Часть 2. Ускорение

           --- ГЛАВА 1 ---
          
          
           Захаров возвратился с очередного заседания бюро горкома раздраженный, злой. Зашел в приемную, толкнул дверь в кабинет главного инженера, увидел сидящих за столом Петушкова с Лобановым, кивком пригласил: заходите.
           – Деваться нам теперь некуда, это ясно, – снова завел свою песню директор. – Хоть ничего уже не изменишь, надо понимать, куда вляпались, и хоть ограничить себя дальше, не брать выше возможного.
           – Да требуйте, что надо, что хотите, – возмутился Лобанов. Что не надо, просите. Все достанем, добудем, дадим, привезем, удовлетворим. Обещаю. Отвечаю за свои слова. За вами – производство. И строительство. Не справитесь, что ли? Говорите, чем помочь. Мы – честные партнеры, что еще нужно? Чем вам лично, Григорий Петрович, наша продукция не нравится? Что не устраивает?
           – Лично мне нравится все. И продукция, и завод ваш по душе, и против вас ничего не имею. А по должности обязан думать и заботиться о предприятии. Не устраивает одно: спешка. Впопыхах такие дела не делают. Хватка у вас железная, за горло берете намертво, оглядеться некогда, вздохнуть невозможно. Нынче что, война? В мирное время так новое производство не начинают. Нужен период подготовки, потом освоения, потом организации, наконец отладка и комплексная проверка готовности. Только после всего этого можно вести разговор о запуске и выпуске изделий. Минимум год. Год! В лучшем случае, если без помех. А вы нас в какую яму гоните?
           – Никто никуда не гонит. У нас общее дело, вам все ясно, с самого начала сроки согласованы. И не мы к вам обратились, вы к нам. Да это все равно. Сколько ныть по такому поводу? Зачем? Работаем ведь, и нормально.
           – Нормально – когда продукция идет. Готовые изделия выходят. Ваш директор Яночкин звонил, спрашивал, когда ждать. От меня ответа не получит. И от вас, похоже, тоже. Я, конечно, вижу, что все крутится, в планы ваши не вникаю, но пока результата никакого нет. Вам никто не мешает, работайте. И никто не отвлекает. Только не зарывайтесь и не замахивайтесь на невыполнимое, делайте минимум того, что можно. С вашей ограниченной ответственностью.
           – То есть как? – удивился Лобанов.
           Петушков привычно пожал плечами.
           – Я только что с бюро горкома, – объяснил Захаров.
           – Да, мы знаем.
           – Это для вас одно новое производство, больше ничего. Знаете, что слушали? Строительство спортзала в школе.
           – В вашей школе?
           – Вон, в ней. По собственному желанию начал стройку. Не начинал, не спрашивали бы. Себе хомут на шею. Всегда у нас так. Как что начнешь, сразу всем обязан. Инициатива наказуема. Имейте в виду. Спрос за все, естественно, с меня.
           – В чем-то твой шеф прав, – задумался Лобанов, когда они вышли вдвоем из управления. – Ему действительно не позавидуешь. Такие теперь задачи, на фоне наших масштабов о мелочах ли спрашивать. Горком – не шутки все-таки. За благое дело – к ответу. Не обидно? Начинал ведь добровольно, по доброте. Начал – кончит, мы поможем, всему свое время, нетерпение здесь, считаю, просто неуместно. Что делается, ну?
           – Начал? – Петушков остановился. – По доброте? Начал строить, потому что Евгения на пенсию собралась. Чтобы с нагрузкой в последний год не прокатили, и проявил инициативу. Директора школы купил. Больше половины нагрузки никогда не брала, один класс вела каждый год, а тут нахватала на предельную пенсию, аж беднягу жалко было, так последний год крутилась на сто двадцать-то. А он пристройку начал. Начать – не кончить. Теперь горком нужен, чтобы доделать. Обидели? Конечно. И – не зря.
           – Поглядишь, все имеет объяснение.
           – Как же. Просто так ничего не делается.
           – Просто так – для детей?
           – Бросьте, кому надо! Лично – прежде всего.
           – Тебя послушать, у человека ничего святого за душой.
           – Да так и есть. Хотя, наверно, я от досады. Гриша – руководитель хороший, учиться у него многому, потому с ним трудно, когда разные подходы к одному делу. Не хочет отдавать людей до сезона. Принципиально. Не согласен с нашими темпами. Вы в цейтнот попали, сами выкручивайтесь. Мы нормально, спокойно подготовимся и солидно, уверенно начнем производство. Есть люди, лишние, и не лишние, но без которых обойдемся, конкретно даю ему список. Даже не смотрит. Закончим сезон, будем смотреть. Теперь ему по два-три человека подсовываю, это еще куда ни шло. Надо хотя бы сорок, с Лариным подсчитали. Добью, время только идет.
           – Ларина рабочей силой обеспечить необходимо.
           – Понемногу получает. Процесс идет. Выбор, правда, пока невелик.
           – Мне не вмешаться?
           – Пока не нужно. Потерпим слегка? Рабочим классом обеспечим, ежедневно помаленьку. С началом сезона бы не сорваться, думаю заранее, готовлюсь. Осенью все стабилизируем, укомплектуемся полностью и постоянно. Плохо с руководством цеха. Вы знаете, я сразу решил сделать отдельно цех машиностроения. Директор не согласился, пусть пока будет участок механической мастерской с подчинением даже главному механику. Это совсем неприемлемо. Ладно, убедил. Составили штатное расписание. Утвердили. Я к Куракину в трест ездил, там подписал. Начальник цеха – готовый, грамотный, лучше кандидатуры не найти. С самого начала поручил ему организацию нового производства. Приказ о назначении Ивана Новчихина должен подписать директор. Не хочет. Медлит. Пока начальника цеха не назначили, не могу никого в приказ отдать. Не хочу. Цех нужно начинать с начальника, с ним обсуждать будущие кадры.
           – Директор не согласен с кандидатурой? В твои решения он, вроде, не вмешивается?
           – Так договорились. Но приказ – через него. Я при нем подписать не имею права. По Новчихину – уперся. Тянет.
           – Не отпускает?
           – Отпускает, в том-то и дело. Не хочет видеть начальником.
           – А что имеет против него?
           – Соседи они. Через стенку. Дом на двоих. Что творится на другой половине, Захарову видно и слышно.
           – Что, не дружат?
           – Вообще не общаются. Меж ними на огороде забор. Не ругаются, живут между собой мирно.
           – Так какие претензии?
           – Слишком хорошо Ивана знает. И не советует его ставить. Старается убедить. Вроде как меня пытается уберечь от неверного шага. Дескать, я Новчихина по дружбе выдвигаю. Мы – друзья, да. Он не раз меня выручал, выручит и на этот раз. Уверен в нем.
           – Зачем сегодня выручать? – спросил задумчиво Лобанов. – Надо просто работать.
           – Ну, я так выразился.
           – Так почему все-таки Захаров против?
           – Считает его алкоголиком. Ну, выпивает Иван. А кто из нас не пьет? Ты, Алексей Никифорович, у Захарова в гостях бывал? Обязательно будешь. Думаешь, он тебя чем станет угощать? Да хоть мы с тобой после работы встретились или в выходной. Так и все. Не каждый день, понятно, но по случаю. Пьем только по-разному. Кто – выпил и пошел по улице болтаться. Кто-то спать заваливается. Иван, конечно, часто перебирает и тогда лезет домой с женой разбираться. Когда орет, когда и кулаки пускает. На весь поселок слыхать. Захаровы за стенкой-то лишены покоя систематически.
           – Просто так, по пьянке, на жену нападает?
           – Ну, есть основания.
           – В чем-то виновата перед ним?
           – Не буду говорить. Но это – дома. На работе – не пьет. Не бывает. И лучшего начальника цеха все равно не вижу.
           Лобанов задумался.
           – А ты знаешь, – сказал, – у нас на заводе пьющего человека начальником цеха не поставят. Самого делового. Хотя…
           – Вот именно. Хотя. Готовый человек у нас на место. Сколько: день, два, неделя, может. Дольше не протянем. Думаю, пока идет освоение, продержимся без официального начальника. Занимаются втроем: Панчехин, Новчихин и Паршивиков. Поговорите с Лариным, они вместе с ним постоянно, потерпим еще, пусть не давит на меня с их оформлением.
           – Поговорю. Согласен, можно неделю подождать. Дальше – идем к директору с готовым приказом. Вместе. Так?
           – Так.
           – Значит, определились. До завтра?
           – До завтра.
          
