкоголиков – может, не так много, да больно сильно на глаза лезут, постоянно попадаются. Так ведь и у вас, поди, люди по-разному полными магазинами пользуются. Есть тоже, верно, на хлебе да на каше живут, на бутылку соображают.
           – Сколько угодно, – подтвердил Федоров. – Все мы на бутылку соображаем, по мере возможностей. Я не об этом. Не про этих. Есть же которым тяжело, что не могут. Зарплата у многих тут, к тому же, мизерная, в Москву не вдруг сгоняешь. Дети еще. Пожилые люди. Не говорю уж про инвалидов, тоже вижу на улицах.
           – Кто не может, тот не может. С голоду никто не помирает. На минимуме проживешь.
           – Ты, в общем, рассуждаешь про своих друзей. Окружение. Про твою ровню.
           – Ну и что? У каждого ведь свой интерес. Другие как-то не очень привлекают, пусть себе.
           – Эге, – протянул Федор, – депутат все-таки.
           – Депутатские обязанности выполняю, – с достоинством возразил Стенин. – К снабжению не относятся, у меня другой сектор. Промышленность. Главное направление. Новое наше производство – прямое мое депутатство.
           Ну, ну, заключил Федоров, новое производство способно принести новую жизнь. Главное направление. В том плане, что мы рассуждаем, не видно чтобы кто-то ожидал улучшения. На обеспечение работой – да, надеются. Перемены к лучшему возможны вопреки отсутствию ожиданий. Пока все-таки у них – не жизнь. Если взять их, здешних, в целом.
           Надо помогать. Готов. Лично. Кому? Тому же Стенину. Или Конитову. Словом, своим. У каждого свой круг общения. И помощь – не по степени нужды, а только по знакомству. Петушкову поможет Ларин. Захарову – Лобанов. Если понадобится. А уж обо всех забота – дело не наше. Есть государство. Государство – это мы? Нет, мы – не государство. Не против него, родное нам. Только мы – бедные родственники, вот беда. Беда постоянная. С тем живем.
          
          
           --- ГЛАВА 9 ---
          
          
           Алексей Никифорович, как вы неожиданно! Без предупреждения. И не собирались вроде. Случилось что-нибудь?
           – Я что, не могу сюда приехать просто так? Обязательно событие делать?
           – Как-то не принято у нас. И я предупреждаю.
           – Ты здесь сидишь, – засмеялся Лобанов. – Да и я тоже. Здесь наш второй дом. Вторая квартира, лучше назвать. На два дома живем, так церемонии какие могут быть.
           Лобанов был весел. Значит, не беда сюда погнала.
           – Петушков тоже не знает?
           – Никто не знает. Взял и приехал. Как на современном языке? Экспромт. Импровизация. В общем, на всякий случай заглянул для убедительности.
           – Это как? – удивился Ларин.
           – В отпуск ухожу. Дал директору обещание, что в Октябрьске все будет в порядке. Приехал убедиться и настроить вас на месяц без меня. Мы с тобой сходим позавтракаем, потом пройдемся по всему заводу, ты расскажешь, чем и как занимаешься, посмотрим, обсудим, а к обеду встретимся с Петушковым. Я прихватил пару бутылок коньяка. К нему пойдем или к себе затащим его, посидим.
           – Значит, приехали отметить с друзьями уход в отпуск?
           – Можно и так сказать. Хотя, со старыми друзьями отметим в Ленинграде.
           – С молодыми, выходит, здесь?
           – С молодыми – здесь, – согласился Лобанов.
           Хорошим настроением зарядился с раннего утра, и ничто днем не сможет его испортить. Когда шли к главному инженеру, сказал по дороге Ларину:
           – Слушай, сколько еще нам нужно здесь переделать. Масса работы.
           – А никогда не закончить, – Илья Семенович был печально уверен. – Нам отсюда никогда не уйти.
           – Нет, нет, – возразил твердо Лобанов, – самостоятельно работать будут. Через год максимум, думаю. За год все должны закончить. Но чтобы совсем уйти, нужно здесь организовать участок изготовления и ремонта оснастки. Пожалуй, инструмента тоже. Маленький инструментальный цех. Иначе – да, отсюда не уйти. Подумай. Выйду из отпуска, займемся. Составим план, станем искать помещение, подбирать людей. Готовься.
           Елки-палки, продолжает говорить со мной так, словно собирается держать здесь весь год, возмутился Ларин. Однако спорить не стал. Портить настроение человеку перед отпуском ни к чему. В конце концов, пусть думает как хочет. Придет время, уеду все равно. Теперь уже не бегство в начале пути, даже сегодня можно возвращаться с легким сердцем. Ну, на два-три месяца еще настроился и есть ориентиры, ясная перспектива и четкий план. И не будем отвлекаться от выбранной программы.
           Петушкова нашли на пятом участке, сообщили о приезде Лобанова, пообещал вернуться к полудню и теперь встретил друзей на крыльце управления.
           – Зайдем сначала в кабинет, посовещаемся, потом организуем встречу Алексея Никифоровича? – предложил главный инженер. – Неожиданная встреча, для меня, во всяком случае.
           – Для меня тоже, – отозвался Ларин.
           – И для меня самого тоже. Приехал попрощаться перед отпуском.
           – О! – воскликнул Петушков, – тогда это неожиданная радость. Тогда пошли ко мне домой немедленно.
           – Можно к нам, у нас все есть. В гостинице пусто, все на работе.
           – Нина обидится. Алексей Никифорович приехал и даме не зашел повидаться. С ней, наверно, тоже захотите попрощаться?
           – Обязательно! Только ведь она на работе. Время еще детское.
           – Пошли, пошли. Время обеденное, хозяйка – дома. А на работу к ней позвоним, попросим, освободят на остаток дня по такому поводу. Так и скажем: приехал Алексей Никифорович. На недолгое время, встречу отложить невозможно. Алексей Никифорович у нас в Чащине – магическое имя.
           – Вы идите тогда, – Лобанов толкнул в спину обоих, – я зайду на миг в гостиницу, захвачу портфель. Зря, что ли, коньяк с собой привез?
           – От коньяка не откажемся, как считаешь, Илья Семенович? Тем более, армянский, как всегда, не так ли?
           – Уже приучил, – рассмеялся довольный Лобанов.
           – Как же! Хорошее ведь скоро прививается.
           – Что же это хорошее?
           – Коньяк – армянский ведь.
           – А! Ну, тогда я в темпе. Давайте, догоню мигом.
           Лето, тепло. Можно было устроиться в саду, в крайнем случае, на терраске. Петушков так и предложил. Лобанов отказался наотрез. Зачем выставлять выпивку напоказ перед всем поселком, еще в рабочее время.
           – Я никого не боюсь, – сказал Петушков, – и никому не должен. Вчера с пожара приехал под утро.
           – Все равно незачем. Дома не жарко. Даже прохладнее.
           Нина поддержала гостя без слов. Просто стала накрывать в комнате. Василий Петрович не возразил.
           Сегодня все вертелось вокруг Лобанова. Его слушали не перебивая, с вниманием и терпением. Ни вопросов к нему, ни просьб, ни претензий, ни предложений. Даже производственной темы Петушков с Лариным сами не касались, только подыгрывали Лобанову, поддерживали его разговор.
           Алексей Никифорович не первую скрипку в оркестре играл – сегодня выступал солистом.
           – Вы что, думаете, я действительно сюда явился только свой уход в отпуск отметить?
           После пары рюмок на щеках появился румянец, Алексей Никифорович расслабился и уже выглядел отдыхающим в отпуске.
           – Специально приехал обсудить с вами обстановку и настроить на правильный режим работы. Должен сказать, все, что делаем, делаем последовательно и верно. То, что внедряете испытание на герметичность и будете отправлять фактически годную продукцию, большая заслуга.
           – Не наша – Замятина Игоря Павловича. Его инициатива. Он заставляет и торопит.
           – Не нужно сказок. Мы до него, еще до первого мая начали оборудовать, почти построили участок испытания. Я запретил форсировать ради тогдашней пользы, чтобы не отвлекаться от главного и не задерживать поставку готовых изделий. Тогда просто не пришло время. Теперь, когда улучшили качество сварки, завершаем создание участка. Попробуем. Осторожно. Постепенно. Без торопливости. И нечего кому-то приписывать заслуги там, где их нет. И афишировать достижение необязательно. Последний месяц отсюда идет все лучшее качество, почти не требуется доработка. Двадцать седьмой цех перестает ремонтировать возвратную тару, ждет поступления нашей. Балуем завод. Я посчитал, там стоят контейнеры не меньше чем на квартальную программу, ждут ремонта. Поэтому не гонитесь за количеством, не мучайтесь выпуском, главное для нас – выполнение плана освоения производства. Дальнейшего освоения. И компрессорная, и малярка – теперь уже первая очередь, да о чем разговор, все расписано и расставлено по срокам. Есть время спокойно и основательно заниматься глобальными вещами.
           – Значит, с людьми на сборку можно чуть подождать? – осторожно уточнил Петушков.
           – Месяц вообще придержать выпуск, только польза.
           – На график, значит, не смотреть?
           – Вот именно. Пусть заводской задел пропустят.
           – Что ж, – задумался Ларин, – выпуск прекращать совсем нельзя. Он пока и невелик. Вчера опять остановили сборку, поломали макет посадочных мест. Степанов с ребятами занимаются ремонтом. Наверно правильно, раз такое дело, создать задел тары здесь. Что за месяц выпустим, оставим, на завод отправлять не станем. Не заставят без вас?
           – Я скажу директору и заместителю, чтобы требовали с Петрушова, не с вас. Работайте спокойно. Хотя Николай Прокофьевич тоже уходит в отпуск. Ну, Тесленко объясню.
           Курить вышли на крыльцо. Алексей Никифорович заставил. Сам направился, остальных увлек за собой. Находился в благодушном настроении и – редкий случай – позволил себе заняться самокритикой.
           – Вот вы в Петропавловскую крепость не сходили. Зря. На прошлой неделе мы с друзьями были. А ты оказался прав: Петра второго действительно нет в соборе. Как я не заметил? Тридцать раз, не меньше, был и не обратил внимания. А может быть, знал раньше и забыл? Нет, я никогда не забываю. Значит, не обратил. Но это ни о чем не говорит. В конце концов мелочь: одним бывшим царем меньше.
           – Так ведь это история, Алексей Никифорович, – напомнил Илья Семенович.
           – История, конечно.
           – А вам не кажется, что большие дела складываются из мелких?
           – Не кажется. Не все большое сложишь из мелочей и не все мелочи сложатся в большое.
           – Ого! – сказал Петушков, а Ларин учтиво поклонился.
           Лобанов пришел в боевое настроение.
           – Молодежь, – назидательно сказал он, – понимать надо. Вы же ни черта не интересуетесь русской историей. Вот возьму на будущий год отпуск на два месяца и махну по петровским местам. В Архангельск поеду, под Полтаву. Прочитаю, где бывал Петр, и все объеду и буду точно знать, как начиналась великая Россия.
           – И в Голландию? – наивно подсказал Ларин.
           – Что?
           – Петр в Голландию ездил. И в Германию.
           – Иди к черту, – добродушно посоветовал Лобанов.
           Алексей Никифорович уезжал утром назавтра. Захаров автобус выделил, свою машину не смог, сезон, необходимость гонять по участкам. Перед отъездом представитель завода беседовал с директором торфопредприятия. Говорили дольше получаса, о чем – никому не сообщили, Лобанов из кабинета вышел бодрый, веселый, явно довольный общением с Захаровым. Ларин все это время ждал внизу чтобы попрощаться, получить последнее напутствие. Не зря, оказалось. Напросился на комплимент. Дождался похвалы начальства. Лобанов протянул руку и задержал ладонь Ларина.
           – Все-таки ты – большой молодец. Вчера прошли, бросилось в глаза: как много сделали. Не я – завод благодарен тебе за такую работу. Продолжай, даже не буду ничего советовать, сам прекрасно знаешь и умеешь, одобрю все, что сделаешь. Успеха тебе и всем вам.
           Поздно вечером, приехав с полей, Петушков позвонил в дом приезжих Ларину.
           – Не спите, Илья Семенович?
           – Нет пока.
           – Как отправили Лобанова, нормально? Я ведь ничего не знаю.
           – Нормально. На автобусе. Перед тем долго с директором говорили.
           – С Григорием Петровичем?
           – Ну, да.
           – Что у них может быть общего?
           – Не знаю. Явно беседой остался доволен.
           – Хорошо, с вами хоть отдельно простился?
           – Как отдельно. Дождался его. Попрощались на улице. Расхвалил нас всех как никогда. Молодцы, все хорошо, так держать. Никаких советов, сами отлично разбираетесь. Короче, полный ажур. Веселый поехал.
           – У нас говорят: сильно хорошо – тоже не хорошо. После большой радости всегда опасаюсь какой-нибудь гадости.
           Как в воду глядел главный инженер.
          
           Спустя ровно неделю позвонил Тесленко. Взволнованно спросил.
           – Вы что, совсем прекратили отправку?
           – С вами Алексей Никифорович говорил? – Ларин спрашивал спокойно, уверенно.
           – Алексей сказал и уехал. А мне готовые изделия отправлять.
           – Что, на заводе не хватает контейнеров?
           – Михлин не берет заводские. Говорит, канитель с их контролем, дефектацией, ремонтом, не успеть за две недели обеспечить потребность месяца. Ждет твоих, на них вся надежда.
           – Как же задел разбазарили? Месячный всегда был.
           – Где-то прохлопали. Не знаю, что делать. Выручай. Когда отправляешь по графику?
           – Нет у нас ничего. Какой график – с местным руководством ничего не согласовано. Людей сняли на торф. Стоим.
           – Надежда на тебя. Нисколько нет? Не найти?
           – Ноль, Владимир Савельевич.
           – Сколько-то сможешь отправить?
           – Никакой возможности. На заводе же много тары.
           – Говорю тебе, Михлин не обещает. С ними возня большая, за оставшийся срок не справиться.
           – Почему Михлин? А что Петрушов?
           – Петрушов в отпуске.
           – Весь завод ушел в отпуск?
           – По графику, кому положено.
           – А вытащить Бориса Николаевича никак нельзя? Может, недалеко где отдыхает?
           – Собирался к сестре куда-то далеко в деревню поехать. Вряд ли найдем. А зачем?
           – Петрушов проблемы не допустил бы. Даже прозевали если, мигом поправит.
           – У Михлина положение не сахар. За директора Сигаев, он потребовал безусловного выполнения плана по оснастке. Сигаев Государственную премию получил, слышал? Ну, Государственную, бывшую Сталинскую. Теперь он занят новым изделием. Тара его не интересует. Так что Михлину в такой ситуации сильно не разбежаться.
           – Не нужно сильно. Там есть участок, свои работники, их не трогай, дай спокойно делать свое дело. Налаженный ритм, если не остановили. Сняли людей – тогда другой вопрос. И в этом случае при желании – сколько надо? Сколько? За две недели при желании справиться обязаны. Поставить надежных людей. Поработать, конечно, надо, ну, двадцать седьмой когда нужно умеет.
           – Уверен?
           – Абсолютно.
           – Ладно, пойду, скажу твое мнение директору.
           Перед обедом заместитель директора позвонил снова. Не спрашивал, не советовался, не просил. Коротко объяснил.
           – Ну что, сходил к Сигаеву. Еще раз позвонили Михлину, тот подтвердил: ремонт возвратной тары – процесс трудоемкий, сложный, до конца месяца выполнить в требуемом объеме невозможно. Напомнил: есть предприятие, по графику обязано поставлять тару, надо с них требовать. Те изделия он готов доработать и сдать заказчику. Сигаев с ним согласился. Велел послать в адрес Захарова и Петушкова телеграмму с требованием обеспечить нас нужным количеством. Я попробовал объяснить, что с ними график не согласован и план ими не принят. Сказал ему твое мнение, уверенность, что двадцать седьмой должен справиться. Тогда он распорядился вызвать тебя и чтобы сам тут доказал свою правоту, раз там, значит, не сумел наладить.
           – Налаживаю. Что, Михлина обязать трудно? Здесь я один, бросать никак нельзя, у нас каждый день проблемы, надо здесь находиться.
           – Яночкин велел организовать тебе в сентябре командировку в Омск на неделю. По личному вопросу. По производственному на две недели оторвешься, ничего. Это приказ директора, учти. Время пошло, терять дня нельзя. Срывайся, приезжай и впрягайся. Цех – твой, помощь какую надо получишь, дома потрудишься на благо отечества. Завтра ждем тебя.
           – Телеграмму сюда тоже отправили?
           – Ушла. Сегодня получат.
           – Так это – вода на мельницу Захарова.
           – Нам тара нужна. А кто по фамилии отправлять будет, неинтересно.
           – Пока две фамилии: Лобанов и Ларин.
           – Тогда все правильно. Вот и приезжай.
           – Так мы говорим про здесь.
           – Здесь, там. Работаем на завод. Не можешь там, давай тут. На тебя вся Европа смотрит. Завод – уж точно.
           Очень кстати Петушков оказался на месте. Новость принял неожиданно спокойно, без всяких эмоций.
           – Поезжай, – сказал. – Наверно, надо, коли без тебя обойтись не могут. Уверен, что справишься?
           – Кто угодно справится. Захотеть только нужно. Не обязательно мне.
           – Ну и ладно. Лобанов сказал, не торопиться с выпуском. Совсем не остановим, потихоньку делать будем, но Степанова с ребятами на процесс отвлекать не будем, пусть свое испытание заканчивает.
           – Нет, – возразил сердито Илья Семенович, – дали нам график, поставили задачу, нужно выходить на плановый выпуск. С возвратной тарой пусть там делают что хотят, мы свою давать обязаны.
           – Может быть, ты прав. Приедешь, разберемся. Без тебя все равно ничего не изменится. Пока Костя понаблюдает, он ведь всего в курсе.
           – Объясню главное Геннадию и ему. Две недели, вообще-то, не так много.
           – Не так и мало.
           – Тоже верно. Мне бы к прямому поезду добраться, утром на завод попасть. Подбросите?
           – Идемте к директору. С утра вроде все объехали, тьфу, тьфу, кажись порядок везде. На пару часов машину выделит. Вам не откажет.
           – Василий Петрович, – заметил Ларин, – мы все время как-то по-разному: то на ты обращаемся, то на вы. Не пора ли нам постоянно на ты перейти?
           – Я – не могу.
           Ответил твердо, после короткой паузы.
           Ларин молча кивнул. Принял к сведению. Огорчения не показал. С Лобановым – сразу на ты. Хотя тот постарше. Да не в том дело. Рангом не вышел, не дорос до дружбы с главным инженером. Что ж, на производстве – хорошие товарищи, можно сказать, друзья по работе. По жизни – друзьями не быть никогда. Жаль? Как сказать. Прекрасный человек. Казался совсем простым. Оказывается, простота бывает достаточно сложной.
          
          
           --- ГЛАВА 10 ---
          
          
           Михлин – на совещании у начальника производства. Без него ничего не начнешь. Ларин знает, что в понедельник утреннее совещание тянется полтора-два часа, а то и дольше, но у него совсем нет времени ждать и никакого выбора: приехал по одному-единственному делу и ничем иным не может позволить себе заняться. Даже вечная боль – снабжение, дефицит металла, сварочная проволока на исходе – на сей раз краем задела, толкнула чувствительно, но не смогла отвлечь от главного, единственного, отвратительно необходимого занятия. Заставил себя выбросить мысли о дефиците и отделе снабжения. Их существование прекратилось вообще. На время. Пока – навсегда.
           Ему дали две недели. Вернее, сам взял. Больше – нельзя. Не видит возможности. Не имеет права. И не представляет себе способов справиться. Тридцать контейнеров! За две недели успеть бы контроль провести, ведомости дефектов составить. Потом написать технологический процесс восстановления и ремонта. Таков порядок. Без ведомости и утвержденной технологии ОТК и заказчик не позволят взять контейнеры в ремонт. Но это значит потерять время, две-три недели, а то и больше. Работников ОТК подгонять никто не посмеет. Для них комфортные условия. Качественный контроль требует внимательности и спокойствия контролеров.
           Может быть, Михлин прав, и незачем себя обманывать.
           Хватит думать. Рассуждать. Нечего ждать. Надо действовать. Немедленно. И в первую очередь найти исполнителей. Самому, без руководства цеха. Начальника поставить перед фактом. Все остальное – потом. Решения, согласования. Первое – собрать команду.
           Единственный, на кого можно целиком положиться, – Серега Васюков. Со своей бригадой. Подскажет имена всех, кто еще понадобится. Токарь и фрезеровщик – для срочного изготовления деталей. Сварщик. Мастер? Мастера не надо, сам буду за мастера.
           Сергей по работе не исключение, все бригадиры в цехе нормальные, но с остальными сначала требуется общий язык найти, могут и потом закапризничать, всякое бывает, от настроения многое зависит. Васюков – надежен, как испытанный карабин, работает без осечки. Возьмется – сделает. Лишь бы взялся. Пустяками не занимается, наверняка и нынче чем-то серьезным, лишь бы не самым срочным. Решим, до директора дойду, любой срок отодвинем. Лишь бы взялся.
           Васюков, как всегда веселый, озорной, бодрый с утра и одновременно хитрый, сообразительный, все понимающий без всяких слов. Издали увидел, что Ларин прямо к нему направляется, оставил работу, руки вытер, поздоровались, молча выслушал технолога, широко улыбнулся.
           – Что я буду от этого иметь?
           – Ну, как. Прослежу, чтобы заплатили как следует. С тобой согласуем.
           – Больше чем всегда не позволят. Получаю и так нормально, лишнего не надо. Тут, как понял, по две смены придется развлекаться.
           – Правильно понял. Обеспечим оплату всей бригаде.
           – Это ясно. Что лично я буду от этого иметь?
           Вот мерзавец. И не понять: шутит или всерьез. На что намекает? Вдруг Ларина осенило.
           – А что захочешь, то получишь. По заявкам.
           – Не, это неконкретно. Должен знать заранее.
           – А если ничего конкретно, то не возьмешься? Откажешься?
           – Так ведь неинтересно. Большая работа, дело срочное.
           – Но возможно сделать?
           – Невозможного вообще ничего нет. Особые условия требуют особого результата.
           – Даже ты превращаешься в вымогателя, – проговорил Илья с горечью.
           Васюков продолжал улыбаться. И улыбка его была дружеская, лукавая и совсем не злая.
           – Ищу справедливости, – объяснил Серега. – Согласен взяться за твое дело, работа есть работа. Надо, значит надо. Тебя не подведу, пусть дают. Только отодвинут сроки сдачи стапеля, я на сборку дубликат делаю.
           Стало легче на душе Ларина. Аварией не пахнет. Однако действительно, чем он может заинтересовать бригадира? Он. Лично. Чувствует необходимость. Не видит возможности. Это не значит, что ее нет. Зависит от его способностей. Сообразительности. Настойчивости. Умения организовать дело. Что может рядовой технолог? Может! Не такой рядовой теперь, кое-что есть за душой. Поразмыслить, тряхнуть мозгами.
           – Рассчитаюсь, – придумал уверенно и радостно. – Сдадим тару военным, возьму тебя с собой. Отдохнешь в деревне неделю. Оформим командировку, оплатят дорогу и гостиницу и водку. Без закуски, правда. Закуска за свой счет.
           – Годится. Почему хлопочу не за всех – от меня одного будет все зависеть. Остальным – премия за выполнение, заранее определим сколько. За тобой – организация работы. Показывай объекты и давай документацию. Хорошо бы избежать двойного контроля, сразу сдавать и контролеру ОТК, и заказчику. Ну, и приказ начальника цеха нужен.
           – Значит, в принципе договорились? Не возражаешь?
           – Работа большая, но плевая. Сделаем, не сомневайся. Под твоим руководством – уверен.
           – Спасибо, Сергей.
           – И тебе спасибо, что друзей не обходишь. Мог ведь кого угодно выбрать, любой справится, нехитрое дело.
           – Времени в обрез. Любому не дашь.
           – Есть время. Как организуем. Давай, торопись.
           – Попробую. А ты готовься. Михлин придет, сразу и решим.
           До прихода заместителя начальника цеха оставался час, не меньше. К Хавроничеву пока идти незачем, заставит рассказывать подробности работы там, пустая трата времени. С ним встречу отложить до необходимости. Естественно, сегодня, но лучше бы в конце дня. Если раньше не понадобится.
           Так. Дайте подумать. Сейчас проблема – ведомости дефектов. Контроль ОТК в полном объеме. Тесленко сказал, дефектацию еще не начали. Почему? А, да, на него надеялись. Придумали. На каком основании, кто им обещал. Не время и не место разбираться. Надо идти к главному контролеру. От его настроения, даже от его отношения к производству в Октябрьске зависит все. Он может распорядиться проводить контроль не по серийной, а по индивидуальной технологии. Не проверять, скажем, стыковку узлов одним макетом сразу на всей партии контейнеров, потом так же другим, затем – третьим, дальше – все контейнеры испытать на герметичность. А – иначе. Полностью проверить на все параметры сначала один, покончив с первым, взять второй. Затем – третий, так – до тридцатого. В этом случае есть надежда завтра даже получить в работу первый контейнер. И дальше обеспечить постоянное поступление. Так дольше, слов нет, производительность контроля гораздо ниже, но иного пути к выполнению задания нет. Ждать окончания проверки всей партии – завалить дело. Тесленко сказал, сегодня ожидается поступление из частей еще двадцати комплектов тары. Из пятидесяти теперь хорошо бы выбрать те, что находятся в лучшем состоянии. Требующие незначительного вмешательства заводских работников. Словом, к главному контролеру.
           Конечно, они знакомы. Встречались на совещаниях. Виделись на заводе. Но едва ли Алексей Николаевич Морозов мог знать Ларина. Разные весовые категории: старший технолог цеха и главный контролер завода.
           Однако, знал. Еще как знал. Подробно. И это оказалось неожиданным и выглядело удивительным.
           – Ого, – сказал Морозов, посмотрев на Ларина, – само Октябрьское предприятие ко мне пожаловало.
           – Вы меня знаете? – промямлил Илья.
           – Кто ж тебя не знает? Известная личность на заводе. Илья Семенович Ларин, опора и надежда.
           – Смеяться-то не обязательно, – такая возникла реакция.
           – Ну-ка садись, – главный контролер отодвинул бумагу, которую только что подписал, положил ручку и обратился к посетителю.
           – Нужда заставила прийти? Ко мне в гости но ходят. Погоди, не торопись. Собираюсь поехать к тебе, посмотреть, как разворачиваетесь. Не могу пока, времени нет. Но приеду обязательно. Много чего говорят, не верю. Надо самому во всем убедиться. Говорят, доярки там в сварщицы подались. Не верю, чтобы доярка с ходу научилась варить хороший силовой шов. А землекоп сразу стал слесарем-сборщиком. Тем более, результата пока не видно. Думаю, еще год не увидим. Столько времени тебе объективно выделил на постановку производства в деревне. Я не прав?
           – Год? За такое время выспался бы спокойно. Никто столько не дает, – признался Ларин.
           – Конечно, не дает, – согласился Морозов. – Дорогой, я говорю не сколько дают, а сколько получат. Предполагаю, раньше года не управиться. А?
           Ларин насторожился. Что за разговор. Никто из начальства так не настроен. Наоборот, все давят.
           – Надеюсь, управимся, – сказал. – У нас есть график.
           – График – это хорошо.
           Ларину показалось, Морозов понял: на его откровения надеяться нечего. Пусть понимает. Незнакомый человек, начальство к тому же – чего ради перед ним раскрываться. Неприятностей хватает, согласен. Понимает, за то спасибо. Да и не согласен вовсе на год, честно, не согласен. Месяца четыре, пусть полгода – дольше ему самому не вытерпеть. Полгода гнать брак – предел. Не справится – толкать в шею. Хоть куда. Год – чересчур.
           – График – это аргумент, – помолчав, сказал Морозов. – Ладно, отвлеклись. Давай, излагай, с чем ко мне пришел.
           Ларин объяснил ситуацию с ремонтом тары, попросил помочь. Главный контролер выслушал не перебивая. Утвердительно кивнул.
           – Давай сразу договоримся. Понадобится помощь – приходи, не стесняйся. Есть предложения – приноси. На мою поддержку можешь рассчитывать всегда. Не потому, что ты такой хороший, а потому, что делом занимаешься. На завод работаешь. Наш долг тебе помогать, что и будем делать. Лично – я.
           – Спасибо.
           – Тебе спасибо за работу. Постой, а почему ты ко мне пришел с ремонтом? Ремонтируем – здесь? Почему не Михлин?
           – Михлин считает, за две недели не справиться с такой работой.
           – Ты считаешь, можно?
           – Считаю.
           – А кроме тебя некому взяться? Некого обязать? Тебе там надо производство создавать, не здесь правоту доказывать. Безобразие. Пошли к директору.
           – Николай Прокофьевич в отпуске.
           – К Сигаеву. Он сейчас директор.
           – Нет, нельзя. К директору не пойду.
           – Тогда сиди тут. Сам пойду. Этого безобразия не допущу. Не позволю.
           – Алексей Николаевич! Ларин испугался. – Не надо! Очень прошу. Так получилось. Сам напросился. Обязан доказать. Меня вызвали от имени Сигаева. Не надо менять.
           – Не допущу несправедливости, – возмущался Морозов. – Детские игры затеяли с доказательствами. Серьезные люди вроде. Твое место в Октябрьске, и занимайся. На заводе специалиста на разовую работу не найти – позор! Не дело.
           – Но я уже здесь. Дома поживу. Две недели всего. В театр пару раз схожу, полгода не был. Неизвестно ведь, насколько там застрянем. Подышать хоть невским воздухом.
           – Все равно безобразие, – Морозов не успокаивался. – Ты не прав, что меня останавливаешь. Ну, может быть, где-то чуть-чуть. Ладно, не пойду, но только потому, что очень просишь. Давай сядем к столу и подумаем, как ускорить твою работу.
           Ларин передал предложение бригадира.
           Морозов отмахнулся:
           – Это мы организуем. Подумай, как контейнеры взять в работу. На заводе действует положение о ремонте тары. Там не разбежаться. Понимаю твою заботу, думаю, как поступить. Вину единственный выход. Кто будет руководить ремонтной бригадой? Васюков? Знаю бригадира Васюкова. У него личное клеймо. Имеет нашу доверенность. Правда, на сдачу окончательно готовой продукции право личного клейма не действует. Значит, сделаем так. Я выпускаю распоряжение по заводу, согласую с представителем заказчика, доверяю бригадиру Васюкову проверку партии возвратной тары в количестве тридцати штук.
           – Пятидесяти.
           – Хорошо, пятидесяти штук и составление ведомости дефектов. Надеюсь, ты тоже займешься и вместе вы разработаете технологию восстановления тары. Начинайте немедленно, и ремонт – сразу, не ожидая утвержденных документов, технологию не надо печатать или на кальку переносить, напишешь на белке в одном экземпляре. Дней трех-четырех, думаю, тебе хватит, в четверг вечером приноси, подпишем и согласуем с заказчиком. Посиди у меня пару минут, зайду к полковнику Рублеву, договорюсь обо всем. Только чтобы не подвели мы с тобой. Контроль с личным клеймом, учти, доверю только Васюкову, я его знаю, больше никому. Иначе вернемся к положению. И ко мне не ходить.
           – Понятно.
           – Ну-ну, – довольно произнес Морозов и вышел. Вернулся довольно быстро, кивнул на ходу Ларину:
           – Все в порядке. Действуй. Успеха тебе.
           Действительно, не знаешь, где найдешь, где потеряешь, шел к главному контролеру сражаться, уговаривать, доказывать правоту, преодолевать сопротивление – нарвался на полное понимание, сочувствие, поддержку, а главное – реальную помощь не на словах – на деле.
           В который раз Ларин убеждался: будь человеком и всегда найдешь единомышленника, соратника, помощника и защитника. В том, что сам он человек, Илья самонадеянно не испытывал малейшего сомнения.
          
           Михлин оказался в кабинете. Видимо, совсем недавно вошел, не успел сесть за стол, стоял возле, обдумывал, чем заняться. Широко улыбнулся Ларину, сделал шаг навстречу, протянул руку.
           – Здорово. С приездом.
           – Спасибо.
           – Как доехал – терпимо?
           – Нормально.
           – Слушай, не надоело тебе там постоянно сидеть?
           – Надоело.
           – Тогда должен быть мне благодарен за то, что выдернул домой.
           – Спасибо еще раз. Если б не работа, насовсем оттуда смылся с удовольствием.
           – А, – Михлин весело махнул рукой, – от работы кони дохнут.
           – Нам, думаю, пока не грозит. Давай к делу.
           – Обязательно. Говори, что нужно. Всем, чем смогу. Наверно, по дороге все обдумал? Кого себе в помощь берешь?
           – Ну, что ж. Помощники не нужны. Ни технолог, ни мастер. Сам справлюсь. Рабочие – Васюков с бригадой.
           – Нет, Васюкова – нет.
           – Только его.
           – Лучшего бригадира, Степанова, увез? Теперь еще Сергея? Не дам.
           – Дашь.
           – Сказал – все. Степанова с собой сюда прихватил, отдали бы ему его бригаду, лучшие люди цеха.
           – Не мог. Степанов нужен там. Бригаду Васюкова прошу.
           – Не проси. У Васюкова стапель. В плане и в графике. Должен сдать в этом месяце. И работа не для него. Другую бригаду дам. Справятся, еще лучше.
           – Я ведь тебя выручаю. Специально приехал выручать.
           – Это брось. Себя выручаешь, не меня. И я тебе, если честно, не завидую.
           – Все-таки Васюков. Только что был у Морозова. Главный контролер разрешил провести дефектацию без контролера, но только Васюкову – у него доверенность ОТК.
           – Найдем другого с личным клеймом.
           – Разрешил Васюкову. Знает его.
           – Узнает других. Сергея не могу. Исключено. Стапель у него.
           – Пойдем к Хавроничеву?
           – Пожалуйста. Куда угодно. Чтобы не сказали, что я чем-то тебе не помог.
           – Захвати план и графики.
           – Пожалуйста. Больше ничего?
           – Пошли.
           И Хавроничев оказался в кабинете. Решительно везло Ларину с утра, мог набегаться за главным технологом. Не пришлось. Павел Константинович выглядел чем-то озабоченным, хмурился. На столе перед ним лежали чертежи. Отвлекся от своих дел, пригласил вошедших присесть к столу. Сразу – к Ларину.
           – Рассказывай. Что успели, что нет. Давай о главном.
           – Можно чуть позднее? Приду специально. Приехал всего на две недели на ремонт возвратной тары.
           – Зачем приехал, знаю.
           – Хочу немедленно толкнуть вагоны. Пусть покатятся.
           – Начинай.
           – Помощь нужна.
           – Какая?
           – Прошу бригаду Васюкова. Не дают.
           Главный технолог вопросительно взглянул на Михлина.
           – Я на тару лучших бригадиров выделять не намерен. Степанов там постоянно. Хватит ему.
           – Кому – ему? – Хавроничев изобразил недоумение. – Тебе, самому, лично. Ларин приехал тебе помочь.
           – Что-то путаете, Павел Константинович, – добродушно улыбнулся Михлин. – Я его не вызывал и помощи ни у кого не просил.
           – Ты же не взялся за эту работу?
           – Почему? Какое я имею право от работы отказываться? Сделаю, только не в такой срок. Честно предупредил руководство.
           – Не устраивает завод. Потому Ларина вытащили.
           – Хочу поглядеть, как у него получится. Очень большое имею желание.
           – Так помогай. Не мешай, во всяком случае.
           – Да ради бега, Илья Семенович. Говори, что надо. Только бригаду Васюкова дать не могу. Еще лучших людей выделю.
           – Других не нужно, – сказал Илья.
           – Что у Васюкова? – спросил Хавроничев.
           – Срочный стапель. Дубликат. И в плане и в графике главного инженера.
           – Покажи.
           Главный технолог посмотрел документы. Взял ручку, вычеркнул из плана стапель, зачеркнул дату в графике, поставил новую. Расписался в обеих бумагах. Протянул Михлину.
           – На. Перенес изготовление стапеля на две недели. Что еще?
           – Эта работа не для бригады Васюкова. Есть работники попроще, им в самый раз будет.
           – Вопрос решен. Отдай Ларину все, что просит. Закончили на этом.
           – Павел Константинович!
           – Что еще?
           – Не согласен. Я пойду к Сигаеву.
           – Иди. А людей дай немедленно. Жаль, в отпуске Лобанов. Придется срочно вызвать, пусть проследит за организацией вашей работы.
           – Не надо Лобанова, – засуетился Михлин, – без него все решим. Договоримся.
           – О чем? Работать нужно, не торговлю устраивать. Да, Лобанов не помешает. Позвоню.
           – Не надо, Павел Константинович! Отдаю Васюкова с бригадой и всех, кого Ларин просит. Пусть Лобанов догуляет отпуск – как считаешь, Илья Семенович? Видите, мы оба так думаем. Не стоит беспокоить человека, сами справимся.
           – Тогда я побежал, забираю Васюкова по твоему распоряжению, – заторопился Ларин.
           – Давай.
           Остались вдвоем, и Хавроничев с любопытством смотрел на Михлина. Спросил заинтересованно.
           – Почему быстро уступил? Лобанова испугался?
           – Боюсь его, – сознался Михлин. – Лучше без него, если можно.
           – Чем лучше?
           – Он же заставит и Васюкова отдать, и стапель без отсрочки закончить. И еще добавит. Ему лучше не возражать, все равно заставит. До главного инженера дойдет и до директора, их настроит. Боюсь Лобанова.
           – Меня, значит, не боишься?
           – Вас бояться зачем. Мы вас все уважаем и любим.
           – Поэтому мне можно возражать?
           – С вами даже спорить дозволено.
           – Значит, уважения и любви к человеку недостаточно для безусловного ему подчинения?
           – Подчиняются только силе. Под страхом ее применения.
           – Только?
           – Конечно. С Лобановым спорить бесполезно. Доказывать что-то невозможно. Он если уперся, ничего не слышит. И если потребовал, не отступится. Не послушал его – сто раз пожалеешь. Найдет способ отыграться. Прав, не прав – неважно. Уважения к нему – ноль. Страх перед ним – стопроцентный. И подчинение сознательное.
           – Да? Мне казалось, я вами руковожу. Требую достаточно, когда надо. Всегда надежно выполняете, не могу на вас жаловаться.
           – Так вы не требуете безусловного выполнения. Допускаете возможность возразить, спорить. Слушаете возражения. Доказываете необходимость. С вами вроде все вместе делаем, ищем лучшие решения. С вами интересно. Просто здорово. Но, извините, железная дисциплина держится только на страхе. Исключительно.
           – Считаешь, что ты прав?
           – Так у всех людей это в крови. Может, почти у всех. Страх наказания. Страх потери должности. Или работы. Страх перед неизвестностью. Просто – страх. Дисциплина – лекарство от страха. Полная дисциплина – полная зашита.
           – Ну, ну. Скажи, Миша, а тебя боятся в цехе?
           – А как же. Меня Петрушов часто за палку держит. С моей помощью выбивает работу, особенно срочную. Он тоже любит порассуждать, обсудить с технологом, с бригадиром, как рационализировать стапель, улучшить конструкцию или пустить по немыслимой новой технологии, если кто предложил. Хорошо, когда на стапель два месяца дали. А если две недели? Тогда стапель – мой. Тут базарить некогда. Близко никого не подпущу. Никаких изменений. Как сконструировали, так сделаем. В срок. Сдадим, потом – усовершенствуйте сколько угодно. И рабочие, и мастера знают: не успели, не справились вовремя – никакой зарплаты и никакой премии. Просто и эффективно.
           – Значит, Петрушов – либерал?
           – Нет, но бывает, случается. Со мной – никогда.
           – Что ж, – медленно сказал Хавроничев. – Век живи, век учись. Есть над чем подумать.
           – Ничего ведь нового, – объяснил Михлин, – просто раньше как-то не случалось на такую тему. Я могу идти?
           – Дай-ка график. Перенесу тебе срок на стапель на месяц вперед. Чего доброго, через две недели снимешь бригаду на основании этого графика, а Ларин может чуть не успеть.
           – Точно не успеет. Я б на его месте не брался за такое дело.
           Хавроничев прервал разговор и скоро забыл о нем. Отпустил исполняющего обязанности начальника двадцать седьмого и тут же спохватился, что попросил конструкторов отдела проектирования оснастки подождать его несколько минут, обещал подняться к ним обсудить конструкцию приспособлений. Люди ждут. Отвлекли, и он забыл. Нехорошо. Собрались инженеры для конкретного дела, а он пустым общим разговором увлекся. Кто кого боится – тоже забота. Михлин прав: дисциплина – дело малоинтеллигентное. Выйдет Лобанов, пусть разбирается и уточняет практически, без болтовни. На свежую голову, отоспавшийся и отдохнувший, здоровый и загорелый, с новыми силами и энергией. Попутного ветра и карты ему в руки.
          