          
           --- ГЛАВА 2 ---
          
          
           Издали, еще не разобрав совсем не только лица, но даже и фигуры, Петю Шашкина легко узнать по его походке. Походка выдающаяся, пожалуй, не только для поселка, а и любого крупного города. В городах, впрочем, можно увидеть всякое. Кстати, такую походку любопытный, ищущий Петя присмотрел из телевизора, у известного артиста. В действительности ли у того была такая походка или в насмешку над типом, которого изображал, Шашкин не задумывался, хотя, возможно, любое объяснение Петю устраивало: походка картинно иллюстрировала утонченную интеллигентность показываемого героя, а, с другой стороны, могла вполне принадлежать самому артисту, безусловно, замечательно культурному человеку, а значит, выделяющемуся из общей людской массы изящными манерами. Так как Петя всеми силами стремится к интеллигентности, он немедленно взял на вооружение потрясшую его походку, справедливо решив, что она не только выделит его в среде рядовых людей и не только прибавит ему красоты и интеллигентности, но со всех сторон подойдет его характеру, темпераменту и фигуре. Короче: походка – эта походка – единственное, чего ему недоставало для полноты самовыражения как человека и актера. Не сразу Петя овладел ей, она не давалась ему, как трудная роль, он почти готов был признать недостаток профессионализма. Даже когда стало что-то получаться, долго не мог согласиться и поверить в нее, тем более что, увидев по телевизору единственный раз, не был в состоянии свериться с оригиналом, а то, что сохранилось в памяти, полного доверия не внушало. Казалось, похоже, все так, но не совсем, разница есть, какой-то изюмины не хватает.
           Он трудился терпеливо и упорно – дома, перед зеркалом, а потом, уйдя в лес, подолгу тренировался, выбрав утоптанную тропу, потому что на мягком грунте такую походку не отработаешь. Между прочим, единственным зеркалом, куда он мог смотреться в полный рост, оказалось лишь зеркало на внутренней стороне старого платяного шкафа, уцелевшего среди новой современной и легкой мебели исключительно благодаря его деликатности, граничащей с предрассудком: не поднималась рука выбросить подарок матери, по ее материальному положению вещь чрезвычайно дорогую, в свое время заслуженно высоко оцененную им и радующую мать всегда, когда она приезжает его навестить. Не каждую неделю, теперь все реже, и обижать ее не имеет права и не хочет. Конечно, громоздкий, совсем немодный шкаф вызывает раздражение, особенно когда Петя бывает не в духе, но вот – пригодился, еще как! Теперь Петя Шашкин снова мысленно благодарил мать за такой ценный подарок, а, кстати, и себя за выдержку и благородную свою предусмотрительность. Таким образом, створка шкафа была всегда распахнута, и каждое появление перед зеркалом использовалось для практических занятий, не считая, разумеется, часов специальной тренировки в запланированное время.
           Петя отрабатывал походку втайне от людей, никто на поселке не догадывался о том, что готовит актер. Иногда он ловил себя на том, что невольно сбивается на новую походку, просто шагая по дороге, и немедленно исправлялся: не мог позволить себе выступить в новой роли, не подготовив ее как следует, тем более что пока она вообще не получалась. Зато, убедившись в окончании работы, удовлетворясь в поисках и испытав наслаждение от своего успеха, Петя продемонстрировал выдающуюся походку сразу всем, как показывает женщина новую прическу или юноша модный костюм, или моряк впервые надетую тельняшку.
           Слов нет, походка заслуживает того, чтобы ей овладеть, даже затратив героические усилия. Естественное труда не требует. Все искусственное требует от человека усилий, ничего не поделаешь. Оказывается, легко длинными ногами отмерять метровые шаги, они такими сами собой выходят, по привычке, незаметно. С самого рождения, наверно, так ходил, не иначе. А каково этими же длинными ногами делать шаги искусственно маленькие, не мелкие, а маленькие, изящные и красивые, при этом не семенить, не подпрыгивать и не дергаться, а ступать четко и энергично, уверенно и с достоинством – не походка: танец. В каждом деле необходимо выяснить главное. Потому так долго не давалась ему злополучная походка, что не мог поймать главного, а заключалось оно в том, что если нормально человек ступает с пятки на носок, здесь требуется наоборот: с носка на пятку. А не обязательно на пятку, достаточно просто на носок ступать. Балет. Отнесись он к походке как к танцу, быстро схватил бы главное. Но мысль о танце пришла лишь после того, как он догадался о главном: ступать на носки. Догадался – не совсем верное слово: это пришло само, неожиданно и внезапно, озарило, стукнуло по башке и велело: надо – так. Это – талант, он верил в него, ждал, что так именно случится. А когда случилось, сразу понял и подчинился, еще не проверив на практике, не пройдясь перед зеркалом, знал: все, это находка, суть, то, что надо, остальное – детали. Так и вышло. Упруго, точно на резиновых буферах, ступал Петя на носки и при этом синхронно размахивал руками, опять же по-своему, как никто. Не вперед-назад, как спортсмены, – справа налево, как солдаты, но совершенно не по-солдатски. Если они сгибают пальцы внутрь, к ладоням, он, наоборот, выпрямлял пальцы и всю кисть разгибал наружу, как иногда это делают, танцуя, маленькие девочки. И справа налево он махал точнее не руками – от плеч или локтей, все равно, – а только кистями, вывернутыми перпендикулярно самим рукам. Непонятно, какая может существовать связь, но только он переходил ступать на носки и выворачивал кисти рук, как подбородок его сам собой стремился вверх, выпрямлялась шея и голова оказывалась в положении величественном и гордом. Постепенно он привык, но вначале дух захватывало от ощущения своей исключительности, от наслаждения удивлением встречных, от переполнения восторгом победы и чувством прекрасного.
           Это было празднично и естественно.
           Человек пассивный живет требованиями общества: делает то, что ему велит обстановка, получает за то, что делает, создается гармония – тем и счастлив. Человеку творческому этого мало. Для него главное – самому создать предмет занятий, а дальше заниматься им самостоятельно, творить и созидать свое, исключительное, в одновременном процессе труда и праздника, мучения и радости, страсти и отвращения, удачи и разочарования. Сложный этот процесс в принципе одинаков для всех творческих людей, какой бы предмет творчества они ни выбрали: сочинять ли рассказ или стих, готовить роль в спектакле, писать картину, ставить балет, изобретать машину или особый способ сложной обработки, красить по-своему платье или придумывать новое блюдо на обед. Лучше всего, конечно, заниматься творчеством на работе, но, разумеется, не обязательно. Предметы творчества у множества людей как раз не связаны с основной трудовой деятельностью – чего человек для своих занятий не придумает! Петя Шашкин занялся походкой по собственной идее, он жил творчеством, наслаждался этой жизнью и был мучительно счастлив.
           Беда, когда личность творческая оказывается в положении человека пассивного, вынужденного подчиняться обстоятельствам, заниматься тем, чем заставляют, и так, как приказывают, хотя в другом случае и при других обстоятельствах он тем же самым мог, а если обобщить, в любом случае обязан был заниматься исключительно творчески. Из творческой колеи человека помимо его воли выбивает сама жизнь и с этим бывает не справиться.
           Петю Шашкина так беспощадно скрутила любовь. Он понимает, что это – не то, не теперь, не здесь, надо подождать, но ничего не может поделать с собой. Сердцу не прикажешь, но не надо приказывать: оно само, вроде бы, не очень настроено. Эх, любовь! Оказалось все это унизительно и горько. Нет главного: творчества. А что есть? Одно унылое, тянучее, тоскливое, как день дождливый, чувство. Петя честно и безрезультатно боролся с ним, пытался разрушить, но не смог. Неудивительно: творчество – процесс созидания, никак не разрушения, созидание произошло без его творческого участия – разрушить он не может, не умеет, не создан для такого дела.
           Его любовь – навсегда. Первая и единственная. Все, что было прежде, не считается, несерьезно, не было. Другой не будет – никогда. Знает. Уверен. Не то слово. Убежден. Да, он влюбчив. Нравятся красивые девушки. Почти все. Но влюбчивость – не любовь. Так, интерес, забава, развлечение. Любовь – страсть, мука, восторг и обреченность. Роковая привязанность к единственной из миллионов. Не из миллионов. Пожалуй, из десятков. Нет, не только. Бывает он в разных местах, и в столице. Ездил. Учился в области не один год. На юге даже отдыхал – уж там-то женщины – ого! Нет, присох к здешней. Разве таким представлялся ему выбор любимой девушки? Ему, натуре утонченной и артистической. Но – человек предполагает, а бог располагает. Расположил его к безжалостной, бесчувственной, бессердечной гордячке. Его, всеобщего любимца. Нет человека, который относится к нему без уважения, благодарности, восторга, даже обожания – чувствует, знает, видит и слышит. Кроме одного. Кроме одной. Единственной. Именно той, к которой его притянуло. Примагнитило. Привязало. Вопреки его желанию, объективному выбору и сознательной оценке.
           Ничего такого не было: ни естественного отбора, ни искусственного созидания. Когда Зиночка встречала Петю, она вздергивала носик, пренебрежительно усмехалась и дерзко глядела своими нахальными глазами. В ее темных зрачках была для него главная тайна: действительно девушка на общем фоне почитания пренебрегает им, принижает его заслуги, отвергает его исключительность, красоту и талант, или не желает быть рядовой поклонницей в обществе единомышленников, умело прячет истинные чувства. Тогда может скрывать свою любовь, так бывает, он знает, уверен, читал, слышал. И, естественно, заинтересовался необычной девушкой, не влюбился, нет, не было там ничего привлекательного, увлекся из любопытства, а еще из ревности: на самом деле кто-то здесь, в поселке, может не любить его? Сам не знает, не заметил, не сразу понял, как привязался к маленькой пухлой розовощекой девчушке. Она по-своему красива, особенно глаза, особенно ее глубокие черные зрачки, бездонные и загадочные. У него возникла неодолимая потребность видеть ее рядом, близко, ощущать тепло ее тела и ловить короткие взгляды насмешливых глаз. Петя стал волочиться за Зиночкой – не в том смысле, что имеют в виду, говоря об ухаживаниях развязных любовников за многими женщинами – принялся волочить свои ноги за гордой, независимой, самоуверенной землячкой. Она не отвергала его преследований, хотя и не особенно поощряла. Казалось, ко всему девушка относится с иронией, в том числе и к увлечению влюбленного артиста. Никакой серьезности и, похоже, никакого ответного чувства. Кажется, никакого уважения к авторитетному человеку. Но Петя знал, что это не так, так – просто быть не может, немыслимо, противоестественно. Невозможно отвергать его чувства и его творческие способности. То, что в отношении к Зиночке нет творчества, не знает никто, знает он один, попал под пресс гнетущего чувства болезненной привязанности, неотвратимой обреченности на бессильную покорность. Не может отступить и не в состоянии приблизиться. Не способен взять и не в силах бросить. Жизнь без радости, покоя и надежды.
           Умом он понимает. Даже сердцем не привязан. Это – любовь? Наверно. Конечно. Только без сердца и ума. Всем телом, всеми органами чувств, всем организмом стремится к ней, не может без нее. Но и рядом нет для него покоя и удовлетворения. Она не торопится раскрыть перед ним свои чувства, хотя Петя мечтает, надеется, уверен в их существовании.
           Они сближались, постепенно, неуклонно, но невозможно медленно. И сближение их оказывалось допустимым только до определенного предела. Такое условие поставила Зиночка сразу, и Петя знал, что она не уступит. Они обнимались и целовались, часто засиживались у него в комнате вдвоем, она даже провоцировала его на нежности и ласки, позволяла укладывать себя на кровать, он щупал ее пухлые плечи, гладил полные груди, но никогда не делал попытки раздеть ее – в полной уверенности, что этим оттолкнет ее навсегда, потому что такой наглости девушка не простит. Без ее согласия окончательной близости достичь невозможно, а дать согласие Зиночка даже не обещала. Петя терял голову, лаская в кровати трепетную любовницу, она тоже питала к нему нежную чувственность, гладила его по голове, обнимала обеими руками, прижималась всем телом, возбуждала касанием упругих бедер, сводила с ума протяжными поцелуями, но голова ее при всем этом оставалась холодной и сердце спокойным, а глаза смеющимися. Он знал, ощущал, чувствовал. Понимал свое унижение и мирился с ним, не находя выхода и довольствуясь позволенным. Свою девичью чистоту и честь отдам любимому только после свадьбы, повторяла Зиночка с гордостью и откровенным вызовом, останавливая пылкое наступление поклонника. Петя давно уже был готов на все. Каждый день встречался с Зиночкой и ежедневно предлагал ей руку и сердце. Звал в поселковый совет зарегистрировать брак и обещал громкую свадьбу в столовой предприятия. Девушка смеялась, ей нравились его предложения, но утвердительного ответа он не дождался.
           В конце концов перестал надеяться и продолжал предлагать женитьбу чисто формально, уныло и скучно, тоскливо и обреченно безответно. Проводив девушку после свидания, измученный ее ласками Петя возвращался к себе, бессильно валился не раздеваясь на постель, замирал, стиснув кулаки, пытаясь избавиться от мучительного возбуждения, усталый, безвольный, истерзанный любовник. Ему не приходилось ее уговаривать посетить его вечером, она это делала сама, к собственному удовольствию и с завидным постоянством. Постепенно Петя привык, и ее посещения не приносили удовлетворения и перестали доставлять радость. Но близость к любимой была необходима, не только вечерами, всегда, без этого кончалась жизнь, пропадало существование, исчезал смысл бытия, из воздуха испарялся кислород. Петя встречал Зиночку с работы у автобусной остановки и провожал ее до дома. Когда она приезжала с подругами или знакомыми и они шли мимо весело разговаривая, он не вмешивался, а плелся сзади, как пес на веревочке, как собачка на поводке, униженно и покорно. Его нисколько не удручало, что свое унижение демонстрирует на глазах всего поселка, это его личное дело, никого не касается и не должно беспокоить. Отвратительно? Противно? Да, так можно рассудить. Только не по отношению к нему. К нему – особый подход. Потому что он – не все. Не каждый. Не с кем сравнивать. Он – творческая личность. Индивидуальность. Как бы ни поступал и что бы себе ни позволял. Талант. Божий дар. Явление природы. Талант нельзя приобрести, воспитать, получить искусственно. Потерять, растратить, погубить – да. Создать, родить талант может один бог избранному им человеку. И привязанность к одной конкретной недоступной девице – тоже от бога, божье назидание и божья благодать. А может быть, наказание за все его грехи. Какие? Покопаться в памяти, найдешь сколько угодно. Бог велел терпеть. Так говорят. Наверно, правда. Сколько? Ему неизвестно. Зиночка – его крест. Не сама она, чувство к ней, роковой, безнадежный выбор. На всю оставшуюся жизнь. Она не передумает. Ей нравится завлекать его, мучить, издеваться, показывать перед всеми свою власть над ним, не понимая, что в глазах людей, уважающих Петю и почитающих его талант, это выглядит глупо и бесчеловечно. Но он признавал за ней право на жестокость по отношению к нему, потому что сам обрек себя на такую судьбу, сам устроил такое существование – себе и ей. Жизнь во мраке. Тусклое прозябание. Туман вблизи и вдалеке. Единственная отдушина – искусство. Просвет в сплошной облачности. Горячий истопник в вечной мерзлоте. Радость в безнадежном унынии. Возврат к деятельности из тоскливого безделья. Заряд бодрости, живущий в организме. В душе и теле, в мозгу и сердце. Безотказно отзывчивый, когда к нему обращаются. Всегда: в момент радости и в период горя. Веселье, апатия, тоска, печаль – все отступает, уходит прочь, испаряется перед желанием, побуждением, настроем заняться искусством. Редкой в последнее время, но всесильной потребностью. Слава богу, умирающий организм имеет возможность периодически оживать, осуществлять деятельность> проявлять активный интерес. Возникает необходимость отдать энергию, затратить усилия, проявить способности, забыть несчастья, бросить все земное, подняться мыслями к небесам и добиваться результата, и получать удовлетворение. В общении с искусством.
           Понятие искусство Петя Шашкин разделяет на два вида, или класса, или разряда: искусство вообще и искусство актера. Первый вид, искусство вообще – категория философская. Как очень многое в философии – вещь неопределенная, противоречивая, слишком абстрактная и малопонятная. Чрезвычайно сложная по самой сути. Что есть искусство? Творчество человека. Творение. Процесс и результат. Искусство и литература. Искусство и наука. Значит, литература – не искусство? И наука. И техника. Медицина. Просвещение – преподавание, педагогика. Как же тогда искусство писателя? Или хирурга. Того же токаря – там тоже искусство отмечается. И ценится. В смысле – творчество. Где же искусство в смысле искусства? Искусство ради искусства – осуждается. Ради чего тогда? И что есть искусство вообще? Кто его знает. Каждый трактует по-своему. Он такими делами не занимается. Философия не для него. Пишут диссертации, защищают докторские, кому-то доказывают – все равно нет единого определения искусства. Чтобы всем понятно и каждого удовлетворяло. И нечего тут голову ломать. Без пользы.
           Искусство актера – иное дело. Здесь все ясно. Искусство актера – мастерство перевоплощения. Умение владеть лицом и телом, взглядом и голосом. Способность выразить слова и чувства других людей, персонажей, кого угодно в конце концов. Искусство актера доступно лишь человеку одаренному, обладающему артистизмом, наделенному талантом, создавать образы. То есть ему, Пете Шашкину, что тут стесняться. В числе немногих богом избранных. Ну, не богом – природой. Все равно. Он свое призвание знает и понимает свое назначение. Быть игроком на сцене, уметь трогать зрителей вдохновенной игрой и не ослаблять этого умения, постоянно над собой работать. Повышать мастерство. Раскрывать возможности. Учить новые роли, монологи, готовить сцены, совершенствовать старое, менять к лучшему, удивлять поклонников.
           Не только.
           Петя осваивал искусство актера – вообще. Отвлеченно от взятой роли и конкретного образа. Актер обязан владеть средствами перевоплощения глобально, всегда, сразу и в любых обстоятельствах. Это – главное, и заниматься тренировками необходимо постоянно, чтобы не терять форму, держать уровень и сохранять уверенность. А иногда получать удовольствие от нежданных находок. Искусством актера Петя Шашкин занимался ежедневно, обязательно, добровольно и увлеченно. Именно это занятие забирает его целиком и отвлекает от всего на свете. Основное, конечно, – физиономия. Выражение лица. Владение мимикой.
           Петя садится к столу, ставит напротив зеркало. Предварительно запирает дверь, чтобы не отвлекали, не мешали серьезному, ответственному, напряженному занятию. Требуется абсолютная тишина -только здесь, в его комнате. Посторонние звуки даже близко, за дверью, в коридоре или за стеной, у соседей – пускай: он не замечает, их просто не существует. В полной тишине, отвлеченный от всего постороннего, актер тренирует выражение лица. Способен сидеть перед зеркалом часами. Молча, напрягая мышцы и добиваясь нужного эффекта. Его – химия, физика и высшая математика. Творчество и вдохновение. Ставит опыты, исследует варианты, оценивает результаты. Утверждает или отбрасывает находки.
           Учить слова, искать интонации – действия второстепенные, конкретные, примененные к определенному образу или обстоятельству. Искусство актера – общее мастерство, умение выразить мимикой любое состояние, чувство и переживание героя. Именно это понимает Петя умом, талантом, своим ощущением жизни в искусстве и сидит за столом перед зеркалом, не отвлеченно думая о вечном с тупым выражением тусклых глаз. Хотя случается и такое, подобный образ тоже нуждается в трактовке. Но это – частность, уход от общего. Искусство актера молодой талант отрабатывает подробно, скрупулезно, в деталях. Тренирует по отдельности каждую часть, каждую мышцу лица.
           Если вчера занимался подбородком, то сегодня на очереди – рот. Вернее, губы. Только. Исключительно. Вчерашним подбородком остался не удовлетворен. Можно добиться большего. Лучшей выразительности. И разнообразия. Бился полтора часа. С другой стороны, есть понимание того, что следует делать. Задача: как? Сидит внутри ощущение возможности удачи, нужно работать. Не сразу, не подряд два или три дня, сделать перерыв, взять паузу, сменить настроение. Подбородок – ограниченное пространство, невелика подвижность, особо не разбежишься. В этом тоже сложность, но своя. Интерес тоже ограниченный. Губы – пространство неограниченное. Куда угодно: вверх, вниз, вправо, влево, вперед, назад, внутрь, наружу, прямо, косо, выпукло, вогнуто, сжато, распущено, всего не перечислишь, но всеми вариантами построения губ нужно владеть и уметь показать удивительные нюансы любого положения. Естественно, на губы отводится не час, не день и не два. Может быть, месяц, а может, и год. В общем, часто и продолжительно. Всегда на них остановка надолго. Заслуживают. Не потому, что его, какие-нибудь особые, исключительные. О своей красоте на таких занятиях Петя никогда не задумывался, не отвлекался. Губы человеческие – вообще. Понятно, его личные – в частности. Только как наглядный пример, живая иллюстрация предмета. В последнее время ежедневные тренировки не получаются. Опустился. Разлагается нравственно. Безобразие с его стороны, преступление. Наказание за слабость и душевную потерянность. Трудно сесть за стол. Но если сел, нашел время и силы, – все отбросил, обо всем забыл, существует единственное: искусство актера. Сегодня испытывается очередное положение губ: цилиндром. Вытягивание трубочкой. Со свистом и без свиста. Без выражения глаз, подъема или опускания бровей, морщения или разглаживания лба. На данном этапе занятий дополнительные факторы не рассматриваются, не учитываются и не замечаются. Потом, в комплексном варианте, когда пройдут раздельные тренировки каждого состояния губ, глаз, бровей и лба, станет интересно рассмотреть общий эффект достигнутого мастерства, но до этого еще далеко, на месяцы хватит работы в деталях.
           Собранные в кружок губы, кстати, одни, сами по себе, могут выразить радость или грусть, тревогу или спокойствие, просьбу или ответ, удивление, недоверие, отвращение, согласие и еще многое, что захочется изобразить. При этом мысленно пропускаешь через отверстие сложенных в трубочку губ гласные звуки, и каждый приносит определенные интонации. Например, «а» и «я» – похожие, но разные, надо знать, понимать, чувствовать разницу. Не каждый гласный способен пройти в трубочку, не всякий звук соответствует такому положению губ. Звук «е», к примеру, их растягивает и трубочка сплющивается, и раздвинутые острые уголки губ придают лицу ехидное выражение. А вот звук «э» в цилиндрическое построение вписывается без проблем. «О» и «ё», «у» и «ю» – тверже или мягче, легче или труднее. Каждый звук в рассматриваемом положении рта имеет определенное назначение, дает свою интонацию, точно выражает особую эмоцию, единственное ощущение, конкретное чувство. Со стороны может показаться, что Петя сидит за столом неподвижно час, полтора, два, даже три часа, дремлет или заснул. На самом деле человек погружен в творчество, работает, трудится, увлечен поиском решений интереснейших задач, не замечая времени, не чувствуя усталости, не позволяя себе сделать перерыв или отвлечься на что-то постороннее даже в мыслях.
           Способность сосредоточиться на теме – одна из граней его врожденного таланта. Граней – множество. Дар природы. Великим актером пока не назовешь, даже видным или значительным – тоже, пожалуй. Но что сидят в нем гигантские возможности и способен в искусстве на многое, и постигает самостоятельно вершины мастерства, – уверен. При этом Петя не собирается на профессиональную сцену, не намерен учиться театральному делу и вполне удовлетворен служением искусству в самодеятельности и успехом у народа в своем поселке и районе. Местная знаменитость он без сомнения. На областной смотр почему-то не попадал ни разу, каждый год надеется, но не проходит. Постепенно понял: такой жанр. Выдвигают певцов, танцоров, просто музыкантов. Чтецов, декламаторов не жалуют. И не надо. Привык. Достаточно выступает у себя в клубе, и в районный дом культуры приглашают, считай, на каждый вечер. Все и всегда в восторге.
           Актер профессиональный – человек зависимый. От многого и от многих. Нужно пробиваться, нравиться, подчиняться, подлизываться. Он – ни на что такое не способен. Не угодливый и не пробивной. Служит искусству по мере возможностей, чем удовлетворен в принципе. Полная свобода. Зарплата? На жизнь хватает, и ладно. Не пьет, не курит, много ли надо. Теперь – да, теперь повышение оклада не помешает. Хотя мало что изменилось в действительности. По ресторанам не ходим, кино в клубе – бесплатно.
           Единственное, что твердо знает Петя Шашкин, уверен, предвидит: если Зиночка выйдет замуж, он этого не переживет. Наложит на себя руки. То, что такое случится, не сомневается. Цветущее дерзкое создание обратит на себя внимание даже в окружении красивых, привлекательных, добрых и нежных подруг. Особенно нынче. Уже понаехала молодежь из Ленинграда. Пока в основном простые работяги. Глядишь, интеллигенция потянется. Инженеры да техники. Питерские щеголи. Командированные – они самые опасные. У девок закружатся головы. У нее – едва ли. И это самое страшное. Очарует столичного парня, завлечет всерьез – прощай, Чащино, здравствуй город трех революций. И ничего не поделаешь. Этим Петя – не конкурент. Уже фактически за бортом. Что ж. Остается уныло ждать последней капли, которая переполнит чашу терпения и поставит точку в отношения с Зиночкой, а скорее всего – со всем человечеством на этом свете. Дар предвидения – непременное свойство таланта. Петя предвидит финал с гениальной ясностью. И то, что станет главным героем потрясающей трагедии и готов до конца сыграть страшную роль, поднимает его самого в собственных глазах. Громкий драматический финал – на что лучшее может рассчитывать отвергнутый умный и талантливый отчаянно влюбленный юный поклонник. Молодой человек.
           На улице дождь. Дождь. Мерзость. Щурятся на улицу серые дома. Слепые окна тусклым светом прощупывают мелкий, редкий, как кисея, сетчатый воздух, размякшую грязь на дороге. В трясущихся под каплями дождя бесформенных лужах умирает расплывшееся их отражение. Холодно и сыро. И не сыро, а мокро. Попало за воротник – как? Кажется, так съежился, что целиком спрятался под плащ – но разве скроешься от этой сырости? Сидеть бы сейчас в комнате или у камина. Хотя, камин, конечно, тоже в комнате. Ни разу не видал. А что видал? Серость, захолустье. Увидишь здесь. Грязь увидишь. Да холодину. Двадцать с гаком годов – ни толку, ни смысла. Ну что видел, ну? Что заслужил? Чему научен? Бродить под дождем бездомным бродягой? Хороший хозяин собаку в такую погоду за порог не выгонит. Опять за ворот капнуло, до ужаса неприятно. А пусть льет. Пусть! Домой – не пойду. Что – дома? Пустота, скука. Один. Пусть один, ни к кому не пойду. Пойду в дождь. Ну, и льет, так и надо, и хорошо. Как на душе, так и снаружи. По крайней мере, укрыться некуда. От себя не уйдешь. Не спрячешься. И – от дождя. Дома тепло – мертвое, равнодушное, холодное. Паровое отопление. Или водяное. Вот если бы камин. Дался мне этот камин, в жизни-то никогда не видел. Но, наверно, хорошо. Должно быть, камины специально для сырой погоды придуманы. Вбегаешь в дом, за тобой захлопывается дверь, в сырость и мрак, на ходу сбрасываешь пальто, хватаешь табуретку и – к огню. Поближе. Счастье! Перед лицом играют языки пламени, и ласкают, и согревают, радуют. Расстегнешь рубашку, зажмуришься от удовольствия, разомлеешь в тепле и забудешь про дождь и все неприятности. Жизнь!
           Но камин требуется затопить. И принести дрова. И вообще готовить дрова на зиму. Хорошо если кто-то другой все это сделает. Если придти к готовому огню. Тащиться в сарай за дровами, да если еще сырые они, попробуй разжечь – нет, такое не для меня. Кто же приготовит мне? А кто угодно, слуги даже. Ну да, камины ведь в замках устанавливаются – графских там, княжеских, лордских. Черт возьми, неплохо быть графом. Это мне-то, комсомольцу? Приехали. Что внутри сидит, сам не знаешь. Конечно, когда кругом солнце и на душе радостно, тогда из человека лезет все лучшее. А на сердце муть да дождь проклятый без просвета – глядишь, самое скверное и проявится. Да нет, не обязательно. Скверные мысли может рождать и светлая душа – во мраке дождливого дня.
           Именно рождать. Или – рожать? Нет, рождать, только. Рожают ребенка. А здесь? Что – здесь? Тоже преждевременные роды. Недозрелые мысли. Недоношенная идея. Появилась. Возникла. Родилась в хроническое ненастье, в затяжной беспросветный дождь, в грустную непогоду, в унылую весеннюю пору.
           Мысли – правильные. Справедливые. Грамотные.
           Отвергнутая любовь. Несчастная судьба. Потерянная жизнь. Несбывшиеся надежды. Да и не было никаких надежд. Если по-серьезному.
           Я – лишний человек в цивилизованном обществе. Чацкий. Онегин. Я – Печорин. Понял без переводчика. Без критика. Без искусствоведа. Сам, своим умом.
           И появилась идея – отвратительная по выражению и прекрасная по сути. Беспощадная по форме и благонесущая по содержанию. Идея проста: бросить все к чертовой матери. Оставить все на этом свете. Не будем конкретизировать. Нечего терять и не о чем жалеть. И не о ком. Избавить человечество от лишнего экземпляра. По собственному желанию, по своему хотению. Отряд не заметит потери бойца. Многим облегчение, а то и радость. Забудут быстро, и все успокоится. Прощай, любимый город. Любимый поселок, любимое все. Оставайтесь и будьте счастливы. Не поминайте лихом раба божьего Петра, талантливого в прошлом человека и активного, можно сказать, комсомольца. Нашедшего и подобравшего спасительную идею. Которая должна еще созреть. Доношенной, выстраданной, абсолютной.
           И тогда придет торжество идеи. Господство. Власть идеи. Наступит время ей подчиниться. Покатилось все по наклонной плоскости. До самого низа. До конца света. И виден он в обозримом будущем.
          
          
           --- ГЛАВА 3 ---
          
          
           Геннадий пришел с работы усталый, измученный, лицо осунулось, почернело. Весь грязный, на бледном лице грязь как будто хроническая, кажется, сколько ни три, не отмоется.
           Грязь отмылась, но тени на лице остались, особенно глубокие под впавшими глазами.
           Обнаженный до пояса, Геннадий вышел из ванной, бросил полотенце на спинку кровати, потом грузно опустился на кровать, бессильно прислонился к стене, мрачно попросил:
           – Курить есть у кого?
           Ларин сочувственно улыбнулся.
           – Устал?
           Геннадий взял у него сигарету.
           – Не успел купить, к чертям. Ну, деревня, в шесть последний магазин закрывают. Где видано?
           – Возьми пачку. У меня есть.
           – Не надо.
           Руки, лицо и шею Геннадий вымыл, а голова растрепана, волосы тяжелые, торчат сосульками. Мыться пора. Завтра хоть не суббота, но – по-армейски: после обеда – в баню, подумал Ларин. Не только он и Федоров, ребята-электрики, подойдя, тоже смотрели на усталого товарища в ожидании чего-то, что он должен сказать. И он не удивлялся их ожиданию, держал в руке сигарету, смотрел не на нее, а сквозь нее, точно не имея сил достать спички и прикурить. И Ларину показалось, что Геннадий сейчас закроет глаза и мгновенно провалится в сон – вот так, сидя, прислонясь к стене, полураздетый, с незажженной сигаретой в руке.
           Крупное тело его казалось похудевшим. Под бледной, незагорелой кожей не играли мышцы, не выпирали мускулы, а плечи не были ни широкими, ни могучими, и сухие жилистые руки опущены так безвольно и исслабленно, что Геннадий производил впечатление человека совсем истощенного и немощного.
           Дошел Геннадий, подумал Илья.
           Но не ощутил жалости к товарищу. Не появилось мысли о сочувствии. Не возникли тревога за него и желание немедленно помочь или хотя бы отреагировать на его состояние.
           Дома – да, он был добрым, участливым и отзывчивым. Мог возмутиться по такому поводу, выступить в защиту товарища. Здесь он – не тот, что дома. Иное положение и другие условия. В новых условиях Ларин совсем недавно и положение его временное и не вполне определенное, но быстро разобрался, что требуется от него для выполнения возложенных обязанностей и взятых обязательств. Нужно понять абсолютную необходимость, ощутить внутреннюю потребность и обеспечить железную неизбежность верного решения поставленной задачи. Главное заключается в том, что он оказался основным исполнителем большой работы. И многое зависит именно от него.
           Доброта – она допустима до определенного предела. В отношениях между рядовыми людьми. На молекулярном уровне. Руководитель быть добреньким не имеет права. Обязан требовать выполнения задания при любых обстоятельствах. Все в одинаковых условиях. Кому-то больше достается сегодня, кому – завтра. Ничего, не смертельно. Неделя-две, там можно будет сбавить темп, когда производство пойдет. В будущее воскресенье объявим выходной. Да, его обязанность организовать работу и обеспечить условия для ее выполнения. Но сегодня аврал, и от каждого требуется мобилизовать все свои силы в любой обстановке, при самом трудном для себя положении. Преодолеть временную слабость, приобрести второе дыхание. Справедливое требование начальника к подчиненному.
           Он, кстати, вовсе не начальник. Не просился в руководители. Вообще говоря, его и не ставили. Так получилось естественным путем. Никто не учил Ларина жесткому отношению к подчиненным, никто не советовал показывать перед людьми твердую настойчивость и упорную требовательность. Понял сам и мгновенно. Осознал свою личную ответственность и не отделил себя от коллег по работе. Себя не щадить и всех, кто с ним, – только так можно добиться успеха. Ни сентиментальности, ни жалости к себе и друзьям. Переживем. Геннадий – выспится, отойдет, вернет силы. Чуть перегрузился. Минутная слабость. Пройдет незаметно. Посидит пять минут, затянется пару раз, придет в норму, можно задать вопросы.
           Федоров протянул товарищу зажженную спичку, и Степанов, равнодушно прикурив, глубоко затянулся.
           – Закончили? – не выдержал Илья.
           – С кем?
           – Что?
           – Что – что?
           Ларин не ответил. Однако агрессивное молчание друга начинало раздражать.
           – Я понимаю, – начал он.
           – Ни хрена вы не понимаете.
           – Я понимаю, что тебе тяжело.
           – А пошел ты!
           – Ты что, – растерялся Ларин, – в чем дело?
           – В чем дело? – Геннадий вдруг энергично подался вперед, с ненавистью посмотрел на Илью. – В чем дело?
           – Закончил или нет? – рассердился Илья.
           – Закончил, ну. Дальше – что?
           – Все!
           – Все – значит все. Завтра по домам.
           – Да что случилось?
           – Непонятно?
           – Объясни!
           – Объяснять нечего. С кем я сегодня работал, знаешь?
           – С Беловым же.
           – С Беловым. Вчера – с Чингаевым. А где Бражкин, которого сразу ставили? Где Чингаев?
           – Тут – да, – Ларин успокоенно кивнул. Ожидал худшего. Приготовился к неожиданному удару. Только и приходится отбиваться. С этой стороны, слава богу, не последовало.
           – Решим. Потерпи. Получишь постоянных людей.
           – Ты что молчишь? – спросил Геннадий Федора, не поворачивая головы. – У тебя с Лехой не так?
           – Нам – что, у нас пока стыковка да узловая сборка. Как-то все равно. Кого дают – и ладно. Основная сложность у тебя.
           – С меня хватит. Впустую работать кончил.
           – Не шуми. Не поднимай панику. Плохо начали, да. Неважное начало.
           – Какое начало, шесть операций прогнали. Для кого?
           – Найдем. Завтра – послезавтра. Тут накладка. Сложность оказалась. Сам не ожидал.
           – Только этим занимаешься. О чем еще говорить, если даже такого не можем.
           – Не думал, не гадал. Обманули, и все.
           – Раз обманули. Два. Каждый день обман – это как?
           – Вот так. Выбиваю людей. Постоянные будут, обещаю. Будут.
           – Зря сюда сунулись. Что тут получится. В этом бардаке ничего толкового не сотворить.
           – Я прохлопал, – покаялся Ларин. – Доверился им полностью. Не надо было разделять, все самому.
           Степанов замолк. Прикрыл глаза. Сидел неподвижно.
           – Штат цеха сперва создать, людей по местам расставить – по приказу, как положено, потом работу начинать, – рассудил Федоров.
           – Голова, – похвалил Саша Минин, бригадир электриков. – Тебя бы сюда самым главным послали, в лучшем виде все организовал.
           – А что, – сказал Федоров и выставил грудь. Смеяться не стали, не та обстановка.
           – Может быть, ты прав, – согласился Ларин. – Я решил иначе. Куда собирать народ, когда ничего не ясно. Практически, может ничего не получится. Весь процесс прошли, убедились: все в порядке, тогда персонал собирать. Каждому нагрузить по горло забот, под завязку дел. Конкретное место, персональная ответственность.
           – Ага, – воскликнул Федоров, – значит, сейчас вся ответственность на тебе?
           – Выходит.
           – Тогда так. Завтра вернуть Бражкина.
           – Бражкина – нет. Бражкина и Козлова не вернут.
           – Козлова – как хочешь, – взмолился Федоров. – Без Козлова мне никак. Не завтра, не обязательно, но через неделю – как хочешь.
           – Знаю, – поморщился Илья, – за Козлова еще будем драться. А Бражкина – не могу. Он сам рвется. Отказали категорически. Директор.
           – Да что такое! – возмутился электрик Кавокин. – Нам что ли надо? Сами взялись, мы приехали, а кого необходимо не отпускают?
           – Вот так, – объяснил Ларин. – Пока вот так.
           – Мне нужен Бражкин, – спокойно, почти равнодушно потребовал Степанов.
           – Мы мало кого знаем. Две недели назад Бражкина не знали. Возможно, лучше в десять раз кто есть. Смотреть будем.
           – Бражкина, – сказал Геннадий.
           – Не могу, – ответил Илья.
           Степанов прекратил разговор. Продолжать не было ни сил, ни смысла.
           – Поесть хочешь? – спросил Федор.
           – Ничего не хочу.
           – Тогда хватит. Спать. Утро вечера мудренее. Дело ясное, что дело темное. Замнем для ясности. Проснемся, решим на свежую голову. Что резину тянуть?
           – Все-таки, ты светлая голова, – сказал Саша Минин.
           – Кто бы спорил, – согласился Федоров.
           – Тогда спать. Кончен бал.
           Разошлись невесело, как-то неуверенно. Почему-то каждый из ребят чувствовал свою вину. Перед усталым Геннадием. Уставшим сильнее, чем они.
          
           Электрики поднимаются дружно и весело. Шуметь не стесняются, говорят намеренно громко, сигналят соседям. Ларин в комнате один, мог бы проспать, а уверен: разбудят. Впрочем, к их подъему он уже не спит. Не было случая, чтобы проснулся позже. Однако уверенность не помешает, и он благодарен хорошей компании за утреннее озорство.
           Степанов с друзьями вставать не торопятся. Умывальник занят, перед туалетом танцевать в очереди тоже удовольствие сомнительное. Лучше поваляться в постели, пока соседи хоть слегка успокоятся. Время подъема четко улавливается по изменению характера шума в соседней комнате. Смех не умолк и голоса людей не утихли, но возбуждение отошло и беспорядочная болтовня заменилась разговором веселым, бодрым, громким, однако теперь – слышно – принявшим определенное направление. Ясно: соседи одеваются и переходят к деловому общению. Уборная и ванная освободились, туалет и умывальник доступны. Всеобщий подъем, без команды, разумеется. Можно не включать электричество в комнате. День увеличивается на глазах. Утро красит нежным светом.
           – Ну, – предложил Алексей, – что сегодня продолжать будем?
           – Нормально, – отозвался Федор, – пошли в большой зал. Электрики уходят, Семеныч появится, решим. Закончим вчерашний разговор без напряга, спокойно. Ты, Гена, прав, и мы тебя поддержим.
           – Да ладно, – сказал Степанов. – Умываться пошли.
           – Утреннюю гимнастику не желаешь проделать?
           – Чего?
           Федоров рассмеялся. Напряжение снимается, точно.
           Какая гимнастика. С утра до вечера на работе махают руками. Отдыхать чаще – вот что требуется. Никак не дополнительные движения.
           Зарядку в доме приезжих делает один Ларин. У себя в комнате. Не скрывает утреннего занятия, но афишировать ни к чему. Среди людей, занятых физическим трудом весь день. И не скрывающих снисходительных улыбок в моменты, когда вдруг подглядели жестикуляцию соседа.
           Лобанов, когда здесь, зарядки тоже не делает. Не привык. Не приучен. Не требуется, видать. Такой организм. Крепкий. Здоровый без всякого допинга. Физически развитый от природы.
           Ларину – нравится, у него – потребность. Потратив на зарядку время, появляется в большой комнате последним. Ребята уже в брюках, вытащили свитера и рубашки, здесь одеваются, специально не торопясь. Ждут начальника.
           – Доброе утро.
           – Здорово, – кивнул Геннадий.
           – Так это, привет, – активно включается Федоров. Ларин понимает: приглашение к разговору.
           – Есть вопросы?
           – Значит, так. На вчерашнее не ответили.
           – А что вчера, – заинтересовался Алексей, – я прозевал чего?
           – Ты где пропадал весь вечер?
           – Не весь. У Марии чай попил.
           – Пропил все на свете. Вчера решали, что дальше делать будем.
           – А что делать, – удивился Леха, – опять кому чего не ясно?
           – Вон, Геннадий остался без подручного.
           – Опять забрали?
           – Никто не забирал, – возмутился Ларин. – Сегодня снова Белов. Вчерашний.
           – Белова возьмите, – сказал Степанов. – Не способен. Я на стапель вышел, узлы ставить начинаем. Голова и руки требуются. Ничего не умеет, близко не подходит. Даже не пытается помогать. Его научить если можно, то года через два, не раньше. Чингаев на предварительных операциях научился, там сумеет. Здесь Бражкин справится. Вообще на бригадира потянет. Видно же. Потому прошу. Не мне надо. Для дела.
           – Не выходит с Бражкиным, – тоскливо сказал Илья. – Никак. Брось думать.
           – Что ж, я один так и буду ломаться? Для чего?
           – Один не будешь.
           – Один. Белов помощник, что ли? Ты сам настроил их обучать, и правильно. Не собираемся мы сюда переезжать на постоянную работу.
           – Верно. Только так и будем решать. С утра займусь.
           – Сегодня, значит, пропадает.
           – По-быстрому подумаем.
           – А что думать, – вмешался Плотников. – Дни терять негоже. Сегодня – четверг с утра. Пока с людьми разбираетесь, Гена пусть домой смотается. Отдохнет с пользой. Командировки всем закроет и новые привезет. В понедельник утром вернется. За эти дни не спеша, как следует, найдете кадры. А?
           – Мы ведь решили еще месяц не уезжать, – растерялся Ларин. – С командировками Петрушов обещал все сделать, никто ничего не потеряет. Уговор же.
           – Так удобный момент образовался, – объяснил Плотников. – Все равно простой на производстве. Чем здесь время терять, лучше домой сгонять. С женой, с дочкой повидаться, не худо ведь. И с командировочными этими удостоверениями надежнее, когда сам или кто из своих оформит.
           Федор с Геннадием молчали. Не вмешивались. Пришло время молчаливого Алексея. Удивительно, но факт. Никто не поразился активности скромного товарища. Время и место определяют поведение человека. Время и место определили поведение товарища Плотникова. Только и всего.
           Неизвестно, что больше подействовало на Ларина – разговорчивость Алексея или молчание его друзей. Неординарность обстановки заставила прислушаться к рассуждениям товарища, размыслить о его предложении и признать его правоту. Очень не хотелось прерывать работу, тем более что договорились не делать перерыва. Но тут он сам виноват, что говорить. И Плотников, разобраться, нашел выход из положения. На ближайшие дни. Тянуть с кадрами больше нельзя и не только по слесарям-сборщикам. А то, что решить он сможет за день, никакой уверенности нет. Степанову одному, действительно, продолжать работу бессмысленно.
           Ларин помолчал недолго.
           – Сделаем так, – сказал уверенно. – Федор берет все удостоверения, к секретарю в управление, отметить прибытие и убытие. Геннадий – пулей в столовую, через полчаса будь готов к отъезду. Паспорт не забудь. В двенадцать на Ленинград летит самолет. У директора попрошу машину. До аэропорта сколько? Километров пятьдесят, час езды. Ну, два, если какие по дороге задержки. Успеешь домой к обеду. Завтра будет тебе день на все оформления. И не сам, а придешь к начальнику цеха. Я позвоню, Борис Николаевич поручит секретарю, Вера всех знает, все оформит как надо. В воскресенье дневным поездом через Москву, наутро – в Октябрьске. Только без осечки.
           – Можете не сомневаться.
           – Тогда вперед.
           – А мне-то куда? – спросил Алексей.
           – А тебе – на работу, – ответил Илья, и все рассмеялись.
          
          
           --- ГЛАВА 4 ---
          
          
           Ларин терпеть не может спекуляций. Вот уж кого не переваривает органически, так это спекулянтов. Противен сам процесс. Нажива на обмане честных людей. Грязное дело в порядочном обществе. Отвратительно видеть, не только участвовать. А вот – пришлось. Что делать? Иначе – как? Крайняя мера.
           Решил спекульнуть на отъезде Степанова. Заставить Петушкова принять условия. Взять на испуг. Шантажировать главного инженера, можно так сказать. Или еще иначе. Известно: грязное занятие – политика. Там – спекуляция, шантаж, обман и предательство. Видимо, пришел момент заняться политикой. Не выгоды ради, а пользы для. Обязательно и немедленно.
           Да, его безупречным человеком не назовешь, в этом нужно честно признаться. Интеллигентности – минимум. Если есть вообще. Интеллигентного человека не заставишь поступиться своими принципами. Он – пошел с готовностью и без колебаний. Пользы для.
           Мог уйти от безобразия. Обратиться к Лобанову. Попросить помощи. В конце концов, это дело заместителя главного инженера – кадровая политика на производстве. Не технологический вопрос, чисто организационный. Лобанов – с удовольствием вмешается и запросто решит. Нажмет, додавит, заставит покончить с неразберихой, всех поставит на место.
           Никакого желания обращаться к своему шефу. Особенно если вспомнить его снисходительно покровительственный назидательный тон в течение долгого времени после вмешательства. Любит, чтобы обращались за помощью, нравится отзываться и помогать, а потом подчеркивать свою силу и слабость того, кто не справился сам с несложной, как видите, задачей. Конечно, перед напором Лобанова отступают. А еще Ларину хотелось, чтобы его слушались не меньше, даже больше, чем главного тут начальника, потому что он работает честно и требует для общего дела, не для себя. Если объективно, Лобанов сам, без просьб и подсказок, обязан давно вмешаться, ведь знает состояние, понимает положение, должен хотя бы определиться с руководителями торфопредприятия по рабочей силе. Штатное расписание видел, одобрил, отчего-то не интересуется людьми в цехе, кто чем занят. Не лезет в глубину, видит движение процесса, освоение идет по графику, наглядный прогресс, остальное для большого начальства мелочи. Попросишь, вмешается. Разберется. Глаза раскроешь, поймет. Не дождется. Без сопливых обойдемся. Не мытьем, так катаньем. Пусть даже спекуляцией на моменте. Не корысти ради.
           Геннадий уехал утром. Директор выделил машину. Оказалась свободна, не пожалел, молодец все-таки. Спустя два часа, еще до обеда Ларин сидел в кабинете главного инженера. Василий Петрович – в отличном настроении. Каждое утро, заходя в управление, смотрит на стене в коридоре первого этажа ведомость успеваемости учащихся школы. Ежедневно в этой ведомости появляются оценки, их отмечает секретарь учебной части. Сегодня у обеих его девчонок появились пятерки. Все видят, не он один. Это – радость. Петушков уже сходил в цех, посмотрел, как трудится народ, пообщался с ленинградцами. С улыбкой встретил заводского технолога.
           – Решили дать возможность Степанову домой прокатиться? Ему отдохнуть не мешает, правильно.
           – Боюсь, потеряем Степанова, – сообщил Ларин.
           – Что случилось? – улыбка исчезла, главный инженер немедленно стал серьезным.
           – Ничего не случилось. Надоела работа. Отказался возвращаться. Имеет право.
           – Мы же все вопросы решили, – с недоумением сказал Петушков. – Ничего не понимаю.
           – Человек хочет делать полезную работу. Деньги получать за пустой ненужный труд не желает. Имеет совесть. Предупредил: не наведете порядок на участке, не вернусь. В такой обстановке дальше работать не могу.
           – Мне – неясно. У вас что-то не ладится с организацией? Прийти надо было, встречаемся каждый вечер, почему не говорили?
           – Ежедневно говорим. Я прошу оставить людей, а вы без конца снимаете.
           – Так в этом дело?
           – В этом. Геннадию надоело после освоения операции бросать ее без исполнителя. Пустой номер.
           – С ним постоянно наш человек. Даже двое.
           – Сегодня. Завтра обоих забираете. Без возврата.
           – Кого-то вернем. Начнется сезон, определимся окончательно.
           – Работаем сегодня. Нельзя же беспрерывно менять людей.
           – Я это делаю специально.
           – Зачем?
           – Чтобы как можно больше наших работников попробовать на новом производстве. Пусть все приобщаются к процессу сборки. У вас выбор, узнаете людей, оцените способности, кого сможем, оставим сразу.
           – Так не оставляете.
           – Так не всех поглядели.
           – Ну нельзя так. Времени нет на такие игрушки. Постоянно прошу: оставьте, не меняйте. Теперь Геннадий поставил условие. Мне обязательно Лобанова подключать?
           – Алексей Никифорович в курсе. Он не возражает. Даже одобряет. Словом, согласен.
           – Лобанов?
           – Ну он, кто же. Вы что, не говорили между собой?
           – Не догадались. А он требует выпуск продукции. А мы сегодня выпустим, завтра встанем. И что теперь делать?
           – Да что прикажешь, то и сделаем.
           – Бражкина вернем?
           – Бражкина вернем. Обещаю. Сегодня – невозможно. Имейте в виду, появится, но не теперь.
           – Дам список, сможем постоянно людей поставить? Чтобы не снимать.
           – Кого-то – да. Завтра же. Раз, полагаете, нужно для производства, так и сделаем. Все-таки мне хотелось бы всех наших механизаторов через цех до сезона протащить. Тот же Геннадий пусть посмотрит.
           – В общем, – заключил Илья Семенович, – сообщаем Степанову наше решение, и пусть поступает как хочет. Куда необходимо, ставит постоянных людей по своему выбору. Где можно, пробует разных исполнителей и оценивает их способности, чтобы потом использовать по возможности. Да?
           – Да только так. И никак иначе.
           – Тогда связываюсь с Геннадием, успокаиваю и вызываю немедленно. В понедельник будет. Остановка у нас – почти трагедия, не можем позволить.
           – Никто и не стоит, – сказал Василий Петрович. – Я был в цехе, там все работают. Федоров с Плотниковым крутятся, наши стараются, сборка идет.
           На второстепенных операциях. Все ответственные внедряет Степанов. И ему нужны постоянные ассистенты для обучения. Чтобы выучились и самостоятельно продолжали после его ухода.
           – Не возражаю. Дадим людей. Пусть выбирает.
           – На бригадира кроме Бражкина еще бы человек четырех.
           – С этим подождем. Тут нельзя торопиться. Есть идеи. Повременим, не горит, ладно?
           – Хорошо. Не все сразу, значит?
           – Хорошо бы все сразу, но не всегда это хорошо. Что ж, по-моему, обо всем договорились?
           – Спасибо.
           – Спасибо не мне, спасибо вам. Спасибо, в общем, всем.
           Думай после этого, допустима спекуляция или недопустима? Выходит, по обстоятельствам? Обстоятельства сильнее нас? Бывает, наверно. Будем повторять? Возьмем на вооружение? Доказал свою состоятельность? Готовность пойти на что угодно для достижения цели? Цель оправдывает средства? Знаем, к чему может привести. И все равно? Важен не сам поступок, а чтобы не было перебора. Обман в пределах допустимого. Предел установлен кем? Чем? Обстоятельствами? Себя обманывать не будем. Обстоятельства можно придумать какие угодно и когда угодно. Организовать себе жизнь со всеми удобствами за счет достижения нужного результата любыми доступными средствами. Когда потребуется, надуть, обмануть, спекульнуть, красиво и незаметно, с искусством и удовольствием.
           Ведь вот, получил удовлетворение, и никаких неприятностей. Может быть, человек вообще так гнусно устроен? Возможно, и прежде позволял себе такие фокусы, только не так наглядно, по мелочам, незаметно. И самого ведь, случается, обманывают и часто не обращаешь внимания, пропускаешь мимо сознания. Пообещали, не сделали, сказали одно, оказалось другое. За собой, правда, такого не наблюдал и старался не допускать, потому что, конечно, не нравится. А все, выходит, зависит от обстоятельств и безобразия оправдываются целью и результатом? Удобно. И все-таки: одернуть себя или поощрить на будущее? Кем быть и как общаться с людьми. Будем честными с собой.
           Не рвусь в начальство. Нет желания командовать и властвовать. Единственное, что привлекает, – зарплата и всякие бытовые удобства и поощрения. Семейному человеку от преимуществ служебного роста совсем отказываться грех, хочешь – не хочешь, потому будущее сложится неизвестно как.
           Не полезешь наверх – останешься человеком, ни к чему махинации, обманы и уловки. Полная честность, прямота и скромность. Партийная чистота – неважно, вступить или не вступить, порядочность по душе сама по себе.
           Станешь начальником – там иные категории нравственности. Ответственность за результат, за дело, за людей. Приходится чем-то поступаться, жертвовать, становиться выше прежде установленного уровня. Показывать организаторские способности в нестандартных и неординарных проявлениях. Вот, и слова замысловатые для объяснения необходимости особого поведения на высокой должности. Высокой, не высокой, пусть только повышенной – класс начальников, больших и малых. Приблизился, увидел, почувствовал: там своя мораль, идеология, сложность бытия и постоянное чувство тревоги. Страх ошибиться. Потребность успеха. Любой ценой.
           Если задуматься, не все так просто. А – Хавроничев? Павел Константинович на обман, уклончивость, конфуз или подтасовку не пойдет никогда. Не способен. Не сможет. При любых обстоятельствах. Прямота и честность – у него в крови. Может быть, он плохой начальник? Может быть. Прекрасный главный технолог. Идеальный. Служебное положение видное, высота значительная, на таком заводе. У него учиться начальственному обращению? Смешно.
           Зависит, значит, от человека. Хавроничев – исключение. В массе – все иначе. Свой стандарт. Понятный ему, Ларину. Безусловно, понял не сегодня. Гораздо раньше. Сегодня – проверил себя. Он – не исключение. И не осуждает никого. Не стремится в начальство. Но понял: предложат – готов согласиться. Принять правила игры. Продемонстрировать способности и справиться не хуже других. Кажется, даже лучше. Короче, по зубам работа на руководящей должности. В принципе. Немного неуютно на душе, мог обойтись без спекуляции, Петушков не упирался. Однако мог отказать, как поступал до этого разговора. Шарахнул его придуманной новостью, вот и согласился. Правда, согласился – совсем не значит, выполнил. Не факт, что завтра все пойдет как по маслу. Масса причин найдется заменять людей, Петушков тоже умеет на своем настаивать. Даже внешне уступая. Но в основном дело должно сдвинуться. Хватит забивать голову философией. Ничего плохого не сделал. Зря терзать себя ни к чему. Назвался груздем – полезай в кузов. И еще для нынешнего положения: хочешь жить – умей вертеться. По большому счету, все это противно. А по большому счету не проживешь. Снижай себе планку и выполняй что делаешь не задумываясь – как, зачем и почему. Обстановка позволяет, обстановка подсказывает, обстановка требует. Подъем обязательно начинается с падения? А Хавроничев? Исключение подтверждает правило. Так что, все, кто поднят, павшие нравственно или морально или еще как? Да все возможно и все не страшно, если в порядке вещей. С волками жить – по-волчьи выть. Иной уровень жизни и уровень нравственности. Предложат – выбирай. Можешь принять, можешь отказаться. Если предложат. Интересно, как Павлу Константиновичу предложили, при его принципиальной честности? Наверно, был необходим в определенный момент. Так, например, как он, Ларин, здесь и теперь. В этом убежден. И был готов отказаться от всего немедленно. Просто, по-человечески. Но уже раздразнили, и задумывается о чем-то высоком. Почему? Потому что добивается своего обманом начальства. Малым, незаметным, никто никогда не узнает. А вот свой горизонт расширил. Свои возможности оценил. И готов, кажется, увеличить при необходимости. А если у общества потребности в его способностях не возникнет, появится скверное чувство неудовлетворенности. Характер испортится, радость жизни пропадет, потеряется смысл существования. Испортить человека ничего не стоит.
           Какие-то дурацкие мысли налетели. Наверно, все не так плоско и не так просто. Но может оказаться правдой. И мысли получат подтверждение элементарной реальностью. Бросай думать, смотри, вникай, учись, мотай на ус и делай выводы. В конце концов, твое по ведение, отношение к делу и общение с людьми – сугубо личная штука, исключительно персональное, индивидуальное, субъективное проявление. Только твоя потребность.
           Никому не нужно звонить. Некого уговаривать. Все – обман. Липа. Надувательство. Зато дело идет, в понедельник приезжает Геннадий и все продолжается как прежде. Только теперь есть надежда на появление стабильности в работе. Так и настроимся на следующую неделю, с тем и встретим бригадира. Время идет, еще есть, не исчерпано и отнюдь не потеряно.
          