           Лобанов появляется в рабочем кабинете в восемь тридцать утра. Тик в тик. Всегда. Можно сверять часы. Приучил себя за годы работы. Считает своей обязанностью. Делом чести. Святым долгом. Никакой бравады или хвастовства – простая необходимость. Элементарная дисциплина, равная для всех независимо от ранга и служебного положения. У Яночкина научился, его идеология. И его, Лобанова, собственная, до знакомства с Яночкиным сам такую систему отработал. Значит, сошлись взгляды.
           Получив пост заместителя главного инженера, Алексей Никифорович никуда не переехал, остался в отделе главного технолога, с согласия руководства, сохранил за собой прежнюю должность. Искать его, скорее всего, следовало в прежнем и, одновременно, нынешнем кабинете.
           Однако в первое после отпуска рабочее утро Лобанов не ушел в кабинет на другой конец заводской территории, решил для начала повидаться с руководством, услышать новости, из приемной директора связаться с Октябрьском, получить оттуда сообщения о событиях за месяц. Выйдя из проходной, повернул налево, прошел в заводоуправление, легко поднялся на третий этаж.
           Пятьдесят с хвостом – кто даст? – подумал радостно Лобанов, вот что значит здоровый отдых. На будущий год опять нужно забронировать путевку в санаторий. В другой, еще, может, лучше.
           Весело догнал грузного, небыстро идущего главного контролера. Ровесники, а такая разница. Поздоровались.
           – Куда бежим? – поинтересовался Морозов.
           – К директору собираюсь заглянуть.
           – Зачем?
           – Представиться после отпуска. Узнать новости из Октябрьска.
           – Это тебе лучше у Ларина спросить.
           – Вчера пробовал дозвониться. Не получилось.
           – С ним здесь можешь поговорить.
           – На заводе?
           – Ну да. В двадцать седьмом.
           – Давно его видел?
           – Да он тут скоро две недели.
           – Как?
           – Так. Я в свое время возмущался, теперь твоя очередь.
           – Ты в курсе? Расскажи.
           – Пошли.
           От Морозова Алексей Никифорович вышел внешне совершенно спокойным. Его лицо не безобразила гримаса ярости, как бывает в приступы гнева, когда не считает нужным сдерживать внутреннее напряжение. Сообщение товарища потрясло его нелепостью и возмутительным безразличием руководителей к элементарным интересам, к самой очевидной нужде завода. Потрясающее равнодушие. Ушел в отпуск директор, уехал в санаторий он сам – всем остальным оказалось ровным счетом наплевать на дело, из-за которого полгода назад все на ушах стояли и которое до сих пор не раскручено, по сути все еще находится в зародыше. Убрать оттуда Ларина – без него, Лобанова – кто мог посметь! Объяснить подобное невозможно. Была прежде такая статья – вредительство. И кричать тут нечего, и мелочиться тоже. Придется растолковать доходчиво и доступно. С достойной выдержкой. Главное – чтоб не подумалось кому-то повторить.
           Кабинет главного контролера – почти напротив приемной директора, через коридор. Сухо кивнув секретарю, посмотрел на нее вопросительно. Мария Сергеевна взгляд поняла.
           – Борис Александрович в кабинете директора.
           Лобанов шагнул направо, рванул дверь, закрывая, толкнул внутреннюю и обе плотно прикрыл за собой. Секретарь его состояние угадала, никого не пускала в кабинет, попросила даже вошедшего Тесленко, к великому его изумлению, задержаться в приемной.
           Лобанов появился совсем скоро, вышел строгий, уверенный со стиснутыми челюстями и бешеными глазами. Глядя прямо вперед и никого не замечая, молча прошел к выходу. В приемной повисла тишина. Спустя пару минут позвонил Сигаев, велел никого к нему не пускать.
           Двадцать минут, не меньше, главный инженер приходил в себя, прежде чем смог вернуться к делам. Будь его власть, выгнал бы этого заместителя к чертям собачьим. Не отстранил от должности – с завода вышвырнул. Нет возможности. Права не имеет. Но и такое выслушивать, может быть, впервые в жизни, да еще от подчиненного. Безнаказанно оставить нельзя. Бунт на корабле – вещь недопустимая во все времена. Хамство на культурном предприятии, кому – потомственному интеллигенту. Нет, заместитель не выражался, не сквернословил – просто уничтожил его, человека всеми уважаемого, а главное – своего непосредственного начальника. Руководителя. Шефа и наставника. Ничтожество, полуграмотное бездарное существо. Так унизить и оскорбить на ровном месте, ни за что, без всяких оснований, без серьезных причин. Нужно принять меры. Неотложные. Кардинальные. Какие? Думай, исполняющий обязанности директора, думай. Вот этим как раз не следовало заниматься. Лишняя пауза. Лупить всегда нужно сплеча. Наказывать – без промедления. Как только Борис Александрович начал думать, мысли его поползли не туда. Совсем в другую сторону. Не желая того, принялся размышлять над словами Лобанова. Возражая и сопротивляясь, заставляя себя отвлечься, возвращался к нежелательному занятию и наконец основательно задумался над сутью слов заместителя. В результате вынужден был согласиться со справедливостью некоторых претензий Лобанова и признать кое в чем его правоту. Что доказывает честную заботу заместителя о порученном деле и частично оправдывает его резкость. Гибкий ум Сигаева настроен на анализ всегда, когда появляется к этому возможность, а тем более необходимость. Приятно ему или неприятно, не имеет значения. С трудом переварив гневное возмущение безобразно недопустимым тоном Лобанова, Борис Александрович задумался над его словами. Постепенно углубился в свои мысли.
           С момента передачи изготовления контейнеров другому предприятию главный инженер завода оказался в стороне. Так получилось. Ушел в сторону от подготовки производства. Главные специалисты самостоятельно решали свои задачи и пока успешно справлялись без давления и контроля с его стороны. Сказался высокий уровень подготовки в первые месяцы. Как-то незаметно Яночкин освободил его от работ по таре, начал сам спрашивать с ответственных исполнителей. Сигаев, естественно, присутствовал на всех совещаниях у директора, но скорее как консультант, никак не участник процесса непосредственной работы. В принципе, конечно: в курсе, но только в общем. Прав Яночкин. Трудные вопросы по таре теперь – организационные. Технические преимущественно решены и единственное место главного инженера – завод и основные изделия. На нем – технический прогресс завода, и это правильно.
           Но целый месяц он – директор. Обязан заниматься тарой. Взял все обязанности Яночкина, не должен отстраняться от дела организации нового производства. Не подумал. Прозевал. Бросил большой участок работы. Дело не в двух неделях Ларина, Лобанов перегибает тут, это ерунда. Дело в том, что будучи директором не подумал заинтересоваться положением в Октябрьске, услышать информацию оттуда, может быть, просьбы, как-то отреагировать. Для него торфопредприятия не существовало. И Ларин понадобился только для срочного ремонта тары здесь, он не сообразил, что его приезд может повлиять на ситуацию в Чащине. Скверно. Вынужден признать, как это ни противно. Ладно. Все в своих руках. И ничего страшного не случилось. Ларин. Опять эта фамилия. Везет мне на нее. Одни неприятности связаны с рядовым инженером, технологом цеха, незаметной личностью. Слишком часто попадается, стоит на пути, гад. Только из-за него довелось выслушать такое от заместителя. Запишем на его счет. Запомним. Достаточно накопится – решим.
          
           Лобанов не заметил Владимира Савельевича в приемной директора. Не собирался заходить к нему. Тесленко в истории с вызовом Ларина не замешан. Его друг тут совсем не причем. Алексей Никифорович представить себе не мог, что именно заместитель директора поднял панику и заставил всех торопиться с ремонтом возвратной тары. Хотя это было достаточно очевидным, и Лобанов быстро разобрался бы в истоках безобразия при нормальном рассудке, без крайнего возбуждения.
           Точка кипения его прошла, он начал остывать, но оставался разгоряченным и настроенным на драку. После разговора с директором направился прямо к главному технологу. Тот ждал его.
           – Как ты мог допустить отзыва Ларина на целых две недели?
           Лобанов пустил с места в карьер. Хавроничев растерялся.
           – Решали без меня. Я поздно узнал, когда приехал.
           – Ну, приехал. Сразу завернул обратно. Что смотреть.
           – Не подумал. Решение директора. Старался помогать.
           – Что тут-то помогать. Вернуть надо было. На заводе обязать Михлина. Ладно. Сигаев ничего не смыслит. Ты-то знаешь, как Ларин там нужен. Каждую минуту. Не мог пойти к Сигаеву, кулаком по столу стукнуть.
           – Не мог, – тихо признал Хавроничев. – Даже подумал бы – не смог. Не подумал.
           – Зря. Начальство не думает, что от рядовых требовать. Гнать руководство с завода, это будет правильно. Верно?
           – Здесь маленько все ошиблись. Кто его знает, затемнение нашло. На тебя одного нагрузили, остальные свободны, облегчение всеобщее, все в стороне. В этом причина.
           – Причины выяснять не время. Исправлять немедленно. Ларин где?
           – Внизу. Уже кончают. Еще два-три дня.
           – Сегодня отправляю обратно. Вечерним поездом.
           – Дай хотя бы два дня.
           – Одного не дам. Часа не дам. Разбираться не буду. Михлину прикажу, закончит вовремя. Пусть покрутится.
           – Ларин взялся, сам надеется доказать.
           – Я ему покажу азартные игры. Нашел себе забаву. Пусть доказывает там, где серьезное дело, а не десятидневная авантюра. Ишь, игроки.
           – Смотри, – сказал Хавроничев, – тебе виднее.
           – Вот именно.
           – Только Ларина чересчур обвинять не стоит. Ему так объяснили. Можно сказать, заставили. Он программу завода спасал. По простоте душевной.
           – Простота хуже воровства. Разберемся. Пошел.
           Илья обрадовался Лобанову. Теперь ему ничто не помешает. Уверен, что начальство его похвалит.
           – Здравствуйте, Алексей Никифорович.
           – Здравствуй, если не шутишь. Что, производство тары решили освоить на заводе?
           – Вот, ремонтом пришлось заняться.
           – На Октябрьском торфопредприятии порядок? Все закончили, перебрались сюда?
           – Временно? Пришлось? Меня не было? Я – здесь! Чтобы к вечеру духу твоего в Ленинграде не было. Вечерним поездом.
           – Алексей Никифорович!
           – И без разговоров!
           – Я не могу.
           – Сегодня! Понял меня?
           – Освобождайте, пожалуйста. Хоть увольняйте.
           – Я тебе уволюсь! Хватит пугать. Тебя уговаривали производством тары заняться, но не заставляли. Сам дал согласие, добровольно. Выполняй за что взялся. Там не получается, так сюда приехал показать свои способности. Сигаеву с Хавроничевым демонстрируй, меня не проведешь. Нам с тобой плевать на возвратную тару. Нам поручено новую делать. Только. И будешь делать. Немедленно. Собирайся. Через пятнадцать минут ко мне зайдешь попрощаться. Знаю твои здешние дела. Михлин закончит.
           – Дайте мне еще три дня.
           – Полчаса!
           – Два дня.
           – Под конвоем отсюда выведу.
           – Сегодня никак. Убейте. Расстреляйте. Ну никак.
           – Хорошо, завтра – край. Послезавтра оттуда позвонишь. Михлину передавай все документы.
           – Михлину – нет. Саша Лившиц закончит, он за меня в цехе оставлен, полностью в курсе.
           – Прослежу. Схожу с ним к главному контролеру, говорил с Морозовым, поможет.
           – После сдачи бригадир Васюков нужен мне в Чащине хотя бы на неделю.
           – На месяц отправлю.
           – Михлин сопротивляться станет.
           – Обоих отошлю. Пусть и он поработает.
           – Михлин не нужен.
           – Что значит, не нужен? Любой человек нужен. Миша грамотный инженер и хороший заместитель. Поставишь рядом с начальником цеха, пусть учит. Планированию и организации производства.
           – Лишние люди не нужны. У меня с Михлиным разный подход. Наши разногласия разрешимы здесь и недопустимы там.
           – Как знаешь. Насильно не пихаю. Васюкова получишь. Не на ремонт. Выйдет через неделю Петрушов, пришлем бригаду для ремонта. Людей им дополнительно не давать, сами ремонтировать будут. Твоя задача – новая тара. Только новая. Общая задача. Твоя, моя и Яночкина. Задача завода и торфопредприятия. Доходчиво объясняю?
           – Вполне.
           – И без фокусов. Настройся. Такого срыва больше не допущу.
           – Алексей Никифорович, между прочим, у меня по графику тоже отпуск в июле.
           – Тебя понял. Никаких отпусков. До освоения производства. До выпуска первых изделий и первого выполнения месячного плана. Я жалею, что уходил в отпуск. Мы с тобой больше не гуляем. С профсоюзом согласуем.
           – Да, – сказал Илья, – но наверно вы правы. Завтра еду. Здесь осталось сдать готовую продукцию. Ребята справятся. Подготовлю документы, организуете им премию?
           – Им – да. Тебе – никакой премии. Тебе премию – только за выполнение основной работы. Извини. Старайся там, где тебе положено и не выручай кого не надо.
          
          
           --- ГЛАВА 11 ---
          
          
           Воскресенье. Все разбежались кто куда. Выходной – свободное общение. Или полная разобщенность. В комнату бригады Степанова не заглядывал, возможно, там кто и спит. В такую погоду – вполне.
           Ларин прислонился к той створке двери, которая, сколько помнил, никогда не отворялась, закурил, прикрывая ладонями огонек спички. Скорее по привычке, чем по необходимости: здесь, за домом, ветра не чувствовалось. Молодой человек стоял под козырьком, устроенным над входной дверью. Козырек был маленький и низкий, над самой головой, и хорошо, что низкий: предохранял от дождя, как зонтик. Стоять под ним, некрашеным, серым, было неуютно и холодно, зато сухо. Относительно, конечно. Ветер периодически задувал струи, капли, брызги. Про такой дождь не скажешь: льет, он был несильный, но надоедливый. Начался, наверно, с ночи и самое отвратительное в нем то, что неизвестно, когда кончится. Тяжелое низкое небо сплошной беспросветной массой лежало неподвижно и равнодушно, точно навеки утвердилось над унылой землей.
           Скверно: самый сезон, подумал Ларин с горечью и удивился тому, что размышляет как истинный торфяник. Даже не самой мысли удивился, естественности, с какой появилась мысль, сама собой разумеющаяся, избранная, первая, словно ничто другое в голову прийти не могло ему, человеку, в общем, совсем далекому от торфа. Он сделал усилие, чтобы изменить направление мысли. Август, обобщенно подумал он. А что – август? Конец лета, чего желать. Пора. Теперь добра не жди. Рано, конечно. Бывает и рано. Впрочем, надо надеяться.
           Он опустил глаза и увидел, что все еще машинально держит спички: коробок в одной руке, в другой – обгоревшую спичку. Тогда сунул коробок в карман и поискал глазами урну.
           Ларин не отличался особенной аккуратностью, ему приходилось нередко слушать замечания жены по поводу того, что не на тот стул повесил пиджак или не туда поставил ботинки, но по городской воспитанной с детства привычке он не мог бросить спичку или окурок даже на грязную дорогу, пока не убедится в полном отсутствии мусорного ящика. Здесь урна для мусора была, стояла сбоку от двери. Ларин, сделав шаг к ней, бросил спичку издали и с удовлетворением увидел, что попал в широкую горловину.
           Сзади послышались четкие быстрые шаги.
           Ларин оглянулся.
           Никто не идет.
           Это усилился дождь, и крупные капли, внезапно налетев, пробежали по луже с дробным стуком, словно кто-то живой торопливо прошел, приближаясь к подъезду.
           Кто? Собака? Человек?
           Он ждал кого-нибудь?
           Пустое: никого не ждал.
           Но почувствовал разочарование, будто обманулся в ожидании.
           Никто не идет.
           Идет дождь. Дождь идет.
           Гениально!
           Должно быть, тот, кто придумал эту фразу, так же, как он теперь, услышал шаги дождя за спиной.
           Не обязательно.
           Есть люди с развитым воображением, им достаточно представить себе – и они ощущают, как выглядит то, что они себе представили.
           Дождь идет.
           Не бежит, не шагает, не скачет – идет.
           Прекрасно!
           Дождь стучит по крыше. Шелестит листвой. Так говорят. Но это другое дело. Дождь идет по луже – не скажешь. Просто – идет. Идет вообще.
           Коротко и ясно. Главное: замечательно образно.
           А как проще? Падает? Течет? Сыпется?
           Все не то.
           Кто-то нашел красиво и точно.
           И даже не подумал, что сделал великое открытие.
           Он бы этого не сумел.
           Но вот смог же увидеть красоту в привычной фразе.
           Столько лет говорил, наконец увидел.
           Случай помог. И настроение, должно быть.
           Болдинская осень. Время творческих удач. Разглядеть красоту слова – чем не творчество.
           Он – потребитель. В порядке вещей. Богу богово. Творят творцы. Их мало, единицы. Все человечество – потребители. Говорим – и не умеем наслаждаться образной прелестью собственной речи. Вдруг увидели – удивляемся: как, оказывается, хорошо!
           Про одну писательницу с уважением писали, что она придумала слово «стиляга». Сам читал.
           Можно гордиться: приличное слово. Не гениальное, конечно.
           Дождь идет – это гениально.
           Не понимаем богатства нашего языка. Потребительское отношение: пользуемся по потребности. Засоряем его грязью потому, что не желаем разглядеть красоту, которой пользуемся. Сколько прекрасных оборотов. Золотая осень. Бабье лето. Сколько угодно. Но дождь идет – гениально.
           Только что закурил, и погасла папироса. Ларин достал спички, попытался прикурить. Почему-то спички не загорались. Чиркнул одну спичку, бросил, другую, третью. Коробок отсырел? Спички чиркали с сухим треском, до него доносился горьковатый запах серы, пролетала искра, но огня не было. Он перевернул коробок, попытался зажечь с другой стороны. И когда совсем отчаялся тут прикурить и собрался вернуться в дом, чтобы взять другой коробок, спичка вдруг зажглась. Сгорела причина, по которой хотел вернуться, но само желание не исчезло. А что делать дома – одному? Утро. Ни телевизора, ни книги. Отдохнуть. Как? Выясняется, что он не умеет отдыхать в одиночестве. Идти тоже некуда. В столовую опоздал, да и не хочется. Хоть бы наладилась погода, прогуляться в лес – с удовольствием. С тоской посмотрел наверх: не предвидится.
           Дождь идет.
           Теперь слова не произвели впечатления. Должно быть, от безделья подался в философию. А теперь? Теперь – притерпелся. Нет, гениально, конечно. Сделал для себя открытие – здорово. Но едва ли всегда будет им наслаждаться. И не уверен, что сделал его впервые. Может быть, когда-то восхищался, потом постепенно перестал, наконец совсем забыл. Может быть, в этом тоже прелесть языка: вновь и вновь делать для себя открытия в нем? Зачем же одни и те же? Мало ли других оборотов, не меньше поразительных. Кстати: дождь идет. Кажется, это метафора. Возможно, иначе называется. Скверно. Когда-то по литературе была только пятерка. После школы хоть бы раз посмотрел пусть даже школьный учебник.
           Пожалуй, не от безделья. Одиночество располагает к раздумью – вот в чем дело. Но одиночество – роскошь. Как всякая роскошь, нам ни к чему. На праздные раздумья нет времени, поэтому мы не привыкли мыслить в одиночку, не привыкли и не умеем. Читать – да. Но и там собеседник – книга. Кстати, когда открывается библиотека? Кажется, в воскресенье она работает. Лучшего не придумать. Не хочется возвращаться за плащом. Дождь не сильный, авось не промокну, тут близко. Тут все близко. Хорошо и плохо. Плохо, что не разбежишься. А хорошо – не промокнешь. И то хлеб.
           Ларин докурил, еще раз взглянул на небо, поморщился и решительно шагнул в дождь.
          
          
           --- ГЛАВА 12 ---
          
          
           Небо озверело. Из оскаленной пасти его вырывались языки пламени – длинные, острые, быстрые змеиные языки, как изо рта сказочного дракона. Их огонь освещал черную пустую бездонную пасть и казалось, небо готовится проглотить землю, только предварительно хочет нагнать на нее страх. Сначала в его горле урчало, клокотало где-то в глубине. Наконец загремело. Гром сухой, трескучий, сильный и раскатистый, внезапным взрывом срывался сверху, раскалывая, кажется, сразу и небо, и землю. Земля терпела, покорная, бессильная перед небесной злобой, втянувшая голову в плечи. Но не раскололась и не дрожала от страха – лежала тихая и обреченно спокойная. Тогда небо вдруг точно запнулось о невидимое препятствие, закрыло пасть и, боясь, что ему не проглотить эту крепкую и черствую огромную землю, разразилось потоком слез. Это были слезы ярости и бессилия, они хлестали землю и отскакивали от нее, а земля лежала сухая и твердая и не верила слезам, а отворачивалась от них, как от миража. Но слезы текли с неба безостановочным потоком, и когда они покатились по щекам земли – сначала струйками, потом ручьями, наконец широкими дорогами, земля поняла, что это действительно влага, и повернула лицо к небу, раскрыла глаза и рот, и в глазах ее тоже встали слезы – слезы перенесенной обиды и найденной радости, жизни и надежды, а губы ее вбирали в себя воду. Земля пила, насыщаясь этой водой, и не могла напиться, а по лицу ее текла влага и все вокруг шумело и шелестело.
           Это – днем. На сутки беспрерывного дождя пока не хватает. К вечеру дождь прекратился, но ветер не исчез. И обросшие шерстью лохматые тучи по-хозяйски гуляли по грязному небу, как крысы по палубе запущенного корабля. Еще лето, тепло, не зябко, уже неуютно, август – не июнь, ничего хорошего ждать не приходится, осень на носу, очень скоро сплошных дождливых суток будет немерено и тогда засядем в помещении, на улицу не выгонишь. Но и сегодня никуда не тянет, хотя дождя уже нет, но, судя по всему, может снова начаться в любой момент. Хотя ветер тучи разгоняет и не обязательны новые извержения небесных вулканов. А все равно от такой погоды тоска. Потому что еще не время сплошной сырости, и жаль украденного солнечного летнего дня. Который еще способен был бы ласкать, а очень скоро никаких возможностей согревать и радовать у природы не останется. Кончается лимит теплых солнечных дней, если не кончился совсем в нынешнем году. Пасмурно на душе, хотя еще не осень. Уж точно не болдинская осень. Ни мысли, ни настроения, никакого желания творить. Смыться с улицы, уйти от сырости, спрятаться в закрытом помещении. Надо бы к энергетику заглянуть, есть о чем поговорить. Подождем, успеем, не сегодня. Домой, весь вечер – у себя. Оказалось, не у одного него такой настрой. Все – дома, даже Леха Плотников. И никто не валяется на кровати, заняты кто чем, большая комната похожа на муравейник, кают-компания работает на полную мощность, хоть народу и не много, но активность высокая и занятие людей не общее, каждый увлечен своим и проявляет личный индивидуальный интерес в общении с конкретным оппонентом.
           Сазонов подождал переодеваться, только стянул сапоги, подцепил тапки, присоединился к праздной публике. Собственно, присоединяться оказалось не к кому, коллективное общение отсутствовало начисто. В этом был свой интерес. Говорить вообще никакого желания, но послушать он всегда не прочь, а услышать в такой широкой разнообразной компании было что даже в таком разобщенном состоянии.
           Подсел к Федорову со Степановым. В углу на стульях играют в шахматы. Доска тоже на стуле, между ними, коленями подпирают и стул, и доску. Игра сопровождается беседой. Обычный нормальный спортивный разговор.
           – Ну, ты сдаешься?
           – Слушай, уважаю скромных людей, но не люблю нахалов. В такой позиции предлагать сдаться – это же нахальство.
           – Сдаешься?
           – Да ты что! Нет, посмотрите, ребята.
           – Не сдаешься? Ходи!
           – Сейчас пойду. Дай подумать.
           – Ходи!
           Здесь все ясно. Пора начинать новую партию. Сейчас предложат. Никакого желания. Пусть продолжают сами.
           Леха Плотников сражается за истину с Серегой Кавокиным.
           – За проезд без билета штраф пять рублей.
           – Раньше брали семь.
           – Всегда пять.
           – А было – десять.
           – Всегда пять. За пятерку можно запросто доехать до Ленинграда.
           – Не доедешь. Это – штраф. Кроме штрафа нужно еще билет оплатить.
           – Ну, коли штраф заплатишь, так никакой билет не нужен.
           – Нужен.
           – Квитанция же на руках.
           – Квитанция – не билет.
           – Еще надежнее. А можно ее не брать. Лучше даже.
           – На штрафе далеко не уедешь.
           – До Ленинграда, дальше нам ни к чему.
           – С тобой не соскучишься.
           – С тобой тоже.
           И тут вмешиваться нет желания. Хотя собственное мнение имеется. Без него разберутся.
           За столом устроилась молодежь, Игорек с Валерой. Эти – повеселее, и по делу беседуют.
           – Бутылок накопилось.
           – Завтра сдам.
           – Ага, сдай. Рублей на десять наберется.
           – Думаешь?
           – Я этого не думаю, но думаю, рублей на десять будет.
           – Завтра понесу.
           – Еще неизвестно, примут ли. Они тут, я видел, принимают по выбору, когда хотят и у кого. С ними хорошие отношения иметь надо.
           – Я, между прочим, в этом магазине никогда никого еще не оскорбил.
           – Он всех оскорбляет в другом магазине, – отозвался Федоров. Услышал же, а в стороне сидит и своим делом занят. Игорька обрадовало вмешательство старшего товарища. Попытался затеять общий разговор.
           – Видели, какие лужи глубокие пошли. Всегда – дождь пройдет, и высыхает, а тут без конца льет и льет, утонуть можно, честное слово.
           – Начинает подсыхать, – сказал Сазонов.
           – Гроза-то была, а? Во сверкало, во грохотало. Красота! Дождь после – это лишнее.
           – Короткий еще ничего бы. Затяжной, вроде, рановато.
           – Что уж, летом длинных дождей не бывает?
           – Это у нас. Тут не Ленинград.
           – Везде Россия-матушка.
           – Ага. А окно в Европу не хочешь?
           – Брось трепаться. Дождь по-моему вообще кончился. Слышишь, птица поет перед окном?
           – Что за птица?
           – Откуда мне знать. Может, воробей?
           – Дурак, воробей щебечет. Совсем не знаем птиц.
           – Что ты! Совсем плохо. Их, певчих, у нас очень мало, раз, два и обчелся. Хотя, здесь они, пожалуй, все певчие. Маленькие. Лесные. Где же, разве мы их знаем. Вот опять, слышишь? Ну что за птица? Такая известная.
           – Откуда ты знаешь, что известная?
           – Я ее так часто слышу. Она поет по-своему, не так, как все. Слышишь? Опять.
           – Фи-у, фи-у, – послышалось в окне. Потом птичка, видимо, перелетела на другое дерево и оттуда засвистела немножко иначе:
           – Ти-у, ти-у.
           – Неужели совсем не интересуешься птицами? – спросил Валера.
           Игорек пожал плечами.
           – Всего знать не будешь. Я, понимаешь, городской житель, от природы далековат, другие интересы.
           Сергей Кавокин обернулся к друзьям:
           – А вот птицы низко летают – к чему? Может, к дождю или наоборот?
           – Улетать готовятся, вот и разлетались стаями, – откликнулся Федоров.
           – Вороны!
           – А что? – не понял Игорек.
           – Они – не перелетные. Здесь зимуют.
           – Да, действительно. Как-то не додумал. Известно ведь.
           – Ты погляди – птица, – снова включился Валера, – глупое же существо. А дорогу находит – на тебе! Хоть в дождь, хоть в ночь, без солнца и без компаса. Меня, например, в лесу раз прокрути вокруг себя – ни в жизнь не выйду. Обложи меня по кругу грибами, поставь пять белых – все их соберу, потом пытаться не стану выходить, буду орать до хрипоты. А птицы, погляди: через океан, через лес, через что угодно – знают, заразы, куда лететь.
           – Точно, – поддержал Игорек. – Или, скажем, рыбы. Ну что, глупее ведь не найдешь, да? Идут метать икру на Дальний Восток. Потом каждая рыбка, елки, на свое место приплывает в Москву-реку или в Белое море.
           – Природа, – объяснил Федоров. – Ты что хотел!
           – А мы-то стараемся учиться, умнее стать. Природа обделила человека, так?
           – Кого как. Дурака сколько ни учи, ума не прибавишь.
           – Умный и так умный, к чему ему учеба.
           – Ученье – свет, – подал реплику Степанов. Тоже потянуло принять участие.
           – Стойте, – воскликнул Валера, – три минуты! В самый раз, вот удача. Послушаем! Радиостанция «Юность». Утром в шесть пятьдесят передавали, сейчас через минуту должны повторять. Шедевр! Хотел вам рассказать, но лучше самим услышать, такая возможность. Включаю, тихо, внимание.
           «...Передаем беседу с молодым животноводом, членом райкома комсомола», хорошо поставленным голосом объявил диктор. «Еще в детстве, когда меня спрашивали, куда я пойду учиться, я отвечала: Никуда! Буду, как мама, свинаркой. Работа это интересная, увлекательная, если ее знать. Только так говорят, что свинья ничего не понимает. Свинья все понимает». Девушка сказала коротко, просто, привычно уверенно. Диктор прокомментировал: «Слушаешь этих людей и невольно думаешь: это гордость нашей страны».
           – Ну? – торжествующе спросил Валера.
           – Действительно шедевр, – согласился Федор.
           – Сплошное свинство, – оценил Сергей.
           – Они хоть там понимают, что творят? – возмутился Игорек.
           – Это к вопросу об умах, – заметил Геннадий.
           – Тоска зеленая, – вздохнул Сазонов. – Выключи ты эту дрянь.
           – Дальше все в том же духе, – объяснил Валера. – Я утром услыхал, думал, может, юмор и сатира. Ничего подобного. На полном серьезе идет передача.
           – Вруби телевизор, – посоветовал Кавокин, – может, чего хорошего там.
           – Там точно такой коленкор. Попробуем.
           – Да, тоже хорошая тягомотина.
           – Это пилит большой театр скрипачей?
           – Ну, а я что говорил?
           – Выключай. Последние известия посмотрим, когда подойдут.
           – Пивка бы, – размечтался Леонид, – лучшее лекарство против тоски.
           Федоров оживился.
           – А какая разница между лекарством и пивом?
           – Причем разница?
           – Ты сказал, пиво – лекарство. Но разница между ними есть. Какая?
           – Да никакой.
           – Неверно. Лекарство сначала выписывают, потом пьют, а пиво – наоборот.
           – Здорово, – сказал Валера.
           Сазонов усмехнулся.
           – Недурно, конечно. Только – стандарт. Целая серия таких загадок.
           – Например? – попросил Федоров.
           – Ну, вот, какая разница между велосипедистом и курицей.
           – Из той же серии?
           – Как угодно.
           – Из той если, тогда курица сперва пьет…
           – А велосипедист – выписывает? – засмеялся Кавокин.
           – Да, не лезет. Давай, озвучивай.
           – Нет желающих?
           – Валяй, не тяни.
           – Велосипедист сначала садится, потом несется. Наседка – наоборот.
           – Ты говорил: курица.
           – Какая разница? Всякая курица – наседка.
           – Не всякая.
           – Каждая. Смысл ясен. Можно хоть так, хоть так называть.
           – Не спорьте, – успокоил Геннадий, – не в том суть, кто прав, а в том, что узнали новую загадку. Чего еще надо?
           – Может, новые анекдоты вспомним? – с надеждой спросил Игорек. Молодого человека тянет к активному общению.
           – Не сегодня, – решительно рассудил Сазонов. – Вспомним, обязательно. В другой раз. Под настроение.
           – Под пиво, значит, – догадался Федор.
           – Да под что угодно.
           – И без чего угодно, – сказал Степанов. – Так тоже бывает.
           – Вот именно, – подтвердил Кавокин, – настроение – главное. И зависит от погоды. Гроза еще ничего, весело, а вот дождь и сырость эта, к тому же летом, всякое настроение портит. Убивает даже.
           – Лучше бы уж работать, что ли, – сказал Алексей.
           – Или спать пораньше лечь, – Федор поднялся со стула, показал Геннадию на шахматы.
           – Хватит? Собираем? Пошли к нам. Не будем здесь мешать. Завалимся капитально, немного на сон почитаем и – до утра. Вот что-что, а спится в такую погоду классически. Используем момент и выпавшую возможность на все сто процентов для пользы личности и общества.
           – Язык подвешен у тебя классически, – позавидовал Сергей.
           – Не в свинарки готовился, против учебы не возражал.
           – Хотя в институты тоже не подался.
           – Другое дело. Тут – как получилось. Но в принципе учиться мы не перестаем, все что-то новое хватаем.
           – Между прочим, та доярка с языком тебе не уступит.
           – Свинарка?
           – Ну, свинарка.
           – Вот с ней соревноваться не собираюсь. Куда ей до нас.
           – С нами не сравнивай. Не обобщай. Не до нас, а до тебя.
           – Пошли, Гена, а то меня они добьют, точно.
           Федор собрал фигуры, захлопнул доску.
           – Всего вам приятного. Веселого вечера.
           – Без тебя-то?
           – Что, посмеяться больше не над кем?
           – Так главный весельчак уходит. Кроме шуток.
           – Ага, нашли шута. Без меня, дорогие. Без настроения никуда не годен. Самому противно. Будем ждать у моря погоды. Спокойной ночи, малыши. Катитесь вы подальше с вашим липовым весельем, мы спать ушли. И не орите, сильно если захочется, а то разбудите еще.
           – По пятьдесят грамм примем для поднятия духа? – спросил Геннадий, когда прикрыли дверь за собой.
           – А есть?
           – Маленькая найдется, припрятана.
           – Леху прихватим?
           – Зови.
           – Есть все-таки средство от смертной тоски, есть.
           – Есть справедливость на свете. Абсолютная.
           – Точно. Мы не алкоголики. Но, слава богу, и не трезвенники. Нормальные здоровые люди. И если чем-то приболели, знаем чем и как лечиться. Дай бог нам здоровья и выпьем за нашу партию и правительство, чтоб им так же хорошо жилось, как всем туг, и так же весело было, как нам в дождливый день.
           – Эх, Федька, пропадешь ты со своим удлиненным языком, в который раз тебе говорю, честно, – пожалел бригадир.
           – Бог не выдаст, свинья не съест, – бодро сказал Федор и с показной грустью добавил: – пропаду, точно. Но не сейчас. Ты – не выдашь, а никто больше не слышал. Пронесет, надеюсь, и на этот раз.
           – Серьезно предупреждаю. Как еще тебя вразумить. С огнем играть – к чему?
           – Язык чешется, иногда не удержаться. Ну никак. Постараюсь. Все понимаю. Слово даю, буду остерегаться. И так при всех уже помалкиваю, заметил, наверно?
           – Я предупредил, ты – как хочешь. Жаль друзей терять по дурости.
           – Все, кончили. Слово дал, считай, завязал окончательно. Пошел за Лехой, доставай заначку. Заодно мое слово обмоем.
           – Чтобы лучше держалось?
           – Закрепим по-человечески. По-мужски. По-русски.
           – По-русски? Маленькая – на троих? Зови Леху, по капле примем, по стакану даже не получается. Без закуски, может, расслабимся и полегче уснем, выспимся как следует.
           Погода, подумал Леонид Сазонов, а что – погода. В Ленинграде постоянно дождик, привыкли. Где же здесь наша привычка? Случайный дождь – всеобщая тоска. Дома так не бывает. Пора домой. Засиделся. Что смог, сделал. Работы еще на год, не меньше. Молодежи нравится. Мне – хватит. Завтра же пусть Ларин свяжет с начальством, попрошу замены. Хотел здесь до осени доработать, а и так осень уж на носу.
           Ларин пришел не поздно, десяти не было. Электрики лежали при свете. Кто читал, кто дремал в полной тишине. Наговорились за вечер. Заглянул к своим ребятам в комнату. Тоже при свете все трое мирно спали. Ларин удивился, отступил назад, но вернулся, выключил свет, после этого вышел, осторожно прикрыл дверь, миновал среднюю комнату и, войдя к себе, принялся разоблачаться ко сну, отбросив мысли о том, чем собирался заниматься нынешним вечером. Общее настроение передается, как инфекция, подумал Илья, залезая под одеяло.
          