          
           --- ГЛАВА 5 ---
          
          
           Темнеет рано, особенно это заметно в выходной: ничем не занят, не отвлекаешься, свет растворяется на глазах. Лобанову скучно. Они вдвоем в тесном своем двухместном номере. И во всей сельской, так сказать, гостинице. Захудалый деревянный домишка с печным отоплением, дровами во дворе и незакрывающимися ставнями на окнах. Глубина России начала девятнадцатого века. В лучшем случае. Светлой памяти патриархальная эпоха. Доцивилизованный период человеческого развития. Двадцатый век? Стыдно признать. Не современность, не славное прошлое. Гнилая история древней глуши. Надо же вляпаться в эту историю.
           Молодежь разбежалась. Куда-то делись. Развлекаются где-то. В доме пустая тишина. Сосед за столом сухо шелестит бумагами, перекладывает листы, карандашом делает пометки. Занят делом.
           – Кончай работу. Поздно уже, а еще и воскресенье.
           – Я так, от нечего делать.
           – Нельзя только работой заниматься.
           Ларин нехотя оторвался от бумаг.
           – Завтра выходим на операцию окончательной сборки третьего корпуса. Не знаю, что лучше: новых людей поставить или для начала перевести ребят со сборки второго?
           – Я говорю: хватит о работе. Перемени пластинку.
           – О чем же еще?
           – Поговорим о женщинах.
           – Какие там женщины!
           – Это ты прав: живем как святые. Хотя, теперь говорят, даже святые не были монахами.
           – Наоборот: монахи не были святыми.
           – Все равно. Я как-то отдыхал на Кавказе и был в Новом Афоне. Там монастырь – знаменитый, когда-то всемирно известный. Так рассказывали, монахи подземный ход копали оттуда к женскому монастырю, за несколько километров. А монашки рыли навстречу.
           – Не мешало бы и нам сделать подкоп под какую-нибудь монашку – это вы хотите сказать?
           – От нас дождешься. Скорее они к нам подкопаются.
           – Не исключено.
           – А не мешало бы погреться возле какой-нибудь вдовушки, как считаешь?
           – Предпочитаю от греха подальше.
           – Велик грех потискать сдобную бабенку.
           – Не знаю. У меня жена.
           – У меня тоже дома жена.
           – И вы ей изменяете?
           – Что значит изменяю? Жена есть жена, женщины есть женщины. А ты своей не изменяешь?
           – Нет.
           – Ну и дурак.
           – Грязное это дело. Как погляжу, тошнит.
           – Это еще от чего?
           – Посмотрите на Большакова. Сам видный парень. А таскается – сегодня с одной, завтра с другой, каждую ночь проводит у разных. Мне кажутся они какими-то неопрятными, вульгарными – те, что мужикам не отказывают.
           – Переборщать, конечно, не следует. Это уже разврат.
           – Он даже в гостинице не остановился, ему без надобности. Вы не знаете жену Большакова. Разве можно сравнить с ней здешних его подруг? Вообще, я заметил, любовницы почти всегда хуже жен.
           – Э, в твоем возрасте полагается лучше знать женщин.
           – Я знаю: моя жена лучше всех, и больше мне ничего не надо.
           – Моя жена тоже лучше всех. Для меня.
           – Понятно, и моя – для меня тоже.
           – Так вот что я скажу. Соревнования по тяжелой атлетике видел? Один спортсмен там сильнее всех – он чемпион в многоборье. Но в отдельных упражнениях победитель может уступить – так часто и бывает. В жиме побеждает один, в толчке – другой, в рывке – третий. И чемпион не может их обойти в коронных их упражнениях.
           Так вот – жена, конечно, самая лучшая в комплексе. Но присмотрись к женщинам – любая из них имеет свою сильную сторону. У той – глаза зеленые. Люблю зеленые глаза: кошка. И точно: погладь ее – спину выгнет и замурлыкает, как кошка – приятно, ей-богу, когда под твоей рукой гладкая напряженная спина, да еще мурлыкает.
           У этой – шея лебединая. Знаешь, Илья Семенович, какие шеи бывают: чудо! Изящные. Чувственные. Гибкие и круглые. Не шея – эстрадная музыка. Не понимаешь, отчего и почему, но тревожит душу, раздражает и наслаждает – просто необыкновенной красотой. А прикоснешься к этой красоте – бьется жизнь в ней, пульсирует кровь -для тебя пульсирует. Удивительно!
           А рот? Есть губы – пухлые, сочные, жадные. Поцелуют – огнем обожгут, кровь так в тебе заиграет – сердцу не справиться, еще два насоса поставить надо, задохнуться можно.
           За зубы можно бабу полюбить. За одни зубы. Я встречал однажды: ровные, да крепкие, да белые – как свежее молоко, их языком хочется попробовать.
           – Пробовали?
           – Там целая история была. Но видишь, запомнилась на всю жизнь.
           – И много у вас таких историй было?
           – Много – нельзя сказать. Однако достаточно, чтобы слегка разобраться в женских достоинствах и понять свой вкус. Впрочем, с возрастом все меняется. Скажем, какой-нибудь очаровательный нос или цвет волос теперь абсолютно безразличны. Хотя мне всегда, кажется, больше нравятся брюнетки. А вообще, приходит время когда берешь не то, что больше всего нравится, а что доступнее. И не самое яркое и видное, а тихое, незаметное, то есть выбор ограничен.
           – И все-таки необходим?
           – А ты как думаешь?
           – Это – дело вкуса.
           – Вот именно.
           – Я имею в виду, естественно, женатого человека.
           – Тут почти неважно: женатый, не женатый. Женщина – прежде всего загадка. Детектив! Жена – загадка отгаданная, может быть разгадка даже интереснее, чем ожидалось, но интерес к ней по самой природе наполовину пропадает. Разве не так?
           Сто раз читали, подумал Ларин. Прописные истины. За дурачка держит? Поглядим, продолжим.
           – Наверно, не всегда? – выразил сомнение.
           – Всегда, что там не всегда. А жить интересно только когда разгадываешь неразгаданное. Открываешь неоткрытое.
           – Разве семья, дети – неинтересно?
           – Кто говорит о семье! Может быть, ты слышал обо мне, что я плохой семьянин? Моей семье завидуют.
           – Говорят, у вас дети хорошие.
           – И жена не плохая. Семья – это радость. Тут у меня все в порядке. И стараюсь для дома как могу.
           – Обычно такие дела влияют на семейную жизнь.
           – Нет, не обязательно. Здесь нужна скромность. Не надо афишировать свои связи и вообще допускать, чтобы до жены дошло.
           – Не всегда шило в мешке утаишь.
           – Как прятать. Говорят о чем? Что бросается в глаза. Много трепаться – это опасно. Или я вот не понимаю, когда мужчина в возрасте увлекается молоденькой красоткой.
           – Вот тебе раз! Наверно, молоденькие – слаще?
           – Каждому – свое. Мальчишке – девчонка. Мужчине – женщина, и не зеленая, а зрелая, знающая себя и свои достоинства. Не знаю, например, что бы делал с девчонкой, вернее, что бы она со мной делала.
           – Однако, вы требовательны к женщинам.
           – Как здоровый мужчина.
           – Значит, жене одной не справиться с вашими запросами?
           – М-м-м. Видишь ли, женщины стареют раньше мужчин. Потом болезни там всякие начинаются и прочее. В жизни всему приходит конец. Но это железно между нами.
           – Алексей Никифорович!
           – Надеюсь на твою порядочность, потому и доверяю.
           – От меня никто не узнает, о чем с вами говорим.
           – Между нами, здесь у меня тоже на одну особу зуб горит.
           – Опасно, елки-палки.
           – Ты прав: здесь нам нельзя. Это я понимаю.
           – Мысленно, значит, изменяете?
           – Мысленно? Это – для слабых. Слабых не терплю. Знаю я этих мыслителей. Идей – вагон, а чтобы в дело их претворить – пальцем не шевельнут. Я – человек действия, мне мыслить некогда. Что задумал – добьюсь. И немедленно.
           – Несоответствие. Вас послушаешь, вперед не заглядываете, нынешним днем живете. Но это неверно. Кто перспективой производства занимается – не вы разве?
           – Никакого несоответствия. Правильно, мы планируем будущее. Но работаем для него уже сегодня, имея срок окончания работы. Никогда не подпишу плана мероприятий на год вперед, если нужно начинать работу через полгода. Через полгода и подпишу. Так же не буду думать о женщине, если она освободится через месяц, хотя, конечно, можно иметь ее в виду.
           – Ничего себе: связали производство с женщинами.
           – А, система одинакова. Дело в характере.
           – Интересно.
           – Что: не так?
           – Не знаю.
           – Нечестно, Илья Семенович. Я с тобой – откровенно, ты со мной – нет.
           – С чего вы взяли?
           – Вижу. Делаешь вид, что не согласен со мной?
           – Наоборот: учусь.
           – Не верю, чтобы тебе не нравились красивые женщины.
           – Мне вообще нравятся красивые вещи.
           – Брось.
           – Серьезно.
           – Только дурак может быть равнодушен к женщинам. А ты умный мужик.
           – Что же, если умные – значит, все бабники?
           – Обязательно!
           – Впервые слышу.
           – Вот я и говорю: ты неоткровенен.
           – Интересная у вас система агитации, Алексей Никифорович.
           – Я ни за что не агитирую.
           – Разумеется.
           – Ладно, хватит. Оставим. Кстати, этот Большаков. Что здесь делает? Чем занимается?
           – Он – инженер ОКСа. Выясняет возможности строительства тут в будущем. Толковый парень. У меня интересовался, чего нам не хватит, что необходимо строить.
           – Объяснил?
           – Все же на виду. Компрессорная, термичка. Главное, понятно, малярка. Не такие уж великие строительные объекты, Петушков сам собирается осилить, никакой помощи не просит. Кроме оборудования, естественно.
           – Он так говорил?
           – Они встречаются, при мне однажды беседовали. Как я понял, основная задача Большакова выяснить возможности расширения производства и строительства здесь большого заводского корпуса. Подробно расспрашивал главного инженера о коммуникациях, о строительных материалах – что производят в области. Наверно, такое задание получил от начальника ОКСа.
           – От Савина? Едва ли. Вряд ли Аркадий такую инициативу проявит. И Яночкин пока думать не станет, во всяком случае мне бы сообщил, точно. Это – Сигаев, его задание. Его стиль. Впереди всех бежать. Нас – не касается. Мы – в стороне, отвлекаться ни в коем случае, не наше дело, дай бог свою телегу в срок вытянуть. Ясно?
           – Вполне. Большаков с их строителями связан, меня почти не касается. С Петушковым, естественно.
           – Вот и пусть занимается. Делать нечего. Придет время, все запрыгаем, тогда будет видна работа. Рано еще глядеть в ту сторону. Снова мы с тобой на производство отвлеклись. Действительно, магнитом тянет, даже в выходной. Ну, что делать будем? Два холостяка закомплексованных, от работы не оторваться, ничего хорошего. Вон молодежь, разбежалась.
           – В клубе – танцы. Ребята туда отправились.
           – Не пора ли нам в люди?
           – В люди ходил один Горький.
           – Это верно, – согласился Лобанов, – только каждый из нас по-своему горький.
           – Может быть, может быть.
           – Так куда пойдем?
           – А тоже в клуб не хотите?
           – На танцы, что ли?
           – Не обязательно танцевать. Поглядеть, как молодежь вечером отдыхает, музыку послушать. Надо всем здесь интересоваться, сами говорите. Со знакомыми дамами пару танцев пройтись – тоже недурно.
           – Так твои знакомые дамы и ходят на танцы.
           – Очень даже возможно. Нас уж точно все знают.
           – Что ж, собираемся. Клуб, танцы. Вы правы: интересно посмотреть. Для общего нашего развития.
          
           – Готовы, Алексей Никифорович?
           – А вы?
           – Давно вас жду.
           – Как это давно?
           – Может быть, недавно, – Ларин рассмеялся. – Словом, готов.
           – Не вижу.
           – Что?
           – Рано зовешь. Не вижу, чтобы собрался.
           – Не понял?
           – Посмотри на свои ботинки. Молодой человек, обувь чистить полагается каждый день.
           – Здесь?
           – Везде. И здесь тоже. Тем более, в клуб направляемся.
           – Грязь же по колено. Не только до клуба – до столовой не дойти, ботинок не видно будет.
           – Осторожно надо ходить.
           – Алексей Никифорович! Вам ли объяснять? Сами по этой грязи топаете.
           – Мне объяснять нечего. Грязь липнет к грязи, к чистому меньше пристает. Погляди на мои туфли.
           – Я тоже мыл вечером и сушил. Только что не почистил.
           – Так вот почисти. Серьезно говорю, пока не приведешь в порядок обувь, никуда не пойдем. Нечего на меня так скептически смотреть. Понимать нужно. Приехали образованные люди из большого культурного города – обязаны быть здесь эталоном вежливости и аккуратности. Люди смотрят, за каждым нашим шагом следят, так пусть берут с нас пример воспитанности. Я как старший требую от тебя понимания обстановки и выполнения долга. Согласен?
           – С постановкой вопроса согласен. Но в данном случае – лишнее требуете.
           – Не лишнее. Давайте следить за собой до мелочей и без лени.
           – А вам не кажется это превышением власти?
           – При чем тут власть? Я требую по праву старшего товарища. Забочусь о нашей общей репутации. А вообще, сознательная дисциплина нам здесь необходима, иначе не получится.
           Ларин согласно кивнул и отправился чистить обувь. Хорошо хоть на производство ходим в кирзовых сапогах, чего доброго Лобанов потребовал бы и в цех ботинки чистить, не случайно про каждый день заявил. Где-то, может быть, он и прав: сохранять городские манеры следует при любых обстоятельствах. Но, честно признаться, мне и дома жена делала замечания, не слишком следил за состоянием обуви и больше чистил по подсказке. Как-то некогда задумываться на этот счет. Все правы. Возможно, придется перестроиться. Не там, так тут. Вот жизнь, а?
          
          
           --- ГЛАВА 6 ---
          
          
           Геннадий Вышел на широкое крыльцо главного здания вокзала. Знакомая картина. В принципе, все привокзальные площади одинаковы. Разница только в размерах. Больше город – соответственная ему площадь. Город меньше – площадь маленькая. Но все равно она обязательна, привокзальная площадь, с выходящими от нее коридорами – магистралями улиц, с магазинами и киосками, шумным движением транспорта и множеством людей: торопливо идущих и, наоборот, стоящих или медленно передвигающихся, убивающих время в ожидании отъезда.
           Геннадий смотрел с возвышения перед вокзалом – вниз на дорогу нужно было спуститься по ступеням – и люди, множество людей терялись на площади: она была так огромна, что казалась почти пустой. Звенели, пробегая, трамваи. Медленно, неуклюже, словно боясь потерять равновесие, двигались на повороте толстяки-троллейбусы. Шуршали шины машин по асфальту. Но ничто не могло заполнить пустоту просторной площади. Дома – высокие, современные, с балконами и большими сплошными стеклами окон, каждый – длиной в квартал, стояли прямоугольником, образуя площадь, но она почему-то казалась овальной. Город точно отступил от вокзала, приглашая приезжих: пожалуйста, входите к нам, места хватит всем. Привлекали внимание призывы и лозунги: прикрепленные на крышах высоких домов, написанные крупно и четко, они как будто кричат по громкоговорителю свои короткие фразы, которые не кажутся стандартными.
           Ничего площадь, сказал себе Геннадий. Слева он увидел стоянку такси и направился туда, размахивая чемоданом.
           – Вы на Октябрьск? – тут же спросили у него.
           – На Октябрьск.
           – Третьим будете. Еще одного – и поедем.
           – Что ж. Подождем еще одного.
           Он поставил чемодан, снял перчатки, собрался закурить, но не успел.
           – На Октябрьск есть кто? – спросила девушка в пальто с маленьким песцовым воротничком и серой пуховой шали. Все видели, как подошла эта девушка, но никто не ожидал, что она едет в другой город. Без вещей, даже сумочки не было у нее, она шла быстро, с таким будничным видом, что казалось, спешит куда-то неподалеку и пройдет мимо остановки. Геннадий обрадовался попутчице.
           – Быстро мы, оказывается, собрались, – сказал весело. – Сели!
           Он распахнул дверцу машины и помог влезть женщинам. Впереди, рядом с шофером, устроился мальчик-школьник. Его мать первой протиснулась назад. Толстая, в ватном пальто, она заняла половину сидения. Когда возле нее поместилась девушка, свободного места почти не осталось. Женщины заерзали, пытаясь подвинуться. Геннадий извинился и нажал на них так, что смог тут же сесть и захлопнуть дверцу. Женщины ахнули и рассмеялись.
           – Мужская сила, – с одобрением сказала мать школьника.
           Геннадию хотелось посмотреть город в окошко, но машина, скользнув по узкому переулку налево, перевалила через широкий проспект с трамвайной линией посередине и вышла на прямую длинную улицу, по которой сплошным потоком двигались машины – грузовые и легковые, в их сторону и навстречу. Пошли одноэтажные деревянные домики, потом – какие-то склады и базы, и Геннадий понял, что они уже за городом. Было желание познакомиться с областным центром, вот – приехал, удобный случай. Даже из окошка автомобиля не получилось. Придется как-нибудь в выходной выбраться с Федором, наверно.
           По гладкому асфальту машина шла быстро и плавно, мерно покачиваясь и вздрагивая на неровностях дороги. В такси было тепло и уютно. Геннадий снял шапку и держал ее в руках. Укачивало. Интересно, долго ли проедем, подумал он. Вздремнуть, может быть? Притиснутый к борту, он хотел подвигаться, немного освободиться чтобы удобнее было дремать, но почувствовал, как на его плечо склонилась голова девушки. Геннадий скосил глаза влево и увидел, что обе женщины дремлют. Молодая соседка его совсем спала, он смог без неловкости рассмотреть ее близкое лицо. Черные брови и ресницы девушки были аккуратно подкрашены, кожа на лице, гладкая, белая, была удивительно нежной. Губы пухлые, по-детски капризные, она чуть-чуть разомкнула, открыв маленький рот. Ровное дыхание поднимало и опускало ее грудь. Геннадий смотрел на девушку, и до него доходило ее дыхание – он ощутил свежесть и запах парного молока.
           Рука соседки касалась его руки, ему вдруг показалось, что в следующий миг девушка возьмет его под руку. Поразила трогательная доверчивость приникшей к нему молодой женщины, он ощутил необыкновенную нежность, ему страстно захотелось приласкать ее, уставшую, ищущую поддержки, погладить ее прозрачные, тонкие, выбившиеся из-под платка русые волосы. Но он не сделал этого, боясь вспугнуть ее, он сидел замерев, с удовольствием чувствуя, как немеет в неудобной неподвижности его тело. Давно не испытывал он такого счастья: служить опорой молодой красивой девушке, которая – вольно ли, невольно – доверчиво принимает его помощь. Как назло, испортилась дорога. Машину тряхнуло раз и другой. Голова девушки подпрыгнула на его плеве, и он страдальчески сжал зубы, словно ему передалась боль от толчка, которую должна была почувствовать соседка. Она не проснулась, и Геннадий получил от этого облегчение. Наконец дорога вильнула влево, потом вправо, и машина резко остановилась. Пассажиров качнуло вперед, потом они, сделав усилие, откинулись назад. Шофер включил свет и молча ждал, пока с ним расплатятся. Геннадию показалось, что они находятся не в легковой машине, а в купе вагона дальнего поезда, так похожа была обстановка: за окном снег, вечерние сумерки, а здесь – тепло, ровный неяркий свет, дружная, семейная теснота, усталые, словно от долгой дороги, разомлевшие в теплых одеждах полусонные только что разбуженные женщины неуклюже, полусознательно расстегивают пальто, доставая деньги.
           – Намучились со мной – виновато сказала Геннадию девушка.
           – Наоборот, мне было удовольствие, – ничуть не лукавя, успокоил молодой человек.
           Она благодарно улыбнулась.
           Расплачивались не торопясь. Наслаждались уютом кабины перед вылазкой на застуженную свободу.
           – Вы до Чащина не могли бы довезти? – спросила мать ребенка.
           – Пожалуйста, согласился водитель, – тут почти рядом. За двойную плату по счетчику.
           – Одной, наверно, дорого будет? – в голосе женщины звучала неуверенность.
           – Погодите, и мне в Чащино, – спохватился Геннадий.
           – И мне.
           – И вам?
           – И мне. Что вас удивляет?
           Геннадий предположить не мог такой удачи: добираться в компании с очаровательной соседкой до самого конца пути.
           – Тогда едем!
           – Двойная плата, – напомнил шофер.
           – Поехали!
           На такси – мигом. Не двадцать, не пятнадцать даже минут. Момент! Поговорить не успели, хотя никто не спал. Появилось взаимное доверие и явная возможность общения. И в такой дружной атмосфере никто не заговорил.
           Степанов первым выбрался из машины, помог попутчицам. Женщина с ребенком сразу повернули направо, перешли дорогу, двинули дальше поперечной улицей. Молодые люди направились прямо.
           – Отлично доехали, – сказал Геннадий.
           – Хорошо, – согласилась девушка.
           – Меня Геннадий зовут.
           – Галина.
           – Вы здесь живете или в гости к кому?
           – В гости ездила. Домой приехала.
           – Муж, наверно, ждет?
           Она не ответила. Молча кивнула – то ли подтвердила догадку спутника, то ли, скорее всего, прощаясь. И пошла быстрее, не оборачиваясь. Знала: Геннадий до своего места добрался. Он как-то сразу не сообразил, что стоит у тропы к дому приезжих. А когда сообразил, улыбнулся, шагнул к зовущему крыльцу, радостно возбужденный общением с приятной девушкой, довольный здоровьем и своей силой. Главная радость в том, что состоялось знакомство. Не первое, конечно, здесь, но, кажется, самое значительное. Вот кажется, и все. Должно быть, не случайно. Поживем – увидим. Поглядим,
          