          
           --- ГЛАВА 13 ---
          
          
           Главный инженер съездил в Москву всего на день. Рано утром отправился, вечером поздно вернулся. А вопросов к нему накопилось – словно неделю пропадал. Всегда так: когда здесь, вроде и не встречаемся почти, на ходу перебрасываемся информацией, кажется, производственных дел непосредственно касаемся не часто, серьезные проблемы выносятся к руководству не сразу, требуют времени на подготовку. А исчезает Петушков, пусть на день, возникает необходимость обратиться к нему по неотложным делам. Удивительно, но факт. Ларин убеждался не раз. Знает: несмотря на нелетную погоду, главный инженер с раннего утра на работе. Сезон. Едва ли поехал на участки, скорее всего у себя в кабинете. Застать и поговорить спокойно удобно пораньше, до завтрака. Перекусить потом, по дороге в цех. Пожертвовать завтраком ради дела, в конце концов. Говорят, даже полезно. Всякие режимы питания теперь рекомендуют, иногда диву даешься.
           Василий Петрович, действительно, на месте. Кажется, единственный в управлении. Никого, и полная тишина. Шаги Ларина, пока поднимался по ступеням, раздавались гулко и в пустом помещении чрезмерно раскатисто, хотя подошвы сапог не снабжены металлическими подковками. Конечно, звуки шагов предупредили главного инженера о визите раннего посетителя, а определить его личность для сообразительного человека труда не составляет. Петушков ждал и, как всегда, обрадовался приходу ленинградского товарища.
           – Как поездка? – спросил Илья Семенович.
           – Отлично съездили.
           – Не один, с кем-то?
           – С Куракиным Петром Федоровичем. На его лимузине. Очень хорошо съездили. Ты с вопросами пришел? Давай мы здесь ничего с тобой обсуждать не станем. Пойдем в цех, к Барышеву. Пригласим Геннадия Степанова, можно Костю Паршивикова. Зачем? Скажу тебе, зачем. Затем, что пришло время заняться наконец организацией производства. Все, что до сих пор делали – искали выход из положения, старались находить возможности. Пытались воевать на два фронта единственным батальоном. Крутились и вертелись, отбивались как могли. Я старался поддерживать ваше терпение изо всех сил. Сезон оказался сверхтяжелым, рано начинался, а лето подвело, потребовалось больше народу на торф, чем предполагали. Все – позади. Сезон фактически закрыт. Получен прогноз на неделю – сплошное ненастье. Вчера у нас приняли план. Засчитали его выполнение. В целом по тресту, и по нашему предприятию в частности. Куракин доволен, мы с ним даже отметили слегка в Москве. Сейчас идем в цех, определяемся с людьми, кого переводим на тару постоянно и твердо, с завтрашнего утра, в две так в две, если нужно, в три смены, чтобы обеспечить выпуск в этом месяце по графику. Тут главное слово Степанова. И Барышева тоже, он развернется теперь, когда сдерживать никто не будет. Ему только не мешать, поставить задачу и спросить потом.
           – Так, – сказал Илья Семенович, – значит, комедия окончена?
           – Называй как хочешь. Для меня была драма настоящая.
           – Где гарантия, что снова заиграть не придется?
           – В жизни вообще полной гарантии нигде нет. Молодой здоровый человек – да? Споткнулся случайно, упал, сломал ногу, проломил голову. Вот тебе и гарантия. А мы сегодня переводим людей с полной гарантией. С завтрашнего дня для всех главное – производство. И ничто не сможет мешать.
           – Поверим, – сказал Ларин, – в который раз.
           – В последний. Успел ли позавтракать?
           – Ради такого дела можно пропустить.
           – Я тоже не завтракал. В цех немного рановато. Завернем ко мне, выпьем по стакану чая?
           – По стакану можно.
           Нина обрадовалась.
           – Думала, Петушков совсем забудет про завтрак. Чуть посидите, приготовлю что-ни-то.
           – Стакан чая, только, – предупредил Ларин.
           – Да, Нина, больше ничего, – попросил Василий Петрович.
           – Есть пирожки с капустой. Посидите, сейчас приготовлю.
           – Пойдем, покажу цивилизацию, из Москвы привез, – пригласил Петушков. – Видал? Унитаз с крышкой. Пластмассовый. Верно – цивилизация? На Чащине таких нет.
           – Городской быт оборудуете?
           – А как же! Помаленьку, помаленьку, по мелочи – глядишь, и получится в целом.
           По телефону главный инженер позвонил в цех, сообщил Барышеву о своем приезде, попросил собрать людей. К их приходу собрались, ждали с интересом, Геннадий курил стоя у окна, Костя сидел сбоку. При появлении начальства не встали, здесь такие этикеты не приняты. И сесть вошедшим не предложили – хозяева, сами знают, что им делать и как поступать.
           – Давайте к столу, – скомандовал Петушков. – Я тебе обещал развязать руки, дать свободу подбора людей? – обратился к начальнику цеха. – Просил всех подождать, войти в положение, потерпеть. Все, время подошло. План по торфу выполнен. Будем добывать, пока позволит погода. Но уже без напряжения и по возможности. На неделю дали дождь, так что перспективы туманные. Это – там.
           Здесь – твое время, Михаил Васильевич. Бери список всех работников предприятия, отбирай, кого тебе нужно.
           – Тут – Геннадий Петрович, – сказал Барышев.
           – Вместе займитесь. Он – сборщиков знает. Ты – весь список погляди. Уборщиц, подсобных рабочих, даже мастера можешь выбрать. Посмотрите все вместе, сколько нужно смен организовать, чтобы выполнить график в этом месяце. Кого персонально в какую смену поставить. Понял, Геннадий? Комплектуем состав на ударную работу в этом квартале. Чтобы выйти на график. Потом, на нормальную жизнь, отберем постоянный состав. А может быть, всех оставим, кто знает, возможно, еще добавлять придется. Сегодня вы даете мне полный список и завтра выводите всех людей, каждого в свою смену и на конкретную операцию. Вопросы есть?
           – Есть, – сказал Степанов. – Сразу вторую смену создать не выйдет. Никак. Одна-то полностью не укомплектована, людей не хватает. В первую – ясно, добавим сколько надо, зарядим в полную силу. Может, людей попросить по полторы-две смены поработать, тогда почти справимся, нужно прикинуть как следует.
           – Полторы смены отпадают. Категорически.
           – Может быть, в виде исключения? На полмесяца, – попросил Барышев.
           – Не позволю. Мы с тобой говорили. Только по закону. Новое производство гробить не годится.
           – Вторую смену – из кого? Первую не разделишь.
           – Через тебя прошли полторы сотни человек. Вспомни, кто на каких операциях стоял, кто как освоил. Были более-менее достойные. Пойдите в отдел кадров, возьмите личные дела, там есть фотографии всех. Глядите и выбирайте.
           – Даже бригадиров до сих пор нет.
           – И бригадиров отыщите. Поставьте. Назначьте. Сегодня. Чтобы завтра все крутилось.
           – Бригадирами по сменам можно поставить молодых ребят Бочарина и Коваля, – предложил Паршивиков.
           – Не спешите, подумайте, – посоветовал Петушков. – Ребята собираются в институт поступать, должны уехать.
           – Так в заочный.
           – Понимаю. Поступать поедут. Там курсы подготовительные, кажется. Потом – экзамены вступительные. Вы поговорите, уточните у них, что и когда. Думаю, полтора-два месяца их не будет. Не вздумайте ребят задерживать, им условия для учебы создать обязательно.
           – Бражкина вернем? – спросил Барышев.
           Петушков повернулся к Ларину. Степанов смотрел вопросительно. Паршивиков уткнулся глазами в стол. Ларин молчал.
           – Он осознал, – настаивал начальник цеха, – он много думал и раскаялся. Получил хороший урок. Он готов извиниться. Хоть публично, хоть как.
           – Не нужны мне его извинения. Если меня за справедливое замечание будут посылать матом, мне здесь делать нечего. После моего отъезда, пожалуйста, возвращайте Бражкина и кого угодно, а мне с ним встречаться противопоказано.
           – Ну осознал человек, – уговаривал Барышев. – Вы ведь тоже сами виноваты. Перехвалили его, внушили, что незаменим, он и возомнил. Мы его знаем, человек – не подарок, но переживает и рвется к нам, я с ним говорил. Главное, нам-то нужен, сегодня – особенно. Сразу во вторую смену на сборку и поставить.
           – А я бы первую потянул, – сказал Степанов.
           – Или наоборот, – уточнил Барышев.
           – Все равно. Взяли себе еще по два человека, стали бы заодно натаскивать.
           – Для пользы дела, а? – поддержал Петушков.
           – Потом пожалеем, – покачал головой Ларин.
           – Всю ответственность беру на себя, – обрадовался Барышев. – Больше такого не повторится никогда.
           – Вы спросите главного инженера. Он вам скажет, полной гарантии в жизни быть не может.
           Петушков рассмеялся.
           – Не гарантию даю, – убеждал начальник цеха, – обязательство беру. Мне он сам не больно по душе. Для дела прошу. Ну вот так нужен.
           – Снова в незаменимые запишем? Окончательно испортим.
           – Будет у нас рядовым бригадиром из пяти или шести. Но то, что будет выделяться, никуда не денешь, он лучший, потому и просим вернуть.
           – Что вы на меня-то навалились, – рассердился Ларин, – я вам кто – начальник цеха или директор? Приезжий инженер в командировке. Считайте, технический консультант. Вы – администрация, руководство, со своими кадрами решайте как считаете нужным.
           – Ну уж нет, – сказал Барышев, – без вашего разрешения Бражкина брать не стану. Разговора не будет.
           Ларина обезоружили. Что ему остается? Все просят. В такой форме, что невозможно отказать. Против всех идти, выставляя напоказ устарелую личную обиду? При этом лишая организации производства, не давая людям фактически возможности немедленно пустить вторую смену и резко увеличить выпуск. Он вспомнил, как отстранил Бражкина. И тогда был критический момент. И тогда мучился и терзался без полной уверенности в правильности своего поступка, хотя в правоте был уверен. Но тогда никто, кроме формалиста Лобанова, его не уговаривал, никто не возразил. Все поддержали. Теперь его очередь их поддержать.
           – Берем Бражкина, – сказал твердо.
           – Ну вот, – поднялся Петушков, – вы втроем в отдел кадров, прямо сейчас. Впрочем, распоряжайся, Михаил Васильевич, это мой совет просто. Мне нужно выполнение графика в этом месяце. Илья Семенович, у вас ко мне вопросы. Пошли в управление, там решим. Или обязательно здесь? Нет? Тогда мы вам, граждане, мешать не будем, уходим.
           – Василий Петрович, один момент. По мастеру. Мне без вас не справиться. Обещали помочь.
           Главный инженер задумался. Вмешался Ларин.
           – Слушайте, в механической мастерской работает Калыгин. Средне-техническое образование, мне сказали.
           – Есть такой. Знаем. И что?
           – Хороший парень.
           – Да. Нет такой должности.
           – Мастером его мне не надо. А вот заместителем взял бы.
           – Да ты что! Весь цех пропьет, вместе с тобой.
           – У меня не больно забалуешь, Василий Петрович.
           – С ним Архипов знаешь как мучается.
           – Со мной будет работать. Он мужик технически грамотный, как раз механик. К слову пришлось, так вот и давайте. Не сомневайтесь, все по делу. А с мастером подумаете, ладно? Пока будем выкручиваться, возможности отыщем.
           В кабинете присели.
           – Давай перекурим, – предложил главный инженер, – потом позвоню в отдел кадров, чтобы не отфутболили мужиков. А там – разберемся с нашими проблемами. Главное на сегодня сделали – дело двинули, теперь пойдет.
           – Все дальше, больше, новое, новое, заботы, ответственность – и так всю жизнь? – задумался Ларин.
           – Может быть, это и есть жизнь? – сказал Петушков и улыбнулся.
          
          
           --- ГЛАВА 14 ---
          
          
           После дождливого августа обещали теплый солнечный сентябрь. Однако пока ни тепла, ни толком солнца. Рано сентябрь подступил, природа не успела настроиться, погода никак не наладится. Может быть, осень засучила рукава, приступила к своим обязанностям? День летним не назовешь. При всем желании.
           Над головой – низкие тучи, громоздятся от горизонта со всех сторон слоями, наползли одна на другую и застыли на месте, неподвижные, но какие-то неуверенные в этой неподвижности. Так камни, падающие с горы, вдруг задержатся на случайном выступе и повиснут над обрывом, но никто не пойдет по дороге под ними, потому что ясно: не через минуту, так через час они сорвутся и полетят вниз грозным обвалом.
           Сверху, через тучу, пытаясь разорвать ее, пробивается солнце – ослепительное и белое. Пробившись, растекается белым светом под слоем туч, подсвечивает их края, отчего эти края становятся белыми, блестящими и легкими, как кисея. Правее солнца – небольшое пространство свободное от туч. Небо – изумительно синее, но не глубокое, а – плоское, будто чудесную плотную ткань натянули поверх низких туч. И небо – неподвижно.
           А на земле – ветер. Холодный, порывистый. Тонкие стволы молодых лип раскачиваются по ветру – кажется, деревья старчески качают головами. Листва на деревьях еще совсем зеленая, блестит на солнце, но зелень стала гуще и потемнела. Темно-зеленой стала трава на полянах. Лес вдали помрачнел, ссутулился под тяжестью туч, навалившихся на его плечи. Вообще, вся растительность выглядит насупленно потемневшей – природа тревожно и грустно ожидает невеселого будущего.
           Начало сентября – еще не осень. Все врут календари. До осени далеко. Листва не начала падать, трава не думает сохнуть. Будет погода, вернется тепло, продлится лето вплоть до бабьего, а может и дольше. Вот и у меня то же самое, подумал Захаров. Стукнет шестьдесят, по анкете. Так что? Первое сентября по численнику. И седины видимой нет. И лысина даже не намечается. И на здоровье жаловаться грех. Еще не вечер. Не осень. Не финал забегу, который никто не останавливает. Сам? Собрался сойти с дистанции? Устал? Глупости, кто сочинил. Сморозил чушь, не подумал. Забыть, выкинуть из головы. Вопрос не ставится, не обсуждается, снят с повестки дня. Чуть не допустил ошибки. Чуть – не считается. Вовремя исправил. Не ошибается тот, кто ничего не делает. Ему дел хватит надолго. До глубокой осени. Бог даст, не на один год. Теперь – никаких сомнений.
           Прекрасный день. Наслаждение природой. Есть чем любоваться. Небо великолепное, как будто нарисованное художником. Небо часто выглядит искусственно нарисованным, и всегда разное. Не повторяется, и каждый раз, каждое мгновение – шедевр.
           Как-то давно на Кавказе поехал на экскурсию. Экскурсовод жалобы туристов отверг: нет плохой погоды, есть плохая одежда. Запомнил на всю жизнь и согласен полностью. Плохой погоды не бывает.
           Лето – выбросим. Сезон, работа, особое отношение, не предмет обсуждения. Остальное время года – жизнь. Тоже работа, но не сезон, и семья, и общественные обязанности, и отдых, и развлечения и все прочее. И возможность, как нынче, оценить по-человечески все, на что смотришь и что видишь вокруг.
           Зря не остались гости еще на сутки. День без дождя, нагулялись по лесу, полюбовались озером, насладились отдыхом на природе, снова уху на костре сотворили. Всего осталось в достаточном количестве, и бутылки, и закуски всякие. Да не в этом дело. Люди лишили себя красоты и удовольствия. Сами себя. Отказались продлить безмятежный отдых вдали не только от города – от поселка. Даже, в тишине и покое. Может быть, им, столичным жителям, непривычно, а потому непонятно счастье общения с природой.
           Приехали позавчера, в пятницу, как предупреждали. Директор завода, начальник главка и с ними представитель завода Лобанов. Алексей Никифорович был чрезвычайно горд тем, что руководство пригласило его в свою машину. Весь день своим видом показывал эту гордость. Смешно и грустно смотреть. Что ж, таков уровень личности. Встречали машину с начальством они оба, руководители торфопредприятия. Яночкин познакомил начальника главка с директором и главным инженером и предложил сразу отправиться на территорию. Мог сам по-хозяйски провести начальника главка по цеху, показать производство, обнаружить перед большим руководителем свою компетентность и полную осведомленность. Не захотел, предложил Петушкову. И не вмешивался в рассказы главного инженера. Начальник главка, немолодой человек, за пятьдесят явно, стройным уже не назовешь, тяжеловат, но подтянутый, бодрый, глядит с любопытством, вперед не вылезает, замечаний не делает, однако скромностью не бравирует. В естественном свободном и независимом его виде безошибочно угадывается властность – даже не положения, а характера. Не мог, видимо, допустить, что директор торфопредприятия способен отказаться от прогулки, пропустил вперед главного инженера с директором и представителем завода, подхватил под руку Захарова, увлек вслед за ними. Очень хорошо, подумал Григорий Петрович. Он собирался пойти с приезжими на производство, сразу был настроен сопровождать компанию, но то, что титулованный гость именно его выбрал себе в собеседники, было приятно и лестно. Никогда Захаров не обнаруживал в себе чинопочитания, не замечалось за ним в жизни, а вот – попался на мысли. Может быть, с возрастом? Все может быть.
           Они шли сзади спокойно, независимо. Начальник главка, казалось, вовсе не слушал главного инженера, а тот к нему не оборачивался и не обращался, вел рассказ исключительно для директора завода, и всех такое положение устраивало. С дополнениями и уточнениями постоянно вмешивался Лобанов, и было понятно, что делает он это преимущественно для того, чтобы оценили его принципиальность в делах и роль, которую здесь играет.
           Петушков принимал его комментарии без ответа, а Яночкин, кажется, вовсе не замечал, не реагировал внешне. Попросил главного инженера не вдаваться в подробности, не увлекаться деталями, дать возможность увидеть что сделано, своими глазами.
           Директора завода, ясно, интересовала динамика процесса освоения производства. Строительные дела прежде всего. В корпусе номер один не остановился возле листогибочного оборудования, прошел мимо будущего места сборки и сварки карт – там вели монтаж специальных стендов, придуманных взамен отсутствующих плит. Захарову понятна реакция директора завода. По прошлому приезду знал, чем станет интересоваться. Корпус номер один Яночкин прошагал, глядя то вверх, то вниз, под ноги. Пол покрыт бетонными плитами. Достали, настелили, великолепно получилось. Быстро и капитально. Под крышей монтируют подкрановые пути. Совсем немного осталось до конца работы, сущие пустяки. Главное, краны получены, лежат готовые на месте на дворе под навесом, через неделю-две будут на месте, забегают по пролету, снимут все проблемы по корпусу. Здешним положением директор завода должен быть удовлетворен вне зависимости от количества и качества выходящей отсюда продукции. Все условия теперь для увеличения количества и улучшения качества. Все карты в руки, уважаемый директор, вам и вашим людям. С нашей помощью, в которой, естественно, не отказываем. Используйте.
           На корпус два бетонных плит не хватает. Решили не укладывать, сделать монолитный бетонный пол. Ждали конца сезона, теперь – две бетономешалки, достаточно людей, навезли песок. Как только поступит цемент, немедленно начнется работа. Скорее всего, на следующей неделе. Есть уверенность.
           Яночкин Петушкова, конечно, спросил. Видимо, ответом остался удовлетворен. Пока – ведут кирпичную кладку, ставят столбы – опоры подкрановых путей. Все по делу. Краны замерили, по размерам установят рельсы. Металлический профиль подготовлен, разложен по длине пролета. Не для наглядности, не ради показухи перед начальством – готов к монтажу, подогнан по длине, состыкован по торцам. Собственно, и поглядеть есть на что.
           Пристройка пущена в эксплуатацию уже месяц как. Ну, там кран не требуется. Пол забетонирован, пресса стоят на фундаментах, станки – на полу. Некоторые – на специальных амортизаторах. Штамповочный и станочный участки работают, и уже полно стружки под ногами. По тому, как безостановочно прошли по действующим участкам, Григорий Петрович понял: Яночкина не интересуют внеплановые достижения. Получил наглядное представление о чем слышал, принял к сведенью – для него достаточно. Не совсем, знать, хорошо – игнорировать успехи соратников по работе. Петушков должен обратить внимание на то, чем похвастать может. За ним не заржавеет, уж точно. В данном случае – абсолютно правильно.
           В механических мастерских начальник главка притормозил, заинтересовался технологическим процессом. Петушков с Лобановым задержались, отвечали на его вопросы. Московского гостя удивило то, что сваркой наружного набора заняты исключительно женщины. Скоро и силовые швы будут женщины варить, объяснил главный инженер, в Ленинграде на обучении шестеро, все молодежь, сами попросились. Начальник главка слушал с вниманием, судя по реакции, производство ему понравилось.
           Захаров догнал Яночкина, вышли из помещения, остановились в тамбуре. Дождя не было, но мог пойти в любой момент, под низкими темными тучами на месте стоять неуютно. Закурили.
           – В этом году жилье строите? – спросил Яночкин.
           – Нет. Денег не нашли.
           – В прошлом?
           – Ввели в эксплуатацию шестнадцатиквартирный дом.
           – Двухэтажный?
           – Двух.
           – Своими силами строили?
           – У нас приличная строительная группа.
           – Сколько в состоянии построить за год?
           – Пока дом вводили за два года.
           – За год смогли бы?
           Задача. Вообще говоря, если все будет. Материалы, трубы, оборудование, сантехника. Не заниматься добыванием полгода, а то и год Людей – хватит. Не хватит, добавим. Строителей найдем. Сказал осторожно.
           – Справиться должны. Если всем будем обеспечены.
           – Два дома не потянуть?
           – Два – нет. В нынешнем состоянии – нет.
           – Значит, в год – шестнадцать квартир?
           – Следующий дом запланирован у нас двадцатидвухквартирный.
           – И сможете возвести за год?
           – Намечали за два. За год было нереально. С вашей помощью в снабжении можно было бы попробовать.
           – Ясно, Григорий Петрович. Подумаем, хорошо? К разговору обязательно вернемся.
           Вышли остальные. Лобанов что-то активно объяснял начальнику главка. Петушков подошел к Яночкину:
           – Пройдем на погрузку?
           – Организовали место? Поставили стационарный кран?
           – Не поставили. На очереди. Кран заказан.
           – Идет погрузка?
           – Сегодня – нет.
           – Тогда смотреть нечего. Или что-то есть?
           – Нет, пожалуй, – согласился Василий Петрович.
           – Покажите место под строительство производственного корпуса. Мне доложили, место выбрано и согласовано с нашими отделами.
           – Согласовано, – подтвердил Петушков, – можем пройти. Тут, за первым корпусом.
           – Мне бы хотелось захватить товарища Ларина, если он здесь.
           – Я его тоже не видел, – забеспокоился Лобанов.
           – Здесь, где ему быть.
           – Схожу за ним, – вызвался Лобанов.
           – Лучше я, вы с дороги, мы тут дома, – Петушков чуть не ляпнул: я помоложе, вовремя спохватился, поостерегся обидеть товарищей, придумал удобнее формулировку. Ларин подошел, поздоровался скромно, на расстоянии. Ему ответили на ходу. Не протянули руки, не познакомили с министерским начальником. Яночкин удовлетворенно кивнул, Захаров приветливо улыбнулся. Вышли из механических мастерских, поднялись на ведущую к старой котельной насыпь.
           – С этой стороны пройдем, сверху лучше увидим, – разъяснил Петушков.
           Миновали корпус номер один, остановились, рассматривая открытую панораму.
           – Тут вот, за первым корпусом, и станет.
           – Там железная дорога идет? – Яночкин внимательно смотрел вперед. – Достаточно до нее расстояния?
           – Более чем. Полтора таких здания поместятся.
           Главный инженер говорил твердо, уверенно.
           – Какую площадь выбрали? – уточнял начальник главка.
           – Пять тысяч квадратных метров.
           – Вернее, четыре с половиной, – поправил директор завода.
           – Вернее, – улыбнулся Петушков. – Что ж, идем в управление?
           – Идем.
           Начальник главка задержался наверху. Сделал жест чтобы люди отправлялись, остановил директора торфопредприятия. Показал на простор перед ними.
           – Только сюда можно двигать со строительством?
           – Только. Справа и сзади – дома, слева – лес. Да здесь новый поселок с целым заводом поместятся.
           – Железная дорога близко. Есть куда передвинуть?
           – Это – узкоколейка. Ведет на четвертый участок. Там торфа остается от силы на пять лет. Через пять лет дорога станет не нужна, ее снесут. Мы ведь не о нынешнем годе говорим?
           – Да, о перспективе.
           – Перспектива – неограниченна.
           – Та-ак, – москвич кивнул, тут же заторопился: – пошли, догоним.
           В кабинете Захаров предложил Яночкину свое кресло.
           – Садитесь, Николай Прокофьевич, будете вести совещание.
           – Не буду. Попрошу слово у вас.
           Сел на стул к рабочему столу. Но слова ни у кого не попросил, начал сам без вступлений и предисловий. Выдержал только паузу, пока все заняли места за длинным столом. Напротив Яночкина устроился начальник главка. Судя по виду, довольный тем, что увидел и узнал.
           – Мне представляется, совещание следует построить следующим образом. Вначале выслушаем местных руководителей. Ваше мнение, вопросы, претензии, замечания.
           – Как же так, – воскликнул Петушков, – вы приехали, поглядели, а нам высказывать мнение? Я могу только перечислить что нами сделано, да вы все увидели. Например, полностью готовы и заработали в корпусе два штамповка и станочный участок. Корпус один, считаю, готов. Вы должны сказать свое мнение, что так, что не так. Наверно, так будет правильнее.
           – Собирался это сделать позднее. Пожалуйста, если вам удобнее. Все, что сделано, обсуждению не подлежит, только регистрации. Цех номер один можно считать полностью готовым, нет сомнений – в этом месяце закончите работы. Это – заготовительное отделение и участки сборки и сварки агрегатов. Дальнейшая сборка пока также не вызывает тревоги, цех номер два выглядит на сегодня вполне удовлетворительно. Что касается станочного участка, молодцы, ввели в эксплуатацию досрочно, все прекрасно. Но давайте не отклоняться от главного: сборки тары номер один и ее выпуска. Алексей Никифорович, в график на сегодня вписались?
           – План августа выполнен.
           – Это – главное. Надеюсь, дальше будет не хуже. Вижу все основания для стабильного получения тары.
           Как же так, подумал с горечью Ларин, выходит, то, что делаем вне очереди, используем возможности для внедрения сегодня того, что потребуется завтра, будет нужно, необходимо, совсем не заслуживает одобрения? Не по плану – не в счет? Лобанов прав: инициатива наказуема? И это – Яночкин?
           – Таково мое впечатление. Есть вопросы? – директор завода посмотрел на Захарова. Тот молчал.
           – Я с вами не совсем согласен, – подал голос главный инженер. Робко, неуверенно, как бы извиняясь.
           – Слушаю вас, Василий Петрович.
           – Все, что делаем по новому производству, относится к изготовлению тары номер один. Выпуск готовой тары – понимаем и обеспечиваем как умеем, дело пошло и будет идти лучше. Но разве пристройка второго корпуса ничего не значит? Я лично испытываю гордость за нас в механическом цехе. Всю штамповку производим здесь, забрали себе на полгода раньше задуманного. Начинаем делать детали на станках. Разве это не помощь заводу?
           – Завод не нуждается в помощи. От вас требуется одно: отправка по графику тары номер один. Другой вопрос: какая помощь нужна от завода? Это следует обсудить, и это хочется услышать. Что касается штамповочного и станочного участков. Нужны участки. Прекрасно выглядят. Результат большой полезной работы. Велика заслуга ваша, достойна одобрения. Не могу аплодировать, извините. Большая полезная работа должна вестись в назначенное время и уж никак не в ущерб общему делу. Пристройка закончена, основной же корпус далеко не готов. Полагаю, следовало поступить наоборот. Невозможно радоваться побочным успехам, отставая в главном. Сборку тары на завод не заберу. Полная номенклатура деталей, изготовление которых спешите освоить, до нового года взята нами, расписана по основным цехам. Готов продлить их производство еще на год. Хочу, чтобы вы понимали задачу правильно.
           – Значит, зря поторопились с пристройкой?
           – Не зря. Но прежде необходимо было бы закончить работы по самому корпусу и перевести сборку тары в основное помещение, что не сделано до сих пор.
           – Разные вещи. Сам корпус все равно бы не смогли. Там остались пол и краны. Ну, отопление еще, да. Зато все-таки два участка работают. Я знаю, на заводе большой дефицит рабочих-станочников. Целая проблема.
           – Эту проблему решаем без вас. Номенклатура входящих в тару номер один деталей составляет незначительную часть производимых на заводе.
           – Николай Прокофьевич, вы не в курсе? На механическом участке поставили станков больше, чем требуется для деталей на тару. Будем делать детали на ваши основные изделия. Эту помощь имел в виду.
           – Кто придумал? Вы, Алексей Никифорович?
           – Нет, я не занимался.
           Яночкин посмотрел на Ларина.
           – Этим занимался я, – согласился технолог, – делал расчет и проектировал участок. Идея не моя, главного технолога.
           – Хавроничева Павла Константиновича, – подтвердил Петушков.
           – Давно был он здесь?
           – Давно, весной еще.
           Директор завода кивнул.
           – Павел Константинович до конца не разобрался с обстановкой. На тару детали внедряйте. На основное изделие изготовлять детали здесь не будем.
           – Почему?
           – Не позволю передавать производство деталей в такую грязь. На преступление не пойду. Авиационная промышленность – прежде всего чистота и культура производства. Григорий Петрович, приглашаю вас на завод, посмотреть постановку дела. Остальные – были, видели. В такой грязи у меня нет уверенности и в качестве тары, вами выпускаемой. Пока мы дорабатываем, но скоро кончим, потребуем от вас качество. Вы по колено в грязи. На заводском дворе и в цехах. Не понимаю, как можете.
           Яночкин посмотрел налево. Лобанов молчал. Молчал и Ларин.
           – С тарой разберитесь. В корпусе номер два должны быть чистота и порядок. Готовитесь к этому? Правильно. Ни одной детали, кроме идущих на тару, не ждите. Спасибо за готовность помочь, но помощь не требуется.
           – Николай Прокофьевич, в поселке Коптево установлены двенадцать токарно-револьверных станков. Револьверщицы и наладчики обучаются в Ленинграде уже четвертый месяц, фактически работают в сороковом цехе. Двадцать с лишним человек. Новые станки стоят, – Петушков умолк.
           – Участок производства нормалей, только нормалей. Цеха номер сорок, – добавил Ларин.
           – Там – не грязь, – сказал Захаров, – чистоту нетрудно обеспечить.
           – Нормали – отдельный разговор. Можно рассмотреть. Если согласиться – только под наблюдением нашего ОТК. Держать здесь своих контролеров.
           – Наши контролеры и контрольный мастер сейчас тоже учатся на заводе. Тоже четвертый месяц.
           – Хорошо, – сказал Яночкин, – по нормалям готовьте решение. Согласуйте с главным контролером и начальником производства. Товарищ Лобанов проверит на месте и даст гарантию соблюдения чистоты и нормальной организации производства. Будете готовы, приедете, согласуете, соберемся, обсудим. Мы отвлеклись. Вернемся к нашим баранам. Неотложные дела по изготовлению тары. Прошу вопросы. Наступило молчание.
           – Прошу.
           Молчание продолжалось. Московский гость смотрел с любопытством. Захаров – спокойно и терпеливо. Лобанов с Лариным – выжидательно.
           – Что – по изготовлению, – сказал Петушков, – тут все ясно. Плит не дали, для сборки карт монтируем помосты. Дефицит материалов и заготовок – на заводе, как на текущий, так и на новый месяц.
           – Это вопрос товарища Лобанова. Что сегодня держит?
           – Сегодня не держит ничего. Пока есть все.
           – Дальше?
           – Не можем пустить котельную. Многого не хватает. Дефицит у Тетерина, не может закрыть.
           – Обращайтесь к моим заместителям. Не получится, тогда ко мне. Решим. Что еще? Больше нет? Тогда обсудим перспективу. Пожалуйста, Василий Петрович.
           – Когда полностью освоим сварку, понадобятся капитальные отделения испытаний и покраски. Но вы с этим не торопите, правильно?
           – Правильно. Пока – у нас.
           – Если с деталями неясность, тогда и термичка подождет?
           – О термической обработке рано думать. На завод возить детали нет проблем.
           – Тогда – жилье на очереди, Николай Прокофьевич. Взяли двух инженеров, выпускников института, сняли в частном секторе комнаты, пообещали квартиры в новом доме. Будем еще приглашать людей, опытные и грамотные кадры нужны.
           – По жилью обменялись мнениями с директором предприятия. Григорий Петрович считает, вы способны за год построить один двухэтажный дом. Два дома для вас нереально.
           – Сегодня – нереально, – согласился главный инженер.
           – Дело в том, что здесь присутствует руководитель главного управления нашего министерства. И он обещает на будущий год выделить средства на строительство двух жилых домов в поселке Чащино.
           – Хм, – впервые подал голос начальник главка, – я не обещал. Сказал, имею возможность. Но – продолжайте.
           – Так давайте решим, – Яночкин смотрел на Захарова.- Сколько возьмете, обязаны освоить. Непосредственно в строительстве мы не помощники. Со снабжением поможем, давайте заявки. Итак, один двухэтажный?
           – Это много, – сказал Петушков, – больше не осилить. Если будете финансировать, станем укреплять базу, усиливать службу. Один дом нынче для нас – предел. И то – не знаю.
           Вмешался Лобанов. Спросил задорно, с вызовом.
           – Что вы на двух этажах зациклились? Все дома в рабочем вашем поселке до двух этажей. Завод же вырастает. И дома должны расти. Пусть люди этот рост видят. Почему не перейти к трем этажам?
           – У нас готовый проект двухэтажного. Двадцать две квартиры. Прошлый был шестнадцатиквартирный.
           – Подберите трехэтажный. Есть готовые проекты. Поручите Панчехину, он вам в два дня подберет.
           – Соблазнительная идея – три этажа, – сказал Петушков. – В будущем придем непременно. Сегодня – не можем. Водонапорная башня низковата, до такой высоты воду не поднять,
           – Так новую башню поставить.
           – Новую скважину нужно бурить.
           – Так бурите!
           Лобанов наступал настойчиво, весело, азартно. Захаров с Петушковым переглянулись. Яночкин одобрительно посмотрел на Лобанова.
           – Поручим Алексею Никифоровичу оформить протокол нашего совещания. Отметьте все, что обсуждалось, включая скважину и башню. Работы следует оценить и определить сроки выполнения. Протокол согласуют руководители торфопредприятия, после чего привезете, мы на заводе подпишем. На утверждение направим в главное управление. Не возражаете?
           Начальник главка утвердительно кивнул.
           – Тогда последний вопрос. Для меня самый важный. Мы достигли ясности по таре номер один. Сняты все сомнения по ее производству. Тару номер два, три и четыре делают судостроители. Вы там бывали, видели, объем работ себе представляете. В любой момент можем получить их отказ, и возникнет ситуация такая же, как с тарой номер один. Обязаны это предвидеть. Поэтому первое. В случае необходимости, в корпусе номер два сможем разместить, хотя бы временно, дополнительно их сборку?
           – Нет, – ответил Петушков, – только-только вписались.
           Лобанов молчал.
           Яночкин перевел взгляд на Ларина.
           – Тару номер четыре поместить можно, – сказал технолог.
           – Четвертая где угодно поместится, – проворчал Лобанов, – не о ней речь.
           – Да, основные вторая и третья, – подтвердил Яночкин и обратился к Захарову. – У вас количество тракторов сокращается. Не сможете ли сдвинуть их ремонт на меньшую площадь и в механических мастерских освободить часть помещения?
           – Все оборудование в мастерских необходимо для ремонта и составляет технологическую цепочку. Убрать ничего нельзя, дублеров там нет. Пять тракторов ремонтируем или сто, цикл один, весь надо пройти. И количество не сокращается, ремонтируем колхозные тракторы, кроме своих. На двор перетаскивать ремонт тоже больше не будем.
           – Значит, форсировать строительство корпуса необходимо. Проект нашли, место определили. Заказчик есть, министерство. Требуется исполнитель. Говорите, Григорий Петрович, в Октябрьске базируется строительная часть?
           – За Октябрьском. Аэродромно-строительный полк. Они строят и здания, и дома, и что хотите. Знаком с командиром части, говорил с ним. Не возражает, есть возможность, нужен только заказ и распоряжение командования.
           – С гражданскими строителями не связывались?
           – Там сложнее. В Октябрьске план строительства еле тянут, им не справиться. Значит, областное управление. Им нужно втиснуть в план. Как срочное задание не возьмут, растянут на сколько смогут. Не в городе, на поселке, так и отнесутся. Надо использовать местный ресурс, если получится.
           Яночкин задумался. Поднял глаза на сидящего напротив. Спросил с сомнением, без особой надежды:
           – Реально ли найти выход к военным?
           – Заместитель министра связан с генеральным штабом, – начальник главка отвечал спокойно, буднично, – через него несложно обратиться по нашему не совсем гражданскому делу. Только производственный корпус, жилищное строительство не пройдет.
           Сразу стало понятно, кто здесь главный начальник. Молчаливо сидевший за рабочим столом руководитель главка моментально превратился в хозяина, заговорил жестко и требовательно.
           – Сентябрь. В план работы на будущий год можно включить до конца месяца, в четвертом квартале никто разговаривать не будет. Чтобы вопрос поднять, я должен иметь проект здания и все необходимые документы, с чем идти к заместителю министра, до двадцатого числа. Попробуйте получить согласие командира части на подтверждение своему командованию возможности и желания произвести работу. Чтобы сослаться в разговоре наверху. Итак, двадцатого жду документацию. Раньше – лучше.
           Начальник главка замолчал. Яночкин чуть помедлил, предложил:
           – Полагаю, на этом закончим. На сегодня достаточно.
           – Вполне, – поднялся с кресла Захаров, встал на своем председательском месте. – Что не договорили, будет желание, завтра договорим. Сегодня все равно никуда не отпустим. Сейчас в столовой ждет обед и уже наверно стынет, заказан раньше почти на полчаса. Не хотелось вас перебивать на разговоре.
           – А как же на озеро? – спросил Петушков.
           – Потом на озеро. Пообедаем здесь, по-людски. Так будет правильно. Пойдемте, там и руки помоем. Познакомитесь с нашей рабочей столовой, тоже не лишнее.
           Алексей Никифорович хвалил ресторан в Октябрьске, хотя отравился тогда где-то вроде рядом. Наша столовая ресторану не уступит, если создать условия. Из тех продуктов, что получают, умудряются готовить очень даже прилично, даже вкусно. Разнообразия только не бывает, так тут ничего не поделать. Не помнит директор предприятия, чтобы на столовую когда-нибудь пожаловались. Понимают: здесь стараются сделать как лучше. И отношение ко всем без исключения самое доброе. На сегодняшний прием начальства продукты достали заранее без особого труда, много ли надо, народу всего ничего. Все приобрели по заявке поваров, те приготовят так, что поискать еще ресторан, где можно такое попробовать. Сельская столовая поднесла все в деревенском стиле. Изумили городских гостей изысканной простотой русской кухни. Солянку и жаркое женщины всегда готовят великолепно, на этот раз особенно здорово получилось. Закусок специально приготовили немного чтобы скоро приступили к горячему. Естественно, водка, коньяк, даже бутылку ликера сладкого поставили. Яночкин принялся опекать Ларина. Посадил рядом. Сам почти не выпивал, рюмку одну налил, так и держал весь обед. Технологу наливал коньяк, приговаривал не стесняться, молодому пить не возбраняется за хорошим обедом. Ларин непьющий, здесь немного натаскался, но не очень, а под давлением директора отказываться не смеет, осушил одну, другую, третью. Пропускает когда может, перебора не допустит. Да под такую закуску не перебрать, исключено.
           Московский начальник отказывать себе, видать, не привык, употребляет подряд. Под закуску начинал выпивать коньяк, а как солянку попробовал, тут же перешел на водку да так до самого конца ей не изменил. Компанию ему составил Алексей Никифорович Лобанов, тоже при случае выпить не дурак. Поели вкусно и посидели хорошо. Строгий министерский чин постепенно расслабился, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, освободил галстук. Однако шибко не разговаривал, больше слушал – внимательно, с интересом, от компании, словом, не откололся.
           Общий обед уравнял всех участников, и Ларин не ждал приглашения директора или еще кого-то, захотел – открыл нахально бутылку с ликером, попробовал сладкий напиток. Поставил в центр стола, молчаливо рекомендуя: советую, угощайтесь. Захаров проявил солидарность, налил себе рюмку, выпил, удовлетворенно кивнул. И тут же сообразил. Встал, поднял бутылку, сказал с удовольствием:
           – Отличная штука на десерт. Лучше не придумаешь. Может, не наелись, еще давайте закажем, кто что желает?
           – Все, – сказал начальник главка, поднимаясь, – хорошего понемногу. Ваш обед запомнится.
           – Ликер-то напоследок, как точку в протоколе.
           – Ликер можно.
           Всем налили. А потом еще по рюмке – не оставлять же в бутылке ароматный напиток. Выпили уже стоя, без закуски.
           Подошла заведующая столовой. С улыбкой покачала головой.
           – Быстро что-то накушались. Добавки не просили. Аль не понравилось?
           Москвич тронул молодую женщину за плечо.
           – Если так же приготовите ужин, остаемся, никуда не уедем, специально подождем до вечера.
           – Ужин будем готовить сами, – объяснил Захаров.
           – Да?
           – Да.
           Высокий гость развел руками: что поделать.
           Из столовой вышли сзади, во двор, чтобы не привлекать внимание людей на главной улице, хотя все на поселке, конечно, знали, где находится начальство. Все-таки, хотя бы вид конспирации изобразить. Прошли дворами, на улице оказались прямо напротив дома приезжих. Петушков остановился.
           – Можно тут отдохнуть после обеда. Никого нет, все на работе. Мигом организуем. Поспать пару часов.
           – Нет, – распорядился Захаров, – теперь – на озеро. Там отдохнем. Лесной воздух, тишина, не сравнить. На двух машинах все поместимся.
           – Я остаюсь, – сказал решительно Лобанов, – составлю протокол, привезу на подпись сразу.
           – Лучше бы на трезвую голову, – посоветовал Петушков.
           – В голове уже все составлено.
           – Товарищ Ларин едет с нами, – распорядился Яночкин.
           – Нет, Николай Прокофьевич, товарищ Ларин остается со мной. Напишем протокол, напечатаем, вместе приедем.
           Захаров рассмеялся. Знал, на кого надеется уважаемый Алексей Никифорович,
           – Когда будете готовы, позвоните, там телефон есть. Отправлю машину за вами.
           В домике охотника гостям отвели малую комнату, там как раз две кровати. Распахнули окна, несмотря на прохладный по-осеннему влажный ветерок с озера. Зато какая чистота, свежесть, запах хвойного леса. На мягкой постели под теплым одеялом после долгой дороги да плотного обеда – здоровый сон на воздухе. Никто не будил, не мешал, не нарушал тишины. Лобанов позвонил не скоро, подъехали инженеры ближе к вечеру, когда все проснулись и успели прогуляться. Да, здесь красотой любуешься невольно, умеешь ли, можешь, способен, настроен или нет – неважно. Лес, озеро, небо над ними – и тишина. Природа. Одно слово.
           Здесь глава управления был активен, интересовался всем. Это у вас дом охотника или рыбака? Значит, охотитесь? А к чему забор? Пионерлагерь? Ваш? Только вашего предприятия? Сколько же у вас детей? Да, школу видел, обратил внимание, разумеется. Хотел бы осмотреть лагерь. Да, если не трудно. Прогуляемся, товарищ директор завода?
           Все нравилось московскому гостю. Пионерлагерь понравился. Особенно пляж и спортивная площадка. Похвалил за хорошее состояние жилых помещений.
           – Сами следите?
           – Перед сезоном каждый год капитальный ремонт.
           – Такая потребность?
           – Необходимость.
           – Большой у вас лагерь.
           – По размеру. На самом деле детей немного. Им здесь хорошо.
           – Воспитатели есть? Врач?
           – Все есть. Принимается комиссией из области.
           На выходе у калитки москвич задержался, бросил на лагерь прощальный взгляд, сказал задумчиво.
           – Я бы сюда внучку привез на сезон летом.
           – Хоть на все три сезона, – предложил Захаров. – И не пожалеете.
           – Серьезно?
           – Наши дети здесь выросли. Здоровые и крепкие.
           – Подумаем. Но предварительно вопрос решили?
           – Решили окончательно. Вам лучшего не найти. Сколько внучке?
           – Девять лет. Будет десять.
           – Ничего, уже можно. Давайте, настраивайтесь.
           Когда вернулись в дом, там вовсю шла работа. Чистили картошку, мыли овощи, резали зелень.
           – Во дают, – одобрил москвич.
           – Я же сказал: сами готовим ужин.
           – Уха? Рыбы не видно.
           – Рыба на месте. Там, на берегу.
           – Думал, сами половим. Свежую варить будем.
           – Все свежее. Сегодняшнее. Порыбачим утром.
           – Уху – на костре?
           – Только там.
           – Подождем темноты разжигать костер?
           – Зачем, мы не пионеры. Теперь и начнем. Сергей, поди, уже разводит.
           Захарову всякая уха на озере кажется лучше предыдущей. Вот не бывало такой, нынешняя – особенная. То ли в иных пропорциях что кладем – так нет, у Сергея один рецепт, он распоряжается. Но – факт, что каждая уха превосходна здесь, на природе. Костер, само собой, не пионерский, но совсем скоро уже в темноте. Не высокий, не яркий, скромный надежный деловой костер – другие задачи.
           Сюда на уху подошли позже, посидели за столом в доме, выпили под холодную закуску, согрелись перед вылазкой на природу. Впрочем, у костра даже слишком тепло было. Славный оказался вечер. Низкие тучи напрочь заслонили луну, но дождь не сорвался, капли с неба не брызнуло. У костра – сказочное чувство детской романтики, удалого озорства и полной отрешенности от повседневных забот. О работе и производственных делах не говорилось ни слова, было желание любоваться костром, восторгаться ухой, наслаждаться покоем и обаянием волнующей воображение подсматривающей из темноты ночи. Не хотелось уходить. Захаров был уверен: все готовы сидеть до утра. Костер не погаснет, ухи целое ведро, хватит на всю ночь и на завтрак останется. Есть свежая рыба, будем жарить утром и днем. Но договорились проснуться пораньше, рассвет предоставляет богатые возможности увлеченному человеку, попавшему на живую природу. К полуночи к общему сожалению пришлось отправиться на покой.
           Сергей разбудил рано. Группа разбилась по интересам. Московский гость оказался заядлым охотником. Во всяком случае, по его собственным словам. Подобрали высокие болотные сапоги, куртку, даже шляпу, собрали на охоту. Сопровождать вызвался Захаров. Взяли ружья, на плечи – рюкзаки, первыми покинули домик.
           На рыбалку отправился Петушков. С ним вызвался шофер приехавших. Прихватили удочки, весла, двинули на берег, к лодке.
           – Я – по грибы, – объявил Яночкин. – Найдется корзина?
           – Ведро найдется.
           – Давайте ведро. Кто со мной?
           – Мне можно? – Ларин спросил неуверенно.
           – С удовольствием. Бывали здесь?
           – Не один раз.
           – Значит, не заблудимся. Будете проводником.
           – Здесь невозможно заблудиться.
           – Вот и хорошо. Грибы-то есть?
           – Самый грибной лес.
           – Тогда – вперед. Алексей Никифорович, а вы?
           – Я – в одиночестве, – засмеялся Лобанов. – Не охотник, не рыболов. За грибами – не настроен. Погуляю. Люблю пошляться по лесу, даже один. С наслаждением.
           Собрались, как назначили, к половине первого. Так предложил Яночкин. Почему-то не к двенадцати, допустим, или к часу – именно к половине. Охотники, Захаров с москвичом, явились последними. Естественно, приличное расстояние покрыли, остальные рядом были, никуда и не отходили. Петушков хвастал уловом, хотя по сути хвастать было нечем, ничего особенного – ну, перед приезжими можно. Грибов принесли много, директор завода удивлялся: одни белые. Какие же еще? Чай, не Подмосковье и не ленинградские пригороды. Обабки всякие у нас не берут, никто не признает. Ларин показал на ведра: Яночкина – полное, его – наполовину.
           – Я считал себя грибником. Люблю и, думал, умею. Где вы так научились, Николай Прокофьевич? И не бегали ведь, спокойно ходили. Туда, обратно. А так здорово.
           Яночкин улыбнулся. Впервые на глазах Захарова. До сих пор Григорий Петрович улыбки на лице ленинградского директора не видел. Улыбка была доброй, нисколько не снисходительной, не заносчивой, не высокомерной.
           – Родился и вырос в Белоруссии. Там леса посолиднее ваших и грибов не меньше. Давно не ходил, редко приходится, а вот детская наука не пропадает. Спасибо вам за отличное утро. Большое удовольствие.
           – А как у вас? – спросили Захарова.
           – Ни разу не выстрелили.
           – Но места великолепные, – добавил москвич, – просто день для охоты неудачный. Погуляли просто прекрасно.
           – Оставайтесь еще на день. Завтра, может быть, повезет.
           – А что, – начальник главка обратился к Яночкину, – согласимся? Здесь так замечательно.
           – Не могу. Обещал завтра быть дома.
           – На один день. Всего.
           – У меня завод. Завтра ждут. Это ты можешь хоть на неделю задержаться, ничего не изменится. Мне – нельзя.
           – На день-то? Завтра воскресенье.
           – Можем так поступить. Меня подбросьте к поезду на Москву, а лучше прямо на Ленинград, ты – оставайся, сходите завтра на удачную охоту. Буду тебе тихо завидовать.
           – Жаль, – сказал московский охотник, – питерского упрямца не уговоришь. Едем, что ж. Один не останусь. Но вернусь обязательно. Если пригласите.
           – Зимой, – пообещал Петушков, – по-настоящему поохотиться. На зайчика, кабана, на лося.
           – Ну? – восхитился гость.
           – Лиса попадется. У меня белки жене на шубу заготовлены, – Захаров поддержал главного инженера. – Но тогда нужно уж на целую неделю, чтобы не зря.
           – Уговорили. Созвонимся, возьму отпуск на сколько надо.
           – На завтра, значит, никак?
           – Эх, – пожалел москвич. – Что ж, как решили, так сделали.
           – Тогда на дорогу нужно заправиться как следует. Только теперь наоборот. Сначала к костру на уху, а уж потом – в дом.
           – Что, потом – закуска?
           – И закуска, и горячее. Уверен: все понравится.
           – Никто не сомневается. Торопиться пока некуда, до Москвы часа четыре, ну пять, успеем до вечера. Просьба только, сегодня водителю не наливать ни капли.
           – Само собой. Он сам не будет, парень надежный.
           Выпили под уху. Съели по тарелке. Лобанов потянулся за добавкой. Петушков остановил.
           – Погоди, Алексей Никифорович, не перегружайся, оставь место. Под крышу переходим, там нынче основное.
           – Эх, уха, – пожалел представитель завода.
           – Постой, добавишь потом, коли захочешь. Да не захочешь, там приготовим не хуже.
           – Не на костре?
           – На плите. Это неважно. Можете поверить, будет отлично. Вы не торопитесь, погуляйте немного, мы с Сергеем пойдем поставим рыбу жарить. Кликнем вас, как будет готова.
           Все разбрелись. Лобанов с Лариным о чем-то беседуя спустились к озеру. Начальник главка с директором торфопредприятия подошли к забору. Директор подумал, разговор снова пойдет о детском лагере. Гость молчал, задумчиво смотрел вдаль. Неожиданно спросил.
           – Говорите, добыча торфа еще на пятнадцать лет?
           – Промышленная добыча. На четвертом участке – пятилетка, потом практически закрываем. Третий участок – еще столько. Последнее пятилетие – все прочее. Останется лишь для себя и, может быть, для сельского хозяйства, как топливо планировать уже не станут, да, собственно, нечего будет добывать. Так, неплановые остатки.
           – Сколько людей на предприятии?
           – На сегодня – восемьсот с небольшим. Вместе с теми, кто в новый цех переходит.
           – Всех, конечно. Но будет сокращение?
           – Не думаю. Не обязательно.
           – Так производство сократится?
           – Торфа – да. Но будет развиваться машиностроение. Яночкин еще тару нам готовит. Здание поставите. Триста-четыреста человек требуется только для начала.
           – Четыреста – не восемьсот.
           – Значит, останутся четыреста.
           – Спрашиваю не просто так. У меня мысль построить здесь у вас завод по производству тары для всего нашего управления министерства. За пятнадцать лет перепрофилировать ваше предприятие в завод авиационной промышленности. Постепенно и систематически. Николай Прокофьевич мою идею знает и не поддерживает. Ему сегодня важна его продукция. Что ж, с него начинаем. Мешать не станем, будем помогать во всем. Поставим первое производство, пойдем дальше. Вы должны знать перспективу. Не обязательно афишировать, ограничиваемся пока ленинградским заводом, однако принципиальные решения принимаем в русле будущего проекта. Если вы не возражаете, разумеется.
           – Мне нравится ваш проект, – подумав, сказал Захаров.
           – Мне тоже. Единственное сомнение: кадры. За пятнадцать лет люди ведь уйдут. На пенсию, допустим.
           – Придут другие. Дети растут. В армию уходят, обратно не берем, отказываем. А здесь – дом, родители, невеста тоже. Город под боком, оттуда народ не очень едет, присматривается. Автобус пустим чаще, зарплату отрегулируем, стабильное производство привлечет рабочий класс. Жилье будем строить, люди потянутся отовсюду. Сколько потребуется, столько будет. Уверен.
           – Решено. Министру доложу. На коллегию пора выносить не станем. Но строим первую очередь будущего завода. По нашему проекту буду информировать лично вас.
           И переменил тему.
           – За пионерлагерь – спасибо. Дома обсудим. Будем иметь в виду.
           – Вы где отдыхаете? – спросил Захаров.
           – То есть?
           – Где отпуск проводите?
           – Когда как. В санаторий ездим. На юг, на море.
           – Приезжайте к нам. Летом. С женой, с внучкой. Займете этот домик. Никого сюда не пустим. Внучка с детьми в лагере будет. Вас к столовой прикрепим, сюда принесут еду. Сергей рыбой снабдит. Озеро, лодка, лес кругом. Чем не отдых?
           – А что вы думаете. На месяц приглашаете?
           – На месяц-то самое малое.
           – Не помешаю?
           – Да вы что! Здесь так летом хорошо. Я с военными как познакомился. Полковник, командир части, кто-то подсказал, обратился: ко мне тут начальство из Москвы приезжает, генералы, не разрешите в вашем охотничьем домике на озере принять? Надолго? Если можно, на неделю. До сих пор благодарит. Еще пару раз обращался. Даже космонавты к нему приезжали, прослышали, наверно, про наше озеро. Я не отказываю. И он нам не откажет, когда придется.
           – Рад знакомству, – сказал гость. – Обменяемся телефонами, звоните ко мне домой, когда потребуется. С вами построим завод лучшим образом. Персональный авторитет и личные связи не последние аргументы в деле, уверяю вас.
           – Согласен. Только новый завод строить молодым. Мне пятнадцать потянуть нет надежды.
           – Это еще почему?
           – В нынешнем году собираюсь на пенсию.
           – Так что? Я отстал ненамного. Собираться надо в срок, оформлять как положено, уходить – когда придет время. Мы с вами вполне здоровые мужики. Наше положение обязывает находить решение важных задач. Отечеству необходимы наши возможности, ум и опыт. Да, можем не дожить. Пока в силе, должны трудиться. Живем для будущего и ради будущего. Обязаны его строить.
           Большой руководитель, подумал Захаров. Прав насчет служебного долга ответственного работника. Себя упрекнуть не в чем: обязанности выполняю и совсем неплохо, если организовали машиностроение при выполнении плана добычи торфа, да еще в сложных погодных условиях, когда далеко не все торфопрецприятия справились с заданием. Но разговор подхлестнул. Да, необходимость в нем, Захарове, есть. У начальника главка, у министерства, у государства, нечего скромничать. А у него самого появилась потребность заниматься этим делом. Внутренняя сознательная, бессознательная, какая угодно потребность построить, создать, сделать завод. Не зря, выходит, главный поторопился взять продукцию. Случай. Что – Петушков? Уровень – сборочного цеха, ограниченность и близорукость. Его, Захарова – завод, министерство, перспектива, неограниченное развитие. Все у него, что требуется: настрой, убежденность и внутренняя потребность в реализации. Если даже Петушков захочет уйти, не страшно: завод ослабления технического руководства не допустит, оставит Ларина или пришлет другого – короче, возьмет на себя. И настолько, насколько потребуется. Потребность общая – Октябрьского предприятия и ленинградского завода. А фактическое долгосрочное руководство – главного управления министерства авиационной промышленности. Так-то, дорогие товарищи.
           За столом в домике охотника снова славно посидели. Вот что-что, а достойно гостей принять они умеют. Не последнее дело для руководителей. Так завязываются добрые отношения с влиятельными людьми. Обедали не торопясь, время не подгоняло. Выпивали под холодную закуску пока рыба не подошла. На метрового диаметра сковороде карпы в масле подсолнечном с луком репчатым кружками нарезанным то ли жарились, то ли тушились, приготовились вкусными сказочно. А потом была предложена помакуха: хлеб макать в масло горячее – и в рот. Такого точно нигде не пробовали. Поначалу осторожно, с недоверием, а потом с таким аппетитом – сковороду почти досуха вымакали. Фирменный деликатес Октябрьского предприятия, эффект проверенный и неотразимый. Гости расслабились, разговорились, довольные, умиленные. Один Яночкин оставался серьезным, однако подобрел, глядел слегка рассеянно, без обычной суровости. Под коней трапезы вернулись к деловой теме. А как вернулись: начали предлагать тосты за успехи в работе. За решение всех проблем со строительством корпуса. За саму ударную стройку. За будущее жилье. Петушков Лобанову подмигнул, поднял рюмку.
           – Давайте обмоем предложение Алексея Никифоровича заложить на поселке следующий жилой дом в три этажа.
           – Что? Каких три этажа! – рассердился заводской представитель. На прощальном обеде он снова хорошо приложился. Без перебора, но принял порядочно, в достойной компании специально себя ограничивать даже неэтично. Ленинградец чувствовал себя свободно, комфортно и даже престижно, во всяком случае, никак не ниже любого из соседей. Приезжие – здесь гости, он – хозяин, по крайней мере, хозяин положения. И лучше всех знает состояние дела и перспективу. Возбуждение и азарт совсем не причем. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Если пьян, допустим, даже слегка.
           – Три этажа, – повторил раздраженно Лобанов. – Подумать надо про что говорим. Строим завод – да? Один корпус, потом другой – высокие, видные. Смысл жизни должен соответствовать уровню трудовой деятельности. Жилье должно гармонировать с промышленным зданием. В областном центре у вас в основном пятиэтажные дома. Видел семь этажей. Есть девять? Возможно. Не выше? Ясно. Здесь будет первое в области авиационное производство. Должно быть на высоте. Во всех отношениях. Не в три этажа нужно строить дома. И не в семь. Выше девяти, выше всех здешних. Десять. Одиннадцать. Одиннадцатиэтажный дом. Для области – небоскреб. Единственно правильное решение. Предлагаю выпить за будущий небоскреб на Октябрьском предприятии.
           В конце концов, какая разница, за что выпивать. Было бы предложено. Но развеселил Алексей Никифорович, ничего не скажешь. Закончился визит начальства весело и для всех приятно. Выпили дружно за провозглашенный небоскреб.
           В багажник положили дары природы. Директору завода – грибы в большой коробке. Коробку не завязали, открыли, чтобы лучше сохранились. До завтра выдержат, утром будет в Ленинграде. Начальнику главка – тоже в коробке – дюжину карасей. Крупных, свежих. Штуки четыре карпов уложили в пакет водителю. Яночкин пробовал отказаться: куда везти, далеко, незачем. Объяснили просто: ваши, вами собраны, не выбрасывать же. Остались бы на завтра, поджарили на всех. Уезжаете – забирайте. Мы для себя наберем сколько угодно.
           Простились тепло, искренне, по-доброму. Даже теперь, на другое утро, жалко, что не остались, поторопились уехать. Потеряли отличный день. Могли бы закрепить знакомство, все условия. Ничего, создадим еще. Поймаем хорошие дни, назначим новые встречи. Созвонимся, договоримся. Впереди – созидание, развитие, строительство, деятельность.
           Небоскреб, вспомнил Захаров и с удовольствием рассмеялся.
          