          
           --- ГЛАВА 7 ---
          
          
           Во вторник вечером Васюков устроил отвальную. Среда – крайний срок возвращения домой. Подсчитали. День отъезда, день приезда – один день. Ларин пробовал доказать, что еще сутки есть в запасе. Не убедил. Слишком рискованно. Положение такое, трактуй как угодно. Ты – так, бухгалтерия – иначе. Суточные – два шестьдесят. Ясно? Да, но не совсем. По инструкции, при продолжительности командировки свыше одного месяца величина суточных сокращается вдвое. Причем, за все время командировки. При задержке хотя бы на день сверх календарного месяца теряешь половину денежного довольствия. Некоторые даже не знают, могут и прозевать. Васюкова на мякине не проведешь. Стреляный воробей. Не впервые замужем. В командировки накатался, образование получил выше среднего. Вычислил с самого начала и следит внимательно. Выбытие отметили шестнадцатого. Вылетели, правда, семнадцатого, а бухгалтерия как посчитает? Должны, понятно, дату отъезда по билету, но что им в башку взбредет? Сегодня – так, завтра – иначе, другая инструкция поступила, у нас все бывает. Потому с гарантией: шестнадцатое. Стало быть, пятнадцатого – прибытие. Отметка в документе. То есть, завтра. Значит – самолетом. Отлично. К удовольствию всех и каждого. В том числе – самого бригадира. Самолетом понравилось всем. Имеется возможность, почему не использовать еще раз? Тем более, государство в полной мере оплачивает без вопросов, без проблем, без возражений. Из-за одних полетов можно было согласиться сюда вернуться хотя бы на месяц – но нет, хватит с них, пусть другие прокатятся. Работы тут неизвестно насколько, конца не видно, да и середины тоже, но свое задание бригада выполнила досрочно, вчера отчитались, а перевыполнять просто так, за красивые слова, за пустые похвалы не в правилах бригадира. Премию – пообещали и так, за успешно проделанную работу. За трудовые заслуги далеко от дома и проявленную высокосознательную дисциплину. За дело, короче.
           Собрались в городской гостинице, у них в номере на втором этаже. Приехали на рейсовом автобусе сразу после работы все вместе, никого ждать не надо. И не ждали бы, если кто и задержался, семеро одного не ждут. Ровно семеро и собрались. Приглашали Петушкова – оказался занят, пожалел, что не сможет принять участие в прощальном ужине. Лобанов отказался по принципиальным соображениям, поблагодарил за приглашение, пожелал удачи. Леха Плотников предпочел отметить день рождения Марии Филипповны, из двух зол выбрал для себя меньшее. Так что к бригаде Васюкова присоединились Илья Семенович Ларин, Геннадий Степанов и Федор Федоров. По общему мнению, народа достаточно, компания приличная, кворум налицо.
           – Как, – спросил женя Рассадников, – женщин звать будем?
           – У вас и женщины есть? – заинтересовались гости.
           – У нас все есть. Не будем. Во-первых, не та смена. Наши завтра с утра заступают. А во-вторых, своя компания, мужская, во всех отношениях лучше. И проще.
           – И правильно, – согласился Геннадий с Сергеем.
           – Мы сегодня напьемся как хотим. Святое дело, последний день. Завтра можно спать до девяти, автобус в десять, остановка рядом. Утром пригубим по капле, чтобы поправиться, завтрак пропустим. Самолет в двенадцать с чем-то, пообедаем дома. Там ждут, сообщили, обед готов и все такое. Встреча, в общем.
           – Везет кому-то, – пожалел Федор.
           – Тебя кто держит? Поехали с нами. Полетели.
           – Подожду, пожалуй.
           – Месяц у тебя тоже кончился. Раньше нашего.
           – Так-то оно так. Соблазнительно, конечно. Нет, не стоит.
           – Как знаешь.
           – Ближе к делу, мужики. Давайте с самого начала не отвлекаться. Мы для чего собрались?
           Петя Радченко проявлял нетерпение. Он и всегда не терпел промедления в таких делах. Его неожиданно поддержал Илья Семенович.
           – Точно, ребята. Если решили посидеть, надо начинать, времени не так много. Нам на десятичасовом автобусе возвращаться.
           – Нет, – успокоил Сергей, – торопиться не будем. Вот чего-чего, а этого не допустим. Последний звонок. Прощальная гастроль. Конечный пункт. Заключительный аккорд. Сегодня никто никуда не уедет. Вы ночуете у нас. Мы – валетами, вам отдадим две кровати. А хотите, на ночь снимем соседний номер. Как раз трехместный. Да? Пошел оформлять. Мигом. Вы готовьте, начинайте накрывать. Хотя, все готово, почти, сбегаю – будем садиться.
           – Куда садиться, – проворчал Петя Радченко, – тут еще дел по горло. Хлеб нарезать, банки консервные открыть, селедку почистить, посуду достать. Со стола все убрать, даже скатерть. Где-то клеенка была, ее постелить, чтобы потом помыть, грязь не оставлять.
           – Ваши ключи, – сказал, возвратясь, Васюков. – На ночь соседями будем. Если до своего номера доберетесь. Автобус туда не ходит, пешком придется. Дай вам бог в помощь.
           – Ладно, не пугай, – попросил Геннадий.
           – Да ты что! Мечтаю просто. И надеюсь. Ну как, мужики, чего не хватает? Посуда есть, заранее попросили у дежурной. Стаканов и тарелок с запасом. Вилок тоже навалом, ножи у каждого в кармане, столовых штуки три на всякий случай взяли. Закуска, конечно, не ахти, ну – какая есть. Хлеб – свежий, правда, без масла – масла тут в магазинах нет. Так же, как колбасы. Сыр – есть, режем, правильно. Селедочка, лук, консервы рыбные – что еще нужно?
           – Горячее не будем? – спросил Женя.
           – Картошку варить? – Васюков чуть подумал. – Под селедку?
           – Можно с мясом, – объяснил Володя Ялымов, – капитально горячее будет.
           – Откуда мясо?
           – А я две банки тушенки говяжьей зажал. Специально на отъезд.
           – Во даешь! Ты, Вовка, в командировке незаменим. Всегда, что-то полезное отмочишь. Не знаешь, где когда обманул.
           – Так что, меня наказывать за это?
           – Боже сохрани! Тебе – первый стакан. Первому.
           – Чистим картошку? Где она?
           – Где – у дежурных. Наша какая-то строгая, лучше на первый этаж спуститься. Они сами предлагали: если надо, обращайтесь, дадим сколько угодно.
           – Я схожу? – вызвался Евгений.
           – Не торопись. Давайте выпьем. Для начала заготовили достаточно. Вон закуска, места свободного на столе нет.
           – Давайте, – поддержал Геннадий. – Влага хоть какая есть? Что-то не видать, и в магазин не заходили.
           – Ладно с магазином. Шесть литров спирта – хватит на семерых? Чистого, неразведенного. Специально экономили. У вас пустые бутылки зря конфисковали? Ту неделю почти не выпивали по вечерам, заметно было? Вот сегодня отыграемся. Все, достали из шкафа.
           – Как разводить будем? – поинтересовался Ларин.
           – А как угодно. Кому как нравится. Кому сорок, кому шестьдесят процентов. Хоть белое, хоть красное вино.
           – Как это красное?
           – Очень просто. Купили сироп вишневый. Смешали со спиртом пополам. Получился ликер. Отличный. Крепкий. Пятьдесят градусов. Хочешь – послабее сделай. Вода в графине – кипяченая. А можно и сырой разбавлять, проверено на себе, гарантия абсолютная. Месяц, считай, проверяли.
           – Для кого красное придумали?
           – Если бы женщин пришлось. Ну, тебя имели в виду.
           – Что, совсем за человека не считаете? – обиделся Ларин.
           – Наоборот, угодить пытаемся. Знаем, что интеллигенция ликер уважает. Разве не так?
           – Ладно, попробую. Но я – как все.
           – Все попробуем.
           – Ликер давно готов. Настоялся, натерпелся. С утра. Спирт-то как, в графине прямо разводить, всем одинаково? Или каждый себе?
           – На всех, что уж там.
           – Пополам?
           – Можно. А лучше градусов на сорок.
           – Как, общество?
           – Давай на сорок.
           – Принято единогласно. Где другой графин?
           – Лучше в оба сразу, на дольше хватит, потом – опять в два. Вот так. Ну что, разливаем?
           – Теплый, зараза. Охладить бы чуть.
           – А давайте с ликера начнем. Графины за окошко выставим, пусть хоть немного поостынут.
           – С беленькой бы лучше. Действительно, теплое питье. Ждать – некогда. Ликер – на любителя. А, теплое так теплое. Не помрем.
           – Наливаем, – скомандовал Володя, – и вперед, к победе коммунизма.
           – Вот уж какой победы нет и не будет, – прокомментировал Петя Радченко.
           – И не надо, – заключил Евгений.
           – Как это не надо, – удивился Федоров, – и почему это не будет?
           – Кончай базарить, – приказал Сергей. – Про коммунизм можно три часа подряд, болтай не хочу. Выпьем, спорьте до одури, выясняйте до следующей. Стаканами пьем? Значит, до следующего. До следующей дозы, порции. Ну? Встали! За успешное окончание, значит. За победный финиш и фирменный финал. За все хорошее у нас и за всегдашнюю удачу.
           – Поехали!
           Выпили. Крякнули. Засмеялись. Порозовели. Стакан – не впечатляет, дает эффект, приносит удовлетворение и удивление и гордость одновременно. Целительный бальзам на мужское тщеславие. Теперь – показать, что ни в одном глазу. Полнейшая трезвость. К закуске приложиться – так пора и проголодаться, самое время перекусить после работы.
           – Ого, – сказал Геннадий, – так жрать будем, за полчаса закуску сметем. Навалились. Что, решили мигом закруглить?
           – Брось, – весело распорядился Васюков, – не держи никого и сам не боись. Всего навалом. Будем постепенно добавлять. Останется, точно. Водку заберем, еду оставим. Сегодня у нас полный коммунизм.
           – Опять выражаемся, – заметил Илья Семенович.
           – Не опять, а именно. Полный вылом. С избытком.
           – Коммунизм-то причем? К чему пришил?
           – А как же! От пуза всего. Выпивки, закуски. Исполняется мечта человека. В натуре. Предел желаний. Дальше – некуда. Не светлое будущее? Сегодня же достигнем. И – заслуженно.
           – До коммунизма нам еще далеко, – пожалел Ларин.
           – Не о том говорим, – подал голос Евгений Рассадников. Молчал, не любит спорить, редко вмешивается в разговоры о политике. Стакан водки толкает на подвиги. Совсем трезвый, о чем речь, и голова не кружится. Но требуется принять участие в обсуждении, тема общая, свое мнение имеется, сдерживать себя ни к чему, тормоза отпущены, слово предоставлено, ребята слушают, препятствий нет.
           – Далеко, близко. Вообще никогда. Коммунизм – фантазия. Придумали, рассказали, повторяем без конца. Не было никогда и не будет. Красивая сказка, что тут обсуждать.
           – Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, – напомнил Петя Радченко и рассмеялся.
           – Вот сегодня и сделаем, – подтвердил Васюков. Уже начали. Пока там сказки сочиняют да обещаниями кормят, мы для себя натурально построим что надо.
           – Где это там? На кого намекаешь?
           – Ага, тебе конкретно подавай. Сам думай, умник. Будто не знаешь.
           – Давайте кончим про политику, – предостерег Ларин, – к добру такая тема не приведет.
           – Тут все свои, – успокоил Сергей, – опасности нет. Какая это политика – так, ни о чем. Ты не согласен, что светлое будущее – липа? Сказка? Чушь собачья?
           – Ну зачем так грубо. Нереальная вещь, конечно. Никто не знает, как его достичь.
           – Я знаю, как построить коммунизм, – твердо, серьезно, жестко даже сообщил Федор.
           – Ты веришь в победу коммунизма? – в голосе Володи Ялымова прозвучало изумление.
           – В победу не верю. Как построить коммунизм, знаю.
           – За это надо выпить, – решил Васюков.
           – Нет, разговор трезвый и надо закончить, – возразил Федоров.
           – Тогда нужно попросить Геннадия записать тебя в его партию. Там таким делам самое место.
           – Партия и коммунизм – разные вещи. Партия этим не занимается. Должна бы, но – не занимается. Вроде всем руководит, все организует, держит под контролем, а самое главное, что в ее названии, как бы ее не касается. В партию не хочу. И Генке не записать меня, не доверят, другим положено, партком имеется, даже партбюро в цехе некомпетентно. А в коммунизм не верю, но знаю, как его построить.
           – Хо! Излагай, – потребовал Володя.
           – Интересно?
           – Веселый разговор, – вмешался Ларин. – Мы все учились понемногу. Маркса изучали. Призраки в Европе. Социалистическая революция. Путь к изобилию. Где оно, изобилие? При угрозах войны, при борьбе за мир да гонках вооружений – какое изобилие? Все – для человека. Что? Что – все?
           – А что надо?
           – Человеку – многое надо.
           – Вот в том все дело. Кто сказал, что коммунизм – это изобилие?
           – Ты Маркса читал?
           – Не читал. Слыхал про него. Говорят много. Уловил одно. Коммунизм – от каждого по способностям, каждому – по потребностям. Так?
           – Приблизительно.
           – Гена, приблизительно или только так?
           – Только так. Точный текст.
           – А где тут сказано про изобилие?
           – Подразумевается. Как при недостаче удовлетворить потребности? Изобилие всего имеется в виду. Для чего требуется повышать производительность труда? Чтобы больше всего производить. Это – путь к изобилию. К удовлетворению потребностей общества.
           – Правильно говоришь. Только не понимаешь, о чем.
           – Ты понимаешь, – возмутился Ларин.
           – Я понял. Знаю, каким образом построить коммунизм. Как это сделать. А сделать можно даже сегодня. Хоть завтра. Мы почти готовы. Только никто этим не занимается. Одна болтовня.
           – Что, можем сегодня объявить коммунизм?
           – Объявить – это нам раз плюнуть, – обрадовался Евгений, – тут мы мастера. Америку догоняем, осталось перегнать. Да и коммунизм достраиваем, Федор прав, что нам стрит дом построить – нарисуем, будем жить.
           – Идите вы, – рассердился Федоров, – я не шучу.
           – Все! – терпение Васюкова лопнуло. Скомандовал: – Кончай. Не тяни резину. Что знаешь, говори. Только покороче.
           – Отчего покороче, – заметил Ялымов, – сам сказал, торопиться некуда. Время есть, пусть рассказывает.
           – Так между первой и второй...
           – Перерывчик все равно.
           – Так уже кончается.
           – Гонишь, Серега. Дай послушать. Закусывай лучше.
           – Я после первого не закусываю. Все, тишина. Общее внимание. Молча слушаем.
           – Мне так думается… – вмешался Рассадников.
           – Молчим. Слушаем Федьку про коммунизм, давай.
           – Коротко так коротко. Очень просто. Каждому по потребностям – в это не верим? Правильно делаем. С нашими растущими потребностями в светлое будущее не въедешь. Избаловалось человечество, научилось хапать, много брать и мало давать. С такими запросами ничего путного не построишь и толку не добьешься. Беспредельного изобилия наступить не может никогда. Но дело в том, что и не надо. Коммунизм – ведь для людей коммунистического сознания. Потребности которых ограничены собственными сознательными желаниями. Которым нужно только то, что необходимо для нормальной жизни: питание, жилье, развлечения, информация. Минимум. А главное желание – работать на пользу общества. От каждого по способностям, от души, по потребности тоже. В этом станет смысл жизни. Так вот, что для этого нужно? Для начала – ограничить потребление. Приучить к норме. В питании, в одежде, в других запросах. Не обещать изобилие, а убеждать всех в полном удовлетворении при соблюдении установленных норм. Изучить, сколько полезно метров жилья на человека в личной жизни. Девять? Двенадцать? Хоть сорок. Обеспечить каждого. Не больше. Кто из партийного или какого начальства себе лишку отхватил – на Колыму, на воспитание. Кто-то, конечно, возмутится, но большинству сразу станет лучше. Дети наши с рождения научатся понимать и принимать эти нормы. А уж внуки иной жизни себе не представят, для них такое равенство – сама жизнь, единственная, сознательная. За три поколения коммунизм построить – делать нечего. Только захотеть сверху, конечно. Им самим отказаться от всяких привилегий, первыми внедрить высокое сознание. Вот и все.
           – Ну и что, – помолчав, произнес Васюков.
           – В этом что-то есть, – задумался Ларин.
           – Философия, – глубокомысленно рассудил Ялымов.
           – Одно ясно, – заявил Сергеи, – на трезвую голову в коммунизм не въедешь. Федька правильно сказал: ограничить потребности. Сегодня у нас ограничены неограниченно. С нашими желаниями и возможностями хоть сейчас в коммунизм – всего хватит. И для тела, и для души. Да хоть в какой строй. Даже в капитализм. Нигде не пропадем. Только вовремя выпить. И без долгих перерывов. И без длинных речей. Поехали, мужики. За счастье человечества и за то, чтоб завтра было всего не меньше, чем сегодня.
           Сколько сидели, не заметили. Как уснули, не вспомнили. Но разговоров шибко умных больше не было, это точно. И быть не могло. Посидели просто – весело и дружно.
           Начали просыпаться, когда на улице давно разогнался день. Спали не раздеваясь, никто не ушел в свой номер, поместились на кроватях – кто вдоль, кто поперек. Полное удовлетворение, хорошо конец командировки отметили, отвели душу. Утром выпили помалу, даже Васюков налил себе всего полстакана. Лениво пожевали, на закуски глядели без интереса. Все на столе завернули клеенкой, понесли во двор, в мусорный ящик.
           – Вместе с клеенкой выкидывайте, – крикнул Сергей, – заплатим за нее.
           Получилось так, что не Степанов с Лариным провожали бригаду Васюкова, а наоборот: васюковцы проводили остающихся товарищей. На улицу выкатили с вещами, полностью собранные к отъезду, все вместе, готовые трогательно распрощаться. Но первым подошел автобус на Чащино. То ли областной запоздал, то ли что-то перепутали – неважно, выяснять не стали. Чащинцы – налегке, без багажа, пожали по очереди руки четверым друзьям. Процедура непредвиденно затянулась. Автобус требовательно бякнул, заставил прыгнуть внутрь, захлопнул дверь. Помахали руками, поглядели вслед, все-таки жалко расставаться, хоть не связаны между собой и вообще разные люди.
           Про коммунизм утром не вспомнил никто, и Федор испытывал от этого досаду. Досаду и разочарование. Впервые он вслух выразил свои мысли, показал друзьям то, что нашел, открыл, обдумал он, лично, персонально – Федор Иванович Федоров. Не Маркс и не Энгельс. Молодой советский человек без усов и бороды, то есть без особых примет и без выдающейся внешности. А открытие есть, простое до гениальности, пусть кто угодно спорит и противится. Раскусил орешек – твердый, не твердый, но никем, насколько понимает, не раскушенный. Сделал вывод, нужный объективно всем, интересный каждому. Забыли. Не обратили внимания. Пропустили мимо ушей. Как будто никакой важной новости для них не прозвучало. Ему – жалко.
           Ладно, васюковцы. Степанов с Лариным – тоже. Люди. Человеки. Захотел удивить. Кого? С таким народом каши не сваришь. Работать – да, весело, надежно. Водку пить – тоже. Играть – во что угодно: домино, карты, футбол, баскет. Голову ломать по любому поводу не станут. Политика, естественно, не для нас. Но предлагает он – что: разобраться в ситуации, выяснить, осмыслить. Ради чего? Истины ради. Он – докопался, поймите, откройте для себя, прозрейте в конце концов. Он ведь не предлагает менять строй. По нашей же теории и партийной программе социализм поступательно разивается и перерастает в коммунизм. Теперь ясно, что для этого нужно и как ускорить процесс. Ясно – ему. Не коммунист, и в партию не загонишь, но помечтать иногда можно? Вдруг занесло на кудыкину гору. Пошел размышлять во вселенском масштабе. И распухла башка от непрошеных мыслей. Потянуло разгрузить переполненный мозг, облегчить душу посвящением в мир его открытий товарищей, соратников, друзей по работе. И по жизни тоже. Какова же реакция? Ноль! Никакой реакции. Вот и все.
           – Зайду в дом, отдохну часок, – попросил Геннадия. – Ничего?
           – Валяй. Пока с Лехой будем разбираться. Как сможешь, подходи.
           Тишина в доме приезжих. Никого. Даже часы в большой комнате не тикают, наверно, забыли завести. Расстроенный Федор прошел к себе, снял пальто, скинул ботинки, повалился на кровать. Невесело. Первый блин – комом. Плохо. Да? Подумать, возможно, и хорошо. Без последствий. Второго блина не нужно. Нельзя вслух. Только про себя. Знаешь – молчи. Молчание – золото. Хотя, на хрена ему золото. Вот уж о чем никогда не мечтал. Ни сам, ни друзья. С чего расстроился, чем недоволен, о чем жалеет? Нет худа без добра. Зря переживает равнодушие товарищей, может быть, правы они, это их молчание – золото. Тоже вариант. Всю жизнь бьют, а все лезем со своими сугубо мыслями. Ладно, пусть. Нужно собрать их, сосредоточиться на теме. Вернуться к тому, что занимает в свободное время. В свободное? Именно. Только. В рабочее время ни о чем таком думать не станешь, не сможешь, там занят работой, делом, трудом, отвлекаться на посторонние мысли обстановка не позволит. Философия – занятие бездельников. Либо людей с лишним свободным временем. Загрузить всех в обществе коллективными мероприятиями: напряженная работа, дружный отдых, общие развлечения. Некогда думать – нет философии. Тоже – проблема. Тоже – повод для размышлений. Запомним.
           Разбегаются все-таки мысли в голове. Одно, другое, третье. Все нужно заметить, обдумать, переварить. Разностороннее мышление. Плохо? Такое свойство. Что есть, то есть. Врожденная способность. Лучше, наверно, привязаться к одному-единственному материалу, разрабатывать его и не замечать ничего вокруг. Есть такие узколобые, и многого добиваются, он знает. Другая природа, другая психология. Нравится, не нравится – надо тренировать конкретность мышления и концентрацию внимания. Не подготовлен, не обучен такому, но понимает необходимость образования.
           А – вообще. Не академик; но науку постиг. Не математик, а свою формулу нашел, уравнение составил, задачу решил и теорему готов доказать. Он, простой рабочий. Ну, так говорят. Рабочий – да, кто спорит, звучит гордо. Простой – почему? Грамотный, высокой квалификации, цену себе знает. Институтов не кончал, но лекцию по своей теории в любой аудитории прочитать мог бы. Написать – нет, не способен. Не теоретик. И не теория его открытие вовсе, исключительно практика: путь краткого достижения цели. Но ведь и Ленин коммунизма не придумал. Владимир Ильич занимался именно внедрением науки в практику. Нет, он не сравнивает и не претендует, на государственного деятеля не тянет, еще чего, боже сохрани. Подсказать мог бы. Хотя. Пробовал. Обидно. Не дошло. Не смогли оценить его открытие, его ум и его самого. Надеялся. Потому что не оценить невозможно. Если задуматься всерьез и захотеть понять.
           Федор молча лежал. Трудно думал. Никто не мешает. Предоставлен сам себе. Свободное время. Простор мыслям. А – не надо простора. Надо их собрать, взять под контроль, сосредоточить на одном. Опять. В который раз: десятый, сотый? Теперь – с учетом прокола. Нужда. Не отбросить, не избавиться.
           Закрыл глаза. Так лучше думать? Не лучше. Свет не мешает. Да и не яркий свет. На улице пасмурно, в комнате полутьма. Глазам легко, сама обстановка тихая и спокойная. Располагает к одиночеству. Одиночество – зачем? Чтобы думать. Рассуждать, мыслить по-человечески. Что такое человек? Млекопитающее. Мыслящее, развитое, двуногое, но все равно животное. В основе. Какие потребности у животного? Добыть пищу, поесть, погулять, поспать, родить и вырастить потомство – уровень инстинктов и необходимости. Потребность жить.
           Для человека, в принципе, то же самое. Только утолить жажду и голод не одни телесные, но и духовные. В этом – проблема. Тут воспитание – самое главное. Стихийно созданное, а потом узурпированное властью правителей, человеческое общество установило законы, поделившие людей на две категории. И воспитали. В избранных – жажду наживы, стремление к роскоши и страстное желание власти. В массе людской – рабскую покорность и бесконечное терпение. Только теперь человечество осуществило поворот к справедливому обществу. Кровавый, конечно, поворот, через революцию и гражданскую войну. А как иначе? Если разобраться, тяга у простых людей к равенству в человеческом обществе существует всегда. Иисус Христос разве не равноправие проповедовал, не к справедливости звал? Библию мы, конечно, не читали, евангелия всякие, но по истории кое-что слышали и представить можем. Не зря и не случайно массы людей поддержали его идеи и веру. Тоже в светлое будущее. Правители, не думая, приговорили праведника к смерти. Распяли зверски. Друзья-апостолы объявили его призванным к богу, обожествили, словом. И люди стали верить как самому такому чуду, так и всему христианскому учению. Как бы за это ни наказывали. Сколько людской крови пролилось за веру и учение Христа. Спустя сотни лет правители поняли, что человеческим обществом легче управлять, когда оно имеет объединяющую веру. То есть веру в справедливость и равноправие. Которые наступят в будущем, которого следует ждать, на которое необходимо надеяться и работать. Христианство властям подошло в лучшем виде. Как же. Все – от бога. Божья власть – начальству. Божья милость – богатым. Божье наказание – бедным. Кесарю – кесарево. Когда хотели, цари забирали себе и всю церковную власть, тогда религия официально была, на службе у государственных властителей. А вот будущее – для всех светлое. Перед богом – все равны. Только не при жизни, а после смерти. Грешники – в ад, праведники – в рай. Вечное блаженство. Теперь доказано: бога нет. Придуман, сказка, небыль. А вот Иисус Христос остается. Как историческая личность. Как проповедник идеи равенства людей и справедливости общества. Как основатель веры. И люди две тысячи лет верят в его приход, а с ним избавление от неравенства еще при жизни, на земле, не на небе. Ради этого готовы к терпению и покорности.
           Бога отменили, религию запретили как ложное и вредное средство влияния на массы. Придумали коммунизм. Поставили на научную основу. Веру в бога заменили на веру в коммунизм. Суть одна: тяга к справедливости и равенству. Теперь начали верить будущему, которого не было и надо еще сообща самим построить. За сколько лет: двести? Две тысячи? Никто не торопится. Не спешит вернуться и Христос. Там, говорят, человечество не готово к его приходу – по разным, наверно, причинам. Здесь, у нас, все предельно понятно и реально осуществимо. Он, Федор, знает. А наверху? А наверху – тоже власть. Правители. Которым нужно править громадной страной. Великой державой. Строить будущее – да. Но это – перспектива. Как еще получится. Главное для них сейчас, нынче, сегодня – управлять людьми, держать в подчинении общество, народ, трудящихся. Потому требуется одно: крепкая общая вера всех в победу коммунизма. И готовность во имя этого трудиться в любых условиях и сколько угодно терпеть. Выходит так, что Иисус Христос проповедовал равенство людей во имя бога, а Владимир Ильич призывал к тому же на основе безбожия. А суть – одна.
           Куда опять занесло? Новый поворот. Мысли возникают помимо воли. Некуда деваться от их натиска. Лезут и лезут. Но ведь – правда. От себя не уйдешь. Пришел в результате собственных раздумий. Чем глубже проникаешь внутрь явления, тем больше открываешь для себя неясного и загадочного. Одно разгадал, следующее требуется. Была радость, появляется тревога. Как же так? Все просто. Казалось. Все – сложно. Если подумать. Снова – открытие? Еще? Это не открытие – гибель. Нельзя. Надо мысли повернуть в другую сторону, пустить в ином направлении. Как? Сердцу не прикажешь, башке – тоже. Мысли неотвязные, настойчивые, убедительные. Пришли неожиданно, а ведь вполне справедливо, логично и естественно. Должны, значит, были завершить цепочку построений его теории.
           Думать нужно, прежде чем размышлять о чем-то серьезном. Ни к чему хорошему философия привести не может. Закон жизни. Закон есть закон. Подчиняйся, или... Или погибай. Загнул. Мысли пока не научились отгадывать. Для себя рассуждай о чем хочешь. Вслух – не обязательно. Заткнись. Раз высказался, хватит. Вовремя замолкнуть – главное человеческое достоинство. Инстинкт самосохранения. Способность выжить. Когда соображение прет наружу.
           Что ж, власть – она и при социализме власть. Не уверен теперь, что им неизвестно открытое мной. Может, знают иные пути скорого построения коммунистического общества. Могут и не знать. Не интересует. Им важно не достижение коммунизма, а вера, постоянная вера в него. Статус кво. Конечно, постепенное улучшение жизни людей, приближение светлого будущего. Не спеша. На сколько лет настроились: сотни? Тысячи? В принципе, хорошо так, как есть. Социализм – тоже равноправие людей.
           Формально – равноправие, а фактически – неравенство. Права одинаковые, возможности – разные. До полной справедливости еще как до неба. А путь есть. Он рассказал ребятам, что следует сделать для скорого достижения коммунизма. Но ведь знает и кто должен делать. Во-первых, организовать это возможно только вверху, народ на такое не способен. Народ пойдет туда, куда его поведут, и сознание воспримет какое вобьют. А во-вторых, организовать воспитание сознания и четкое построение коммунистического общества способны люди абсолютно бескорыстные, которые ограничили свои потребности самым необходимым и создали такую обстановку вокруг себя и на всех уровнях власти. Сразу после революции был в стране военный коммунизм. Надо было его сохранить и развивать. Хотя, тогда материальной базы не было, еды просто не хватало. Сегодня – хватит, в стране все есть, нужно переходить к правильному распределению и дать всем людям нормальную жизнь. Работой сегодня обеспечен каждый, в промышленности людей не хватает. У нас все заводы работают на оборону, военное производство, вроде не для людей. Но оборона – тоже потребность общества. Каждому и всем нам необходима защита. Тут как раз все правильно. А ресурсы, все силы и средства бросить на воспитание человека будущего. И прежде всего этим должна заниматься партия. Если посчитает нужным, конечно. В чем теперь великие сомнения.
           Так что же делать?
           А – ничего. Прекратить нытье, забыть о будущем, радоваться настоящему. Мирная жизнь, нормальная работа, постоянная зарплата. Что – правители. Все люди привыкают к повседневной действительности, приспосабливаются к существующему режиму и стремятся сейчас строить жизнь, обеспечивать себя и своих детей всем необходимым в настоящих условиях, согласно природному инстинкту. Почему промолчали ребята? Да потому, что не верят ни в какой коммунизм. И большинство людей, конечно, не верят. Даже, пожалуй, среди членов партии. Рядовых, а может, не только. А вот он, Федор Федоров, знает, как прийти к нему быстро и просто. Выходит, он, беспартийный и самый рядовой работник, больше коммунист, чем обладатели партбилетов? Может, и так, только заявлять об этом не собирается. Все, кончен бал. Хватит с него. Не Иисус Христос и не Джордано Бруно. Со своими амбициями на эшафот не полезет. Да честно говоря, лично его социализм удовлетворяет. Пока из семьи не ушел. Уйдет, начнет все с начала. Ничего, выберемся. Жилье потеряет, снова придется добиваться. Алименты на детей станут из зарплаты отбирать, по закону, да он не возражает. Подольше бы в командировке посидеть, из суточных да квартирных никаких удержаний. Про коммунизм забыть бы вообще, не допускать мыслей. Лучше в Иисуса Христа поверить: одно и то же, а безопаснее. Еще лучше ни во что не верить, ничего не ждать, радоваться тому, что есть, и не желать того, чего никогда не будет и никому не нужно. Светлое будущее. Людей вера делает чище и благороднее. Тех, кто честно, искренне верит. Поди, разберись в человеке. Кто больше кричит и требует веры от других, не обязательно верит сам. Каждый знает и думает про себя. Бейтесь, ребята, без меня. Играйте в свои игры. Ведите народ куда вам надо. Я – не в счет, меньше думать – легче жить. Есть о чем переживать кроме дурацкой политики. Кто сказал: человек должен находиться на своем месте. Будем. Займем. Место, где сегодня незаменим. Объективно. Вовсе не проблема доказать на практике свою состоятельность. Вперед, к победе коммунизма.
           Покончить со стапелем и заняться штампами. Там – лично моя перспектива. Ну, и сборка – по совместительству. Это хорошо: времени на безделье не остается и на всякую ерунду отвлечься не удастся. А теперь – бегом на производство. Уже обед, труба зовет, ребята ждут, конец простоя. За работу, товарищи!
          