          
           --- ГЛАВА 15 ---
          
          
           Неожиданно захандрил Валера. Ни с того, ни с сего. На ровном месте. Кто бы мог подумать. Такой веселый парень. Самый веселый. Молодой совсем.
           На работе не так заметно. Хотя тоже. Перестал балагурить, откололся от приятелей. Берет себе индивидуальное задание, трудится один, старается не общаться. Видимых причин не видать, что-то происходит внутри. После работы наглядно впадает в одиночество. Даже выпить отказался. Впрочем, это – дело вкуса. Как хочешь. Вот тут уговаривать никто не станет. Было бы предложено, ты – как знаешь. Вообще-то по выходным сам бог велел. Но – вечером.
           На завтрак сходили дружно, всей бригадой. Вернулись, как обычно затеяли разнообразную беседу. День хороший, разбегутся кто куда. Однако, и общее занятие найдется. Заранее договаривались сегодня сходить в тир. Обещали открыть специально для них. Зацепили Валеру.
           – Ты пойдешь с нами стрелять?
           – Он больше из рогатки.
           – По воробьям.
           Валера промолчал.
           – Ровно в одиннадцать, – напомнил Сазонов.
           Парню можно посочувствовать. У других – подруги, он тут один. А как один, а они? Совсем не в счет? Ну, другое дело, ясно, но не повод падать духом. Дома – девушка, регулярно ездит, с последней поездки вернулся веселый, все в порядке. Внезапно сник без всякого повода. У Леонида Сазонова тоже здесь подруги нет – ничего, не скучает. Дома – семья, навещает периодически, и не надо больше никого. Не ищет и не жалуется на одиночество. Да веселая компания подобралась, у нас ли унывать. А может, не от одиночества, может, от непрерывного нахождения в обществе одних и тех же людей? Говорят, такое бывает от однообразия общения и жизни. Так дома, в принципе, то же самое. Тоже однообразие. На работе сколько лет в одной бригаде, сдружились, притерлись, никто на нервы не действует. Семья – постоянная. Правда, дома проблем куча, не позволяет расслабиться, заставляет бодро шевелиться. Впрочем, и там случаются всякие периодические срывы, каждый впадает в депрессию, жизнь есть жизнь, не больно сахар. Разница в том, что там пошел в штопор – терпи, деваться некуда. Здесь – переменить обстановку вмиг, отправить домой – конец хандре и депрессии и тому подобному. И все дела.
           Сразу прямо уж отправить, подумал Сазонов. Не факт, что замену пришлют. Начальник цеха предупредил: больше выделять некого, справляйтесь сами. Коробова привлечь, добиться можно, заставит, но какая волокита. Потом, впервые такое, внезапно, может быть и случайно. Отойдет, направится. Поглядим пару дней. Помочь? Чем? Не трогать, не мешать, отвернуться и ничего не замечать. Совсем не выйдет, по мере возможностей хотя бы.
           Кавокину жалко парня. Понимает: сорвался. Повреждение нервной системы. Знакомая штука, бывало. Скверно на душе, противно самому, а ничего не поделать, от себя не зависит. И никто ничем не поможет. Бесполезно, а помочь все равно хочется. Знает: это не от того, есть подруга, нет ли. От каких-то внешних причин не возникло, и хоть о чем заведи разговор, не повлияет. Но проявить участие к расстроенному товарищу надо, как угодно, попробовать чем-то заинтересовать, привлечь, подбодрить. К бедняге не привязывается, не втягивает в разговор, не обращается конкретно, привлекает вроде косвенно, никаких даже намеков, невозможно догадаться, что для него персонально затеял игру.
           – Катерина моя сегодня пирожки печет. Или жарит, точно не могу сказать. Кто желает попробовать, пошли со мной? Приглашала. Свежие пирожки, пальчики оближешь. Ну, поднимите руку, кто желает.
           – Жаль, – сказал с естественным разочарованием, – уж некому и компанию составить своему товарищу.
           – Наш товарищ нуждается в помощи компании при свидании? – отозвался Сазонов. – Самому уже не справиться?
           – Я не об этом. У нас все нормально. И просто. Пирожками угощают всех, мы здесь как бы лишены домашней кормежки, забота о человеке, цените. Так пошли, кто?
           Сергей, выдержал паузу, дал еще подумать друзьям, потом пообещал:
           – Тогда принесу, к вечеру, не знаю сколько, кому достанется.
           – Как в прошлый раз? – уточнил Игорек.
           – Примерно.
           – Это уже в третий раз будет, – подсчитал Леонид. – Добрая у тебя подруга. Игорек, например, ни разу не организовал.
           – А у меня никогда ничего не получается.
           – Как это – никогда?
           – Ну, всегда.
           – Другое дело. Так и говори.
           – Можно и так. Для непонятливых.
           – Э-эй, юноша! Не груби старшим.
           – Он от досады, – догадался Сергей. – Им не до пирогов. Дело молодое, нагуляться бы вдоволь. Пироги – в будущем. Тебе-то хоть печет иногда?
           – Да нет как-то, – растерялся Игорек.
           – И правильно. Какие тебе пироги. Говорю: в будущем. Годков через десять будет ближе к делу.
           – Вот Марину Алексею готовит и нас ведь угощает часто.
           – Мария пироги редко делает. В основном, оладьи.
           – Вы заметили, что у Марии всегда оладьи в форме сердца?
           – Как же, в ее представлении собрались одни сердцееды.
           – Не сердца, а их проекции на плоскость.
           – Символ. Что такое символ? Проекция объемной величины на плоскость.
           – По-моему, это что-то другое.
           – По смыслу. А внешнее выражение именно такое. Серп и молот, например. В нашем понятии даже не предметы, а именно плоское изображение.
           – Для меня слишком сложно, – признался Игорек.
           – Но блин – плоская фигура? Как?
           – Ну, плоская.
           – Вот и все.
           – Между прочим, блины или там оладьи можно даже в столовой заказать, – сказал Сазонов. – На ужин, например. Надо будет попробовать как-нибудь.
           – Слушайте, а кто бывал в столовой возле вокзала в Октябрьске? – Кавокин воодушевился. – В прошлый раз уезжал, время было, зашел пообедать. Там шикарное объявление над кассой, крупная надпись: «Товарищ! Хочешь помочь работникам столовой, унеси посуду».
           – Тоже хорошо, – одобрил Сазонов.
           – А мне сегодня в магазине пятнадцать копеек недодали, – сообщил Игорек.
           – Пятнадцать копеек погоды не делают.
           – Я на погоду не жалуюсь. Я к тому, что сдачу нужно пересчитывать.
           – Ну да, – возразил Кавокин, – из-за копеек достоинство ронять. Пусть обсчитывают.
           – Пусть, – согласился Сазонов. – Они, может, нас специально на вшивость проверяют.
           – Да? – Игорек задумался.
           – Все возможно, – подтвердил Сергей, – еще как. Деревня не город.
           Валера участия в разговорах не принимал. Ни слова. Полное безразличие. Однако здесь находился и все слышал. Своего отношения не показывал, никакой реакции, никакого впечатления. Его не касается, он сегодня сам по себе.
           В тир, правда, сводил. Без видимого интереса, без всякого увлечения, как будто дежурное занятие, не специально подготовленное мероприятие. Пострелял. Однако не оживился и результату не обрадовался. В одиночестве вернулся в дом приезжих.
           В столовую на ужин сходил рано, к приходу ребят лежал в тренировках и майке серьезный и задумчивый. Подходили постепенно, каждый занялся собой, Валеру не трогали. Не одного его, это было бы слишком наглядно, между собой тоже не общались, возились в тишине. В деловой тишине. Каждый чем-то своим занимался. Так тоже бывает, что ж.
           Сергей Кавокин появился последним и молчать не стал.
           – Все в сборе? – заметил с удовлетворением. – Тогда каждому по два пирога. Не захотели со мной по полной программе, получайте на зубок. Вставай, – подошел к Валере, – лежа не годится. Пока свежие, надо немедленно, жалко вкус потерять.
           Дело общее, не одному ему принесли, отказываться бессмысленно. Пирожки действительно вкусные. Свежие, мягкие, домашние. Поел, поблагодарил. Кажется, оживился, снова не лег, стал возиться возле тумбочки. Попытаться привлечь к общественной жизни? Вдруг клюнет. Достали бутылку, собрались распечатать перед вечерним отдыхом.
           – Участвуешь? – спросил Сазонов. – Как, наливать?
           – Без меня.
           – Значит, на троих, – обрадовался Игорек.
           Кавокин улыбнулся. Выпили, потом еще. Уговорить бутылку на троих – велика проблема. Особой закуски не требуется, все сыты. Так, пожевали по чуть-чуть. Дружно принялись переодеваться. Да что там: рубашку переменить, больше нечего. Леонид галстук нацепил. Летом-то! В клуб, правда, но какой – поселковый. Деревенский, в общем. Питерский щеголь, как кто-то выразился. Сергей дружелюбно посмотрел на Валеру.
           – На танцы пойдешь?
           – Я же трезвый, куда я пойду. На рыбалку пойду.
           – Так выпей.
           – Не хочу.
           – Угощаю.
           – Не хочу – и все. На рыбалку пойду, сказал.
           Сходил, не сходил на рыбалку, неизвестно. Удочку брал, ни одной рыбешки не принес, даже кошке. Ненадолго и отлучался, ребята с танцев вернулись, Валера уже лежал в постели. Не спал, незаинтересованно наблюдал, но уже не отворачивался к стене. А наутро проснулся нормальным человеком. Почти. Еще не веселил друзей, но уже не сторонился, принимал участие в общении. Что удивительнее: как захандрил или как вышел из хандры? То и другое. Непонятно, необъяснимо, но переживаемо. Какая-то естественная человеческая потребность. Началось, закончилось, было и забылось. Хорошо, никем не воспринялось всерьез.
           Сазонов благополучному исходу обрадовался. Однако задумался. Сколько молодому человеку можно находиться в командировке? По сути, все молодые. Нужно определить норму. Установить предел. Независимо от того, устраивает кого-то или нет. Он здесь отвечает за работу бригады. И за здоровье и настроение людей. Лично ему все ясно.
           Леонид подошел к Ларину, спросил, как долго намерен держать здесь Степанова с помощниками.
           – А что, – не понял технолог, – вам их помощь требуется?
           – Нет, чисто спортивный интерес.
           – Думаю, пару месяцев еще. Дальше – либо без меня сами продолжат, либо все равно заменить нужно, хватит.
           – Мы – с вами. Вместе, считай, начинали, вместе закончим. Нашей работы тут на год, не меньше. Пусть заменят. После вас не останемся.
           – У нас фактически точно одна компания, – растроганно сказал Илья Семенович. – Давай, решай со своим руководством. Ты прав, уезжать вместе – это будет справедливо.
           И ты не понял, и начальство тем более не поймет, подумал Леонид Сазонов. И не надо. Истинную причину объяснять ни к чему, каждый начнет доказывать свою правоту, торговлю открывать не допустим. Дело ясное. Караул устал. Пора менять. Пусть начальники думают, они в шляпах ходят. Нам тут нужно четко наметить, что требуется закончить обязательно. Предположительно за оставшиеся два месяца.
          
          
           --- ГЛАВА 16 ---
          
          
           Барышев сидел за столом, просматривал технологию. Напротив – Калыгин, сосредоточился, составляет график. Тишина, так редкая в кабинете. Вдруг Барышев обеими руками схватился за голову, простонал с отчаянием грязное ругательство.
           – Мать моя, так вашу!
           Калыгин вздрогнул, с напряжением посмотрел на начальника.
           Барышев, держась за голову, склонился над столом. Неожиданно вскинулся, выбросил указательный палец в сторону заместителя, впился бешеным взглядом.
           – Принеси чертеж!
           Тот вскочил, пулей вылетел в дверь. Через минуту вернулся.
           – А – какой?
           – Ду-рак! – и добавил нецензурное определение.
           – Я – не знаю, – промямлил Калыгин.
           – А что ты знаешь? Что знаешь? – убийственно спокойно спросил Барышев.
           – Не знаю, какой чертеж.
           – Водку жрать ты знаешь? – повысил голос начальник.
           Ты сам не хуже меня умеешь пить, подумал Калыгин, но молчал.
           – Почему я знаю?
           – Так вы же…
           – Так мы же! А вы же? Все предприятие занимается, один мой заместитель... Заместитель! Помощнички! Иди сюда!
           Калыгин подошел к столу, глянул на технологию, обрадовался.
           – А! Так я знаю...
           – Знаю, не знаю. Где чертеж? – рявкнул Барышев. Калыгин мгновенно исчез и долго не появлялся. Вошел запыхавшись, положил чертеж на стол начальника.
           – Ну?!
           – Вот.
           – Что?
           – Чертеж.
           – Сколько времени нужно, чертеж принести?
           – На сборку ходил, в тот корпус. Техбюро закрыто.
           – Вот – ключ. Видишь? Попросил бы, если сам не имеешь. Ты можешь хоть быстрее поворачиваться, или так и будем тянуть с любым пустяком?
           – Михаил Васильевич, хватит издеваться, – тихо попросил Калыгин.
           – Я издеваюсь? Это ты издеваешься! Не надо мной – черт бы со мной. Над производством издеваешься. Я! Да я тебя покрываю каждый день – и этого, что ли, не поймешь? Позавчера где был? Ага! Где больничный? Знаю твои болезни. Производство стоит – что сделал? Все я должен, один, даже чертеж вовремя не принести – ты кем работаешь?
           – Производство не стоит. Поставили Чингаева брак перебрать.
           – Один разберем, другой наделаем.
           – Я дал команду изменить технологию. В чертеже написано: разрешается точечную сварку заменить дуговой.
           – Вижу!
           – Вот, с утра начали варить дугой.
           – Что ты наделал! Идиот!
           – Вы же сами вчера говорили…
           – Что вчера говорил? А что сегодня говорил? Что?
           – Сегодня – ничего.
           – Болван!
           – Я не пойму…
           – Конечно!
           – Мне подать заявление, Михаил Васильевич?
           – Я тебе подам! Я тебя так выгоню! По собственному ты у меня не уйдешь. Мы тебя на парткоме разберем, за все ответишь. И вылетишь по статье, если работать не хочешь. Я тебя заставлю думать. Иди сюда! Смотри. В технологии стоит размер наружный, а в чертеже? Правильно, нет размера. Он считается. И считать нужно по внутренним размерам – видишь? Мало того, технолог вообще ошибся в пересчете – я трижды проверял. Это все болтовня: сгибаем, разгибаем, точечная сварка, ручная – не в том дело. Детали вообще брак, и уродуем их при подгонке вынужденно. Вот какой должен быть размер на детали. Его держать – все получится. Немедленно остановить ручную сварку – с зачисткой после не справимся. Делать как делали. Детали запустить новые, с этим размером. Да быстро, чтобы в вечер, в ночь, но к утру были! Технолог из отпуска выйдет, я его на всю катушку!
           Как я не додумался размеры проверить, забыв обиду удивлялся Калыгин. Ну и Барышев! Зверь – зверь, а башка варит, ничего не скажешь.
           И кинулся вниз выполнять распоряжение начальника.
          
          
           --- ГЛАВА 17 ---
          
          
           Ларин никогда бы не подумал, что коридор на втором этаже клуба можно представить себе как антресоли фойе. Он не раз поднимался на второй этаж, лестница туда вела не из фойе, а с того холодного помещения, сразу за входом, где находились двери в кассу, туалеты1 комнату заведующего клубом и – под лестницей – в кладовую клубного инвентаря. В этом всегда холодном, несмотря на радиаторы центрального отопления, довольно просторном помещении с крашеными темно-зелеными стенами и серым бетонным полом, потерявшим, если она и могла здесь быть, всю привлекательность благодаря четырем чрезвычайно массивным квадратным колоннам, стоявшим посередине, совершенно спрятавшим бытовые помещения, а заодно и кассу, которую новичок обычно находит с трудом, потому что нет никаких указателей, кроме неосвещенной и почти не видной надписи над окошком. Громоздкие колонны безобразно разделили большую площадь на темные маленькие отсеки и оставили от входа в клуб к двери в фойе неширокий проход. В неуютном этом помещении, может быть, именно вследствие его непривлекательности, собиралась молодежь перед сеансом кино. Здесь можно было курить, щелкать семечки, потолкаться и позубоскалить в темных углах. Однажды, ожидая с ребятами пуска в кино, Ларин увидел, как клубный художник пытался втиснуть под лестницу старую фанерную афишу. Оказавшись вблизи, он помог художнику и, заглянув тогда внутрь кладовой, узнал ее назначение. Интересно, что курили, плевали и сорили только внизу. На ступени лестницы, а тем более наверх никто не поднимался – вероятно, потому, что на втором этаже располагались библиотека и читальный зал, видимо, уважаемые населением учреждения. Сразу от лестницы – коридор как коридор, широкий, правда, ну так что? Ларин бывал в библиотеке, проходил по этому коридору, но ни разу не догадался приблизиться к барьеру и посмотреть вниз – что там? Справа – ясно: за стеклянной перегородкой читальный зал и окна на улицу. А – слева? Как-то низенький, в половину человеческого роста, барьер не входил в его сознание. Если бы спросили раньше: что слева, если идти по коридору, он ответил не задумываясь: стена, что еще! Ерунда, конечно, ничего не доказывает и не имеет значения это все, но заблуждение забавное. Убедив себя в том, что там должна быть стена и ни что иное, он видел стену и не делал попытки подойти к барьеру и посмотреть за него. А между тем, оказывается, сверху хорошо просматривалось все фойе. И не только просматривалось, но и прослушивалось. То были сообщающиеся помещения. Ларин и теперь не сразу разобрался в этой конструкции. Войдя, он не подумал подняться по лестнице, прошел дальше, в фойе, где играла музыка, и удивился, что еще никого нет: надеялся, опоздав, найти клуб полным. Но тут же, не успев оглядеться, услышал, что его громко зовут, а подняв голову, увидел, как, перегнувшись через барьер, сразу несколько человек машут ему руками. Только теперь обнаружил, что одна из стен не поднимается до потолка и зал наверху имеет сообщение с каким-то помещением. По шумному возбуждению, доносившемуся сверху, он понял, что основное действие происходит сейчас там, но каким образом туда подняться, не догадался, пока ему со смехом не разъяснили, удивляясь, как за полгода жизни у них, систематически бывая в клубе, сообразительный человек не смог постичь такой элементарной вещи.
           Ларин не ожидал, до чего удачно все оказалось устроено. Коридор был невелик, однако, в тесноте – не в обиде: восемь столиков поместились в нем. Правда, чтобы пройти вперед, к своему месту, куда его приглашал Петушков, ему пришлось поднять несколько человек, убравших стулья и пропустивших его, что они проделали с веселой готовностью оказать услугу нуждающемуся в ней участнику их компании.
           Двери в читальный зал были широко раздвинуты. Там тоже стояли накрытые столы и было свободнее, чем в коридоре. Через стеклянную перегородку было видно, что некоторые столики там сдвинуты, образовав длинные столы. А всего наверху, на взгляд Ларина, помещалась добрая сотня человек.
           Неизвестно, была ли слышна музыка в читальном зале и нуждались ли в ней люди, там находившиеся, особенно те, кто сидели большими шумными компаниями за длинными столами, но в коридоре она слышалась хорошо, словно играли не далеко внизу, а где-то рядом. Это Ларин сразу отметил, как только поднялся сюда, и решил, что здесь у них хотя и тесно, но, наверно, лучше, во всяком случае, интереснее, чем за перегородкой. Отсюда можно будет наблюдать танцующих внизу – как в ресторане, подумал Илья Семенович, именно поэтому руководители предприятия расположились за столиками у барьера. Почетным гостям – лучшие места, организаторы дело знают.
           Стоило Ларину чуть замешкаться при входе, как он немедленно оказался в центре общего внимания. Застольная часть уже началась, многие лица раскраснелись, над головой стоял непрерывный гул громких голосов, женский смех грубоватой длинной руладой лежал высоко, над общим гулом. Отвлекаемый с разных сторон приветственными криками, Ларин ощутил, как его затягивает в самый водоворот вечера, против чего он, в принципе, не возражал, хотя и не стремился специально быть на виду.
           – Илья Семенович, давайте к нам! – позвала Татьяна Васильевна за ближайший столик. – Стул сейчас организуем.
           – К нам! – кричал сбоку Ушенин. – Сюда! Давайте сюда!
           – Здравствуйте, Илья Семенович, – крикнула Екатерина Павловна. – С приездом!
           – Привет ленинградцам! – перекрывая все голоса, густым басом протрубил Свирелин.
           Из читального зала с риском разбить стекло колотил в перегородку Стенин, привлекая внимание Ларина и, энергично махая рукой, звал к себе.
           Петушков встал, стараясь говорить медленнее, солиднее, просил, улыбаясь и нетерпеливо жестикулируя:
           – Товарищи, алло, пропустите человека, эй, здесь его место, дайте пройти.
           Он рассмеялся, когда Ларин, наконец, добрался до стола, взял друга за плечи, будто показывая этим, что гость целиком принадлежат ему, и помог сесть на свободный стул рядом с собой.
           – За опоздание – наказание, – объявил Петушков.
           – Ничего подобного. Я предупреждал.
           – Этого мы не знаем, – сказала Нина.
           – Конечно, – подтвердила Анна Андреевна. Она сидела напротив гостя.
           – Штрафную, – распорядился Василий Петрович и налил водку не в рюмку, как всем, а в бокал.
           – Тут же стакан с гаком, – взмолился Ларин.
           – Начинается торговля, – поморщился Петушков.
           – Одну можно, – милостиво разрешила Нина. – Раз опоздали.
           – Давайте со мной выпьем, – от соседнего стола протянула свою рюмку Евгения Ивановна.
           – Он сейчас со всеми выпьет, – выразил Петушков не то уверенность, не то сомнение.
           – Э-эх, по-ленинградски, – пробасил Свирелин.
           – Вы что делаете, – тихо, наклонясь к Петушкову, возмутился Ларин. – Я ведь сегодня не ел ничего.
           – Натощак и пьют. Выпьем – закусим. Давайте, – улыбаясь, настойчиво поощрял Петушков.
           – За ленинградцев! – орал Свирелин.
           Эх, мама. Пропадать, так с музыкой. Встанем, коль приказывают.
           – Я поднимаю тост за вас, хороших людей и товарищей.
           – За ленинградцев! За нас уже пили.
           – Я не пил. Мне предложили поднять тост, и я поднимаю его за чащинцев. Я и мои друзья в нашей совместной работе узнали вас, сдружились и глубоко вас всех уважаем. За ваше счастье и наши общие успехи.
           – За ленинградцев! – крикнул Свирелин.
           – Илья Семенович предложил за нас. Поддержим? Следующую выпьем за ленинградцев. Поехали?
           – Поехали!
           – Свирелин что, уже того? – спросил Петушкова Ларин.
           – Есть немного. Пришел навеселе. Сегодня у него кто-то именинник.
           – Смотрю, всегда он скромный, молчит, а здесь – расшумелся.
           – Вы еще не слышали, как он поет. Никогда не задумывались, что такой бас должен хорошо петь?
           – Действительно. Не задумывался.
           – Услышите, погодите. Вы теперь закусывайте, помолчим немного, и закусывайте.
           – Не беспокойтесь. Главное, что выпил, остальное – чепуха.
           – Смотрите.
           – Как – хорошо выпил, правда?
           – Ну!
           – И больше не буду. Стакана мне – во, хватит.
           – Будете. Помаленьку, много не надо. Закусывайте, ешьте, все будет в порядке. Вечер только начинается, веселье впереди.
           Ларин ждал, что Свирелин опять примется кричать громкие предложения, но тот совсем умолк. Зато поднялся Петушков.
           – Выпьем, товарищи, – предложил главный инженер, – за дружбу с нашими ленинградскими коллегами. За крепкое деловое товарищество, которое между нами завязалось.
           – Ура! – крикнул Свирелин.
           Ларин высоко поднял рюмку, протягивал ее в сторону Стенина, потом – к Свирелину, показывая, что пьет со всеми – и в коридоре и за перегородкой, и ему было так хорошо, потому что не было здесь человека, которого бы он не знал, и все они, без исключения, чудесные люди и любят его, точно знает, что любят, и он их любит за их отношение к нему и бесконечно уважает за прекрасную готовность к беззаветному труду во имя лучшего завтра их предприятия и поселка, за скромность и великое желание учиться, без страха перед совсем незнакомым делом, с трогательной, буднично простой, но вовсе не наивной уверенностью в своих возможностях освоить новое производство, за их крестьянское трудолюбие и чисто русскую, бесхитростную доверчивость, с которой они слушают его и других представителей завода – поэтому так легко с ними работать. Он забыл про все трудности и споры, даже недавние разногласия не пришли ему в голову. Он знал главное: здесь его настоящие друзья, товарищи по работе. Они еще многого не понимают, но кое-что уже умеют, хотя прошло всего ничего, как начали вместе заниматься. А скоро будут знать и уметь все, что требуется, потому что стараются, и он им поможет, из кожи будет лезть, день и ночь работать. Служба – само собой, задание есть задание и он к делу относится честно, но с таким народом нельзя не отдать всего, что можешь, даже больше, чем можешь, и он сделает для них все, что в его силах. И будет здесь настоящий большой завод. И не опустеет, будет расти Чащино, может быть, станет городом, а всех этих милых и еще сотни встревоженных людей не должно волновать, надолго ли вперед планируется добыча торфа. Теперь ясно: всегда в их чудесном месте люди будут жить и трудиться и это сделают вместе: они и он, и их дружба.
           Отчего кружится голова? Неужели можно так размечтаться – до головокружения? А что! Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть, когда такие люди в стране советской есть.
           Ларин вскочил – решительный, возбужденный, ликующий.
           – Товарищи! Товарищи, предлагаю тост за Чащино, за рост нашего завода и поселка, чтобы, как мечтает Алексей Никифорович Лобанов, нынешний Октябрьск стал пригородом вашего будущего города.
           – Ого!
           Дружным хохотом ответили чащинцы, и сам Илья разразился беспечным смехом. К нему тянулись, его тормошили, дергали со всех сторон.
           – Ну, загнули!
           – Спасибо на добром слове, Илья Семенович!
           – А зачем нам город? Чай, не плохо и так.
           – Молодец!
           – Фантазия, ого!
           Ларин отбивался:
           – Надо быть оптимистами. Так и будет! Думаете, не будет? Ну и что, что сам смеюсь. Я смеюсь и верю. А вам тем более сомневаться нельзя. И не сомневайтесь.
           Все смешалось и летело кувырком.
           Качались стены и столы, лампочки под потолком и ручки на дверях. Гремела музыка. На секунду Илья Семенович вспомнил, что собирался потихоньку просидеть весь вечер в сторонке, отдохнуть, поговорить с Петушковым о делах – неделю не виделись. Вспомнил – и тут же забыл. Осталось раздражение на музыку. При таком громе не слышишь, что говорят, и сам орешь, как на митинге. Сначала музыка обрадовала: сразу создавалось праздничное настроение, вечер начинался торжественным и радостным. Однако оркестр играл бесконечно долго, и теперь музыка не царила в зале, не наполняла зал, а повисла над самым ухом, как надоедливое жужжание прилепившейся мухи. Ларин чуть не сделал попытку отмахнуться от нее, но удержался, сообразив, что не муха над ухом – не отгонишь.
           Сильные женщины в Чащине.
           Татьяна Кузьмина тянула его за руку, а он удержался за стол, чтобы не упасть.
           – Илья Семенович, да встаньте! Пойдемте танцевать.
           – Сейчас, Татьяна Васильевна. Одна минута, и пойдем. Вот еще минута, и мы с вами...
           Петушков вмешался с дружеской бесцеремонностью.
           – Ты погоди, Татьяна. Присядь к нам. Сядь, возьми стул, поговорим немного. А вы ешьте, Илья Семенович. Ешьте, говорю, да не грибы, не грибы, мало ли что вкусные. Тут все вкусное. Навалитесь на мясное, вон ветчину берите, да положите как следует, ухаживать за вами, что ли. Закусывай плотно, не то, глядишь, опьянеешь.
           – Кто, я?
           – Давай, давай. На нас не гляди, мы до твоего прихода наелись. Не стесняйся.
           – Стесняться? У вас? Мне?
           – Вот и хорошо. Скажи, Татьяна, уехал Борис?
           – Да, уехал.
           – Автобусом?
           – Поездом. С пересадками, а все лучше, чем трястись по пыльным-то дорогам.
           – Правильно. Курсовые проекты повез?
           – Последние. И сессия сразу.
           – Понятно. Курсовые закончил? Боялся, не успеет.
           – Ой, закончил, Василий Петрович. Я последние две недели так почти и не спала.
           – Молиться ему на тебя, Татьяна.
           – Отчего? И он мне помогает когда надо, у нас так.
           – Это хорошо. Значит, две недели не спала, решила по инерции и сегодня – тоже?
           – Вчерашнюю ночь уже выспалась, – засмеялась Кузьмина.
           – Вот тебе раз! Мужик на месяц уезжает и перед этим дает жене выспаться – кто так делает?
           – Он последние дни еще хуже меня измучился, жалко смотреть.
           – Гляди-ка! Ты как думала? Забыла, видать, как работать-то и учиться.
           – Да я ничего.
           – А куда Борис Ефремович уехал? – Ларина не очень интересовал разговор, и вопрос задал из вежливости, считая себя обязанным принять в нем участие.
           – Здесь недалеко, километров сто пятьдесят, в техникум – на экзаменационную сессию.
           – А, знаю, слышал.
           – Понял, Илья Семенович? – сказал Петушков. – Муж уехал.
           – Ты что! – возмутилась Нина.
           – Я говорю: муж уехал. Эх, мне бы холостым на место Ларина.
           – Он забоится, – сказала Кузьмина.
           – Знойная женщина – мечта поэта, – продекламировал Илья.
           – Что?
           – Это не я, Нина Яковлевна, это Остап Бендер.
           – Бросьте этот разговор. Не нравится мне.
           – Зря ты, Нина. Ничего особенного. Одинокая женщина. Холостой мужчина. Современные люди. В порядке вещей.
           – Он забоится, – сказала Кузьмина.
           – Дразните, Татьяна Васильевна?
           – А что, вас и подразнить нельзя?
           В ее серых блестящих глазах не было глубины. На влажных зрачках темными силуэтами отражалось его лицо. Он посмотрел в ее близкие глаза значительно и нахально, прямо в упор, надеясь найти в них призыв или хотя бы скрытую симпатию, может быть, смутить их дерзостью, взволновать решительностью – вообще, он знал, такой вызывающе интимный взгляд, даже если сам по себе ничего не выражает, должен впечатлять неожиданностью, просто исключительностью. Едва ли приходится встречаться с таким откровением провинциальной женщине, к тому же умной и довольно легко возбудимой. Но он не прочел ни смущения, ни тревоги, ни какого-нибудь ответа в ее больших спокойных глазах. Круглые серые зрачки отражали темный силуэт его головы и плеч. Вот интересно: он не знал, что так, целиком проектируется крупный предмет на такой маленький кружок – в каждом зрачке он видел темное отражение себя, и отражение это было во весь зрачок, отчего глаза ее стали казаться темными, и если бы смотрел издали, можно было подумать, что они потемнели от смущения или тревоги или кто знает отчего еще, но вблизи он видел только себя в ее скользких плоских зрачках, свое лицо, только темное, будто залитое чернилами, и ему показалось, что ее глаза смеются над ним его смехом. Что ж, подумал Ларин, трезвый я бы так долго в эти коровьи глаза не пялился. Слава спиртному!
           Отчего рассердился, он не понял и моментально забыл свою непонятную обиду, успев, однако, подумать, что совершенно незачем было ему смущать Татьяну Васильевну, потому что никакой решительно симпатии к ней как к женщине у него не было никогда. Даже сейчас на вечере, где она, честно говоря, выглядела весьма привлекательно. Но это – объективно, без всякого отношения к нему. Вот получил по зубам – и хорошо.
           – Смеетесь, товарищ Кузьмина?
           – Вы отличный собеседник, Илья Семенович. Если бы вас не знала совсем, только так и подумала.
           – А знаете, первое впечатление от человека часто бывает и самым верным.
           – Слава богу, у меня не первое.
           – Слушайте, я не знал, что у вас такой язычок.
           – Так ведь мужа нет. Уехал муж.
           – Уехал – приедет. Хватит! – прикрикнула Нина.
           – Ты когда его обратно ждешь? – вмешался Василий Петрович.
           – Месяца через полтора. Наверно, не раньше. Я так думаю.
           – Съездишь к нему?
           – Надо будет. Конечно.
           – Давай, помогай. Кончит – главным механиком Бориса поставим.
           – Ну уж нет! Пять лет человек света не видел, да какой пять: он в школе последние классы вечером кончал. Нет, Василий Петрович, как хотите, а так нельзя, дайте Борису отдохнуть, да и мне пусть поможет, тоже устала.
           – На том свете отдохнем, Татьяна Васильевна. На этом нам отдыха нет. Жизнь идет вон как! Работать надо.
           – Вот пускай мастером пока и остается. Главным механиком знаю что за работа. Ни дня, ни ночи, ни выходных, ни отпуска летом, нельзя, Василий Петрович.
           – Можно, Татьяна Васильевна, все можно.
           – Дайте же отдохнуть человеку!
           – Дадим. Я вам обоим отпуск дам после защиты диплома. И путевки схлопочу. На юг поедете. На месяц.
           – Это все не то. Нам пожить спокойно надо, домом заняться. У нас же хозяйство, а вы говорите, вместе уехать. Не бросишь ведь.
           – Хозяйство: восемь кур, без петуха.
           – С петухом.
           – Откуда петух у вас?
           – Как же! Есть.
           – Быть не может!
           – Полно, Василий Петрович. Соседи почти, а петуха нашего не знаете. Чудно!
           – Правда, не знаю. Молодой?
           – Да какой он молодей, чай не молодой уже.
           – Дерется?
           – Так – петух!
           – Я Илье Семеновичу рассказывал про наших петухов. Хорошо рассказал?
           – Великолепно, пробудили во мне интерес к домашней птице. С тех пор хожу и наблюдаю, где бы петушиный увидеть бой.
           – Верно, не там ищете. Приходите ко мне, покажу.
           Глаза Татьяны Васильевны смеялись.
           – Что вы думаете! Возьму и приду.
           – Вот-вот.
           Поди ее разбери, эту женщину: то ли завлекает она, то ли издевается.
           – Ты сегодня допрыгаешься, Татьяна, – укоризненно сказала Нина. – Илья Семенович возьмет да и пойдет.
           – Он забоится, – сказала Кузьмина.
           Петушкову, должно быть, надоел разговор.
           – Сознайся, Татьяна Васильевна, соскучишься по мужу, а?
           – Не соскучусь, – весело ответила Татьяна и, внезапно став серьезной, пояснила:
           – Отдохну. С девчонками займусь. Столько дела дома, Нина понимает. А главное – отдохну.
           И, опять повеселев, добавила:
           – С вами не соскучишься.
           – Наливайте, Василий Петрович, – предложил Ларин. – Выпьем за успехи Бориса Ефремовича в учебе.
           – Обязательно, – поддержала Кузьмина, – но только потом. Сейчас – танцевать. Могу я вас вытянуть на танцы – я, женщина?
           – Можете, Татьяна Васильевна, сегодня вы можете абсолютно все.
           – Тогда – встали!
           – Догоняйте, Петушковы, – уже отходя, обернулся Ларин.
           Василий Петрович махнул рукой:
           – Идите!
          
           На этом славном вечере взрослые резвились, как дети. Татьяна Васильевна крепко держала за руку Ларина. Перепрыгивая через ступени, он бежал за ней, как молодой бычок, и был совершенно счастлив, ошалев от неожиданной беззаботной детской игры. Может быть, это и есть настоящее счастье для взрослого человека – чувствовать себя ребенком? Ларин не мог припомнить, когда он так безоглядно веселился – наверно, никогда. С тех пор как женился, во всяком случае. Семейный человек, семейные компании, солидное поведение, серьезный разговор.
           Внизу резвились вовсю. В фойе было просторно, и танцевали не по-западному, как показывают в заграничных фильмах, стоя почти на месте и лениво покачиваясь в такт музыке, а лихо, с удалью и озорством, кружась и двигаясь в быстром темпе. Свирелин разошелся, прыгал и скакал, как юный шалун, а маленькая изящная партнерша старалась его сдерживать, но разве справиться ей с таким здоровяком! Оба раскраснелись и смеялись. Остальные успевали отвернуть, уклоняясь от столкновения и уступая им дорогу.
           Ларин уверенно обнял Татьяну Васильевну и медленно, с достоинством повел в танце. С ним шутили; кто-то кричал ему, он что-то отвечал, оркестр играл без передышки, и никто не уставал и не думал останавливаться. Татьяна Васильевна плохо подчинялась ему. Он нажимал ладонью на ее плоскую твердую спину и с трудом, преодолевая сопротивление, заставлял ее выполнять его волю. Ларин давно не танцевал, и его радовало и немного смущало, что он теперь танцует, и совсем не беспокоило то, что женщина непослушна и плохо получается. Он улыбался и смотрел на Кузьмину, щеки ее порозовели, здоровое лицо помолодело и светилось радостью, и Ларин подумал, до чего красива женщина в искреннем увлечении.
           – Пойдемте быстрее, – попросила она.
           – Пойдемте быстрее.
           С их комплекцией много не напрыгаешь, однако – пожалуйста.
           – Я плохо слушаюсь, – виновато призналась Татьяна Васильевна. – Поэтому не выходит.
           – Что вы. Это я виноват. Сто лет не танцевал.
           – Борис мой совсем не умеет. Поэтому с подругами всегда приходится мне водить – привыкла за мужчину, а повиноваться разучилась.
           – Пожалуйста, – сказал Илья, – давайте за мужчину, я буду вам подчиняться.
           – Что вы!
           – Попробуем, если вам так удобнее.
           – Засмеют.
           – По-моему, сегодня все можно.
           – Нет уж, водите. Мужчина есть мужчина.
           Он плотнее взял ее, привлек ближе к себе, а другой рукой стиснул ее ладонь. Не прижимал ее грудь к своей, но крепко держал женщину в объятьях и с удовольствием увидел, что теперь справился с ее непокорностью: не только двигаться самостоятельно – ей не шевельнуться в его руках. Хорошо, что она маленькая: будь они одинакового роста, их лица были бы слишком близко, а носами сталкиваться совсем ни к чему. Про столкновение он подумал, должно быть, потому, что его нос пощекотали ее волосы. Они пахли сеном. Ни плохой, ни хороший – деревенский запах ароматного свежего сена. Этот легкий аромат не был ему неприятен. Вполне возможно, какая-нибудь парфюмерная фабрика догадается освоить духи с таким запахом, и они войдут в моду и будет очень неплохо, отвлеченно размыслил он, и такие бесстрастные рассуждения еще раз доказывали его равнодушие к партнерше. Ее тело было крепким, плотным, даже твердым. Упругая спина, чрезвычайно широкие твердые бедра. Плечи ее тоже были широкими и сильными, а ладонь – жесткая, с грубой кожей, хотя и небольшая. Грудь ее была маленькой, а вообще Кузьмину, при всей ее ширине, никак нельзя было бы назвать толстой. Кость у нее широкая, холодно подумал Ларин. Однако, выпитая водка возбуждала и толкала к баловству, и ему нравилось это состояние легкого головокружения и даже слабая тошнота, подступавшая к горлу, и ожидание чего-то волнующего и желание что-то натворить, выкинуть сногсшибательный номер, показать удаль молодецкую. Он боролся с коварным желанием и ему сдерживать себя удавалось, но близость женщины постоянно возбуждала его, заставляла думать о ней, и он представил себе, как могла бы волновать его сейчас изящная, гибкая и покорная женщина на месте Кузьминой. Они уже не разговаривали, в таком темпе не поговоришь, но двигались согласованно и не только потому, что теперь он крепко держал ее: когда пошли быстро, у них само собой стало получаться. Ларин, правда, не понял отчего: то ли так легче танцевать, то ли привыкли, приспособились друг к другу. Но ему уже не приходилось затрачивать усилия на преодоление сопротивления дамы. Она, казалось, научилась предугадывать каждое его движение. Впрочем, он не придал значения этому, как не расстраивался прежде, когда у них не получалось. Подумаешь, плохо выходит! Не в этом дело. Каждый танцует как умеет, своя компания, прыгают даже те, у кого никакого представления о танцах, и – весело! Но Ларин ощущал неудовлетворение, что-то мешало его полной радости, и он догадывался, что именно. Плоская спина, которую обнимала его рука, начинала раздражать. Он искал ощущения мягкости женского тела, испытывал потребность прощупать пальцами теплую нежную мягкость, а вместо нее под его ладонью была каменная твердость широких костей и развитых мышц. Незаметно его рука поползла по спине вниз, но и талия женщины, не гибкая и совсем не тонкая, не дала новых ощущений. Да и какая там талия – он не мог обхватить ее так, чтобы держать сбоку, над бедром, его рука по-прежнему лежала на спине, только ниже, он нащупал позвонки и удивился тому, как низко проходит позвоночный столб, и еще тому, как плохо, оказывается, он знает анатомию. Шла баба с тестом, упала мягким местом. Это место у нее действительно мягкое или здесь ни в чем нельзя быть уверенным? Ларин ощутил желание опустить руку ниже, положить на ее ягодицу и пощупать, убедиться в справедливости меткого выражения, но сделал усилие и справился с собой. Не потому, что боялся оскорбить женщину, об этом не подумал. Он представил себе, как это будет выглядеть со стороны, как обязательно люди увидят, и понял, что навсегда потеряет их уважение.
           Его рассердило то, что не получилось выполнить свое намерение, и еще сильнее подступило желание похулиганить, каким-то образом пощупать соседку, без всякой вины не отвечающую его скромным домогательствам.
           И тогда, круто повернув, он бросил ее на себя, при этом глубже поставил свою ногу между ее ногами, отчего ее бедро прижалось к его бедру, и Ларин поймал, наконец, то, что ловил: там, над коленкой, внутри нога оказалась мягкой, мясистой, вызывающе телесной – так и должно быть, как он раньше не догадался, толстые ноги Кузьминой здесь, выше колен, вот точно такими должны быть: сдобными и мягкими, горячими и нежными – женщина есть женщина!
           Он несколько раз проделал этот номер с резким поворотом, и она подчинялась ему без всякого сопротивления – наоборот, сама прижималась к нему, сознавая его потребность в этом, чувствуя, что ему приятно. Он готов поспорить, что она все понимает, видит его насквозь и не смеется над его мальчишеством, а с готовностью идет ему навстречу. Все-таки женщина – чудо в нашем грубом мире. Ее уступчивость и мягкость, готовность приласкать и утешить, понять и простить – прекрасны! Даже в самой неуклюжей из них – все равно эта врожденная неискоренимая естественная женственность. Нет, Кузьмина не грубая, не самая неуклюжая – боже упаси! Конечно, изящества искать в ней не стоит, но лицо красиво и – умна, этого не отнимешь. При своей умной сдержанности она пошла ему навстречу, включилась в его игру – что это? Значит, и ей доставляет удовольствие такая игра. Страстная женщина. Еще бы: как вспыхивают ее щеки и загораются глаза, когда рассердится или возмутится. Она поддалась чувственному развлечению и не отвергает его настойчивых прикосновений. Не поухаживать ли за ней, в самом деле? А что! Ларин сознавал, что это минутное желание и пьяное возбуждение, но ответное возбуждение женщины поощряло его и доступность соблазна вопреки его воле ядовитой змеей жалило мужское тщеславие.
           В этот момент он подумал о Елене. Представил себе, как на его рассказ о неожиданном вечере она с веселым удивлением спросит: и тебе было интересно? Без меня! И он вынужден будет согласиться, что без нее было не очень интересно. Действительно! Ему здесь очень хорошо, весело, приятно. Но интересно? Для этого, следует признать, не хватает Елены. То ли оттого, что теперь сравнительно редко видятся, а точнее – часто разлучаются, или скучают друг без друга, может быть, просто – родственные души, но в последнее время они искренне признаются, что поодиночке им бывает неинтересно даже на веселых вечерах.
           Илья только на миг подумал о жене и тут же вернулся мыслями к вечеру и танцам, теперь он был удовлетворенно спокоен. Он ослабил объятья и незаметно чуть отстранил Татьяну. Совсем близко, почти вплотную она смотрела коровьими умными глазами и улыбалась понимающей неуловимо печальной улыбкой. Пораженный проницательностью женщины, он вновь крепче обнял ее и, уже не прижимая, закружил по залу в стремительном вальсе.
           Потом они танцевали фокстрот. Захотелось курить, и Ларин подумал пригласить Татьяну Васильевну наверх, за столик: здесь дымить ему показалось неудобным, хотя никто никому не запрещал. Можно было выйти в соседнее холодное помещение, но оставлять женщину одну показалось неприличным, хотя, конечно, она тут же найдет себе компанию, но все равно: спустилась танцевать с ним – нехорошо! Тем более, паузы маленькие, сейчас заиграет оркестр снова – человек может оказаться в неловком положении. Ну, правильно, вон они поднимают инструменты. И Татьяна Васильевна встрепенулась, смотрит на них, как больная танцами девчонка, нетерпеливо ждущая начала игры и готовая кинуться в круг с первым звуком. Но тут на сцене появился заведующий клубом и объявил:
           – Танцуем дамское танго. Дамы приглашают кавалеров.
           И не успел он договорить, как к Ларину подскочила высокая пухлая Алла Громова, продавщица продовольственного магазина, и протянула ему руку:
           – Разрешите?
           Илья Семенович посмотрел растерянно на Кузьмину, потом – вопросительно – на Громову и взял ее руку.
           – Извините, – сказал он Татьяне Васильевне. Она кивнула и улыбнулась.
           – Почему – извините? – спросила Алла Громова, когда они отошли.
           – Как же: она моя дама на этом вечере.
           – Почему – она?
           – Так получилось.
           – Э-э, просто так ничего не получается.
           – Просто, уверяю вас.
           – Ой, сомневаюсь!
           – Вы пытаетесь меня в чем-то уличить?
           – Значит, и я могла стать вашей дамой – могло так получиться?
           – Наверно.
           – И вы бы не возражали?
           – Что вы! Правда, с Татьяной Васильевной мы старые приятели, коллеги.
           – Какая разница! Разве не надоедает вам встречаться на работе? Мне кажется, на вечере интереснее ухаживать за незнакомыми.
           – Приезжему человеку на таком, можно сказать, семейном вечере проще с друзьями.
           – Хотите сказать, вы стеснительный человек? Вот уж непохоже! По-моему, вас ничем не смутишь.
           – Если бы!
           – Не скромничайте. Это даже не мной замечено, что столичные люди и вообще городские ведут себя очень уверенно. Вы в городе выросли?
           – И родился в Ленинграде.
           – А ленинградцы вообще культурой поведения отличаются. Так что не говорите, пожалуйста. Вам со знакомой или незнакомой – безразлично.
           – А я вас знаю.
           – Я вас тоже.
           – Ну, меня здесь все знают, я в вашем поселке у всех на виду.
           – Я тоже.
           Ларин расхохотался.
           – Оказывается, с вами у нас много общего.
           – Оказывается.
           – Вас зовут Алла.
           – А вас Илья Семенович.
           – Значит, познакомились?
           – Приходите ко мне в магазин.
           – Вот чего не люблю: ходить в магазины. Да и некогда.
           – При желании время можно выбрать.
           – Пожалуй. А зачем?
           – Могу оставить вам что-нибудь хорошее.
           – Например?
           – Чем интересуются мужчины? Например, рыбу копченую – к пиву. Редкий товар.
           Ларин улыбнулся.
           – Вам смешно?
           – Нет, я не к тому. Напротив, тронут вашим предложением.
           – Хорошо, могу оставить петровскую водку, даже на вечере нет ее. А вам могу достать.
           – Нет, – Ларин засмеялся, – не соблазнили.
           – Хотите сказать, что не пьете? Я знаю. Но вы в командировке, а командированные все выпивают. Разве не так?
           – Ого, как вы все знаете! Тогда вам должно быть известно, что в командировке как-то безразлично, что пить. Тем более, я и пью-то по капле.
           – Петровская водка – особенная. Вкусная. За ней охотятся такие, знаете, шибко интеллигентные – как вы.
           – Какой я интеллигент! Интеллигенция – где? В науке, в искусстве – там да. Мы, производственники, народ простой, черствый.
           – Не вы же здесь отличаетесь от всех!
           – Конечно. Свои примелькались, и каждый новый человек отличается.
           – С вами трудно говорить. Все-таки приходите. Даже не обязательно редкое, просто захочется что-нибудь взять – колбасу, фрукты, я найду и без очереди дам.
           – Спасибо, – сдался Илья Семенович, – буду иметь в виду. Только я питаюсь в столовой, этого вполне достаточно. Не люблю в доме держать продукты.
           – Чтобы мышей не разводить?
           Видимо, что-то дрогнуло в нем, может быть, чуть дернулась рука -не заметил, но вполне допускает такую возможность, дело в том, что сам он хотел добавить эту фразу к своим словам, разумеется, в утвердительной форме, но его остановило ощущение неприемлемости такого словосочетания именно в любезном разговоре с дамой. Не грубость, ничего такого, никакой грубости. Возможно, просто элементарное отсутствие изящества в самих словах. Но скорее всего дело не в словах, а в смысле: голая прямота объяснения выглядела, слишком натуралистически и при достаточном воображении собеседницы могла вызвать у нее совсем нежелательную реакцию. Короче: интуитивно он понял недопустимость такой фразы в деликатном разговоре. Петушкову – да, он мог так сказать, безо всяких. Той же Алле Громовой завтра, при встрече где-нибудь на улице. Но здесь сейчас – не место. И то, что она сказала ему слова, которые он не мог сказать ей, неприятно задели его. Смешно: на работе сквернословие не замечается, а тут одна плоская фраза покоробила, точно в уши попал нетерпимый звук.
           И вторично за вечер Ларин поразился утонченной женской проницательности. В конце концов, даже если и дрогнуло в нем что-то, так настолько неуловимо, что зарегистрировать это мог лишь высокочувствительный аппарат, а до причины его реакции добраться и того сложнее. Тем не менее, женщина встревоженно подняла голову и простодушно спросила:
           – Вам не понравилось, как я сказала?
           – Разве я чем-нибудь дал это понять?
           – Мы грубый народ, – отвергая его возражения, продолжала она, -что думаем, то и говорим.
           – Так это хорошо!
           – Не всегда.
           – Всегда!
           – Я опять не так выразилась. Конечно, надо говорить что думаешь. Но нужно уметь выражать свои мысли, вот что имею в виду.
           – Так ведь...
           – А этого мы как раз не умеем, – перебила она. – Иногда просто не с кем поговорить. А учиться здесь культурному разговору и вовсе не у кого.
           – Мне кажется, не такое тут захолустье, – возразил Ларин.
           – Куда больше.
           – Серьезно.
           – Хорошо. Скажите, с кем здесь можно поговорить? Вы у нас всех знаете.
           – Не всех.
           – Почти всех. Хорошо, из тех, кого знаете.
           – Признаться, не задумывался.
           – Вы, я знаю, кого назовете. Петушков, Захаров, Белоусовы. Так?
           – А вы не согласны?
           – Согласна. Но это – начальство.
           – Видите ли, не общественное положение определяет культуру человека. Образование – до некоторой степени, да. Вы назвали людей образованных, так что возражать не приходится. Впрочем, мы ищем не вообще культурного человека, а интересного собеседника, не так ли?
           – Разве это не одно и то же?
           – Совсем нет. Весь вопрос в том, кому кто интересен.
           – Речь идет о культурней и тонкой беседе.
           – Что до тонкостей, так лично я, признаться, в них совсем не горазд.
           – О, вы очень тонкий человек!
           – Давайте, чтобы не спорить, о себе не говорить.
           – Значит, с теми, кого я назвала, можно побеседовать интересно. Есть еще директор школы Александр Павлович. Так они в клубе бывают раз в год, а иначе где с ними встретишься. Раз в год – все общение с культурными людьми.
           – Вы мужчин перечисляете. А где женщины?
           – Я говорю не про женский разговор, этому конца нет у нас. Настоящее общение – с мужчиной, только. И такого мужчину найти – одного из сотни.
           – Говорите – захолустье, – не удержался Илья, – а запросы – ого! Одного из сотни.
           – Это только кажется. Запросов – никаких. А разболталась я, потому что с таким мужчиной говорю. Не пошла бы с вами – и не заикнулась.
           – Петушкова пригласите. Захарова. Сами согласились, интересные собеседники.
           – Захарова неловко: директор. И не танцует он. Петушков – жены боится.
           – Так уж и боится.
           – Абсолютно.
           – Может быть, огорчать ее не хочет чем-нибудь?
           – Вы как угодно думайте, а по-нашему – боится. Сам знает. Когда без нее – он человек.
           – Непохоже на Петушкова.
           – Похоже – непохоже, а так. Вот и подумайте теперь, почему каждой женщине очень сегодня хочется с вами танцевать.
           – Пугаете? – растерялся и спросил глупо Ларин.
           – Жалею, – вздохнула Громова. – Кончится сейчас танец, проводите вы меня до кресла, поблагодарите и оставите. И будете танцевать опять с Татьяной или с другими. Знаете, что самое печальное? Что мы с вами совсем не поговорили. Пытались начать разговор, начинали, но так и не начали. Вам не грустно от этого?
           – Мне очень весело сегодня, если чем-то испортил вам настроение, простите, ради бога.
           – Что вы!
           – Куда-то не туда наш разговор поехал. И вы убедились, что я собеседник никуда не годный. Не сердитесь, ладно?
           – А если я осмелюсь обратиться к вам с просьбой?
           – А если попроще?
           – Если я попрошу вас пригласить меня на фокстрот, вы откажете?
           Не догадайся Ларин за миг до ее слов, о чем пойдет речь, вряд ли смог бы скрыть неудовольствие и вновь обидел женщину, чего искренне не желал. Поэтому он без раздумий ответил согласием, а ответив, понял, что сделал ей приятное, и досада его тут же прошла. После танца он курил в холодном фойе, но ему не было холодно, он был пьян и бездумно весел. Слегка кружилась голова, и все время хотелось с кем-то о чем-то разговаривать.
           На обещанный фокстрот он вышел с Аллой первым, но пошли они медленно и Алла снова завела песню про свою тягу к культуре и про недостаток культурных людей, а Илья терпеливо слушал, стараясь удержать хорошее настроение. Его позабавило, с каким удивлением – одни и многозначительно – другие смотрели на него, когда он во второй раз пошел на танец с Аллой Громовой. Ну, сразу догадки, подумал весело. Он улыбался соседним парам и подмигивал тем, кто смотрел удивленно, и его несло на волнах веселья.
           – Скажите, где нам тут интеллигентно отдыхать? – настаивала Громова.
           – Здравствуйте! – возмущался Ларин. – Скажите, чего вам не хватает? Отдыхайте на здоровье. Где хотите!
           – Где? Здесь?
           – Не нравится? Почему? Объясните!
           – Разве это клуб?
           – Вы правы, не клуб. Дворец!
           – И не про дом.
           – А я – про дом.
           – Дом-то хороший.
           – Еще бы!
           – Да толку-то!
           – Вам не нравится вечер?
           – Да нет...
           – Значит, это я виноват.
           – Что вы!
           – Виноват! Я виноват!
           – Что вы, Илья Семенович!
           – Знаю, знаю. Вам не нравится вечер потому, что танцуете со мной и не можете от меня отвязаться. Гоните меня в шею. Бросьте ваше гостеприимство и к черту вежливость. И будете правы. Не умеешь танцевать – не приглашай даму. Не мешай! Я понимаю вас и согласен. Не возражайте, Алла, и гоните. А хотя, все, последний танец, больше я вам настроение не испорчу.
           – Илья Семенович! – Громова не знала, смеяться ей или плакать, шутит Ларин или серьезно говорит, и на всякий случай одну фразу она произносила плачуще-просительно, а другую – весело, и эта ее неумная растерянность – смешно! – соответствовала его настроению. Илья снова развеселился. И то, что он поддерживал дурацкий разговор и пытался перед ней, пусть полушутя, выглядеть остроумным, казалось ему тоже смешным и своевременно глупым.
           – Завидую вам, – признавалась Алла, – у вас театры, вон сколько!
           – А у вас – не театры? – удивился Илья.
           – У нас? Откуда?
           – Вчера – МXAT. Завтра – наш БДТ.
           – По телевизору?
           – Конечно. Теперь в любой деревне можно смотреть лучшие спектакли лучших театров и знать искусство не хуже нас, городских. При желании, разумеется.
           – По телевизору – не то. В театре – публика, разодеты, настроение совсем другое и воспринимается иначе. Телевидение – так, информация.
           – Культура – тоже. И прежде всего.
           – В одиночку у телевизора сидеть – не больно весело.
           – В кино ходите. У вас через день новый фильм. Любите кино?
           – Люблю. Опять, одна лишний раз не пойдешь. Здесь в основном молодежь ходит.
           – Вы, значит, не молодежь?
           – Да уж какая. Мне одной и неудобно бывает в кино идти – не принято как-то.
           – Завтра прекрасный фильм в клубе. Я дома смотрел, но с удовольствием еще раз схожу. Очень рекомендую. Если хотите, вместе посмотрим, зайду за вами. Вы когда кончаете? В восемь? Без пяти сможете уйти? За пять минут добежим. Билеты возьму. Нет, почему, возьму заранее. Не приглашаю, просто составляю вам компанию – согласны? Рад доставить вам приятное.
           – Не выйдет. За пять минут до восьми уйти можно, да не успеть. Надо еще домой забежать, переодеться. В такой, обычной одежде не пойдешь.
           – В кино-то? Ведь не на танцы.
           – Все равно в клуб. Еще бы если одной, а то – с вами.
           – Но я не собираюсь ухаживать. Просто, по-дружески сходим. Хорошая картина.
           – Конечно, просто по-дружески. Но женщина в клуб с молодым человеком должна прилично одеться.
           – С не очень молодым человеком.
           – Вам, мужчинам, не понять.
           – Нам, мужчинам, сложно.
           – А вот я знаю, чем вас привлечь.
           – Меня?
           – Потому что вы интересный человек. Точно, увлекаетесь чтением. Любите читать?
           – Естественно.
           – У меня дома богатая библиотека. Подписные издания. Давайте вот сейчас убежим ко мне. Познакомитесь с моими собраниями сочинений. Посидим, чай попьем.
           – Не могу, – улыбнулся Ларин. – Мы еще тут водку не допили. А книги я беру здесь, в клубе очень приличная библиотека. Рад, что мы познакомились. Спасибо вам за танцы и хороший разговор. Не обижайтесь, но меня ждут друзья. Все-таки сюда спустился с Татьяной. Кажется, в нашу сторону поглядывает. И вас, наверно, за столиком ждут. Извините.
           Он решительно раскланялся с подругой, подхватил Кузьмину и направился к лестнице. Они поднялись наверх, протиснулись к своим столикам.
           – Натанцевались? – поинтересовалась Нина Петушкова.
           – Илья Семенович не со мной танцевал, – отозвалась Татьяна.
           – Ты ж его увела? – удивилась Нина.
           – И у меня увели, – весело сообщила Кузьмина.
           – Кто?
           – Алла Громова, например.
           – Кто?
           – Вы не знаете Аллу Громову? – спросил Илья. – Очень привлекательная женщина, мы познакомились.
           – Как это?
           – Очень просто. Танцевали. Она пригласила меня после вечера к себе в гости. Книги посмотреть.
           – Книги? Где?
           – У нее дома. Говорит, хорошая библиотека.
           – Вполне может быть, – согласился Василий Петрович.
           – Хорошая у нее двуспальная кровать, – возмутилась Нина.- Как новый мужик появится, всех к себе домой тянет.
           – Проверим. Мне показался разговор о книгах серьезным. Выбрать и прочесть хорошую книгу – большое удовольствие.
           – Так ты согласился?
           – Пока не совсем. Думаю.
           – Ладно, хоть так, – успокоилась Нина. – После вечера пойдем к нам. Я тебе не позволю тут по бабам шляться.
           – Это почему? – удивился Ларин.
           – Потому что у тебя жена вон какая.
           – Это – причина? – спросил Илья Петушкова.
           – По-моему, да.
           – Тогда – согласимся.
           Оба рассмеялись.
           – Ни к кому после вечера не пойдем, – сказал Василий Петрович, – побудем здесь до конца. По гостям расхаживать будет уже поздно.
           – Илью Семеновича проводим в дом приезжих, – решила Нина.
           – Обязательно, – весело подтвердил Петушков. – Так что вы без нас не убегайте, дождитесь обязательно. Если мы лично вас в гостиницу к ночи не задвинем, Нина не уснет до утра. Учтем?
           – Учтем, – улыбнулся Ларин. – Хотя беспокойства напрасны. Не собираюсь увлекаться здесь женщинами. Вообще мы с Ленкой доверяем друг другу. Обманы всякие – не для нас.
           – Вот и хорошо, – одобрила Нина. – а я все равно проконтролирую. На всякий случай. У нас не столица, много проще бывает. И знайте: не допущу.
           – Не знаю, – задумался Илья. – Занесет – не знаю, сможете ли помешать. Очень сомневаюсь.
           – Что, что?
           – Это я так, теоретически.
           – Ты брось мне загадки загадывать. Не балуй.
           – Все, Нина Яковлевна. Полностью согласен. Отдаюсь в ваше распоряжение. Уходим вместе.
          