          
           --- ГЛАВА 8 ---
          
          
           – Слушай, Геннадий, тебе ясна технология?
           – Да.
           – Сможешь выполнить точно по технологии эту операцию?
           – Нет.
           – Почему?
           – Потому что не согласен с такой технологией.
           – Я не спрашиваю, согласен ты или нет. В принципе – можешь выполнить?
           – Нет.
           – Что: технологически невыполнимо?
           – Не знаю.
           – Как – не знаю?
           – Я так делать не буду.
           – Почему?
           – Не согласен.
           – Трудно с тобой.
           – Да. Не могу иначе.
           – Каждую операцию ты хочешь делать по-своему. Погоди, не шуми. Мне нравится твоя самостоятельность, честное слово, мешать тебе не собираюсь, пожалуйста, придумывай, твори, улучшай. Но сегодня на эксперименты у нас нет времени, пойми. Есть живая технология, подробно изученная мной на месте и записанная. Не мудрствуя надо по ней работать, научить людей именно так, с полной гарантией освоения в этом месяце. Освоим, пойдет дело – займемся рационализацией, сам помогу оформить и внедрить предложения. Ну, согласен?
           – Не согласен.
           – Как тебя убедить?
           – Что убеждать. У меня шестой разряд.
           – Тем более. Технологическую дисциплину знаешь? Есть технология.
           – Разве это технология':
           – Самая подробная.
           – Конечно. Взять профиль шестьдесят девятый, проверить штангенциркулем его ширину и высоту, установить на горловине корпуса по кольцевой риске, проверить размер двести восемьдесят от торца до профиля, прихватить в начальной точке к корпусу.
           – Ну, и что не так?
           – Так. Хотя проще сделать шаблон для установки, не нужно риску давать и размер проверять, ставь до упора – сам получится. Но это ладно, ничего не говорю, завтра сам шаблон сделаю с упором, на полдня работы. Дальше-то что? Ударами молотка пригнать профиль по радиусу горловины с зазором не более двух миллиметров. Мы где работаем? В авиационной промышленности на сборке молоток противопоказан. Прежде заклепки колотили, теперь у нас заклепок нет, одни сварные швы. А на оснастке и раньше их не было. Что значит молотком подогнать? Горловина имеет диаметр и допуск на него. Профиль штампуется по радиусу, должно подходить без всякой подгонки. Не подходит, значит, где-то брак. Устранить его и обеспечить взаимозаменяемость. Это же азы нашей профессии.
           – Тут ты, возможно, прав, надо посмотреть.
           – Я везде прав. Давай пересматривать технологию под наш уровень.
           – Непременно. Только потом. Если хочешь, умоляю. Эту операцию, согласен, разберем, поправим. На остальные, Гена, пойми, нет времени. Внедряем строго по технологии. Годами люди работали, гарантия качества.
           – Что я могу поделать. Глаза бы не глядели.
           – Знаю, что любишь работать красиво. И будешь. Сейчас – как есть. Ругайся, матерись, плюйся, но делай по бумаге. Вот как написано. Не думая и не придумывая. Прошу!
           – Черт возьми, – согласился Геннадий, – нигде покоя нет.
           – Покой нам только снится.
           – Кто сказал?
           – Блок.
           – Молодец.
           – Все молодцы. Революцию делаем завтра. Сегодня поступаем как написано. Чисто формально.
           – Ты заставляешь меня сохой землю пахать. Как будто неспособен работать нормально. То же дело – иначе.
           – Никто не сомневается в твоих способностях. Проявишь еще, не спорь, будет такая возможность. Не сразу. Иногда приходится наступать на горло собственной песне. Ничего не поделать.
           – Я вижу, как можно делать проще и лучше.
           – Думаешь, я не вижу? Не время нам глядеть по сторонам. Смотрим в одну сторону, которую показали. Думаешь, я согласен с такой технологией? В принципе. Крутится вариант снять сборку с отсеков, все наружные узлы и детали ставить на полностью сваренный корпус. Добавим на сборку пару стапелей, увеличим, конечно, трудоемкость, может усложним сам процесс, зато упростим начальную стадию, освободим отсеки от слесарной сборки, оставим только гибку и сварку – как хорошо с точки зрения специализации. Тогда первый корпус – чисто сварочный участок, вся сборка в другом месте, иное отношение, особые условия.
           – Здорово, – восхитился Степанов, – даже подумать не мог.
           – Подумал бы, обязательно, не успел просто. Но это – вариант, не знаю, правильный ли. Нужно подсчитать, к чему приведет, обдумать как следует. Еще варианты появятся, уверен. Как говорил Утесов, мы – творческие работники. Но первая наша задача – приучить здешних людей к технологической дисциплине. По этой технологии несколько лет работали. Оборудование, оснастка, инструмент – для действующего процесса. Все подробно изложено на бумаге. Внедряем как есть, один к одному. Творчество – потом. Скоро. Терпение, мой друг, и ваша щетина превратится в золото.
           Геннадий укоризненно покачал головой.
           – Знаешь, Семеныч, умеешь ты убеждать.
           – Потому что прав. И дело имею с умными людьми.
           – Ну ладно. Одну операцию все-таки сделаем?
           – Одну – на здоровье. Продиктуешь, как станешь выполнять, я перепишу операционную карту. И ты распишешься за технолога.
           – Да ради бога.
           – Эх, тебе бы в техникум. Золотой технолог получится.
           – Не дождетесь, – рассмеялся Степанов.
           – Да знаю, мечты. Может, и прав ты.
           – Вот у тебя в бюро десять инженеров, а вызвал меня. Что скажешь?
           – В первую очередь все равно направили технолога. Я до тебя тут две недели. Так что не очень хвастай своими преимуществами.
           – Не буду. Тебя слушаю только из уважения. Другому бы не уступил. С тобой, знаю, сделаем как надо. Со временем, так со временем. Подождем.
           – Спасибо, Гена. Наша задача первые четыре контейнера по всем операциям прогнать до девятого мая. То есть восьмого сдать полностью готовые.
           – Кому сдать?
           – Самим себе. Если успеем создать отдел контроля, значит – контролеру. Их тоже будем учить приемке каждой операции. Я еще не составил операционные карты контроля, вот поговорили – займусь, пока руки не доходили. Но тебе – задача такая.
           – Главное, людей давайте на сборку. Нет еще бригады. Постоянного состава не вижу.
           – Главный инженер занимается. Какие-то вдруг трудности. Начальника цеха не могут назначить. Каждый день обещают, пока – никак. Что-то не склеилось. Думаю, минутная задержка, тебе это мешать не должно, ты свое дело делаешь.
           – Как же, мне на каждом месте нужен ученик.
           – Нет его, сам пройди операцию, со своими ребятами. Освоил, убедился, шагай дальше.
           – Потом возвращаться, обучать местного?
           – Не обязательно тебе. Ты – вперед. Вернется Алексей, он покажет. Но это – частный случай. День, два – все утрясется, люди появятся, даже с избытком, уверен. Народ есть, почему-то директор с главным инженером толком разобраться не могут, кого станут освобождать от сезонных работ по добыче торфа. Людей там избыток, все говорят, кого нам отдать – решить не могут. Плохих – не годится, хороших – жалко. Вот и торгуются сами с собой. Придется подождать. Но ты – не жди никого, жми с ребятами без остановки.
           – Впустую не получится? Вторично не придется?
           – Я же сказал.
           – Согласись, твоя недоработка. Не составил технологию человеческую, по суррогату какому-то начинаем.
           – Обвинение отклоняется. Так вышло помимо моей воли. Меня послали в Таллин изучить на месте, как работают, и взять их техпроцесс. Что я подробно и сделал. Самому многое противно. Новую технологию потребуется по-новому оснастить, подготовиться к внедрению. Когда все сделано, попробовать, все ли правильно, не упустили ли чего. Сам знаешь. На это не было времени. И сейчас нет. Обещаю: закончим освоение, займемся технологией. Именно с тобой. Ты – здесь. У тебя тут работы хватит, думаю, на год. Пока не надоест. Я – на заводе. Через месяц удеру. Максимум – через два. Дольше не смогу. По семейным обстоятельствам. Дома технологическим процессом займусь, технологов цеха подключу. Будем приезжать сюда в командировки на внедрение, тебе придется стать главным консультантом и внедрологом. Так Петушкову и скажу.
           – Ну, там видно будет.
           – Перспектива – такая.
           – Запишем. Первый вагон – когда?
           – Запиши: девятого мая.
           – В день победы? Пишу: седьмого.
           – Гена, каждый день на счету. Не получается седьмого.
           – Лучше бы даже шестого. Этого, боюсь, не вытянуть. Ты себе назначай девятое. Начальству давай двенадцатое, не раньше.
           – С начальством бьюсь за пятнадцатое.
           – Правильно. Себе пишу: седьмое. Поглядим, как выйдет. Сорвемся, не обижайся. Значит, оказалось не по силам. Но наш настрой знай. А я, в крайнем случае, имею в виду, что держу в запасе неделю, да?
           – Безусловно. За пятнадцатое буду биться. Возьму на себя.
           – Что ж, ничего не изменилось. Как начали работать, так и будем продолжать. Все уточнили, просто я теперь уверен и знаю обстановку до конца.
           – До конца я сам всего не знаю, – пожалел Илья.
           – Тоже верно, – согласился Геннадий. – Только стало яснее и спокойнее. Держим, в общем, темп и движемся вперед.
           – Рывками, – уточнил технолог.
           – Рывками. Но – вперед. Рванем раз, рванем два, еще, глядишь – и проскочили. И финиш.
           – Видишь финиш?
           – Вижу. Мысленно уже весь процесс прошел, каждый вечер полностью технологию перелистываю и планирую работы. Людей давай, начальник. Людей мало, сколько говорить.
           – На больную мозоль наступаешь. Занимаюсь. Лобанов подключился. Будет, будет народ, потерпи. Как решили, ты с ребятами занимаетесь освоением без остановки, никого не ожидая. Опоздают дать людей на какую операцию, сами станут осваивать. Не оглядывайтесь назад.
           – Об этом сказано, не будем повторять. Пока идем по графику. Ты не подгоняй, ладно? И никому не позволяй. Будь уверен: делаем что можем. Быстрей нельзя. Никак.
           – Я же вижу. Никто не вмешается. Работайте спокойно. Не волнуйся, Геннадий, все идет отлично. Уверен в тебе.
           – Так ничего не остается, – печально улыбнулся бригадир.
           – Тем более.
           Ларину понятно волнение Степанова. Он и сам озабочен ответственностью за результат работы. Однако с Геннадием не лукавит: в их удаче он не сомневается. Ребята трудятся до темноты, без выходных, стараются, следят за графиком и радуются каждому успеху. Никто ни на что не отвлекается, даже в кино не ходят, некогда, без жалоб и без вопросов – дружба, общее дело. Еще месяц, должны выдержать, обязаны, нет альтернативы. С ними выдержит и он, хотя о нем особый разговор, он руководитель, организатор, ему по штату положено влезть в работу целиком, без остатка, без оглядки, без отдыха, пока не выполнит задание. Хотя по должности – старший технолог цеха. Взялся, влез, настроился – что ж теперь. Рассуждай, не рассуждай. Думай, не думай. Начал – продолжай. Начало – половина дела. Начало сделано. Осталась вторая половина. Вперед, без оглядки. Времени осталось с гулькин нос, горевать теперь не о чем. Хотя отдохнуть денек не пометало бы. Не теперь. Забыть об отдыхе. Нельзя думать о себе, когда уговариваешь других. Нехорошо. Стыдно. Не думаю, это так, случайная мысль. И не моя вовсе.
          
          
           --- ГЛАВА 9 ---
          
          
           Накануне выходных люди расслабляются естественным путем. Электрикам оба дня бездельничать, выберут отдых по душе, отоспятся, восстановят силы, хотя вряд ли обессилели за рабочую неделю, да и спят вполне достаточно, никто не мешает, никто не тревожит и пока никому не должны. Степанов с ребятами завтра работают, груз на плечах и тревога в душе, но все равно – пятница, предвыходной день. И усталость не так чувствуется, вечером хочется позаниматься чем-то хорошим, легким, веселым и беззаботным. Именно – позаниматься. И не хором, общей компанией, коллективом, а – поодиночке, пожалуй, лучше – с товарищем, но не группой, с одним: другом, приятелем, попутчиком. Собутыльником, наконец.
           – В столовую пиво привезли, – сообщил Валера.
           – Не пойду, – отрезал Саша Минин.
           – Очередь, поди, уже занимают, – предположил Кавокин.
           – С пяти будут давать. Как откроют.
           – Сходим, – поддержал Андрей. – Пиво все-таки.
           – Дома попьем, – сказал Саша. – Там разное. Я мартовское люблю.
           – Захотел, – отозвался Кавокин. – Здесь в бочках. Жигулевское обыкновенное. Но – ничего, я пробовал, неплохое.
           – Все пробовали. Пить можно, а хорошего-то в нем чего?
           – А мы пойдем.
           Валера с Андреем заторопились в столовую сразу после работы. У раздачи – никого, ужинай – не хочу. Толпа у бочки с пивом. Продавщица в белом нечистом халате пытается выбить из дна бочки пробку, чтобы затем вставить насос. Привычно не получается, не женское это дело, однако попытку делает, по должности положено показать всем свои обязанности. Все понимают, с веселым терпением ждут окончания спектакля. Ясно: недолго.
           – Давай помогу, – вызываются сзади.
           Тоже знакомо. Всегда так. По сценарию. Стандартная процедура.
           – Ты постой, – требует решительная женщина, выступая из очереди и закрывая проход к бочке. – Впереди мужики, кого ждете. Давайте, открывайте. Данилыч, куда глядишь, будто и не ты тут.
           – Да вроде раньше меня вон двое стоят.
           Тому, кто бочку откроет, наливают первому. Есть нюанс.
           – Давай, давай, ты у нас специалист.
           – Да можно.
           Толпа – толпа, а очередь все держат, каждый свое место знает, хотя не всякому оно по душе. По разным причинам прозевали вовремя занять, теперь – долгое стояние, нудное ожидание. Для кого – нудное, для кого – веселое. Андрею с Валерой, редким здесь гостям, занятно поглядеть и послушать, хотя оба стоять в очередях не терпят. Не только они. Кое-кто пытается нарушить порядок. Но пока на страже стоит решительная женщина с бидончиком, вряд ли кому-то удастся проскочить без очереди. Ее зычный голос, кажется, слышен даже на улице.
           – Товарищ, что вы там делаете?
           – Интересно, что там делает товарищ? – обращается Валера к Андрею. Тот согласно кивает. Соседи, кто слышит, глядят с одобрением, морально поддерживают. Самый конец очереди, стоять долго, остроумие не помешает. Шутка кстати развлекает, сокращает время ожидания. Любители пива между собой в полном контакте. Даже с теми, кто пытается отовариться поскорее, разбираются терпеливо и беззлобно, хотя и неуступчиво.
           – Вы куда смотрите, – спрашивают из середины толпы, – со стороны зачем пускаете?
           – Где?
           – Где, где. Вон, сбоку. Чего подошел?
           – Молодой? Этот?
           – Какой молодой, вперед него протиснулся, женщина ушла, никто теперь не следит. Надо кому-то из мужиков встать. А ты давай отходи, как будто не слышит, о тебе разговор.
           – Вы не видите, кто без очереди пролез. А который человек всю жизнь в очереди стоит, вы увидели.
           – Кончили, вставай в хвост, занимай пока не поздно.
           Человек еще несколько секунд постоял, потом оглянулся, оценил обстановку, понял бессмысленность сопротивления, посмотрел укоризненно на обидчиков и нехотя отошел.
           – Белый флаг выкинут, – прокомментировал Валера.
           Задним в очереди быстро надоедает наблюдать возню возле бочки. Их вовсе не касается, кто за кем там окажется, кому раньше, кому позже достанется своя порция: все впереди них, пусть разбираются. Поглядели как началась торговля, прикинули приблизительное время ожидания, постоять придется, хочешь пива – набирайся терпения. Милое дело – общий разговор. На любую тему, что в голову взбредет. Лишь бы интересно было. Да хоть бы показалось интересным. Время идет, и очередь движется.
           – Пиво, конечно, хорошо, – размечтался Андрей, – недурно бы к нему еще и раков, допустим.
           – Ну, это когда с раками пиво пили.
           – С чем-то надо бы. Не за одной кружкой столько стоять. Количество требует поддержки, хоть какого сопровождения.
           – Рыбка вяленая есть, – отозвался мужичок спереди. – Поделимся.
           – Нас двое, – объяснил Валера.
           – Хватит на всех. Еще, чай, у кого имеется. Здесь не дефицит.
           – Столовая, с пивом вот, а без сухариков соленых, даже без сушек-баранок. Никакой заботы о трудящихся.
           – Даже сала нет соленого.
           – Или копченого.
           – Да какое там копченое!
           – Вот интересно: украинцы и даже некоторые люди любят сало, да? А мне оно совсем на нравится.
           – Ну и зря. Украинцы – они от сала вон какие здоровые.
           Впереди, у прилавка, снова усилился шум. Молодая женщина спорила с возмущенными мужчинами. Даже задних в очереди привлек громкий спор. Умолкли, прислушались.
           Стоящий рядом с ребятами высокий небритый мужик протрубил водянистым пропитым басом:
           – Эта девка всегда норовит проскочить. Восьмого марта то же самое было. Она попросила без очереди маленькую кружку. Попить. Я бы ей уступил. Потому что женщина. Тем более, сопливая девчонка. Тем более, в такой день. Нет, не пустили. И нынче не пустят. Хоть за маленькой кружкой. Нынче – тем более.
           – А вы в самом деле из Ленинграда? – спросил другой сосед, что постарше и поаккуратнее. – Действительно, ленинградцы?
           – Что за вопрос. Не похоже разве?
           – Чудно как-то. Не верится даже. Из города к нам, не знаю куда. Заставили?
           – Работа есть работа. В командировку, не насовсем. С вами вот познакомимся – плохо разве?
           – Да мы-то рады. Как вам здесь?
           – Нормально. Месяц проскакивает, не заметишь.
           – Не тяжко, за пивом столько стоять?
           – Что делать, мы любители. Приходится.
           – У вас дома, поди, разное пиво-то продают?
           – В Москве – больше. Проезжали, нагляделись. У нас не так. Но – есть. Чешское там, немецкое. Баварское, говорят, бывает, но это – в центре, на Невском. У нас, на Выборгской, попроще.
           – Ну, а наше-то?
           – Наше – да. Московское, невское, украинское. Еще какое?
           – Мартовское, – подсказал Андрей.
           – Двойное золотое, – вспомнил Валера, – само собой, жигулевское.
           – И всегда есть?
           – Постоянно. Хоть бочковое, хоть бутылочное.
           – Ну, бутылочное – не то.
           – Мне тоже больше нравится бочковое. А вот у нас в цехе Борька Киселев только бутылочное пьет. Из бочки – не станет.
           – Кисель – точно, бочковое не признает, – подтвердил Андрей.
           – Как – прямо из бутылки тянет?
           – Когда как. Когда из горла, может и в кружку вылить. По-разному.
           – Да, – позавидовал сосед, – в таком городе чего не жить!
           – Какая там жизнь, – усомнился небритый, – один сплошной транспорт.
           – Транспорт – дело хорошее, – объяснил Валера. – Воздух, конечно, не морской, хотя у моря живем. Зато можно проехать когда хочешь и куда угодно.
           – Ага, через дорогу перейти – самая проблема. Ужас один.
           – Это почему?
           – Так переедут. Налетит машина, собьет. Их вон сколько! Вся жизнь в страхе.
           – Не совсем так, – улыбнулся Андрей. – Во-первых, привычка. А во-вторых, бояться водителю, а не пешеходу. Собьет – тебе ничего не будет, а ему десять лет дадут.
           – Так переедет!
           – Так что? Скорее в рай попадешь, только и всего.
           – Не говори, в раю пиво не дают
           – Это – да, единственный недостаток.
           – У вас жизнь, значит, сверхрайская!
           – Может быть. Ценить только не умеем. Вот окажешься где подальше, действительно задумаешься.
           – Надолго к нам?
           – Уезжаем. Кончается срок. На той неделе.
           – И все, больше не вернетесь?
           – Могли отказаться. Саша Минин, наш старший, остается дома, больше не хочет. Работы здесь еще надолго. Мы оба дали согласие. Сейчас уедем, в Питере побываем, пивка попьем – и обратно.
           – Пивка – разного?
           – Самого разного. Вспомнить. От души.
           – Вот бы попробовать хоть раз, – позавидовал сосед по очереди.
           – Попробуешь, – заявил Валерии. – Привезу тебе бутылку на пробу.
           – Только ему? – ревниво спросил другой сосед.
           – Невозможно на всех привезти. Одну бутылку прихвачу.
           – Почему тогда ему?
           – Потому что первым попросил. Заявку сделал.
           – Первопроходцу, – добродушно уточнил Андрей.
           – Вот мать его за ногу, – выругался опоздавший с заявкой.
           – Не расстраивайся, – успокоил Андрей, – теперь вроде совсем сближаться станем. Мы – к вам, вы – к нам. Пошлют в командировку и вас, поедете – на месте напьетесь. В смысле, самого разного.
           – Я не на предприятии, – пожалел собеседник.
           – Он вообще из деревни, колхозник, – объяснили сбоку.
           – Специально сюда за пивом добрался?
           – А – что. Тут недалеко, если по прямой – километров шесть, больше не будет.
           – Пешком?
           – Пешком, а что ж.
           – Деревенскому человеку тоже интересно попробовать городского пива. Ленинградского, наверно, особенно. А, да, ленинградское есть тоже, забыли перечислить. Его и привезем. Тебе, колхозник, тоже бутылка. Я – привезу.
           – Мне – не бесплатно. Заплачу.
           – За что? Хочу тебя как любителя угостить – кто же угощает за плату? Что-то путаешь, дядя.
           – Иначе как-никак рассчитаюсь.
           – Ни за какой расчет не повезу. Вы что, человеческого обращения не понимаете?
           – Тогда спасибо скажу.
           – Другое дело. Соблазнял, что ли, своей платой? Так уговаривать нас не надо, сказали – сделаем. Не в первый, в следующий вторник вот здесь вот в обед встречаемся, пьем пиво. Ага?
           – Люди вы, – сказал первопроходец, – человеки.
           – Мы, вы. Все – человеки.
           – Нас вы не знаете. А так уважили.
           – Любители пива должны солидарными быть. Тем более столько времени ждать. Можно сказать, мы с вами – товарищи по несчастью.
           – Соратники по общему делу, – поддержал Валера.
           – Сообщники по интересам, – добавил колхозник.
           И все смотрели на ленинградцев с добрыми улыбками. Им самим показалось не слишком нудным стоять в долгом ожидании. Опытные соседи заверили: пива на такую очередь хватит. С предложенной вяленой рыбкой можно будет с удовольствием выпить не одну и не две кружки. Есть смысл стоять, не зря рванули после работы.
          
           Минин с Кавокиным махнули в город на автобусе. Погулять по магазинам. Не за чем-то конкретно, познакомиться, как выглядит провинциальная торговля. Что-то, возможно, приглядеть, чего дома нет, хоть сувенир подходящий. Поужинать заодно, в кафе или даже в столовой – не в своей, другой, иные блюда, иной вкус. Хотя в столовых часто не разберешь разницы, даже запахи похожие, когда входишь. Есть возможность убедиться, от нечего делать чего не придумаешь. А за покупками собрались выбраться все вместе, завтра-послезавтра. Сегодня – вроде как разведка боем.
           Разведали. Убедились: с пяти до семи, если хочешь перекусить, в городе делать нечего. В центре, по крайней мере. Универмаг на месте, конечно, походили, пошлялись, недолго и без особого интереса. Народу много, толку мало. Ничего не присмотрели, видать, перед выходными наплыв людской, им толкаться ни к чему, любой другой день выберут.
           С ужином в кафе ничего не получилось. Дурацкий график работы оказался. Заведение открыто с восьми утра до пятнадцати, а потом – с девятнадцати до двадцати трех. Днем, с трех до семи – перерыв. И столовая оказалась закрытой. Там – работа до двадцати, но сегодня закончили раньше – по техническим причинам, объясняла вывеска. Подошли еще двое мужчин, прочитали, выругались.
           – Часто раньше закрывают? – поинтересовался Кавокин.
           – По пятницам почти всегда. Видать, народу мало ходит вечером под выходной.
           – В другие дни – работают?
           – Как когда. Над ними тут вообще никакого контроля.
           – Почему же?
           – А кому надо?
           Мужчины все объяснили, отошли. Даже кивнули на прощанье. Кавокин посмотрел на товарища.
           – Ну, так как, Александр Иванович? Один ресторан остается.
           – Не знаю, – задумался Минин. – Ни настроя, ни смысла нет. На весь вечер – неохота. Перекусить – не аристократы, чтобы между делом в ресторан забегать. Возьмем бутылку, закуски найдутся, дома поужинаем, жалко деньги так зря выкидывать. Как считаешь?
           – Согласен. Настроимся, можно будет всей компанией на вечер завалиться, посидеть как следует.
           – Посмотрим. Отъезд отметим как-то, придумаем. Оп, успеваем на автобус. Побежали? Что надо, возьмем в Чащине, магазины еще открыты. Вперед!
           В автобусе договорились: Саша берет водку, Сергей – хлеб. Остальное, вроде, дома есть: баночки консервов рыбных, сыр, капуста квашеная. Общее все, а что значит? Значит, когда не сообща, а по отдельности кто-то взял, обязан купить и восполнить, лучше с избытком. Но сначала, если понадобилось, взять из запаса, чтобы не портить продукты долгим лежанием.
           Так и сделали. Первыми оказались в доме приезжих. Вот и хорошо. Вдвоем выпить понемногу. Капитально развлекаться завтра, всей бригадой. Только сегодня разбежались по парам. Помалу выпить, слегка закусить. Для настроения. Да почти и поужинать.
           Однако сразу настроение не поднимается. Все-таки вечер не получился как хотели. Недовольство появилось еще в городе, что тут говорить. Разочарование в чем-то. Саше Минину после первой рюмки поворчать просто требуется. Кавокин не прочь поддержать веселый разговор. Повод найти – без проблем. Известные приемы.
           – Ты принес сырой хлеб.
           – У тебя от него будет понос?
           – По себе ровняешь?
           – Я не жалуюсь.
           – И я не жалуюсь на понос.
           – Я не жалуюсь на хлеб.
           Разговор оказался коротким. Мало выпили. Еще меньше закусили.
           – Тогда еще по одной? – предложил Саша.
           – По последней, – поддержал Сергей.
           – Лучше чтобы нас не засекли. А то разведем до ночи без толку. На завтра договорились, с утра начнем отрываться по плану, со всеми удобствами.
           – Тогда – в темпе, без задержки.
           Успели. Выпить и закусить. И повеселеть к приходу друзей. Те пришли довольные, тоже в хорошем настроении. Возбужденные, веселые и трезвые.
           Спустя полчаса появились Геннадий с Федором. Где провели время после работы, не рассказали, на вопрос оба заговорщически переглянулись, усмехнулись. Сообщили только, что в столовой поужинали.
           – С пивом?
           – Не успели. Кончилось пиво. На чуть-чуть опоздали.
           – Там все равно очередища была.
           – Нам к обеду по кружке бы дали.
           – К ужину?
           – Ну, к ужину.
           – Леху – где потеряли?
           – У Марии Филипповны. В последнее время все у нее.
           – Устроился Леха. Молодец.
           – Неизвестно пока. Да вроде устраивается. Что ж, мужик холостой.
           – И она не замужем. Хорошая женщина.
           – Хорошая. Он тоже неплохой.
           – Дай им бог. Наверно Леха не будет возражать подольше тут в командировке задержаться.
           – Пока и мы не возражаем, – сказал Федор. – Работы здесь хватает.
           – Да, работы не на год, видать по всему.
           – Значит, можно настраиваться.
           – С меня хватит, – заявил Саша Минин, – свой долг выполнил, ничего хорошего дальше не вижу. Домой охота.
           – Кому как, – согласился Степанов. – Нам пока не надоело. Надоест – тоже смотаемся.
           – Будем посмотреть, – заключил Федоров.
           – Ладно, нашли тему, – вмешался Кавокин. – Все собрались, свободный вечер. Давно бригада на бригаду не сражались. Стол свободен, прошу.
           – Брось, давно живем одной бригадой. Нечего делить.
           – В домино – можно. Разные игроки. Между собой надоедает. Хоть какое разнообразие.
           – А давайте каждый за себя, – предложил Валера.
           – Под стол, что ли?
           – Под стол между собой неинтересно. Кто бы со стороны, другое дело.
           – Лобанов, например?
           – Лобанов с нами не сядет. Под стол – тем более.
           – За себя, так за себя. Сели! – Федоров первым занял место. – По желанию. Усаживаемся. И начинаем не торопясь. Остальным не расходиться, мигом один вылетит, будьте наготове.
           Мечтали втянуть в игру Лобанова, но первым пришел другой начальник, Ларин. Пониже рангом, но тоже не свой. Редко играет. Однако, бывает, садится. Все больше занят, даже вечерами, что-то пишет, планирует у себя в комнате. Потому его упустили из виду.
           – Что за игра у вас? – спросил Ларин.
           – Садитесь, – с готовностью вскочил Валерий, – научим.
           – Садитесь, – дружно закричали ребята и побросали домино на стол.
           – В чем суть? – Ларин сел, и Валерий, возбужденный, предвкушая удовольствие, стоя, нагнувшись к столу, стал перемешивать кости, не дожидаясь, пока это проделают игроки.
           – Играют каждый за себя, – сказал Кавокин. – Проигравший – под стол. Если сухой козел – семь раз лезть. Если с первой же записи проиграл – еще семь раз. Итого можно заработать сразу четырнадцать раз под стол. Считают очки всех и сумму приписывают тому, у кого больше осталось.
           – Интересно. Заходит один-один?
           – Конечно. Но прежде чем начать, необходимо уточнить, кому из нас полезнее лазать под столом.
           Все засмеялись.
           – Ну-ну? – сказал Ларин.
           – Значит, вы должны нам проигрывать, – объяснил Кавокин. Глаза его блестели.
           – Специально? Не дождетесь.
           – Тогда мы все будем играть против вас. В открытую.
           – Усякин, я тебя не боюсь, – сказал Ларин.
           – Кто-кто?
           – Усякин. Фраза такая, не помню из какой книги. В камере так было написано про милиционера одного.
           – Под стол! – подскочив, решительно провозгласил Кавокин.
           – Обязательно! – поддержали соседи.
           – Кому-нибудь, – согласился Ларин и поставил первым.
           – Дальше, – с удивлением сказал Андрей. – Нет у меня таких. Надо же, не взял ни одной единицы.
           – И садишься играть, – проворчал Кавокин. Он сосредоточился, нахмурился, на лбу его образовались глубокие складки: думал.
           – Ставь, – не выдержал Минин, – не корову проигрываешь.
           – Пусть подумает, – возразил Федоров. – Разберись, разберись, не торопись. Тут план нужно сначала разработать, это, брат, игра – почище шахмат.
           – Комбинаторы, – сказал Ларин. – Что вы понимаете в шахматах? Да и в домино, я вижу, не больше.
           – Ого! – сказал Федоров.
           – Ребята! А? – воскликнул Валерий.
           – Пусть подумает Кавокин, – продолжал Ларин, – не мешайте.
           Кавокин исподлобья с подозрением посмотрел на Ларина.
           – Та-ак, – протянул он. – Р-раз!
           Стол подпрыгнул от удара и костяшка, лежащая на середине, подскочила и поехала к краю стола.
           – Два! – возвестил Минин и поставил с другой стороны. – Забьем заходную.
           – Правильно! – одобрил Кавокин.
           – Правильно! – одобрил Ларин. – Сделаем по два.
           – А… Опять у меня нет, – в недоумении сказал Андрей. Словно не веря себе, он еще раз внимательно просмотрел свои кости и растерянно, как-то полувопросительно повторил: – Нет?!
           Кавокин направил на него такой уничтожающий взгляд, что зрители схватились за животы.
           – Играйте, – мрачно сказал он и снова посмотрел на Андрея с презрением, будто тот был виноват в том, что и он вынужден пропустить ход.
           – Что? – не понял Минин.
           – Играйте! – рявкнул Кавокин.
           – А!
           Валерий взвизгнул. Федоров сел и в изнеможении вытирал платком глаза. Степанов отвернулся к двери и трясся в тихом смехе. Но быстро овладел собой, поощрительно улыбнулся.
           – Мало думал, дорогой, – сказал он, – больше надо было, говорили тебе.
           Игра, между тем, продолжалась. Играли молча, сосредоточенно. Кавокин уже не стучал сильно по столу, все ставили костяшки спокойно, тихо, но в самой тишине чувствовалось нервное напряжение игроков. Зрители тоже притихли и следили за игрой.
           Очередь ставить была за Лариным. Он замешкался.
           – Бой! – воскликнул сидящий рядом с ним на кровати Федоров.
           – Подожди, – задумчиво попросил Ларин.
           – Бой! Закрывайте, что там ждать! – настаивал Федоров.
           – Не вмешивайся! – закричал Кавокин. – Не лезь!
           – Я не лезу. Я советую.
           – Бабушке своей советуй. Здесь тебе не бабкин дом. Отодвинься. Сядешь играть, сам себе советовать будешь. А пока отодвинься, говорю. Не мешай.
           – Так бой же сделать можно, – взмолился Федоров. – Елка-палка, такая возможность.
           – Нет, – отказался Ларин, – закрывать не будем. Лучше я эту поставлю.
           – Отлично! – оживился Андрей. – Тогда я закрою. Считаем очки!
           – Ты что делаешь, – застонал Кавокин. – Понимаешь ты, что делаешь?
           – У него много, – кивнул Андрей на Ларина. – Раз он побоялся закрыть, значит у него много.
           – Он не мог закрыть, – с отчаянием сказал Кавокин. – Я мог бы: все у меня. Они тебя на пушку взяли.
           – Еще неизвестно, – не сдавался Андрей. – Давайте считать. У меня мало.
           – У всех мало, – подтвердил Кавокин. – Нечего считать.
           Он бросил домино, отодвинул Валерия и молча полез под стол. Андрей перевернул кости Кавокина и только махнул рукой: считать действительно было нечего. Кавокин перескакивал через перекладину под столом, как белка: туда-сюда, туда-сюда, раз, два, три, четыре. Семь! Он вылез красный и сердитый.
           – Да, куда столько набрал очков, – посочувствовал ему Андрей.
           – Не рой другому яму, сам в нее попадешь, – назидательно сказал Степанов.
           – Проиграл, ладно, – рассуждал Федоров. – Под стол – тоже ничего. Самое обидное, что после всего этого еще приходится уступать место.
           – Ничего, – сказал Степанов, – хотели научить Семеныча – вот и наглядный урок.
           Кавокин молча присел на край кровати.
           – Твоя очередь, Геннадий, – напомнил Саша. – Садись.
           – Пусть Кавокин еще сыграет, – предложил Федоров. – Зато потом вы с Сергеем нам сразу два места уступите.
           – Идет! Не я лично, а кто вылетит.
           – Вдруг опять Серега?
           – Едва ли. Теперь осмотрительнее будет.
           – Я думал мы все против Ильи Семеныча объединимся, – объяснил Кавокин. – Иначе ни за что бы не остался. Да с вами каши не сваришь.
           – Но все-таки каждый за себя.
           – Уметь играть надо, – сказал Ларин, – только и всего.
           – На неприятности нарываешься, – предупредил Федоров. Не мешало бы поосторожнее.
           – Ничего, с подогревом играем. Волков бояться – в лес не ходить.
           – Под стол! – снова возбудился Кавокин. – Вот и Алексей Никифорович подошел. Сядете играть с нами?
           – Под стол, – пояснил Валера.
           – Как это?
           – Проигравший – под столом лазает.
           – Ты что, собираешься под столом оказаться, Илья Семенович?
           – Зачем, постараюсь туда всех остальных отправить.
           – Не могу доставить тебе такой возможности. К сожалению, должен прервать ваше занятие. Забираю от вас товарища Ларина, молодые люди. У нас неотложное дело. Извините.
           – Что ж, – пожалел Саша Минин, – делу – время, потехе – час.
           – В другой раз, – пообещал Илья Семенович, поднимаясь, – готовьтесь. Что-то случилось? – спросил старшего товарища, когда оказались в своей комнате.
           – Ты что, серьезно собрался играть с ними? – Лобанов с недоверием ждал ответа.
           – Играл. Вы меня от игры оторвали.
           – Был готов ползать под столом?
           – Это же игра, Алексей Никифорович.
           – Пошел на такую игру? Под стол? Добровольно?
           – Такие правила. Проиграл – полезай. А что? Разнообразие.
           – Ты – руководитель. Унижаться перед рабочим классом?
           – Унижения не вижу. Все в одинаковых условиях. А проигрывать не имел намерения. И под стол попадать не надеялся.
           – Ум есть у тебя?
           – Да что такое?
           – Ползать на карачках перед пролетариями всех стран. Еще и под столом. Придумать надо! Кому – моему заместителю!
           – Ну, Алексей Никифорович. Они-то ползают.
           – Их дело. Они – что хотят. Тебе – подумай. Категорически!
           За стеной раздался шум. Закончился очередной тур игры. Или раунд, или кон – как угодно. Кто-то прыгал под столом. Под общий гогот, хлопанье в ладоши и стук кулаками по крышке стола. Дружное веселье.
           – Ну, – спросил воспитатель, – хочешь, чтоб над тобой так глумились? Над тобой в десять раз сильнее, можешь поверить.
           – Догадываюсь. Ну и что? Взаимопонимание окрепнет. Доверие. Как-то не боюсь таких ситуаций. Главное, меня еще обыграть надо.
           – Ты мне демократию тут не разводи. И азартные игры прекрати. Они – пусть, ты не участвуй.
           – Домино?
           – Вот именно. Любую забаву можно превратить в азартное занятие. Разбираться нужно. Молодой, необученный. Слушай, что старшие советуют. Ты меня должен понять.
           – Понимаю. Но может у меня быть свое отношение?
           – Значит, так. Под столом тебе валяться категорически запрещаю. Не думай садиться. И вообще, играть с подчиненными можно только когда уверен в своей силе. Играть вовсе не обязательно, свободно обходимся общением на работе. Твое превосходство должно быть всегда во всем. Тогда ты – уважаемый руководитель. Я тоже не против постучать в домино. Или в шашки сразиться. Но только – в своей компании. Ты меня когда-нибудь видел играющим с кем попало?
           – Видел. В Таллине с нами играли.
           – С вами – можно. Да и то редко, почти не случалось. Подумай, что я сказал. И запомни на будущее. Серьезно тебе советую.
           – Спасибо. Подумаю. Я учту.
           – А теперь давай посмотрим, что на следующей неделе делать будем. Я на завод еду – с чем? Что повезу?
           Они склонились над столом. Ларин принялся объяснять. Лобанов слушал. Инцидент исчерпан. Время идет и жизнь продолжается.
          