          
           --- ГЛАВА 18 ---
          
          
           – Не могу, – взмолился Геннадий. – Больше нет терпения. Готов на все. У, дьявол!
           – Суббота, – с досадой сказал Илья. – Выходной. Вчера предлагали тебе, что тянул?
           – Вчера, вчера! И сегодня бы не пошел. Никогда! Боюсь зубных врачей, до смерти. У-у! Сил нет. Что за мука. Делайте, что хотите, ой, ой, что угодно, пусть мне все зубы вырвут, ну, пусть усыпят, к чертовой матери, навсегда, этой боли не слышать больше, а, ох, что-то делать надо, люди, Илья Семенович, помогите чем-нибудь, э, черт!
           – Надо помочь, – Федоров смотрел на Ларина.
           – Надо вовремя соглашаться, когда предлагают.
           – Ну, извини! – заорал Степанов. – Прости! Помилуй, ну! Боюсь – не понимаешь? А теперь не боюсь. И теперь боюсь, но теперь все равно. У тебя не болели зубы?
           – Болели.
           – Не боялся?
           – Боялся.
           – Ну?
           – Попробуем.
           Ларин подошел к телефону, снял трубку, набрал номер.
           – Екатерина Павловна? Извините, пожалуйста, в выходной вас беспокою, помогите, если можно, у нас товарищ погибает. Зубы схватило, муки страшные, жутко смотреть. Можно? Спасибо вам. Спасибо, доктор. Мы быстро.
           – Собирайся, Екатерина Павловна сейчас вызовет зубного врача. Только просила не задерживать чтобы. Давай. В поликлинику. Может, с тобой пойти кому?
           – Зачем: слушать, как я вопить буду?
           – Смотри, тебе виднее.
           Геннадий переодел брюки, прямо на свитер набросил пальто, нахлобучил кепку на затылок – все это мигом, но у выхода остановился в сомнении.
           – А вроде у меня уже поменьше болит, – сообщил Геннадий.
           – Конечно, – подтвердил Илья. – К зубному кабинету подойдешь, вовсе пройдет.
           – Да?
           – Обязательно.
           – Так, может...
           – Иди, иди. Это нервное состояние. Там точно отпустит, вернешься, сбежишь – еще хуже заболит. Давай, лечи, дергай, что врач скажет, само не пройдет.
           – Пошел.
           – Ни пуха!
           – К черту.
           – Да-а, протянул Федоров, – попал бедняга. Врагу не пожелаешь.
           – Хуже нет зубной боли, – согласился Кавокин. Валерий посмотрел на часы.
           – Без пяти одиннадцать. Интересно, когда он вернется?
           – Скоро. Чего там. Зубы долго не лечат.
           – Дергать еще быстрее. Раз – и готово.
           – Хватит, – нахмурился Ларин, – нашли тему.
           – Она сама нас нашла.
           – А Гена уже в поликлинике.
           – Рядом, что тут.
           – Интересно, выдернут или пломбировать будут.
           – Хрен редьки не слаще.
           – Смотря какой хрен.
           – Смеешься? Товарищу не до смеха.
           – Ясно.
           – Уж лучше удалить, чем терпеть, когда сверлят.
           – Скажешь!
           – Удалять бывает совсем без боли.
           – Зато зуб сохранится.
           – Зачем? Чтобы потом снова мучиться?
           – Не знаю, как кому, а мне без боли ни разу не дергали. Еще какая боль!
           – Ты алкоголик, на тебя наркоз не действует.
           – Сам ты алкоголик. Сверлить все-таки не так страшно, как дергать.
           – Там еще нерв удаляют. Знаешь, как нерв удалять?
           – Бросьте, – рассердился Илья, – от вашего нытья здоровые зубы разболятся. Давайте лучше делом займемся.
           – Забьем козлика? – с готовностью предложил Кавокин.
           – Сели!
           – Нас пятеро.
           – Кидаем кости! У кого меньше? Федя? Занимай стул сбоку, писать будешь, Гена придет, с ним сядете на вылет. Поехали!
           На улице оттепель – и в комнате жара. Душно. Грязно: выходной; ни сегодня, ни почему-то вчера уборку не делали; ничего как будто не набросано, а пол грязный и клеенка на столе не вытерта. Перед тем как высыпать на стол домино, Кавокин сбросил ладонью хлебные крошки, потер рука об руку – чисто. В обеих пепельницах горы окурков – Ларин по очереди опустошил их, выкинул содержимое в печку. Рабочее место для игры подготовили, вокруг чище не стало. Пепельницы не вытерты, ко дну прилип пепел и осталось по окурку. Постели заправлены небрежно. Как в деревенских комнатах домов приезжих заправляются постели? На сетку казенной металлической кровати брошен тощий ватный матрац. Сверху – простыня и шерстяное одеяло – после сна как слегка поправлены, так и остались. К спинке кровати придавлена смятая подушка. А поверх всего, создавая видимость аккуратности, уложено коричневое покрывало, на котором можно сидеть или лежать – не на простыне, не на пододеяльнике, значит, соблюдается чистота, к собственному удовлетворению жильца. Оконные рамы, даже форточки заклеены бумагой наглухо; надо бы дверь приоткрыть, проветрить комнату, да жаль тепла: неделю мерзли здесь как. собаки бездомные, известно: от любого жара к утру частицы тепла не останется, температура с наружной сравняется. В выходной, да еще потеплело, с утра натопили и наверняка второй раз топить не будут, можно самим, но кому захочется, тем более, что выстудит к утру, вечером будет еще терпимо – нет, лучше сохранить. И вообще: после холодной недели радоваться теплу, нежиться в одуряющей надежной такой деревенски-домашней жаре – не счастье ли?
           Не стоит преувеличивать. Отставшие от стен обои и стертая краска на досчатом полу вообще не способствуют уюту в комнате. Теперь к постоянной неопрятности добавляется грязь на столе и грязь на полу, но все это не очень привлекает к себе внимание обитателей, зато избыток тепла вполне удовлетворяет и радует необычайно.
           Удовольствие сидеть полуодетым: в нижней рубашке легко, все равно жарко, а главное – лениво, так удачно для выходного дня. Расслабиться, разомлеть, как в бане, бездельничать бесконечно освобожденным от любых обязанностей и потребностей, слегка одуревшим, полусонным и полуголодным: завтрак прозевали, до обеда – целый час, даже два; сразу как откроется, в столовой ничего не будет, выходной, насидишься там пока раскачаются. Вернее на час позже идти – в таком положении лучше домино занятия нет. Можно еще водку пить, но с утра не принято, хоть и суббота: так совсем дойти можно. Да и денег не хватит: полкомандировки прошло, пора думать, как до конца дотянуть, а еще обратная дорога висит. Короче: домино!
           Действительно, Геннадий вернулся довольно скоро. Впрочем, за игрой время идет незаметно; на часы никто не глядел, сколько там пробежало.
           – Ну, как? – спросил Кавокин. – Нормально?
           Геннадий не отвечая прошел в свою комнату. Все молчали, понимающе смотрели на больного. Скинув пальто на стул, он на мгновение остановился, точно не в состоянии сразу решить, что дальше. Досталось парню, если сгорбило спину, пригнуло голову и стоит, не обернется. И – тишина.
           Он повалился на кровать не раздеваясь, не разбирая постель. Хрустнули пружины и затихли. Степанов замер, отвернувшись к стене.
           Игра прекратилась.
           Игроки молча ждали: с Геннадием – что? Встали, подтянулись ближе. Федоров подошел к другу, стянул с его ног ботинки, поставил на пол.
           Степанов не долго лежал на одеяле. Несчастный и одинокий, точно брошенный всеми на свете, прижал руки к груди, сложив и ладони, и локти, втянув голову и втянул плечи, словно пытаясь укрыться от холода, и вдруг его всего затрясло, заколотило так, что застучали зубы. Так же не оборачиваясь, неудобно поерзал, вытаскивая из-под себя покрывало, потом одеяло, с трудом накрылся ими, заодно и нижней простыней, наполовину вытащенной вместе с одеялом. Вся компания собралась возле него.
           – Ты чего? – спросил участливо Федоров.
           Ответа не было.
           – Чем помочь тебе, скажи, – настаивал Федоров.
           – Накинь еще одеяло, – тяжело дыша, попросил Степанов.
           Игорек, самый младший, совсем еще мальчишка, проворно выскочил за своим одеялом, с готовностью протянул Федорову.
           – Из пододеяльника бы вынул, – сказал тот.
           – Ладно так, что уж.
           – Тяни, говорят!
           Накрытый еще одним одеялом, Геннадий настороженно затих в ожидании результата; товарищи ждали вместе с ним.
           – Легче? – спросил Федоров.
           Будто разбуженный голосом друга, Геннадий опять застучал зубами. Его снова трясло.
           – Еще!
           За одеялом кинулся Валерий, но Кавокин остановил его.
           – Погоди. В коридоре шуба висит. Тяжелая и теплая. Тащи шубу. Вот так, сейчас, пять минут – и согреешься.
           – Надо бы температуру смерить, – догадался Ларин.
           – Какая температура? – удивился Федоров.
           – Надо смерить. Не возражаешь, Гена?
           Гена не возражал. Приподнялся, безучастно взял термометр, покорно сунул подмышку, оттянув толстый ворот свитера, опустился на подушку и снова принялся отбивать свою дробь.
           – Эх-хе-хе, – сказал Кавокин, – во, молотит.
           – Да отчего? – взмолился Федоров. – Что сделалось? 3уб вырвали?
           – Два.
           – А? – глупо спросил Федоров и расхохотался. – Два?
           Геннадий молчал.
           – Ты не обижайся, это я от неожиданности. Как – два? Сразу?
           – По очереди.
           Теперь улыбнулись Кавокин с Валерием. Игорек испуганно разинул рот. Ларин хмыкнул:
           – Почему?
           – Потому что один за другим.
           – Два – почему?
           Геннадий не ответил. Достаточно сказал.
           – Ладно. Давай градусник.
           Что там долго так разглядывать, вроде, Илья Семенович без очков нормально видит – Федоров протянул руку, взял термометр, посмотрел и длинно свистнул.
           – Ни фига! Сорок?
           – С гаком. Я такой температуры сроду не видал.
           – Умирает? – испугался Игорек.
           – Разве так умирают, дурак.
           – Больше сорока же?
           – Конечно, больше, ну и что?
           – Надо сбить жар, – сказал Кавокин, – нужен аспирин.
           – Аспирин от простуды, – возразил Федоров, – причем тут?
           – Простуда, правильно, – обрадовался Валерий. – Я тоже, как простужусь, за щеку держусь. Отчего зубы схватило? Геннадий два дня болеет, еще до зубов жаловался, что неважно ему, только температуру не мерил. Простуда, точно.
           – Нервная система это, – Федоров гнул свою линию, – ну-ка два зуба выдернуть, шутка ли. Любого в жар кинет.
           – Что уж, такие нервы у Геннадия слабые?
           – От него не зависит. Шок. Помимо воли, автоматически сработало.
           – Аспирин не только от простуды – от чего хочешь жар сбивает. Надо попробовать.
           – Можно. А лучше сбегаю к Батову, попрошу меду, чаю с медом попить, быстро поможет.
           – Гиппократы липовые, – вмешался Ларин, – закончили консилиум? У человека сорок с лишним – в самый раз нам экспериментировать. Врача надо.
           – Не надо пока, – жалобно попросил Геннадий. – Обождем немного. Отлежусь.
           Все смотрели на Ларина, и он неожиданно согласился.
           – Немного – подождем. Телефон рядом, врачи по соседству, хуже станет – вызовем.
           – Куда еще хуже, – сказал Игорек.
           – Заткнись! – Федоров не случайно вышел из себя: видно, сам так подумал.
           – Я ничего, – отозвался Геннадии, – отойду.
           – Лежи, отходило! Куда отойдешь-то?
           – Сними шубу.
           – Чего?
           – Шубу убери!
           Геннадий неожиданно приподнялся, сбросил с себя все одеяла, сел на кровати, стянул через голову свитер. Потом расстегнул брюки, и Валерий помог их снять.
           – Что? – спросил Федоров.
           – Жарко.
           Разобрали одеяла, одним попытались укрыть Геннадия, но он откинул одеяло к ногам.
           – С тобой, брат, не соскучишься. Ну-ка, поставь градусник.
           – Кто температуру меряет через полчаса? – сказал Ларин.
           – Ставь, ставь! По-моему, кризис прошел, – объяснил Федоров после того, как Геннадий лег с термометром подмышкой.
           – Кризис, – передразнил Илья.
           – Кризис, – подтвердил Федоров, – не видно, что ли.
           Долго держать термометр не позволил, потребовал показать, на взгляд Ларина, минуты через три.
           – Другое дело. Что я говорил? Взгляни.
           – Мало, – сказал Илья, – десять минут надо.
           – Хоть двадцать. Когда температура, сразу скачет на предел, больше не выжмешь. Когда ее нет, точно десять минут ползет.
           – Увидим. Держи, Гена.
           Поставили еще. Федорову не терпелось посмотреть, но заставил себя теперь не вмешиваться, надоело самому потерпевшему.
           – На, – попросил друга, – смотри.
           – Ни к чему. Мне все ясно. Убедись, – с таким заявлением Федоров передал термометр Ларину.
           – Да, – согласился тот, – тридцать девять.
           – Что и требовалось доказать. Нормально?
           – Тридцать девять – нормально? – удивился Игорек.
           – Чудак, против сорока с лишним – конечно! Ладно, напугал тут всех, теперь давай рассказывай, как получилось.
           Геннадий закрыл глаза и молчал.
           – Ну, в двух словах.
           – Пусть отдыхает, – сказал Илья, – не нажимай.
           – Это от наркоза такая петрушка, – догадался Валера. – Как заморозят зуб, всегда после или болит, или опухнет или, вот, температура. Говорят, лучше не замораживать.
           – А боль какая? – Игорек широко раскрыл глаза.
           – Не было наркоза.
           – Как! – крикнул Федоров. Геннадий снова молчал.
           – Совсем без обезболивания? Оба? Зачем два-то? Ну, брат, коротко – можешь?
           – Жарко, – сказал Степанов, – попить бы.
           – Холодненькой, – взвился Игорек, – из крана сейчас – ледяная.
           – Иди ты со своей ледяной, – рассердился Федоров, – из чайника давай.
           – Теплая, что ли? – забеспокоился больной.
           – Холодная, – и на недоверчивый взгляд друга Федоров добавил: – Нормальная. Комнатной температуры.
           – Спасибо! – попив воды, Геннадий отдышался, с облегчением поднялся, поправил удобнее подушку.
           – Интересно, да? – сказал он Федорову.
           – Не интересно, а не мотай нервы. Как получилось?
           – Получилось. Ну – как? Пришел. Сел. Какой зуб болит? А черт его знает, попробуй угадай. Пошла стучать по порядку. Этот? Кажется, этот. Этот? Может, и этот. Постучала, постучала. Наверно, ага, наверно точно. Поковыряла – вроде и больно, а вроде не болит. Надо удалять. Что ж, надо так надо. Достает щипцов кучу. Потерпишь? Или укол? Без укола легче. Я быстро дергаю, крикнуть не успеешь. Потерплю.
           – Я бы не согласился без укола, – сказал Игорек.
           – Ты еще не мужчина. Станешь, тогда рассуждай, – объяснил Федоров. – Ну, ну, дальше!
           – Берет щипцы. Хрясть! Зуба нет. Показывает: во, корень. Смотрит – что-то не то. Давно, говорит, такой зуб удалить надо было. Но сейчас он так болеть не должен. Сейчас болит рядом. Тоже надо удалить. Будем?
           – И ты дал?
           – Промолчал. Будь что будет, пусть сама. Женщина решительная. Берет щипцы. Хрясть! Второго нет. Две ватки в рот, два часа не есть. Все.
           – Да, братишка.
           – Она первый здоровый вырвала, – сказал Кавокин.
           – Как же, – Игорек не поверил, – сказала-то.
           – А что ей еще говорить?
           – Показала. Геннадий Петрович видел.
           – Спроси, что он видел?
           Геннадии молчал. Устал говорить. Снова закрыл глаза и, лежа на спине, отвернулся лицом к стене.
           – Ладно, – предложил Валера, – продолжим игру. Пусть Гена от отдыхает, стучать не будем.
           – Какая игра: обед прозевали.
           – Этого допустить нельзя, – Кавокин изобразил испуг, – помрем с голоду.
           – Надо идти. Что принести, Геннадий? Будешь есть?
           – Не хочу.
           – Пока нельзя: двух часов не прошло.
           – И потом не буду.
           – Мы принесем, там как хочешь.
           – Не надо.
           – Принесем, не волнуйся.
           К еде Геннадий в этот день не притронулся. Принесли ему и первое, и второе; попросили, на кухне специально для него поджарили картошку, которую Степанов любил и здесь две недели не пробовал. Федоров зашел к Батову за медом, но тот не дал: сам принес. Притащил литровую банку, полную прозрачного янтарного меда, хвастая своим богатством и своей щедростью, грохнул банку на стол.
           – Во! Выпьешь – здоровее, чем был, станешь. За день выпьешь – за день станешь. Навались!
           Мария Филипповна принесла графин молока.
           – Не ваше, магазинное – наше, деревенское, от лучшей коровы молоко. Сливок сколько – видите?
           – Сколько стоит молоко, Маша? – Ларин достал из кармана горсть мелочи.
           – Какая разница?
           – Мы заплатим.
           – Я уже заплатила.
           – Возьми деньги, Маша. Какая у тебя зарплата, какая у нас!
           – Причем зарплата? Человек болен! Пусть пьет, выпьет все, еще принесу. Сколько надо, столько возьму.
           – Ладно, спасибо. Как, Геннадий, скипятить или в печь сунуть, топленое сделать?
           – Никак. Не буду есть, сказал же.
           – Не ешь. Тe6e пить предлагают.
           – Не могу.
           – Посмотрим.
           В большую алюминиевую кружку налили молоко и поставили на плитку. Скипело быстро.
           – Отольем полстакана. Мало, еще давайте. В кружку добавим меду. Теперь помешаем. Из стакана пусть попьет, молоко горячее, так хорошо.
           – Пей, дорогой!
           – Отстань.
           – Пей, говорю!
           – Не могу! Понимаешь?
           – Я тебя прошу. Неполный стакан – ну? Для начала.
           – Нет.
           – Сколько можешь. Надо! Понимаешь: надо.
           – Кончай.
           – Зря ты, Гена, – вмешался Батов, – надо взять себя в руки. Это не еда и не питье. Молоко, особенно молоко с медом – это же лекарство. Лечиться надо или нет, как думаешь?
           – Ему наплевать, – возмутился Федоров. – На себя и на других. Ему дела нет, что товарищи заботятся.
           – Дай полежать.
           – Я тебе полежу. Нюни распустил. Пей!
           – Не буду.
           – Будешь!
           – Не буду, – Степанов с ненавистью смотрел на товарища.
           Ларин предупредил спокойно и твердо:
           – Или пьешь, или вызываем врача. Немедленно.
           – Я вам не ребенок.
           – И мы тебе не няньки.
           – Друзья называются. Давайте.
           – Ну вот, – облегченно рассмеялся Валера. – Давно бы так.
           Геннадии выпил стакан горячего молока и половину кружки молока с медом.
           – Больше не могу.
           – А – все, – сказал Батов, – теперь можешь вставать. Считай, совсем здоров. И не притворяйся.
           – Ладно, пусть лежит.
           – Конечно, пускай. Но это – от безделья.
           Геннадий скоро уснул и спал часа два. Его снова поили молоком с медом, он больше не сопротивлялся, однако еду в рот не брал. Снова ставили градусник – вопреки ожиданиям, температура не снижалась.
           – Видать, крепко прихватило, – сказал Саша Батов вечером, перед уходом. – Ничего, не все сразу. Завтра утром станешь здоровым, перед моим медом никакая болезнь не устоит.
           Действительно, утром жар немного спал, но к обеду снова поднялся. Хуже всего было то, что Геннадий ничего не ел. Вторые сутки. И Ларин не выдержал.
           – Собирайся, катись к своей Гале, пусть она тебя ставит на ноги.
           Степанов в изумлении вытаращил глаза.
           – А что прикажешь? В больницу пойдешь?
           – Ни за что!
           – И домой с такой температурой не отправить. Французы в таких случаях говорят: ищи женщину.
           – А точно, – удивился Федоров. – Гена, а? тебе женщины слаще меда.
           – Галя – не женщины, – сказал Валера, – Галя – любовь.
           – Мне безразлично, кто там и что там, – рассердился Ларин. – Болен человек, вылечить надо, и только.
           – Конечно, конечно, – заторопился Валера.
           – Оденься теплее.
           – Пусть эту шубу наденет.
           – Правильно! Проводишь друга, Федор?
           – И я пойду.
           – И я.
           – И я.
           – И я, – Ларин злился. – Все, толпой пойдем. Геннадия понесем на руках: смотрите, человек болен.
           – Точно, – согласился Федоров, – всем ни к чему. Мы с Валерой проводим.
           – Как же завтра, – остановился больной. – Завтра мне приспособление собирать. Без него нельзя.
           – Ладно. Завтра – не сегодня.
           – Я приду. Утром встану.
           – Не вздумай. Начальство разрешило – я б на твоем месте без разговоров нырнул и неделю оттуда не выныривал. Пока не выгонят.
           – Оттуда не выгонят.
           – Вот и сиди.
           – Я обещал. Илья Семенович, завтра приду.
           – Потерпим, – Ларин не скрывал досаду, – не торопись. Лечись, елки.
           – Пусть поваляется, – беспечно сказал Федоров, – я соберу приспособление.
           – Сможешь ли?
           – Великое дело – кондуктор собрать.
           – Там подгонки много, – пожаловался Степанов. – Шлифовки нет, все размеры подгонять надо.
           – И подгоним.
           – Главное, порядок сборки. Перепутаешь последовательность – ничего не выйдет.
           – Илья Семенович подскажет. Как скомандует, так и сделаем.
           – У тебя свое задание.
           – И свое выполню. Мне планшайбу завтра точить. Сначала ободрать нужно, припуск там большой, длинная песня – с утра настрою, покажу, любой сделает. Попрошу Кузнецова, даст какого-нибудь мальчишку. А тем временем кондуктором займусь.
           – Откуда ты все умеешь?
           – Люблю такие дела, железо люблю. Что касается сборки приспособления, это моя основная профессия: я же из ремесленного вышел именно слесарем-инструментальщиком, это потом на станок перешел. Так что кое с кем могу еще поспорить.
           – Молодец.
           – Ты, Илья Семенович, не знаешь моих возможностей. А между прочим, мог бы их использовать. Я могу и фрезеровать, и на расточном, и револьверный станок настрою, дайте только.
           – Буду знать. А сейчас веди нашего зубастого к его Гале, пусть там излечивается.
           – Илья Семенович, – заныл радостно возбужденный Степанов, – разве я виноват?
           – Поправишься быстро, тогда будешь прав.
           – Обязательно! Очень быстро даже!
           – Счастливо!
           – Только это – домой не сообщайте о моей болезни.
           – Не считай нас за детей.
           – Тогда – спасибо вам. До свиданья.
           – Всего!
           – Гале – привет, – сказал Кавокин, а Ларин так посмотрел, что оба друга поторопились убраться из дома.
          
          
           --- ГЛАВА 19 ---
          
          
           – Пойдете со мной? – пригласил Петушков Ларина.- В отдел снабжения. Мне на котельную вот так нужны будут трубы.
           – Бесполезно. Каждый день спрашиваю, пока нет.
           – Хочу сам попросить.
           – Попробуйте.
           В кабинете начальника отдела снабжения стоял деловой шум. Борис Федорович Тетерин спорил с посетителем по поводу какой-то бумаги, которую не желал подписывать. Его заместитель, напрягаясь, кричал по телефону. Кто-то звал кого-то, высунувшись в раскрытое окно. Посередине комнаты беседовали трое с незажженными папиросами в руках: должно быть, собрались выйти курить и застряли здесь. У стены сидели ожидающие своей очереди к начальнику. Петушков остановился в дверях, с интересом рассматривая комнату; Ларин – за ним.
           – Василий Петрович! – воскликнул Тетерин. – Граждане, ко мне главный инженер предприятия. Я занят.
           Он встал и вышел из-за стола.
           – Так подпишите, – попытался остановить его посетитель.
           – Я занят. А с вами все: не подпишу. Все!
           – Вы заняты, лучше в другой раз или позднее зайду, занимайтесь, пожалуйста, – Петушков сделал успокаивающий жест рукой.
           – Что вы, для вас всегда свободен, еще не хватало, чтобы главный инженер за мной бегал. Так не бывает.
           – Тогда извините меня, товарищи, я на две минуты.
           – Я две минуты буду занят, – строго сказал Тетерин. – Будьте добры подождать в коридоре. И вообще, что такое столько народа набилось, давайте по очереди как-нибудь. Кончай, Виталий, – он поморщился, – кричи – не кричи, не поможет, надо человека туда посылать, никто тебе по телефону ничего не сделает. Проходите, Василий Петрович, Илья Семенович, садитесь, чем могу служить? Программа горит? Чего не хватает?
           Петушков рассмеялся.
           – Пожалуй, если не хватает на план, я сюда не приду, к директору вас вытащу.
           – Э-эх, – печально согласился Тетерин.
           – Не надо вздыхать. План будет. Вчера у Яночкина вопросы снабжения рассмотрели, к чему возвращаться?
           – Думаю, не раз еще вернемся. Рассмотреть – не всегда значит решить. Директор металл не производит. Слышали, Домнин разговаривал с металлургами: положено, а они не дают.
           – Ничего. Наверно, не в первый раз. Такая ваша работа. Справимся.
           – Может, справимся.
           – Нас вы обеспечили на следующий месяц вполне удовлетворительно. Я так и сказал вашему директору.
           – Василий Петрович, – Тетерин оживился, – а не могли бы вы претензии по снабжению сначала не директору, а нам предъявлять? Вы звоните Яночкину, он вызывает – и на всю катушку, знаете его. На первый раз – выговор, на второй – премия. Ладно бы мне только – люди страдают.
           – Непонятно. Разве вы не получаете ежемесячно наш дефицит?
           – Посмотрите, – Тетерин раскрыл лежащую на столе папку и достал документ, – на четырех листах. Из этого дефицита что-то нужно сейчас, а без чего-то можно и обойтись пока, верно? Вы же не телеграфируете директору весь этот перечень. Самое-самое, без чего сегодня встали. Для вас без разницы, какой номер телефона в Ленинграде заказать. А я обещаю на ваш звонок реагировать немедленно. Даже пусть Илья Семенович, буду знать, это все равно что вы, нам с ним даже проще разобраться. А? Бывает когда совсем не получается, тогда я и сам директору докладываю, тогда положено жаловаться, требовать, и все в курсе, и все занимаются, и дело движется. Я вам обещаю. Зачем нам держать директора завода за переводчика?
           Петушков обернулся к Ларину.
           – Нет вопросов, – согласился технолог. – Только не только по телефону. Когда здесь, я – в любой день и вне очереди.
           – Господи! – воскликнул Тетерин, – да ты только приходи!
           – Вот мы и пришли, – улыбнулся Ларин.
           – Милости просим. Садитесь. Слушаю, Василий Петрович.
           – Просьба к вам, Борис Федорович. Помочь сможете?
           Петушков протянул Тетерину перечень труб на котельную. Тот внимательно посмотрел список, потом взглянул на собеседника, вернул ему листок. Достал из ящика стола папку с бумагами, выбрал нужную, положил перед собой.
           – Вот ваша заявка. Здесь даже больше записано. Работаем. Кое-что добыли, вам отправили, у меня отмечено. Занимается наш лучший работник. Трудно все сразу найти, нужно время. Стараемся, Василий Петрович. Вы бы тоже обозначили очередь по мере потребности, нам легче станет ориентироваться.
           – По этой заявке нужно все сразу. Котельная.
           – В тяжелые условия нас поставили. Хотите услышать от непосредственного исполнителя? Могу познакомить. Она вам конкретно расскажет.
           – Интересно, – согласился Петушков. – Познакомиться не возражаю, но спрос все равно с вас. И все просьбы и претензии – к вам.
           – Само собой. Хотел только подробнее вам проинформировать, из первых, так сказать, уст.
           – Да нет, я не против. Давайте.
           – Сейчас позову. В соседней комнате.
           Начальник отдела вернулся с молодой женщиной. Высокая, полногрудая, розовощекая. Кровь с молоком. Широко улыбаясь, шагнула, отодвинув начальника, к Петушкову, протянула ему руку.
           – Здравствуйте, Василий Петрович!
           – Здравствуйте, – чуть растерялся гость. – Вы меня знаете?
           – Вас все знают. Давно мечтаю познакомиться.
           – Наша групповод, вмешался Тетерин, – главный специалист по трубам. По добыче труб, – торопливо уточнил.
           – Валентина, – представилась женщина.
           – Очень приятно.
           – Вот новость, – воскликнула Валентина. – Есть ли мужчина, которому не очень приятно со мной познакомиться? Можно такого найти? Можно? – она повернулась к Ларину. Илья Семенович рассмеялся.
           Хороша, чертовка, мысленно восхитился Петушков. Русская красавица. Деревенская сдоба. Натуральное здоровье, городские такие не бывают.
           – Вы точно не коренная ленинградка, – сказал вслух, – скорее, подумал бы, чащинская красавица.
           – Мы – скобские, – засмеялась женщина. – Ничего нас не берет: ни городской дым, ни питерская сырость. Хватает здоровья, прыти, ума, еще и наглости. Могу обворожить, а когда надо – выматерить. Хотите, матом выругаюсь?
           – Да вы что, – удивился Петушков.
           – Она – запросто, – подтвердил Тетерин. – Хотите, услышите.
           – Ладно, не буду, – успокоила Валентина, – без причины не ругаюсь. Я вообще не ругачая, только на работе и ради дела. С вами – ни за что.
           – И мы с вами не будем, – пообещал Василий Петрович.
           – Вы – идеал. Всех наших женщин.
           – И мужчин тоже, – поддержал Тетерин.
           – Комплименты вместо помощи, – определил Петушков. – Прямо дипломатическое ведомство, не отдел снабжения.
           – Я же говорю, – восхитилась красавица. Начальник отдела шутливо развел руками. Валентина взяла главного инженера за руку.
           – Настоящий мужчина с настоящей женщиной деловые вопросы должны решать наедине. Только так у них абсолютно все получится. Пойдемте ко мне, Василий Петрович, в нашей комнате как раз больше никого нет, во всем разберемся и все решим без свидетелей.
           – Валентина, не заигрывай! – строго предупредил начальник.
           – Я, Борис Федорович, знаю, что говорю и кому. Хочу доложить главному инженеру состояние дел по заявке на трубы и показать переписку с поставщиками.
           – Покажи, – разрешил Тетерин, – только притормози малость с языком, не позволяй лишнего-то.
           – Учту, – пообещала серьезно женщина, – не волнуйтесь.
           – Ларина прихватим? – предложил Петушков.
           – А мы с ним эту неделю каждый божий день видимся. Но – по-хорошему. Не надоел даже. Семеныч – свой человек, не помешает. Пошли?
           В соседней комнате действительно никого не оказалось.
           – Все работницы разъехались по базам в городе, – объяснила Валентина, – К вечеру соберутся, но не обязательно, когда как. Такая работа. Вы садитесь. Чаем или коньяком угощать не собираюсь, у нас не принято. И ничего такого не держим. Обедаем в столовой. А вы, когда приезжаете?
           – В столовой, естественно. Однажды, правда, Илья Семенович в ресторан пригласил, угостил по-аристократически.
           – Много денег перепало, Семеныч?
           – С премии, – подтвердил технолог.
           – А вечером? – интересовалась женщина.
           – Когда как. Чаще всего у себя в номере. Прихвачу по дороге что захочется, магазины открыты допоздна, чай в гостинице есть всегда.
           – А коньяк?
           – Если друзья заходят, соображаем. Один – не пью.
           – А например сегодня – гостей ждете?
           – Да вроде нет.
           – Вы в нашей, заводской гостинице?
           – Ну, да.
           – Василий Петрович, у меня предложение. Я совсем рядом живу. Одна, дочка сегодня у бабушки. Приходите вечером. Проведем вместе вечер, захотим, и ночь. Мне будет великая радость и вам удовольствие. Увидите.
           Почему-то Петушкова не смутило неожиданное предложение. Вдруг поднялась чувственность. Появилась тяга к пышущей здоровьем завлекательной женщине. На душе стало беспокойно и радостно. Весело и грустно одновременно. И чрезвычайно приятным казался удивительный разговор. Возбуждающий и опасный. Василий Петрович понимал, в чем дело: городским людям такая откровенность общения – обычная вещь; ему, провинциалу, – дико и невероятно. Он не покажет, примет как должное. Будничное событие, ничего особенного.
           – Не могу, – сказал просто и коротко.
           – Не нравлюсь, – утвердительно кивнула Валентина.
           – Очень нравитесь.
           – Так что же?
           – Я женат.
           – Всем известно. Не собираюсь отбивать вас от жены. Предлагаю провести одну ночь. Если хотите, приятное развлечение. Для настоящего мужчины что может быть интереснее? Соглашайтесь, жена не узнает. Вообще никто никогда. Семеныч – могила, вечное молчание. Мы никому не скажем, сохраним в глубине своей души как дорогую память. Уговорила?
           Она смотрела призывно, с радостным напряжением.
           – Не могу, – с искренним сожалением, однако твердо отказал приглашенный.
           – Постарела я, – обреченно произнесла красавица. – Лет десять назад ни один мужчина не смог бы устоять передо мной.
           – Я и теперь не представляю себе такого, – объявил Петушков. – Десять лет назад были расцветающей девчонкой. Сейчас – цветущая девушка, молодая женщина в самом соку, прекраснейшая на свете.
           – Смеетесь?
           – Правда. Десять лет тому я сам бы не выдержал перед вами сегодняшней.
           – Бросьте, Василий Петрович. Рано вам еще годы считать.
           – Я не о том. Психика была недостаточно окрепшей.
           – Да вы что! Не можете на вечер обо всем забыть? С женой разобрались...
           – Не разобрались.
           – Уверяю: не узнает никогда.
           – Вы не поняли. Мне Нина не просто жена: самый близкий друг. Я ей в жизни обязан всем. Долго рассказывать. А коротко: друзей не предаю. Не могу.
           – Кто предлагает предать?
           – Измена – то же предательство. Даже никто если не узнает. Особенно когда втайне. Значит – уничтожить себя.
           – Вот даже как.
           – Вы уж извините. Не обижайтесь. Вы женщина – чудо. Дело только во мне. Ну – вот, – он развел руками.
           – Мне страшно жаль. Будете жалеть, Василий Петрович.
           – Очень долго. Может быть, всю жизнь, честное слово. Буду жалеть.
           – Эх, – вздохнула женщина, – так я надеялась, только увидала вас. Ждала знакомства и готовилась, заранее уверена была. Какая дура. Дура – подумали? Сознайтесь.
           – Уверяю, никогда не встречал такой удивительной женщины. Я – дурак, да. Но тут куда деваться. Меня не переделать и ничего не изменить.
           – Разочаровали вы меня, Василий Петрович, – пожалела Валентина. – Как мужчина. Как человека зауважала вас еще больше прежнего. Кому сильно позавидуешь – вашей жене. Повезло бабе, а?
           – Считаю, мне с Ниной крепче повезло, чем ей со мной.
           – Все, товарищ главный инженер! Готова для вас делать что смогу, что в моих силах. Вот – по трубам. Дайте мне реальный срок, сколько можете ждать без вреда для производства. Семеныч говорил, стройка еще не закончилась, хотя и близко, вроде.
           Петушков посмотрел на Ларина. Тот молчал.
           – От меня скрывать не надо и обманывать ни к чему. Спекулировать не буду. Сколько дней даете?
           Василий Петрович снова глянул на Ларина. Подумал.
           – Реально? Два месяца, но это – край. Без единого дня запаса. Поставка последней трубки.
           – Семеныч, – воскликнула групповод, – ты за что меня насиловал? Он мне двадцать дней давал, ни дня больше, – объяснила Петушкову.
           – Я могу на себя больше взять, – улыбнулся главный инженер.
           – Будет так, – женщина заговорила твердо, убежденно, серьезно, – через полтора месяца по этой заявке получаете все трубы. Под любого лягу, трубы добуду. Слово даю, будут у вас полностью.
           – Только без человеческих жертв, – попросил главный инженер.
           – Слушаюсь, Василий Петрович. Это объясняю, что любой ценой. Как угодно, но получите. Вот и все.
           – Не знаю, чем вас поблагодарить. Не сумею. Нечем.
           – Что вы, какая благодарность. Я – от души.
           – Сделаете для нас великое дело. Неблагодарность – худая вещь. Наверно, правильно будет попросить Тетерина отправить вас к нам в командировку на недельку. Увезем на озеро, поселим в охотничьем домике, угостим ухой, покупаетесь, отдохнете. Даже с дочкой.
           – Никуда Тетерин не отпустит. Дочка – у бабушки на даче. А вы могли бы кое-что для меня сделать, – неожиданно заявила женщина. – Благодарность – не благодарность, а пользу – точно. И радость, конечно, что говорить.
           – Готов! – отозвался Петушков.
           Я бы так резво не скакал, ядовито подумал Ларин. Червячка заглотнешь, на крючок попадешься. Не знаешь, что придумала, уже соглашаешься. Вслепую.
           – Такое предложение, – сказала Валентина, – просьба, пожелание, как хотите. Когда приезжаете на завод, всякий раз чтобы заходили ко мне. На минуту. На миг. Заглянуть. Просто поздороваться. Если можно. Нет – так нет.
           – С удовольствием, – главный инженер задумался. – Всякий раз не получится, но когда придется по снабжению с Тесленко или Тетериным – к вам прежде всех. Даже не обещаю, а беру себе в обязанность.
           – И пусть Семеныч впредь по любым трубам прямо ко мне, минуя всех начальников.
           На том расстались.
           Вместе вышли из трехэтажного здания управления на заводскую территорию. Вышли, остановились. Дальше – не по дороге. Ларину – в двадцать седьмой, через весь завод. Петушкова ждет Сигаев, договорились, нужно вернуться, подняться на третий этаж. Время назначили по телефону, приблизительно. Ничего, подождет Борис Александрович.
           – Провожу вас немного, – предложил Ларину.
           – Зайдем в сквер, посидим.
           Уютный сквер сразу перед заводоуправлением. Зеленая трава, вокруг, по контуру, – кустарник, в центре – памятник Владимиру Ильичу с протянутой рукой. От него – четыре дорожки-радиусы к выходам из сквера. Перед кустарником, по внутренней окружности – скамейки. Чугунные, крашеные, массивные, удобные. Пасмурно, но тепло, дождя нет. Чистота в сквере.
           – Что скажете? – спросил технолог.
           – Что сказать?
           – Как вам наша групповод?
           – Есть женщины в русских селеньях.
           – Не оскорбило запросто с вами обращение?
           – Красота дает женщине неограниченные права.
           – Ого! – сказал Ларин.
           – Не согласны? – удивился Петушков.
           – Всегда согласен. Думал, вам с высоты служебного положения может самолюбие задеть.
           – Бросьте. Женщина – это женщина. Это – да!
           – Действительно, будете жалеть?
           – Уже жалею. Такие моменты остаются в памяти. И в душе. Валентина. Имя может забыться, красота, обаяние женское – наверно, никогда. Хороша девка, а?
           – Чем жалеть, не лучше ли воспользоваться моментом? Пусть радость, не жалость в душе остается. И ей тоже. Влюбилась ведь, раньше мне говорила. Разбили девичью мечту, товарищ настоящий мужчина.
           – Смеяться тут нечего, ирония ни к чему, все серьезно и честно. В жизни соблазнов много, голова дана для того, чтобы им противостоять, будешь потом жалеть, не будешь. Совесть должна быть чиста – перед собой прежде всего, и чтобы не прятать глаза от других людей, особенно близких.
           – Любовь, значит, – грязь? Людям с чистой совестью противопоказана?
           – Вы – серьезно? Или опять так, для забавы заводите? Ладно, в любом случае отвечу. Любовь – чувство. Большое, светлое и глубокое. Не страсть, не порыв, не мгновение. Вот здесь, сегодня – порыв, стремление, великое тоже искушение, соблазн ого-го! Нормально для живого существа. Инстинкт. Может, и ничего особенного. Природа. Женский пол, мужской пол. За готовой сукой сто кобелей бегают. Здесь вот природа тоже пробовала распорядиться. Есть мужики – ищут этого, а на такое предложение – сразу, без колебаний. Тут дело во многом. Никого не осуждаю, женщиной восхищен, ее свободой и откровением. Не для меня. Не могу, женился по любви, и с Ниной бережем наше чувство. Что касается удовольствий – знаете, я мужчина, в общем, не слабый, да? Но мне одной жены хватает, и больше никого не нужно. При всех соблазнах. Кончили об этом, ладно? Вернемся к нашим баранам. В отдел снабжения сходили не зря – с этим согласны?
           – Полностью.
           – Вот и хорошо. Вдвоем, видите, лучше получается, чем поодиночке. Давайте практиковать.
           – В критические моменты. Когда цейтнот.
           – Скажем так: когда очень нужно.
           – Договорились.
           – Что ж, разбежались. Мне – к Сигаеву. Может, вместе пойдем?
           – Нет, увольте. Испорчу вам встречу. Мне лишний раз на глаза своему главному инженеру попадаться ни к чему.
           – Он про вас плохо никогда не говорит.
           – И за то спасибо.
           – Тогда прощаемся. Сегодня увидимся вряд ли.
           Вот и гадай, простой человек главный инженер Октябрьского предприятия или сложный. С одной стороны – вроде прямой мужик, твердых принципов и понятий, с другой – жалеть всю жизнь об отвергнутых соблазнах. Человечья душа – потемки, это точно, лучше не скажешь. И еще. Больно пространно рассуждает здоровенный мужик о своих чувствах и отношениях. Сказал: не могу, и все. Точка. О чем распространяться. Значит, что-то тревожит, расстроило, требует объяснения, для себя – прежде всего. Мое присутствие – ничему не помешало? Или наоборот, не помогло? Одно понятно: плохо еще знаю главного инженера предприятия. Точнее: совсем не знаю. Если говорить о знакомстве в плане личной жизни.
           Зато хорошо знаком с Валентиной. Эта женщина всегда на виду. Веселая, общительная, нахальная и добрая. И очень настойчивая по-своему, по-женски. Привыкла добиваться всего, что задумала. Мужа выгнала после шести лет совместной жизни. Не из ревности и не за что-то – просто так. Надоел. Не устроил. Разобралась. Исправила ошибку. Выгнала – и все.
           Ларин уверен: мысль о Петушкове Валентина скоро не отбросит. Убедить ее в бесполезности намерений пока невозможно. Сразу не вышло – даже интересно. Лиха беда начало. Начало сделано. Знакомство состоялось. Дальше все зависит от нее. Будут видеться, будет видно. Такие, как она, не встречаются каждый день. Если женские чары что-то значат, пусть умный мужчина изо всех сил сопротивляется, все равно никуда не денется. Ее красота и обаяние для мужчины абсолютно неотразимы. Время идет, и на кого оно работает, догадаться совсем не трудно.
          
          
           --- ГЛАВА 20 ---
          
          
           Осенний лес шумел таинственно и тревожно. Плотный ветер раскачивал верхушки деревьев; поскрипывали стволы, встречаясь, потрескивали ветки; шуршали листья и, срываясь, с монотонным чуть слышным стуком падали на землю. Так шумит лес под протяжным осенним дождем, однако дождя не было, хотя, казалось, низкое серое небо само удивляется, отчего так надолго повисло над лесом неисполненной угрозой. Но дождь не начинался.
           Везет Захарову сегодня. Не в смысле охоты: с утра не сделал ни единого выстрела. В отношении погоды: день отстоял без дождя. Евгения пробовала отговорить: куда собрался в такое ненастье, небо глянь как обложило. И холодно. Ничего не холодно. Неужели насторожена? Может, дошло до нее что, молва по поселку идет, он знает. Не должно дойти. Но чувствовать может, женщины – они нутром чуют. Подозрения – не уверенность, уверенности у нее быть не может. Ерунда!
           Где Ида? Паршивая собака! Носится неизвестно где. Полчаса свистеть надо. Не нагулялась. Весь день бегала и все не уймется.
           Кто – Петушков сказал: на цепи собака – не собака? Испорчена, дескать. Ида, конечно, не чистой породы, крупновата для лайки, но хвост кренделем, как полагается, и морда красивая. А белку облаивает – лучше не надо. Хотя никто ее этому не обучал, хотя и на цепи. Главное в собаке – инстинкт. Что в ней заложено, на то она и способна, хоть с цепи ее не спускай, хоть свободно держи. Прогулке рада, носится как угорелая – тоже врожденная тяга к лесу. И не утомится, каналья. Не останови, так вот до ночи будет носиться.
           Сам он тоже еще кобель что надо.
           С собаки да на себя? Занятно.
           Что такого! Вместе шляемся.
           Верст двадцать отмахали сегодня? Побольше. Ни грамма не устал. Еще столько пройти – запросто. Впрочем, для удовольствия – хватит. Как раз. В мышцах, в конечностях чувствуется такое приятное томление от долгого напряжения, от движения – не усталость, ощущение себя, своей силы и здоровья.
           Здоровье – тоже наследственность.
           Он из породы костлявых да крепких.
           Опять-таки, для человека это главное.
           У него сидячий образ жизни. Многие жиреют, растет живот – не остановишь. Принимают меры, ищут методы.
           Ему это не грозит.
           Само собой, отяжелел с возрастом, но в меру. И сила, и стройность – при себе.
           И никаких там искусственных ограничений в еде.
           Такая наследственность. Сейчас поболтался по лесу, нагулял аппетит – в аккурат на два обеда.
           Давно в привычку вошло: по воскресеньям два обеда съедать. Любишь кататься, люби и саночки возить. Искусство требует жертв.
           Оттого и настроение: хороший день, здоровая прогулка, приятная усталость и взволнованное ожидание сладкого отдыха в маленьком домике на краю деревни, уже видном сквозь просветы между деревьями поредевшего к опушке леса.
           К этому домику Захаров шел с утра.
           Естественно, хотелось поохотиться, иначе зачем было давать такой круг.
           И ружье. Впрочем, ружье в любом случае необходимо – для маскировки. Так же, как собака.
           – Ида! Стерва.
           Перед самым домом впустую терять время из-за паршивой собаки.
           – Ко мне!
           Им овладело нетерпение. Выйти на открытое место нельзя. Не станешь свистеть и кричать собаку на виду у всей деревни. А в лесу не досвистишься. Черт с ней, не в первый раз, дорогу знает, прибежит, из-за этой дуры сам дураком стоишь бестолковым.
           Спрятал свисток в карман и, выйдя на опушку, быстро направился к дому.
          
           Настя обняла его за шею и прижалась к нему мягкой грудью и упругим животом. Губы ее пахли парным молоком; поцелуй был долгим и жадным, но не возбуждал. В ее чересчур протяжном поцелуе ему теперь чудилось что-то притворное.
           Недоверчивость – трагедия пожилого человека.
           Пухлые веки ее томно опущены, длинные черные ресницы мелко и нетерпеливо дрожат, точно стремятся рвануть вверх и никак не решатся.
           Она всегда закрывает глаза и ни за что не соглашается их раскрыть, как он ни просил, как ни пытался уговорить.
           Вообще-то говоря, больше – в шуточной форме.
           Ему нравится ее застенчивость.
           Может быть, целуя, страшится увидеть его седину?
           Холодок по спине.
           Он крепче прижимает ее; она стоит на носках, и ее коленки упираются в его колени.
           Человеку нужно, чтобы его любили.
           На мгновение он забывает о недоверии и сомнениях, сам закрывает глаза и впитывает влажный аромат ее свежих губ и гибкую податливость молодого тела.
           Всю неделю ждал этого свидания и знал, что встреча их произойдет именно так, как происходит, а не иначе.
           Ему необходим ее поцелуй.
           Всегда он первым отрывает губы.
           Они переводят дыхание и с озорным лукавством смотрят друг на друга. Ему кажется, что от глубокого вдоха ее полная мягкая грудь делается тверже. Размыкая руки на его шее, она проводит ими по его затылку, по волосам, взлохмачивая их, и ему нравится ее шаловливая ласка. Она берет его голову и, приблизив к себе, чмокает его в губы – коротко и звонко, будто ставит точку.
           Процедура встречи окончена.
           Он берет ее под руку и церемонно ведет через комнату. У буфета отпускает, и они улыбаются. С буфета на них смотрит фарфоровый конек-горбунок, подарок Григория Петровича Насте в ее день рождения.
           – Не промок?
           – Отличный день.
           – Охотился?
           – Хотел. Не вышло.
           – Нагулялся?
           – С самого утра.
           – Устал?
           – Ни капли.
           – Ну уж!
           – А представь!
           – Проголодался хоть?
           – Вот это – да. Сама-то обедала?
           – Тебя ждала. – Они понимающе рассмеялись.
           – Все готово. В момент соберу.
           – Давай вместе. Я хлеб нарежу.
           – Нарежь. А вот колбаса. Открой баночку огурцов. Прошлогодние еще – ничего?
           – Нормально. У меня позапрошлогодние не кончились, стоят несколько банок в погребе, открыл – прекрасно сохранились.
           – Что им сделается.
           – Просто так жалко и выбрасывать.
           – Ни к чему.
           – Съедим. Хотя прошлый год и нынче тоже заготовил – девать некуда.
           – Уйдут.
           – Говори, что еще открыть и нарезать – сразу давай..
           – Все. Остальное сама.
           – Тогда за работу.
           – А где же Ида? – Настя спросила с тревогой и волнением.
           Вот так.
           За невинным вопросом о собаке – десяток невысказанных вопросов. Предположение о том, что он пришел сегодня без маскировки, открыто. Ожидание его признания о размолвке с женой и тогда естественная задержка у нее – он никогда еще не оставался на ночь. Надежда на разрыв с семьей и приход его навсегда – несбыточная и все-таки неотвязная надежда.
           Нужен ли ей навсегда – старик?
           Он молод не по годам. Даже для нее.
           И не отказалась бы – навсегда. Знает. Видит.
           Любовь их бескорыстна и беззаветна.
           Ей ничего от него не нужно. Только бы приходил. Так она сказала.
           Он приходит.
           Она ему нужна больше, чем он ей.
           Неизвестно, знает ли она.
           У него жена.
           Настя одна. Совсем. Дети не в счет: далеко.
           В этом их неравноправие.
           Всеми силами они стремятся сохранить безоблачность своего счастья.
           Как огня, боятся в разговоре коснуться опасных тем.
           Вся беда в том, что каждая женщина по своей психологии – мелкий собственник.
           Ей мало чистой любви, ей нужно обладание любимым как своей собственностью постоянно, а не только в минуты любви.
           Настя не исключение.
           Сначала этого не замечалось, и счастье их было прозрачным и легким.
           А может быть, он просто не умел понимать ее и оттого принимал на веру слова о том, что у нее нет никаких претензий?
           Она и теперь не говорит ничего.
           Но он научился угадывать вопросы и желания, тревоги и мечты ее в совсем неприметных интонациях и паузах, даже в продолжительности ее поцелуев, и его душа не была спокойной.
           И в ее душе жила тревога, коль скоро она не могла ее скрыть от него.
           Возможно, не тревога, а неудовлетворенность ее положением и краткостью их редких встреч.
           Однако, скрывала. Не хотела показать.
           В таком случае, ему проще всего отмахнуться от посторонних мыслей.
           Для чего он умный мужчина?
           Был бы глупее – не искал того, что не нужно, не копался в глубине души близкого человека, вовсе, может быть, не желающего, чтобы в ней копались. Тем более, что ничего у них не изменишь, да и не нужно. Им хорошо, всегда, и да будет так!
           – Ида-то где?
           – В лесу убежала. Придет.
           – Калитку не прикрыл?
           – Не помню.
           – Пойду проверю. Да выставлю ей миску с супом, прибежит – поест.
           – Сами, может, сперва пообедаем.
           – Мы – долго, а я мигом. Или ты спешишь? – и замерла.
           – Успею, – постарался успокоить с мягким добродушием.
           Настя не раз говорила, что ей нравится, когда он помогает ей готовить к столу. Приятно видеть мужчину хозяином дома. Что ж, он не возражает. Как всегда, на столе бутылка водки. Много, конечно, не пьют, одна-две рюмки – для настроения.
           – За нас. За здоровье.
           – За наше счастье. – Она произносит тихо и значительно и серьезно улыбается.
           – Ух!
           Он приучил ее выпивать первой. Ему нравится, как она пьет: наравне с ним смело одним глотком опрокидывает рюмку, потом зажмуривается, смешно морщит нос, шумно, точно всасывая соленый запах, нюхает приготовленный огурец и быстро откусывает от него, по-детски округляя рот и показывая ровные белые зубы. Изящество, с которым она быстро и в то же время осторожно надкусывает огурец или держит рюмку, отставив в сторону мизинец, приятно удивляет его. Он заглядывает ей в глаза: ему всегда смешно видеть в них испуг, когда они раскрываются. Испуг пропадает мгновенно, вздрагивают ресницы и Настя смеется в ответ, но он успел схватить взгляд ее испуганных глаз, и ему доставляет удовольствие знать, что пьет она крепкое вино со страхом и мужественно преодолевает свой постоянный страх ради него.
           – Ты-то пей, сам-то. Что тебе положить? Горячее – рано? Батюшки, у меня еще холодец есть, что это я. Бери пока сам что хочешь. Ешь!
           – Сиди, Настя, не хлопочи. Погляди, на столе всего хватает. Садись!
           – Холодец, твой любимый. Для тебя же ставила. Да он тут, в холодильнике. Я сейчас.
           Захаров вообще любит вкусно поесть, хотя и не считает себя гурманом, поскольку ест всегда не много и быстро наедается. Но чувства голода не терпит совсем, а у Насти всегда обедает с удовольствием: готовит особенно, по-деревенски, еда ее пахнет русской печью, теплым летним полем и далеким детством.
           Мать тоже готовила вкусно; поразительно, до чего прочна память детства – спустя сорок с лишним лет, можно даже сказать, пятьдесят, он узнает любимый вкус ее еды. И не только щей или тушеной картошки – все у Насти похоже на материнское, что бы ни придумала сделать. Это роднит Захарова с ней, хотя он не говорил ей почему-то, и она даже не догадывается, как действует на гостя вкус ее еды, хотя видит, с каким аппетитом он всегда у нее обедает.
           Соленый огурец хрустит в зубах, Захаров шумно причмокивает, и Настя улыбается, понимая, что он таким образом дает ей понять, как нравится ему закуска.
           – Ешь, – просит она. – Положить еще?
           – Выпьем под горячее, – предлагает он и берет бутылку.
           – Мне хватит.
           – Ну – одну?
           – Я уже пила сегодня. До тебя.
           – С кем же?
           – С Василием Петровичем.
           – С каким? – до него сразу не дошло.
           – Петушковым – каким еще.
           – Где?
           – Здесь. Сегодня приезжал.
           – Приезжал? На чем?
           – На машине. Газик, что ли, называется. Твой, директорский.
           На его машине! Сам он не рискует появляться здесь на ней. Петушков не боится, похоже на него.
           Опять он!
           Аппетит пропал начисто. Захаров продолжал жевать, машинально двигая челюстями, и сосредоточенно думал, до резкой головной боли, вытягивая мысли, как нити из зашитой и не зажившей раны.
           Кто мог подумать, что Петушков окажется таким мерзавцем!
           Так мне и надо, дурню старому: сам просмотрел змею на своей шее, теперь не на кого жаловаться.
           Но каков главный!
           И не во власти директора умерить его аппетит.
           Какой он директор: не сегодня – завтра подаст на оформление пенсии, вынужден, несколько дней – и до свиданья.
           Казалось бы, хватит, чего еще надо Петушкову!
           Нет.
           Значит, и здесь решил стать ему поперек дороги?
           Лишать – сразу всего.
           Он считал, Петушков просто рвется к власти, хочет занять его кресло.
           Выходит, не только. Он преследует его. Может быть, мстит? За что!
           Скорее всего, наглец хочет получить директорскую должность со всеми ее атрибутами сразу. Заведующая детскими яслями – уже традиционная любовница директора. Настя – его. Бывшая заведующая – Гвоздева. Кто знает, быть может, традиция уходит еще глубже. Глупейшее совпадение. В свое время он про себя посмеялся его нелепости. Худой смех. Скверно, нечеловечно – так грубо, бесцеремонно врываться в его личную жизнь. Он ни у кого не отбирал ни должность, ни женщину. Ладно, пусть он устарел, пусть не сработались на производстве и он вынужден уйти – впервые Захаров позволил себе мысленно произнести такие слова без возмущения, примирительно-спокойно констатируя неизбежность – но отнять Настю теперь же – это удар, двойной удар, который неизвестно как перенести. Знает, куда бить: не подашь на него в суд, не пойдешь в партком и жене не скажешь и никому. И уж если там, на работе с ним не справился, здесь он ему совсем не соперник.
           Нет, не зря он все эти годы дрожал за непрочное их с Настей счастье и не мог доверять ей основательно: зрелый ум всегда предсказывал неизбежность того, что произошло сегодня. Только никогда не думал, что это будет Петушков. А что! Он старше Насти, хоть и чуть-чуть. Она – баба чистая, приятная, тело у нее молодое и душой – ребенок. Спокойная и добрая. А главное – одинокая и веселая. И, понятно, если здоровяк Петушков поманил, она возле пенсионера не задержится, потому что не муж он ей и друг не ахти какой, а так, не разбери чего, хоть и четыре года прошло и дорога она ему стала очень, но об этом он ей не говорил, потому что не слышал от нее разговоров на свой счет и боялся показаться смешным, а доступность ее и приветливость могли быть от доброты да одиночества, а ласки – дело минутное, постоянного же отношения ее к нему он старался не выяснять, хотя на первый взгляд все было у нее ясно, постоянно и прочно. Он знал: до первого испытания. Вот, пожалуйста.
           – Ты что поскучнел, Григорий Петрович?
           Забеспокоилась: неспроста.
           – Сильно если хочешь, выпью с тобой, налей.
           – Почему, если я хочу?
           – Вижу: обиделся.
           – Сама так со мной не хочешь?
           – Не могу, Григорий Петрович. Хочу, да не могу. Мне сегодня вообще бы не пить.
           Не хочет – не надо. Уговаривать – к чему?
           Молча, отчужденно выпил рюмку, поморщился, но к закуске не притронулся, задумался.
           Настя встала, обошла стол, придвинула стул и села рядом, вплотную к нему.
           – Не сердись. Налей еще, выпьем.
           – Надо ли?
           – Налей!
           – Ты же не можешь.
           – Переживу. Не хочу тебя обижать. Давай – под горячее.
           Ну вот, теперь она его уговаривает.
           Тоска!
           Видно, действительно, противно ей пить эту рюмку: подняла и держит далеко в стороне, боится к носу поднести.
           Нет, должно быть, не одну рюмку выпила сегодня без него. Что за чушь: разве может Настя столько? Сегодня что угодно может быть.
           – Давай горячее есть, остынет – жалко, вкус пропадет.
           Она потянулась через стол, достала тарелку.
           – Я ведь не ела давеча, только выпила за компанию.
           – Один приезжал?
           Захаров спросил, ненавидя себя за унизительную, женскую несдержанность.
           – Петушков? С ленинградским инженером.
           С Лариным? Его припутал. Иезуитство, настоящее. Есть что-нибудь святое у этого человека? Кого провести хотел – людей, соседей, жену или его, Захарова? Его – не выйдет, он эти штуки знает, сам для прикрытия собаку берет. Собаку – не гостя, простого честного человека, друга, можно сказать. Лишнее доказательство: порядочность не впишешь в реестр отличительных черт характера будущего директора.
           – Инженеру ленинградскому меду понадобилось купить, так они к старику Лукичу приезжали.
           – И случайно к тебе зашли?
           – Нет. Василий Петрович сказал, все равно бы, специально приехал. Звал меня к вам в Чащино детскими яслями заведывать.
           При живом директоре!
           – Согласилась?
           – Пока нет. Просил подумать.
           – Решай.
           – Вместе будем решать. В другой раз. Успеем.
           Благодетель. Дешевый трюк. Можно бы начинать с чего-нибудь пооригинальнее. С его умом.
           А вдруг Петушков вовсе и не подъезжает к Насте?
           Неизвестно, как могла такая светлая мысль родиться в озлобленном мозгу Захарова, но он не смял ее, не постарался затереть, оттеснить другими – наоборот, ухватился за нее, как утопающий за спасительную веревку.
           А вдруг.
           Настя сидела рядом, прижавшись к нему. Он положил руку ей на колено.
           Зачем она в чулках – дома?
           Приподнимая край юбки, его рука скользила вверх по мягкому живому чулку.
           Она остановила его, положив на его пальцы свою маленькую грубую ладонь, ласково прижав его ладонь к своему горячему бедру, сказала, совсем как жена:
           – Сегодня не надо, Гриш. Не обижайся. В следующий раз. Я нездорова.
           Денек!
           Нездорова, нездорова – стучало в висках, проталкиваемое по сосудам, разделенное на слоги, точно вбиваемое колоколом, чугунное слово.
           Он молча гладил ее голову, перебирал ее воздушные волосы, задыхаясь от нежности и злобы, а рассудок работал напряженно и мучительно.
           Когда она была нездорова в последний раз?
           А какой ее цикл – так и не запомнил.
           Вообще, в сорок лет у них черта с два разберешь.
           Что это он: стыдно! Ему, Захарову, копаться в таких делах.
           Ну, и до такого унижения он не дойдет, чтобы ему прямо на дверь указали.
           Должен разобраться: действительно у Насти что или ему отставка.
           Не ревность ли это?
           Нет.
           Ощущение объективной реальности.
           А что такое ревность?
           Она и есть ощущение объективной реальности.
           Ревнует – кто?
           Слабый или неумный или некрасивый – словом, человек с недостатками, который боится, что ему предпочтут кого-то получше.
           Молодой да красивый ревновать не станет.
           Мавр был уродом среди белых людей – оттого и ревновал постоянно, боялся, как бы красавицу не потянуло к белокожему соплеменнику.
           Да, для Захарова это тоже последнее действие.
           Настя – его последнее увлечение.
           Лебединая песня.
           Но его спектакль еще не кончается.
           У него здоровая наследственность.
           Он вынослив, строен и красив.
           И седины не больше, чем у Петушкова.
           И как мужчина пока в грязь лицом не ударит.
           Кто даст ему шестьдесят!
           Пожалуй, Настя не обманывает: наверно, действительно не в форме.
           Какое имеет значение!
           – Милый, не сердись, иди ко мне, прости, я нездорова, если можешь, осторожнее.
           Это было в такой же ситуации три-четыре года назад.
           Правильно: тогда они были нетерпеливые любовники, они не могли отложить свидание на неделю, для них не существовало препятствий и ему ни в чем не бывало отказа.
           Что ж, не мальчишка – перетерпит.
           То, что запрещают, всегда кажется желаннее и слаще. Он с трудом удержался от соблазна примять пухлое, сдобное плечо, потискать всю ее, гладкую, мягкую, теплую; не желая впустую раздразнить и мучить себя, усилием воли отстранил ее бережно и решительно и резко поднялся.
           Настя не удерживала.
           Обиделась на то, что он так принял ее слова?
           Пусть обижается.
           Многое у них теперь иначе, чем прежде.
           И не его в этом вина.
           О, он! Он бы никогда ничего не менял в их домике.
           И себя тоже. И Настю.
           Интересно, думает ли она иногда о том, сколько ему еще ходить к ней? Конечно: дело к старости. Он не чувствует, чтобы силы были на исходе, наоборот, за последний год физически даже окреп и помолодел, несмотря на неприятности и нервные переживания.
           И все-таки возраст действует гипнотически.
           Шестьдесят!
           Вглядываешься в две круглые пустые цифры, как в мутные немигающие глаза удава, и чувствуешь оцепенение, как будто магическая сила пригвоздила к месту, затуманила взор, отняла энергию и бодрость. Такое впечатление, что это конец, готов к съедению и без сопротивления втянешься в пасть злому и безжалостному зверю – старости.
           Именно – шестьдесят.
           Когда старость смотрит круглыми и равнодушными, как мертвые петли, как пустые и тяжелые глаза удава, парализующими цифрами.
           Ни год назад, ни через год.
           В прошлом году он еще ни о чем не думал.
           Через год – переживет, все перемелется и забудется, а самому ему – что сделается? Он молод и – дай бог подольше.
           А вот сейчас – тот миг. Споткнулся о порог и замер, стал как столб, не в силах отвести застывших глаз от двух зловещих цифр – шестерки и нуля.
           Да, тяжела ты, шапка Мономаха.
           Себя венчать на старость нелегко.
           А он и не намерен. Пока, во всяком случае. Отставка – еще не значит старость. Мог бы еще, конечно, лет несколько поработать директором. Не получается. Что ж. Военные вон и с сорока пяти в отставку уходят. А балерины на пенсию, говорят, аж с тридцати пяти. Ничего, мы тоже еще попляшем, до старости-то. Тяжело терять то, что есть, что заслужил – работу, друзей. Но – не смертельно. Могут уволить отсюда и оттуда – пусть, ему есть куда уйти. Есть одно место, куда, что бы с ним ни случилось, он может пойти и его там поймут и утешат.
           Это место – его дом. Не собственный дом, как у Насти, а квартира в государственном доме, но его квартира, и в ней живет его семья. Дети разъехались, но они приезжают в его квартиру к себе домой, и это их дом. Там ждет его жена, и он нужен ей, только он, директор или пенсионер, взлетевший или опустившийся, сильный или изнемогающий от слабости, здоровый и больной, молодой и старый, он один, с которым ее связывают не только дети, но и вся их жизнь, мучения и радости и заботы, которых было всегда через край.
           Она не может дать ему наслаждений, которые дает Настя.
           Но она умеет утешить его в горе, успокоить в минуту тревоги или обиды.
           Кто знает, что ему теперь нужнее!
           Во всяком случае, пока дома ждет жена, он не будет одиноким.
           Что-то похожее на благодарность жене появилось в сознании, и Захаров подумал о том, что часто совесть пробуждается только тогда, когда человек получает коленом под зад.
           Прощаясь, он усмехнулся и сказал об этом Насте, но она не поняла.
           Что ж, подумал на обратном пути Захаров, пенсию оформлять надо. Обязательно. Документы подготовить, со всеми ходатайствами на персональную. С должности уходить торопиться ни к чему. С пенсией тоже, пожалуй, спешить ни к чему. Кому-то хочется поскорее увидеть. Пусть потерпят. Бумаги все соберу, раньше времени подавать не стану, конца ноября дождусь, в самый раз будет.
           Не простое оказывается положение с работой. Начальник главка растормошил, раздразнил, вселил надежду – исчез. Ни привета, ни ответа. Ни звонка, ни весточки. Был – и не был. Приснилось – не приснилось, исчезло все без всякого следа. Появится ли еще – большой вопрос.
           Петушков готовится войти во власть, власти ему не хватает. Куракин поддержит, очевидно. Выживать начнут, сразу после ноября. Ничего, пока член бюро горкома, едва ли у них получится. Летом перевыборы. До лета не надейся, Василий Петрович. Уговорить меня не удастся и вразумительных конкретных обещаний больше не получишь. Хочешь надеяться – надейся, хочешь ждать – жди, как работали, так и будем работать. Пока. Как долго – время покажет.
          
          
           --- ГЛАВА 21 ---
          
          
           Поселок спит. Тихие фонари серебристым лунным светом освещают влажную дорогу и темную канаву и асфальтовую дорожку на аллее. Дорога и аллея чисто подметены и оттого смотрятся необычно и траурно. Опавшие листья собраны вдоль аллеи узкой непрерывной полосой. Рядом с черным асфальтом дорожки листья выглядят красными, и кажется, будто это бесконечная струя пролитой крови несчастных деревьев. А деревья – обескровленные, прозрачные, умирающие. Лишь кое-где на кончике ветки последним дыханием жизни дрожит неоторванный лист. Но он может сохраниться на ветке всю зиму. Так торчат на лысой голове старика последние седые волоски. Выдернуть бы, чтоб не мешали, куда их несколько, а жаль: напоминание о былой красе и молодости, и все было. Но человек избавится от них: у него нервы, нет терпения трогать и ощущать этот последний волосок. Дерево, наверно, тоже радо бы, но нет сил взмахнуть веткой, усталый горький ветер уже не играет с ней, даже налетая порывами обходит, сухую и голую, обтекает по сторонам без интереса, с холодным равнодушием шевеля вздрагивающий листок. Внезапно ветер останавливается, точно натолкнувшись на преграду, и тогда наступает тишина – чуткая и настороженная, как будто кто-то большой, огромный замер в предчувствии опасности, затаил дыхание, боясь выдать себя, свое присутствие здесь неосторожным движением или звуком, и он знает, от кого прячется, и для него это важно, оттого сама тишина значительная и глубокая. Холодный свет неярких ламп ощупывает мерцающие, точно покрытые чешуей, стволы деревьев и тусклый серый песок с ползающими по нему, как спруты по морскому дну, тонкими тенями. И от этой тревожной тишины и ползущего света и застывшей струи бурых листьев, похожих на вытекшую из раны и запекшуюся кровь, человек начинает чувствовать, что в природе в этот миг совершается преступление. Он еще не понимает, какое, но он видит, ощущает: на его глазах совершается преступление. И оттого, что видит, является свидетелем, но не пытается помешать, человек становится соучастником и чувствует свою вину.
           Так устроена человеческая совесть.
           Человечество.
           Подчинило себе все живое, покорило природу, сделалось хозяином земли и владычествует на своей планете. Самому нелегко – столько себе проблем придумало, никакой природе вовек не сообразить. Но хозяйствует – стало быть, в ответе за все на земле. В заботе о мелком – личном и крупном – общественном, поглощенный текучкой повседневных обязанностей, человек редко вспоминает о своем положении хозяина на этом свете. Но вдруг окажется один на один с природой – не радостной, цветущей, а несчастной, умирающей – и защемит сердце, как, наверно, у доброго крестьянина, склоненного над упавшей от слабости престарелой лошадкой, верно служившей ему свой недолгий век.
           И задумается человек о человечестве.
           Почему одни люди ненавидят других?
           У всех людей есть головы и есть мозг.
           Куда он направлен?
           Люди думают над тем, как уничтожать людей.
           Кто придумал войны?
           Человечество.
           Разве для того человек так умен, чтобы подчинять себе других людей?
           Покорил природу, перешел к покорению человечества?
           Похоже.
           Человечество создано не для угнетения. В крови и муках создано общество обитателей земли, вынужденных защищать место своего обитания от посягательств на него. И приходится с болью в сердце смотреть на свою землю. Разве не может человек превратить этот край в вечнозеленые субтропики? Не в состоянии сделать так, чтобы не становились голыми деревья, не падала разом листва, не застывало все живое под леденящим дыханием приближающейся зимы? Зачем зима там, где живет человек? Пусть снимает в год три урожая овощей и два урожая хлеба. Пусть зима будет в горах, где можно построить спортивные базы.
           В силах ли это человек?
           Если смог сделать атомную бомбу и атомную электростанцию, спутники земли и космические ракеты – наверно, в силах и это. Нужно только одно: уверенность в том, что ему дадут мирно трудиться, уверенность в собственной безопасности. А пока такой уверенности нет, слишком много сил вынужден вкладывать в охрану отечества, в защиту своей земли и независимости. И вдруг отвлекся на минуту от гражданской заботы, встал, удивленный, с глазу на глаз с обнаженной природой, и почувствовал честный человек жалость к родной земле и, может быть, самому себе непонятные угрызения совести за то, что так происходит на его глазах.
           Добрый человек.
           Когда рядом с ним на перроне вокзала в ожидании посадки несовременно горько рыдала молодая женщина, прощаясь с пожилой – должно быть, матерью, у него тоже сжималось сердце от жалости.
           А ведь не слабонервный и боли не боится и в драке не отступит.
           Находит на Геннадия – знает за собой такую слабость, но отчего – не знает.
           Просто: такая натура.
           На людях не покажет – ни жалости, ни растроганности.
           Одному можно мечтать: один.
           Однако не для того вышел в половине седьмого, чтобы любоваться природой. Помечтал – и хватит. Интересно: ведь думал на ходу, а кажется, будто на месте стоял, теперь вроде стронул себя и снова пошел, уж не глядя на все и не думая.
           Нашло сегодня. Неожиданно? Как сказать.
           Знал, что придется рано уходить. Убираться восвояси. Не хочет оставаться один в чужой квартире. Никто не гонит. Комплект ключей в кармане, приходи, уходи, когда угодно. Здесь тебя всегда ждут. Не как гостя – хозяина. И ведет себя по-хозяйски. С Галиной. При ней. Без нее тут ему делать нечего. Квартира все равно чужая, и он в ней не свой, и Галина, его любовь – родная ему? Не родная? Близкая женщина – да. Близкий ли человек? Трудно сказать, насколько. Во всяком случае, на постоянное житье к ней не перебрался. Основное место его – в доме приезжих. Почти каждую ночь он – с Галиной. Почти. Когда с друзьями какое мероприятие, предупреждает: завтра – не буду. Говорит и она: сегодня дома не ночую, будешь без меня. Не всегда объясняет причину, он не спрашивает и сам предпочитает меньше всего распространяться о своих занятиях и задержках. У них сразу сами собой сложились отношения свободные и независимые, они поддерживают их с взаимным пониманием, хотя, бывает, желают большего откровения и недостаток его, а то и полное отсутствие, иногда обижают достаточно крепко.
           Вот и сегодня.
           Когда познакомились, Галина ездила в область почти каждую неделю, через выходной – уж обязательно. Собственно, познакомились в пригородном автобусе. Точнее даже – в такси. Теперь катается реже, однако постоянно, каждый месяц – точно. Никогда не говорит, зачем. К кому. Молчит. Скрывает причину. Его не касается? Возможно. Потому не спрашивает. Не интересуется. Ждет, когда захочет объяснить сама. И понимает, что полной духовной близости нет и быть не может между одинокой свободной женщиной и человеком семейным, связанным самыми родственными отношениями с женой, верной подругой его и матерью их ребенка.
           Вот и сегодня.
           Проснулись еще до шести, по будильнику. Галина поднялась сразу, включила свет, предложила:
           – Поспи, тебе рано. Я потихоньку – умоюсь, оденусь, перекусывать не буду. Спешить некуда, на автобус успеваю. Тебя не побеспокою.
           С вечера предупредила: рано утром еду. Он, по обыкновению, не спрашивал, куда и с кем. Почему-то никогда не возникало мысли напроситься ей в попутчики: составить компанию, погулять по городу, вместе куда сходить. Ей что-то надо, зачем, к кому, одной – он подождет, найдет чем заняться это время. Но – нет, в такой ее поездке будет лишним в любом случае, при всяких обстоятельствах. Это подразумевается само собой и не требует рассуждений. Мешать не имеет права.
           В конце концов, можно сказать, привык. Как она привыкла к его поездкам домой, в Ленинград, к своей семье, жене, дочке. Ему неизвестно, к кому катается она. Нет, никакой ревности быть не может, с одной и с другой стороны. Они обсуждали это, и без того у них между собой полная ясность и абсолютное доверие. Он семью не бросит и жену любит и уважает. А Галину любит и уважает тоже. Совсем не так, иначе. Сильнее и отчаяннее. Такой страсти не испытывал никогда и счастье его только с ней, ни с кем никаких сравнений. Только судьба их разная, не общая, и связь – непостоянная, временная. И когда встретится хороший человек, который предложит выйти за него замуж, Геннадий возражать не станет, если она примет предложение. Любовь? Любовь останется, никуда не уйдет, но не должна мешать устройству жизни. Возможно, иногда, редко, пусть очень редко удастся встречаться – и это будет их счастьем. Это – так, в случае вынужденной разлуки. Но причина разлуки – не только возможное замужество Галины, это еще по воде вилами писано, хотя и вполне ожидаемая вещь. Такая девушка без внимания оставаться не может, а Геннадий при всех обстоятельствах преградой не окажется. Есть причина их разлуки реальная, действительно серьезная, от них не зависящая, повлиять на которую они не в состоянии, от которой находятся в полной зависимости. Чем дальше, тем сильнее угроза разлуки, и никто не знает точно, когда им придется расстаться. Очень просто. Геннадий здесь в командировке, и срок ее, кажется, близится к окончанию. Так объявило начальство.
           Самое интересное, что нужда здесь находиться представителям ленинградского завода не закончилась, не иссякла, не пропала, никуда не исчезла. Еще столько дел, требующих обязательного присутствия, помощи, продолжения работы заводских специалистов. В частности, именно их, слесарей-стапельщиков. Оснастка требует постоянного контроля, ремонта, изготовления, монтажа. Кроме них, командированных, заниматься некому. Лобанов замыслил организовать инструментальный участок, пока на словах. На организацию, когда решат, потребуется время и опять же люди завода. Ларин так не думает, считает, полный контроль и рабочее состояние оснастки обеспечит завод, двадцать седьмой цех. Да, для этого придется периодически командировать сюда людей, ну так что. Такой получается дикий расклад. Лобанов – хочет и не может. Ларин – может, но не хочет. А ведь – явная потребность. Потребность завода. Здешнего предприятия. Государства, наконец. Общее дело требует продолжения работы и доведения до конца организации производства. Лучше них кто с этим справится? Лошадей на переправе не меняют. И не меняли. Полгода, больше. Согласен, первый этап освоения, начальный, можно считать законченным. Люди на местах, оборудование работает, продукция идет, план выполняется. Ларин считает, первый отряд заводских специалистов задачу решил и с чистой совестью может возвращаться домой. К семьям, женам и детям – особо подчеркнул, специально для меня, понял Геннадий. Все зависит от него, руководителя. Федоров очень бы не помешал, всегда был нужен – отправил после нехорошего разговора, когда тот грубовато свою истину отстаивал. Но Федор – не стапельщик, формально у Ларина все основания были отправить, хотя доказывал Федька необходимость его работы здесь и откровенно признавался в главной причине просьбы оставить: его увлечение и связь с Галиной, о чем Семеныч знал отлично и понимал прекрасно. Вот Леху Ларин оставит, точно надолго, на неопределенное время, сколько получится. Ну да, Леха свободен, ни семьи, ни детей, дома – мучение, тут – красивый роман с Марией, открытый, без проблем, всем на радость. Его, Геннадия, Илья не оставит ни за что. Стоит на страже морали. Страж нравственности хреновый. Не хочет понять, что его влияние – ноль. Ничего не изменит, только все усложнит и обезобразит, заставит их крутиться и выкручиваться. Пока Геннадий – все в порядке, без конфликтов, ездит домой, приезжает сюда. Дома оставляет деньги, здесь – больше бывает сам, все довольны, везде встречают с радостью и провожают с надеждой. Неужели ему неясно? Да, так без конца нельзя, но пока – можно? Что за жизнь сволочная: есть потребность у завода, точно такая – у меня, так давайте радоваться, поддерживать, использовать общность интересов. Нельзя?
           Когда потребности общества и отдельного человека совпадают – это счастье.
           Не совпадают – горе.
           Тот, от которого зависит решить ситуацию в пользу нам или во вред, не собирается с нами советоваться или хотя бы задуматься о наших чувствах – у него свой взгляд и своя оценка происходящего.
           Счастье – не для нас.
           Горе?
           Это мы еще поглядим.
           Да, мы трое поддерживали Семеныча вначале. Точно, выгони его тогда Лобанов, уехали бы с ним. За полгода многое поменялось. Ларин из доброго товарища превратился в большого начальника. Пусть возвращается в цех тем же технологом, психология его уже вывернута и простым общительным толковым нашим товарищем больше не будет, диктатор в нем засел определенно. Научился качать права, освоил науку побеждать. Лично я ему ничем не обязан. Увозит? Пускай. Страшнее кошки зверя нет. Но кошка – меняется. Теперь будет другая. И решать вопрос возвращения сюда придется не с Лариным, с другим. Точнее даже – с начальником цеха. Он станет отбирать новую бригаду в Чащино. С радостью пошлет меня снова, если попрошусь: я для цеха последнее время отрезанный ломоть, ни на чем не завязан. Про Галку Борис Николаевич знать не знает. Ларин никому не скажет, уверен. Федька проболтается, если нетрезвый, пьяный – точно, у него на языке не держится. Может, не успеет, пока, видать, не проговорился. Да Петрушов на такие вещи внимания не обращает, ему лишь бы польза для дела была. Он – отправит. Если ничто не помешает. Мало ли, какой сложный заказ для меня приберег. Но – будем надеяться. Еще и Федьку попытаться вернуть его Галине, хотя бы на время. Нет, падать духом нельзя. За счастье надо биться. Когда потребность общества совмещать с потребностью человека – общая польза, общая радость и победа.
           Прощай, Чащино, и здравствуй, Чащино!
           Нет, не прощай. Пока это лишь слова. Плановый отъезд. Что решат в Ленинграде, неизвестно. Сам Ларин не в первый раз собирается остаться дома. Оставят ли теперь – большой вопрос. А если опять уговорят продолжить здесь, вряд ли обойдется без меня. Маловероятно. Так что прощание со славянкой пока отложим. До зимы? До весны? Бог даст, до будущей осени. Мечтать никто не запретит, тем более человеку, которого любят.
           А пока – спать. Досыпать. У себя на койке, в доме приезжих. Ждать возвращения любимой женщины. Откуда? От верблюда. Какая разница. Обещала вернуться сегодня не поздно. Пойду встречать к автобусу. Встреча с Галей – его здесь главная потребность. Ее с ним – тоже. Общая. Обоюдная. Взаимная. Непреодолимая.
           За счастье нужно биться.
          
          
           --- ГЛАВА 22 ---
          
          
           Рассветало долго, никак не могло рассвести совсем, до полной ясности. Синяя утренняя полутьма, казалось, застыла на одном уровне – ни туда, ни сюда: в дневной свет не перейти и обратно в ночную темень не попятиться. Утренняя синева, плотная и холодная, придавлена к земле, точно спрессована тяжелым низким небом, оттого и рассосаться не может. Синий снег лежит, синие дома, и воздух синий, холодный, застывший, иногда дрожит при порывах ветра. А когда окончательно рассвело, день точно сбросил пелену с глаз своих, ветер окреп и притащил снег – сначала редкий, сухой и колючий, потом гуще, и наконец пошел лепить сплошной мокрый снег, необычный при морозе. Мороз не великий, градусов шесть-восемь, но – мороз! Мокрый снег при морозе – хуже не придумаешь. Одежду залепляет, шапку, воротник – густым слоем. Хлещут по лицу сырой снег и свирепый морозный ветер. Впрочем, мокрый снег не зря: скоро теплеет, и влага уже в самом потеплевшем воздухе. Обычно влажный ветер приносит мокрый снег; редко, но бывает наоборот, как сегодня. То и другое одинаково не радует: зима есть зима. Снежная и сухая – допустимо, сильные чересчур морозы тоже ни к чему, но сырость зимой, а если еще и грязь – самое скверное. Грязь, одно слово.
           Оттого, может быть, и настроение такое тяжкое.
           Хотя должно быть радужным и легким.
           Никакого повода для расстройства или даже беспокойства.
           Расстройства и нет, наоборот, полное удовлетворение.
           Не полное – достаточное на сегодня, на данный момент.
           Беспокойство – есть всегда, должно присутствовать, обязательно. Ответственность за свою работу, за дело, которым занят, постоянна и не дает расслабиться. Но нынче день праздничный для всей его команды, и нельзя портить настроение людям. Ребята покидают Чащино навсегда. Кто-то, может быть, вернется или будет приезжать, но в целом – так. Печально. Хорошие работники. Доказали. Полгода, восемь месяцев – да, убедительно. Хотя еще бы на пару месяцев задержать не мешало. Пусть едут. Спасибо за сделанное. Ларин зря все-таки рвется отсюда. А возможно, и к лучшему. В его словах тоже здравый смысл есть: мы свою миссию выполнили, производство поставили, теперь всякая опека над предприятием – дело лишнее, даже вредное. Дальше обязаны вести работу самостоятельно. Что потребуется от нас – есть телефон, могут написать, телеграфировать, приехать. Специалистов достаточно, производство налажено, главное для нас теперь – не мешать.
           Все-таки Ларин – не готовый руководитель. На руководящую должность его бы никак не рекомендовал. Работник – отличный, лучше не найти. Работать его научил, воспитать – не успел. Не может ответственный руководитель ставить свою работу в зависимость от личных дел. Семейных, еще каких. Тем более, бросать. Бросает, какие бы объяснения ни находил. Рабочих можно заменить, даже нужно. Руководителю надо дело доводить до полного окончания. Здесь – еще конца не видно.
           Их, старшее поколение, война воспитывала. А он еще до войны правильно понимал свое место и свои обязанности. В сорок первом завод эвакуировали, тогда был молодым совсем, но уже заместителем начальника цеха, занят оказался так, что не сумел отвлечься на погрузку семьи, смог на минуту заскочить домой, там все было упаковано, пообещал только специально вернуться и забрать жену с двумя детьми. В Казань увезли. Оттуда летали самолеты в Ленинград, посылал несколько раз продукты, помогло пережить блокаду, а могло кончиться по-всякому. И теперь на месте Ларина ни за что бы не бросил, продолжал работу. На своем месте тоже не бросит. Даже вопрос не стоит. Ведь доверили. Надо – будет здесь сидеть сколько надо. Тоже семья, и жена дома. Неважно, какой возраст детей. Его дочка в блокаду была тогда ровесницей сына Ларина. Сердце разрывалось, а чем помочь. Именно тогда назначили начальником цеха, и больше года не выходил с завода, круглыми сутками трудились, мысли не возникало на что-нибудь отвлечься. Да, шла война, но и тогда люди всяко себя вели. Забота о людях тоже была. Жену с детьми уже в сорок втором вывезли, самолетом, через линию фронта. Руководство завода позаботилось, без его участия, даже не просил. Работал. Так что укорять себя не за что. И теперь, надеется, тоже. Уверен, и впредь. Главная задача – немедленно найти замену Ларина. Его – все, больше не уговорить. Две бригады с ним уезжают, у всех вид сугубо оптимистический, радостный: домой, насовсем. Каждый здесь оставляет частицу себя – не частицу, большую часть. Шутка ли, столько сделано. Ни капли сожаления. Впрочем, лирика – вещь лишняя, для него – особенно. Хотя иногда тянет, непроизвольно. Пусть радуются, им легко. Для него все начинается заново. Постоянный представитель, не так просто. Организация инструментального участка. Хотел сделать цех, не получается пока: не хватает площадей. На участок Петушков обещает помещение найти. Нужно техническое задание, планировка, расчет оборудования, специалисты потребуются опять. Кому-то поручить надежному. Снова – Ларин? Не сидеть тут, а подготовить проект, сделать технологическую разработку. В общем-то дело Хавроничева, пусть главный технолог поручает кому хочет.
           Все это – дома, на заводе. Здесь – продолжение старого, никаких изменений. Производство полностью обеспечено всем необходимым до конца года как минимум. Организационные моменты не все решены, нужно зайти к руководству предприятия, напомнить. Прощание будет общим, директор выделил автобус в аэропорт, все успеют собраться, подготовиться к отъезду. Молодежь с утра пойдет в цех попрощаться, точно. И правильно. По-людски.
           Лобанов проснулся рано, ушел из гостиницы с рассветом, хотел побродить по дорожкам парка, может быть даже добраться до леса – такое состояние будто он вместе со всеми уезжает насовсем. Понимал, что это не так, но глядел на поселок, на все вокруг глазами тех, кто сегодня прощается навсегда, пытался представить себе, что они должны чувствовать и переживать. На их месте он обязательно кинул бы последний взгляд на красоту леса, и холма, и поля, пусть голых, еще толком даже без снега. Как раз снег не позволил ему далеко уйти, пошел густой, обильный, лег на дорогу и продолжал валить сверху, не собираясь останавливаться.
           Алексей Никифорович не любит холод, предпочитает тепло, вся их компания в Ленинграде на мороз отсиживается дома, при всей любви к природе откладывает поездку за город в студеный выходной. Сегодня им овладели эмоции прямо противоположные. Он с удовольствием любовался чистой синевой затяжного рассвета морозного утра и потом испытал раздражение от постепенного потепления, сопровождаемого, правда, сильным ветром и снегопадом. Не погода испортила настроение. Праздника на душе не было и быть не могло. Непогода повлияла, усугубила, но не изменила по сути ничего. Чему радоваться: теряет испытанную команду. С другой стороны, начинаем новый этап. Полная самостоятельность торфопредприятия. Главное теперь – жесткая требовательность к ним. За ним лично еще – постоянное развитие производства. Подумаем, дома разберемся. А им – непрерывно задавать вопросы. Ставить задачи и не допускать спокойной жизни, благодушия и лени. Раньше частично оказывал влияние через Ларина, теперь – пока – непосредственно, только сам. Значит, природу пора оставить в покое.
           Ожидал застать главного инженера озабоченным. Ошибся. Петушков был беспечно весел, разговорчив, радостно возбужден. Алексей Никифорович отнесся к настроению руководителя с осуждающей подозрительностью, однако молчал не перебивая и не поддерживал собеседника, свое мнение держал при себе.
           – Вчера, не поверишь, Алексей Никифорович, уснуть не мог, размышлял, как без ваших людей останусь. Больно непривычно без вас. Так вот сразу. Подумал, может, уговорить Ларина еще на какое-то время остаться. Да можно было уговорить. Потом подумал: а зачем? Рано, поздно, все равно уезжать надо. Нам самостоятельно нужно продолжать. И решил: нельзя быть такими неблагодарными. Люди честно, с душой сделали что смогли, хорошо сделали. Долго все-таки у нас отсидели, больше, чем собирались, не удрали, не бросили, не подвели. Скажем всем спасибо, проводим достойно, доставим в областной центр, в аэропорт отвезем, как обещали. Хотел какой подарок на прощанье приготовить Ларину и Степанову, отдельно поблагодарить, память им оставить. Нет, никаких подарков. И прощания не будет. Не собираюсь ни с кем расставаться. Все, кто у нас работал, теперь наши люди. Буду встречаться, когда придется приезжать в Ленинград, специально стану разыскивать. Уверен: понадобится, никто не откажет приехать и помочь, если что. Даже у вас, на заводе, помочь как своим. Они точно наши. А с Лариным и встречаться каждый раз, и звонить буду, вопросы всегда найдутся, мало ли, вас когда отыскать не смогут или еще что.
           – Не надейся, – возразил Лобанов, – про Ларина забудь. Нового человека пришлю, говорили ведь, не хуже будет, познакомитесь. Ларина больше к технологии тянуло, и нужно было, верно. Этот займется чисто производством, вам поможет в главном теперь. Но, черт возьми, с организацией до сих пор не закончили. Что тянем, кто мешает, все в наших руках, полная же ясность.
           – Помаленьку движемся. Да почти все уже решили.
           – Где? Вас устраивает, меня – нет. Надо все поставить на свои места. Как планировали. И обещали.
           – Производство-то идет, Алексей Никифорович. Не остановится. Даже без вас, думаю. С вашими людьми надежнее, согласен.
           – Вы своих людей на место поставьте, надежность у вас добавится. Хотел, планировал Паршивикова главным технологом сделать, Панчехина главным конструктором оформить. Правильно, главные твои специалисты. Где они? Начальники бюро. Разве их уровень? Техбюро вообще в подчинении начальника цеха. Ну? Соответственно, зарплата. Не жалко своих основных помощников? Не вред нашему общему делу?
           – Стану директором, решу сразу. Григорий Петрович категорически против.
           – Твой вопрос. С тобой штатное расписание составлялось. Или тебя устраивает такое положение?
           – Меня много чего не устраивает. Надеялся все поменять с началом зимы. Гриша обещал в ноябре уйти на заслуженный отдых. Пенсию начинают оформлять за два месяца до наступления срока. Сегодня какое? Он и теперь не заикается. Вообще замолк.
           – Я предупреждал, чтобы шибко не надеялся. Знаю такие штучки.
           – Долго ждать не собираюсь. Мне директором уйти предлагают постоянно. Не уйдет Захаров, ухожу я.
           – Готов бросить дело? Зачем брался?
           – Ничего ни от кого не скрывал. И вы знали, что начинал с уверенностью, что возглавлю в ноябре. И Захаров подтверждал всегда. Не получилось – так вышло.
           – Захаров на месте, вы оба занимаетесь. Такое положение, в принципе, удовлетворяет. Он – общее руководство, у тебя большие возможности конкретных дел. Делить вам нечего.
           – С ним ничего не решишь. Мне возможности нужны не такие, у меня их нет. И за ним топтаться не стану.
           – Что предлагаешь?
           – У нас общий интерес: чтобы я стал директором. Как предполагали. Для пользы дела. Погоди, он еще не один тормоз нам поставит, если продержится. Слушай, Алексей Никифорович, потолкуй с ним, попробуй уговорить оформить пенсию. Пусть хоть заместителем останется моим, согласен, только место освободит, как обещал. Ведь настроил, гад, всех.
           – Сам-то говорил?
           – Говорил. Напоминал. Молчит. Поговори, попробуй. Тебя уважает, может послушать.
           Лобанов промолчал. Без слов направился к выходу, показывая согласие посетить директора. Никакого желания вмешиваться в отношения директора и главного инженера. Не его дело. Не касается и не должно привлекать. Не нравится ему все это. Преждевременное обещание Захарова и вполне предсказуемый отказ от его выполнения. Живой здоровый мужчина. Язык не повернется даже пожилым назвать, не то что стариком. Куда ему уходить, работать еще и работать, мало ли сколько лет по паспорту. Что заставило заикнуться об уходе?
           Никуда не годится поведение Петушкова. Привязался к словам Захарова. Что привязался? Посмотри: человек на месте. Теперь и производством занимается. Силы есть, ума достаточно, опыт гигантский. Отчего не работать под таким руководством? Карьеризм чистой воды. Ничего не желает видеть. Дай ему должность. Прицепился к обещанию, к необдуманным словам человека – уважаемого, старше себя по возрасту и положению. Формальная правота у него, возможно, есть. С точки зрения морали – безобразие и отвратительное поведение. Как такое возможно? Петушков своего хамства не скрывает, наоборот, открыто показывает и при этом ищет у всех сочувствия, считает себя в своем поведении правым. Куда партийное руководство смотрит? Здесь, в деревне, все по-другому, у нас бы давно вмешались и поставили на место. Хотя как тут решишь, директор действительно уйти обещал. Но и за горло брать человека – безобразие. Беда!
           Захаров снял с вешалки шапку, держал ее в руках, собрался надеть, обернулся на звук отворяемой двери. Лобанов не считал необходимостью предупреждать, входил в любой кабинет здесь без стука, по-хозяйски. К директору – тоже. Тот не возражал.
           – Уходите, Григорий Петрович?
           – Тут, ненадолго. Домой, собаку накормить. Евгения позвонила, не успела до школы, просила подойти. Что вы хотели?
           – Хотел поговорить перед отъездом.
           – Так давайте. А может ко мне прогуляемся домой, чаем угощу.
           – Спасибо, только позавтракал.
           – Тогда – сядем. Успею сходить. Слушаю, Алексей Никифорович.
           – По поводу нашего производства.
           – Ясно, о чем же еще.
           – С вами? По любому поводу.
           – Ну, ну. Предположим, в другое время. Перед отъездом – о нерешенных делах. Так?
           – В принципе, да. Производством занимается Василий Петрович, с ним все обсудили. Но есть вещи, которые без вас не осилить. В первую очередь, штатное расписание.
           – А что с расписанием?
           – Главный инженер не может вводить новые должности и устанавливать оклады, правда?
           – По приказу директора, да.
           – Он к вам обращался?
           – Что значит, обращался? И он, и Ларин. Не вижу проблем. Что предлагали, решили.
           – Не все.
           – В пределах разумного.
           – Возьмем оклады руководства и инженерно-технических работников цеха.
           – Я согласился установить почти по максимуму.
           – Но это не соответствует производству машиностроения. Тем более, оборонной продукции. У нас ведь совсем другие нормативы.
           – Здесь, батенька мой, торфопредприятие. Министерство топливной промышленности федерации. В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Так ли?
           – Готов поехать к вашему заместителю министра. Знаком, у него премию для вас по просьбе Яночкина подписывал. Обаятельный мужик. Думаю, решим с ним и этот вопрос.
           – Не думаю. Но если даже и так, все равно не позволю установить особый режим оплаты в цехе. У нас единое предприятие, и все работники должны находиться в равных условиях.
           – Но продукция – особая.
           – Все, что выпускаем – продукция нашего предприятия. И создавать для кого-то специальные условия оплаты считаю неправильным. Просто несправедливо.
           – Ладно, мы. Петушков Василий Петрович тоже с вами не согласен,
           – Пока он главный инженер и слушает во всем вас. Не говорю, что это плохо. Но станет директором, посмотрит вокруг, задумается и придет к точно такому выводу. Уверяю вас. Иначе не будет.
           – Не хочу с вами спорить и не настаиваю. Согласен, вопрос – ваш. Предлагать – можем, вмешиваться нельзя.
           – Вот видите, разобрались.
           – Но есть проблемы очевидные, которые решать необходимо. Основные помощники главного инженера, и ваши тоже, Паршивиков с Панчехиным. Готовые главные специалисты на нашем производстве. Почему им не определить место?
           – С ними разберемся, не сомневайтесь. Главные специалисты, вы правы. Только не на одном новом производстве, а всего предприятия. Антон – все у нас конструирует. Нужно будет ему пару молодых способных ребят найти, организовать службу как следует, назовем проектно-конструкторским отделом. Паршивикова поставим начальником производственного отдела. Анна Васильевна не раз просила ее освободить, заместителем переведем. Сделаем производственно-технический отдел, тоже займемся комплектованием.
           – Так что, Паршивикова из цеха заберете?
           – Никуда не заберем. Будет всем предприятием заниматься, сколько потребуется – цехом. Помощников себе подберет, ограничивать не станем. Рассмотрим обоим персональные оклады, погодите чуть. Тут как раз очевидно и просто. Беспокоит другое. Думаю, главный мой до конца не разобрался в обстановке. Его вместе с вами заботят прежде всего должностные оклады работников цеха. У вас мысли свои. А нам, считаю, следует думать о другом. До сих пор вы командовали всем, наши слушали да выполняли. Так? Учились, понятно. Теперь мы беремся работать самостоятельно. Пора, естественно, вам одна благодарность, помогли, организовали, научили. Кто командовать будет? За восемь месяцев толком не определились с кадрами. Кто начальник цеха – Барышев? До него Новчихин Иван был. Петушков своих друзей ставит, на дружбу рассчитывает. Несерьезно это. Не вижу пока у нас достойного человека на это место. Разве что Кузьмина Татьяна, но – женщина и добрый человек, характера может не хватить. Мастера – тоже. Андрианов – что за старший мастер? Спросите Ларина, сколько с ним намаялся. Ему бы в мастерах пару лет походить, тогда может получиться. Петю Шашкина мастером поставили.
           – Кстати, по-моему неплохой мастер.
           – Сомневаюсь очень. Ну, пусть. Хотя, до поры до времени, скорее всего. Главное теперь – с кадрами разобраться и каждого на место определить.
           – Почему же вы не подскажете все это Петушкову?
           – Рано. Сегодня еще не поймет. Пока его все устраивает. Без вас останется, скоро во всем разберется. Я, конечно, полного развала не допущу. Да и он не допустит, важно только, чтобы вовремя заметил. Об этом позабочусь, будьте уверены.
           Лобанов восхитился. Мудрый мужик. Что значит опыт. Все понимает и предвидит, правильно поступает. На месте директор. Ценить надо и поддерживать. Петушков – это Петушков, но Захаров – тоже. Совсем нам не посторонний человек.
           – Так может быть зайдем ко мне? – снова предложил Григорий Петрович. – У меня и коньячок найдется, позволим перед дорогой?
           – Какая дорога, – отказался Лобанов, – туда-сюда. Я – ненадолго, привезу нового представителя. Пойдемте, провожу вас, тоже схожу домой, подготовить к отъезду нужно кое-что. Зима уже на улице, – добавил зачем-то, совершенно не думая.
           – Еще только начало, – улыбнулся директор.
           Сыпал снег, медленный и мелкий, обильно сыпал сверху, мокрый и мягкий, но не хлопьями, а мелкими крупинками, падающими вертикально при почти полном безветрии. Однако, если смотреть на кривой ствол липы, стоявшей возле забора, кажется, будто снег струей ссыпается по черному стволу, как по желобу. И везде вокруг рыхлой белой ватой ложится на все, что ему подставилось: на крыши и балконы домов, ветки деревьев, даже стволы с одной стороны снизу доверху широкой ватной полосой залеплены снегом. Дороги стали чистые, нарядные, глубоко рыхлые – надо чистить.
           Захаров с Лобановым вышли из конторы, и Алексей Никифорович остановился на крыльце.
           – Красота-то какая, – сказал Захаров.
           Лобанов поднял голову – действительно, красота.
           – Как будто у нас такой нет.
           – Такой – нет.
           – Навалом. Уж сырости у нас хватает, чего другого.
           – Сырость разная бывает, батенька мой.
           – Любая. За всякой можете к нам ехать. За такой – тоже.
           – Что ж, поглядим. Как раз собираюсь.
           – Когда?
           – Когда пригласите.
           – Милости просим, Григорий Петрович. Вы у нас желанный гость всегда.
           – Не в гости, батенька. Самое время познакомиться, считаю. Сезон закончен, есть возможность. И вопросы имеются.
           – Единственный к директору торфопредприятия: план подписывать будем на будущий год?
           – Отчего не подписать. Дело налажено, выпуск пошел, уверенность есть.
           – Яночкин вас так просто не отпустит. Прикажет город вам показать, в театр сводить, машину выделит. Взяли бы с собой Евгению Ивановну, вместе погуляли с ней, еще интереснее.
           – Евгения не может, у нее школа, классы. Последний год перед пенсией, не захочет отрываться. С ней как-нибудь в каникулы или после.
           Тоже гусь хороший, подумал Лобанов. Про пенсию жены свободно говорит, про свою – не заикается. Хоть бы намекнул, намерен уйти, когда, или вообще не собирается. Действительно ведь обещал, скажи: передумал. Оправдывать поведение Петушкова нельзя, но понять можно: так тоже не дело. Однако не зря мы здесь столько сидим и я тут застрял в последнее время: директор во многом изменился. То, что добровольно берет план, сам едет за этим – большая победа. Честно говоря, до сегодня не знал, что докладывать Яночкину. Надо работать. Время идет. Может быть, удастся примирить директора с будущим преемником. Нас эта пара устраивает безусловно. Оба – на месте. Станет Петушков директором, кто займет его место? Полноценной замены не видно. Нынче – хорошо. Сохранится ли такое хорошо? Неизвестно. Нужно, пожалуй, не с Захаровым говорить, с Петушковым поработать. Жаль, Ларин уезжает. Впрочем, моя работа, лично, без посторонней помощи. Будем работать. Главное – иметь ясность. Убеждение в правильности выбора. И тогда все получится отлично. В будущее будем смотреть с надеждой уверенностью, потому что оно в наших руках. И да поможет нам бог.