          
           --- ГЛАВА 10 ---
          
          
           – Нина, тебе не хотелось бы съездить куда-нибудь? В большой город.
           – В Ленинград, что ли?
           – Хотя бы в Ленинград. Или в Москву.
           – Нет, Вася, не хотелось.
           – Серьезно?
           – А чего ж. Серьезно, конечно.
           – Вот тебе раз! Почему так?
           – Дом, чай, не бросишь. Хозяйство. И дети. Нет уж.
           – А если не бросать. Матушку привезти на время, попросить, присмотрит за всем. Вообще, бывает желание поехать куда?
           – Нет, не бывает.
           – Вообще не бывает?
           – Да конечно. Зачем? Что там делать?
           – Здравствуйте! Поглядеть.
           – Чего глядеть?
           – Как люди живут.
           – А как живут? Одинаково. Работают все.
           – В большом городе другая жизнь. Интереснее.
           – Мне не понравится.
           – Неизвестно.
           – Как же. В Москве я была. Самый уж большой, чай, город, больше – куда? Хорошо, конечно, красиво. Кремль один – заглядишься! Калининский проспект, помню: дома сплошь громадные. Что ни возьми – красота да богатство. А машин всяких – тьма. Как дорогу там люди переходят, до сих пор не пойму. И сама переходила, а не понимаю, как. Помню: зима, а дороги серые: асфальт, снега мало совсем. Широко, просторно, слов нет, столица. Только я к нашему поселку привыкла – маленький, а за нефтебазу как выйдешь на пригорок – так до самого горизонта во все стороны видать, холм перед репновским лесом большущий, весь белый, и кругом все бело да чисто, а небо высокое и тоже чистое, только лес потемнее, вроде серый, да и то – присмотришься – насквозь белый, а поселок так словно снежный, будто дома все игрушечные, из снега сделаны. А потом, Вася, человек к одному месту привыкает. Я вот привыкла, и мне кажется лучше нашего Чащина ничего и на свете нет.
           – Ты скажешь. Чащино с Москвой сравнила.
           – Так и говорю. Для меня так.
           – Значит, Москва тебе не понравилась?
           – Как Москва может не понравиться, вот тоже. Москва шибко понравилась, в Москве – не очень. Больно уж много народу для меня, не привычно это. В метро давка, в автобусах давка, в магазинах толкают, все бегут и сама бежишь – я так не умею. Измучилась тогда. А дома после Москвы неделю болела, в себя прийти не могла.
           – По магазинам бегала, оттого и измучилась.
           – Ну, а как же.
           – Можно не ходить в магазины.
           – В город ехать и в магазин не пойти? Чудно! Зачем же ехать?
           – Просто посмотреть город.
           – Нет, это необязательно.
           – Как люди одеваются, поинтересоваться.
           – У нас теперь не хуже городских наряжаются. Вон девки: брюки носят, короткие юбки тоже, а нынче мода пошла, которые и совсем длинные начинают таскать – уж не на танцы, прямо по улице вечером ходят. Никакой разницы с городскими.
           – Что наш поселок. Большой город – большая культура.
           – Это так. Насчет культуры – верно. Я в Москве пьяных встречала и на улице, и на вокзале. Ну, там народу много, кто и попадет.
           – Зря ты. Москва, она всего мира культура. Пьяные это одно, да теперь их почти не увидишь, меньше стало, а город сам – чистый, красивый, светлый, дворцы, музеи, театры, самые лучшие.
           – Согласна, это правильно.
           – Видишь. В кино сходим, в театр.
           – В кино-о? Да батюшки! Много ли дома ходим, в два месяца раз, не чаще. А ведь через день, а то и подряд показывают. Это в кино в Москву ехать? Да захотел – дома пошел.
           – Там кинотеатры настоящие.
           – Свет погасят, везде одинаково глядеть. У нас кино хорошо идет. Коля Баранов где – не в Москве ли на киномеханика учился? Не соврать бы. Аи точно там; сказывали, работал даже поначалу, да после домой уехал.
           – Интересные рассуждения. Ну, хоть в театр вечером пойти как культурные люди.
           – Я, Вася, и так каждый вечер театр гляжу. Театр или кино.
           – Телевизор – не считается.
           – Как же! Я так думаю, по телевизору одни самые лучшие спектакли показывают.
           – Что ты, Нина. В настоящем – живые актеры, публика, обстановка.
           – Помню, в молодости нас в театр возили – все интересно было, еще бы, действительно живые артисты, и нравилось, как бы ни выступали. Теперь по телевизору наглядишься и сравниваешь, уже в чем-то разбираешься. В областной театр мы сколько – дважды ездили? Больше не хочется. А тоже: город немалый и театр как будто неплохой, заслуженные артисты даже есть.
           – Да, нам оба раза не повезло.
           – Так и там не повезет. На хорошую постановку, слышала, Ларин говорил, за месяц билеты доставать надо. А уж про живых артистов говорить, так самодеятельность у нас, конечно, много хуже стала, чем была, торфком не занимается, но Петя Шашкин как выйдет Незнамова из «Без вины виноватые» читать, так все и плачут. Лучше никто не исполнит.
           – Уж и никто.
           – Никто. Я три раза, считай, попадала и три раза ревела.
           – Чудеса! Тебя послушать, столица не Москва, а Чащино.
           – Это где чего искать. Я к тому, что с телевизором теперь и у нас Москва. Столица, понятно, есть столица, все передачи оттуда и события главные всякие там, но и мы у себя все смотрим, вроде как участвуем, только народ у нас поспокойнее, толкотни поменьше да к природе поближе. Вот и рассуждай.
           – Не знаю, чем тебя соблазнить.
           – А ничем не соблазнить.
           – Ну, тогда собирайся, поедем.
           – Завтра, что ли?
           – Сегодня четверг. Выедем в воскресенье, чтобы утром в понедельник в Ленинграде быть. Хотя, если очень не хочешь...
           – Поедем, что же. С тобой хочу. Мне лестно, что берешь меня, а и поглядеть нужда, куда ездишь и что за Ленинград красивый город.
           – Хитра! Говорила, неинтересно.
           – Говорила: необязательно. Самой охоты нет. А с тобой – что не поехать, поехали.
           – С Грачевым договорился, на неделю тебя отпускает.
           – Я бы и сама могла.
           – Заходил к нему по делу, заодно попросил.
           – Ну и ладно.
           – Готовься.
           – Что готовить?
           – Мне – ничего. Этот костюм надену, он простой, но пока новый, в нем хоть куда в самый раз. Себе платье возьми хорошее да туфли, чтобы выйти вечером.
           – С этим сама разберусь. Ты скажи, ленинградцам что, какие гостинцы повезем.
           – Думаешь, надо?
           – Спокон веку заведено из деревни в город угощенье возить. К хорошим людям едем.
           – У нас не деревня.
           – А как хочешь называй. Огород у нас свой и сад свой и продукты свои и своего приготовления. У них этого нет, а наше вон как нравится.
           – Только немного. С собой тащить.
           – Много и не надо. В гости, наверно, пойдем к кому?
           – Наверно. Ларин далеко живет, час ехать надо. А Лобанов совсем рядом с заводом, у него будем. Только у него, больше нигде, думаю.
           – Ну и вот. Баночку грибков да баночку помидоров красных возьмем да варенья – которого: земляничного или смородинового? А еще бы компота яблочного – он им в последний раз так понравился.
           – Не надо компота. И помидоров не надо. Грибы и земляничное варенье самое лучшее возьмем.
           – Хватит ли?
           – Куда нагружаться! У меня портфель, тебе чемодан маленький берем. Отошло, матушка, то время, когда с мешками в поездах ездили. Потом, я в командировку, встречать, может, будут, а мы вывалимся с банками: помогайте, братцы, мы из деревни, это самое.
           – Застеснялся?
           – Не застеснялся, а не допущу. Лучше ничего не возьмем.
           – Ну, ладно, ладно. Две банки и в портфель поместятся. Как сказал, так будет.
          
          
           --- ГЛАВА 11 ---
          
          
           – Вон Алексей Никифорович, – первой заметила Нина. – Видишь, Вася?
           Встречают, с радостью подумал Василий Петрович. Одного – не обязательно, да и не бывало. С Ниной – очень бы хотелось. Славно получается. Молодцы ленинградцы, все-таки. Чуткий народ. Перед супругой желательно выглядеть авторитетнее. Хотя. Можно было и на метро. Самостоятельно. Но встреча в Ленинграде их, из провинции, – уровень. Степень уважения. Будет чем хвастать женщине в Чащине. Не многих, поди, встречают на вокзале.
           Лобанов издали махал рукой, радостно улыбался. Представительный, в серой шляпе, просторном демисезонном пальто, обращал на себя внимание плотной, упитанной холеностью и большой аккуратностью. На него люди оглядывались. Петушков, подходя, заметил это и слегка даже позавидовал. Чуть-чуть и на мгновение.
           – Машина ждет у вокзала, – Лобанов сообщил с приветливым поклоном. – Пока едем, доложу вам обстановку и программу.
           – Куда едем? – полюбопытствовала Нина.
           – В гостиницу.
           – В гостинице будем жить? – женщина искренне удивилась.
           – В заводской, – объяснил вежливо Лобанов. – Не «Астория» и не «Европейская», пожалуй. Но заказан люкс, министерский номер. Не будет вам тесно или скучно, или неуютно.
           – Как это министерский? – продолжала удивляться Нина.
           – Специально для министра оборудовали. Если приедет.
           – И приезжал? – заинтересовался Петушков.
           – Приезжал. У нас министр бывает. Только останавливается всегда, по-моему, в обкомовской. Свой номер не занимал ни разу. Но – держим. Редко кого пускаем. Вас Яночкин распорядился поселить.
           – Гостиница прямо на заводе?
           Возбужденная Нина, шагая между мужчинами, втягивалась в ритм города помимо собственной воли, вопреки желанию и вовсе не замечая в себе перемены. При этом начисто лишила Лобанова инициативы.
           – Наш завод закрытый, – объяснил Алексей Никифорович.
           – Ну так что, пусть и гостиница закрытая.
           Дорогая, подумал подходя к машине Лобанов, тебя же на завод не пустят, понимаешь ли? И вдруг догадался, что, наверно, неправ. Директор, если надо, прикажет оформить пропуск жене главного инженера Петушкова без всяких формальностей, возьмет ответственность на себя. Как же не считаться с такими фигурами? Не отвечая на вопрос, он галантно распахнул переднюю дверцу, пригласил:
           – Василий Петрович, пожалуйста.
           – Спасибо, мы уж с Ниной сзади, если не возражаете.
           – Как вам угодно.
           Разместились хорошо, свободно. Портфель и чемодан приезжих поместились на сиденье, рядом с ними, и не понадобилось загружать багажник.
           – Итак, – обернулся Лобанов, – должен сообщить подготовленную к вашему приезду программу.
           – Погодите с программой, – попросила Нина. – Расскажите сперва, где мы жить будем. Про гостиницу так и не сказали, где находится.
           – На Выборгской набережной.
           – От завода недалеко?
           – Не очень. Если на машине – шесть минут. А машину за вами закрепят.
           – Этого не нужно, – сказал Петушков. – Пару раз выделить по нашей просьбе на час-полтора, вполне достаточно.
           – От машины отказываться не советую. Впервые, можно сказать, в Ленинграде, общественный транспорт не знаете.
           – А вот, будем изучать. Два-три раза, говорю, воспользуемся. А так, думаю, полезнее в городе двигаться своим ходом.
           – Это с Яночкиным решите. Он ждет вас в одиннадцать. Надо бы нам подготовиться к разговору, подумать, кого еще пригласить.
           – Специально что готовиться, – добродушно возразил Петушков. – Вы только позавчера, считай, от нас уехали если выбросить выходные. Мы все обсудили, что будем здесь решать. У меня понятие полное.
           – Так-то оно так, да надо бы встретиться еще с Тесленко, у него есть вопросы. И с главным инженером не мешает поговорить, прежде чем идти к директору.
           – Это вы на полный день собираетесь? – заинтересовалась Нина.
           – Василий Петрович, между прочим, в командировку в основном работать приехал, – произнес Лобанов.
           – Это точно, – подтвердил Петушков.
           – А я знаю, – сказала Нина.
           – Работа – главное, тут ничего не попишешь, – с нарочитым сожалением объяснил Лобанов.
           – Это точно, – еще раз подтвердил Петушков. Глаза его смеялись. Нина видела, и ей тоже было весело.
           – Меня-то куда? – спросила она. – Я тоже приехала.
           – Признаться, несколько неожиданно, – смутился Лобанов.
           – Как! Не вы ли меня приглашали в гости? На днях.
           – Это – вообще, – подсказал Василий Петрович. – А тут – конкретно. Взяла и приехала.
           – Ко мне в гости? – оживился Лобанов. – На самом деле. Хоть сейчас. У меня квартира. Вам выделю комнату. Не люкс, но совсем отдельная. Вместе будет веселее.
           – Не люкс – не пойдет, – сказал Петушков. – От номера министра отказаться нельзя. Когда еще предложат? Заботой директора пренебрегать к тому же политически неправильно. Не так?
           – Да, верно, – согласился Лобанов. – Возражать не приходится. О приезде Нины Яковлевны мы узнали перед выходными, в пятницу, и учли. По программе первые три дня Василий Петрович на заводе и решим все производственные дела. Придется это время потерпеть. В номере телевизор, мягкий диван, кресла. Отдохнете с удовольствием, пока муж занят.
           – Без дела отдыхать не привыкла, – пожалела Нина, – особенно без мужа. Вдвоем у нас лучше получается.
           – И вместе получится, – Лобанов доказывал убежденно и настойчиво. – Сказали, вы на неделю приехали. Значит, полных три дня остается и еще почти до вечера воскресенье. Для знакомства с городом трех с половиной дней, полагаю, хватит?
           – Не хватит, – заявил Петушков. – Я третий раз тут, а города вовсе не видел. Но прикинул. На знакомство с Ленинградом самое малое, по моим понятиям, три недели надо, не три дня. Чтобы чуть познакомиться, кое-что поглядеть. Мы обязательно эти три недели выкроим, используем отпуск. В очередной отпуск – сюда. Один Эрмитаж, говорят, за неделю не осмотреть, а еще сколько музеев. На ваш город много времени надо.
           – Так рассуждать, всей жизни не хватит. Можно по-всякому знакомиться. Берем в четверг машину и с утра по городу. В пятницу – в Пушкин и в Павловск. Можно в Петродворец, но туда лучше летом. Подробно решим в ближайшие три дня, как на работе справимся. Но в принципе программа такова.
           – Это ваша программа, – сказала Нина. – А у нас своя. Мы по своей приехали.
           – По разным не получится, – вразумлял Лобанов. – К сожалению.
           – Получится, – успокоил Петушков, – если сильно похожи. А иначе просто нельзя. Дело у нас одно.
           – Да, но вопросов много. Все надо решать. Раз приехали.
           – Я приехал к директору. Вы знаете, по какому поводу. Главные наши проблемы: финансирование и жилищное строительство. Обсудим и, думаю, определимся. Вот и все с работой.
           – Проблем тысяча, – не согласился Лобанов, – и все нужно решать. По самым главным, надеюсь, приедет директор.
           – Не приедет. Директор уполномочил меня.
           – Главный инженер может не все. Например, подписать договор. Там подпись руководителя предприятия.
           – Главный инженер может все. Договор сейчас никто не подпишет. Пока идет освоение. А это вопрос ваш. Нам с вами решать. Не здесь, а у нас, в Чащине. Со всеми службами на заводе вы сами разберетесь, без директора и без меня. В следующий раз приеду, тоже займусь оперативными делами. Хотя не совсем удобно вам тут помогать. Но для пользы производства не будем делить и считаться. Вы заметили, по работе я приезжаю на день. И – достаточно. Работать нужно дома, место – там. Нынче неделю взял только для одного: начать знакомство с Ленинградом. Кстати, постоянно советует Сигаев, даже пристыдил как-то. За компанию уговорил Нину. Сегодня – в вашем распоряжении, а уж завтра – извините. Да за день успеем сделать что наметили и повидать кого следует. На всякий случай, если возникнут новые вопросы, в пятницу с утра снова буду на заводе, попрощаюсь с людьми. Николая Прокофьевича поблагодарить за министерский номер – разве не нужно будет?
           – Завтра вас тоже на заводе будут ждать, – сообщил тревожно Лобанов.
           – А мы не станем обещать, – улыбнулся Петушков. – Я за пару часов, надеюсь, освобожусь, уеду к Нине, а вы останетесь, кому надо сообщите: главный инженер на сей раз приехал только к директору и в гости к Ленинграду. Поймут?
           – Не знаю. Ждали вас, собирались, программу составили.
           – А в следующий раз, – предложил Василий Петрович, – если касается меня, план ли, программу ли хоть со мной согласуйте. Может ведь и конфуз выйти. Для вас.
           – Ладно, – проговорил недовольно Лобанов. – Учтем.
           – Насчет знакомства с городом, – Петушков к своей теме вернулся. – Сегодня с дороги вечером отдохнем, а завтра обязательно попробовать в театр пойти.
           – Завтра – нет, – возмутился Лобанов. – Рабочую программу вы можете планировать как хотите, а вечера уж позвольте мне. Завтра вечером вы – у меня. Вера Гавриловна готовится и все согласовано.
           – С кем? – Петушковы переглянулись.
           – Если вы ко мне не придете, у вас дома моей ноги больше никогда не будет.
           – Что вы, Алексей Никифорович, – воскликнула Нина. – Мы только к вам специально и собирались. Гостинцы везем. Завтра, не завтра – обязательно.
           – Завтра!
           – Принято, – весело согласился Василий Петрович. – С кем же согласовано?
           – С Лариными. Их тоже пригласили.
           – Вот хорошо, – обрадовалась Нина. – Такая компания очень даже подходит. Все наши собираются.
           – Я дома передам, что все в порядке, встречаемся как намечено, после работы. Вы днем погуляете, а время мы уточним на заводе. Не поздно, во всяком случае. Мы, кстати, подъезжаем.
           – До вас от гостиницы далеко? – поинтересовалась Нина.
           – Как до вас от вашей гостиницы, шагов пятьдесят. Рассмеялись все, в том числе и шофер.
          
          
           --- ГЛАВА 12 ---
          
          
           Особенно сильно Петушкова впечатляет то, как Николай Прокофьевич Яночкин встречает его. Всегда одинаково. На середине расстояния от входной двери до рабочего стола. Встает с места и движется навстречу. Не исключено, что подобным образом руководитель относится к любому посетителю. Такое воспитание. Манера поведения. Стиль, черта характера. Вполне возможно. Но Василию Петровичу очень хочется думать, что это не так. Совсем иначе. Такой большой человек. Только к избранным людям может быть настолько предупредительным. И ощущение себя избранником Николая Прокофьевича доставляет Петушкову радость и гордость. Он видит, что не только заинтересованность в работе и важность их производственных отношений влияют на поведение директора – неизменную внимательность к себе с его стороны Василий Петрович объясняет сразу возникшей между ними взаимной симпатией, не проходящей до сих пор и, бог даст, нескоро пройдущей. Лучше бы всего – никогда. Что касается Петушкова, его восхищение Яночкиным, уверенность в этом человеке как в старшем товарище, справедливом и надежном, готовом помочь, выручить, сберечь и спасти в трудной ситуации, с каждой встречей все растет. Он, кажется, ни разу не подвел Николая Прокофьевича. Не дал повода директору разочароваться в нем, упрекнуть себя за ошибку в своих привязанностях. Ну ладно, не привязанностях, только симпатиях. Он старается, Яночкин видит. Потому выделяет его. Выделяет, точно, своим отношением. На глазах у всех. Правда, от стараний пока нет результата. Да, нет. Времени мало. Нужно торопиться. Результат необходим. На заводе должны увидеть итог начального этапа работы. Поговорить с Лариным. Собрать технический совет. Подумать. Дома.
           Пока он только просит. То одно, то другое. Всякий раз. Так получается. Директор принимает просьбы без возражений. Без сомнений и ограничений. Без претензий и недовольств. И удовлетворяет. Любые: мелкие и крупные, необходимые для нового производства или сомнительные в этом отношении. Яночкин не обсуждает целесообразность запросов главного инженера торфопредприятия, немедленно распоряжается выполнить все заявки, демонстрируя абсолютное доверие к нему. Таким образом на заводе создана обстановка безусловной поддержки любых требований Октябрьского предприятия. Разумеется, для Петушкова главное – отношение к нему лично Николая Прокофьевича. Он старается не злоупотреблять добротой директора, сдержаться когда можно, однако разворачивать дело в полном объеме требуется сразу, теперь, и дополнительные задачи рождают новые просьбы.
           А каждый приезд главного инженера должен иметь очевидный итог. Приносить пользу. Зря ездить нечего. Есть вопросы, выдвигать которые, кроме него, некому. И решать – тоже. Это не спекуляция на моменте. Производственная необходимость. Его обязанность – заниматься всем. Ничего не упустить. Выполнить что обещал. Сделать все необходимое и все необходимое получить. Стесняться тут нечего. Лично себе ничего не нужно. Для производства – все, что требуется. Растут потребности. Так производство растет. Каждый день. Будет расти. Начинаем, считай, без подготовки. Пока стоим на месте. Отдачи нет. Но – двинем, обязательно двинем. Скоро. Так что на скромность и стеснительность нет времени. Время – вообще главный дефицит. Но то, что вырвал неделю на Ленинград, – правильно. С этого тоже следует начинать. Связь с людьми без хотя бы слабого знакомства с городом – обстоятельство не совсем полноценное. Ленинград есть Ленинград, город великий и прекрасный, надо увидеть, узнать, изучить. Понять, где и как живут новые друзья. Познакомить Нину – нынче, не откладывая. Все правильно. По делу. Как надо. Без сомнений. Только так, и не иначе.
           Яночкин провел к столу, предложил стул, сам прошел за рабочий стол, спросил заботливо:
           – Как устроились?
           – Спасибо, Николай Прокофьевич. Очень шикарно, достаточно нам одной обычной комнаты.
           Директор согласно кивнул.
           – Мне тоже нравится уютный скромный номер. Роскошь ни к чему и не для нас. Иногда, правда, вынуждены принимать что по рангу положено. Но с женой, полагаю, некоторые излишества оправданы. Не часто вместе ездите? Ну, вот. Поэтому с вашей супругой всегда будете устроены хорошо. Можете на нас рассчитывать.
           – Спасибо, – Петушков развел руками.
           – Алексей Никифорович не смог мне ответить: у вас в Ленинграде есть родственники или близкие люди?
           – Пока нет. Есть в Сибири, в Москве. В Ленинграде – никого.
           – Значит, жену оставили одну?
           – Не беспокойтесь, Николай Прокофьевич. Она у меня человек неизбалованный. Терпеливый и понятливый. Настроились заранее: сразу – дело, развлечения – потом. Честно говоря, после встречи с вами надеюсь отправиться за женой и – по городу. На всю неделю. Надеюсь, оперативные дела возьмет на себя Алексей Никифорович, у него все дефициты и заявки к заводским службам. Однако, если понадобится, готов быть на заводе с утра до вечера, сколько потребуется.
           – Что ж, – неторопливо произнес директор. Нажал кнопку, громко распорядился.
           – Татьяна Тимофеевна, будьте добры нам три чашечки кофе. Да, можно печенье. И позвоните в гостиницу, передайте чтобы накормили завтраком супругу товарища Петушкова. Пожалуйста.
           Василий Петрович дернулся возразить, но Яночкин успокоил его решительным жестом. Сказал:
           – Не будем тратить время напрасно. Должен признать, меня несколько удивил тот факт, что товарищ Лобанов не смог сообщить, с какими основными вопросами вы приезжаете. Как это понимать? Между вами недостаток взаимопонимания?
           – Извините, Николай Прокофьевич. Алексей Никифорович полностью в курсе. Я просил его до моего приезда вопросы не поднимать. Три дня по возможности помолчать.
           – Полагаю, некорректно рассматривать заговор за моей спиной?
           – Что вы, что вы! Хочу лично с вами обсудить главные задачи. Считаю, только я обязан их поставить и только перед вами.
           – Хорошо, – сказал Яночкин. – Ваши объяснения приняты. У меня к вам претензий нет. Товарищ Лобанов дал полную информацию. Он сам и все мы удовлетворены состоянием дел по выполнению наших общих планов. Хотя, откровенно говоря, хотелось бы ускорения процесса подготовки производства. Это – не претензия, просто желание. Моя просьба к вам неизменна.
           – Помню. Знаю. Я не подведу, – Петушков решил не распространяться. Меньше слов, больше дела. Кратко и твердо – внушительнее и солиднее.
           – Слушаю. Ставьте ваши задачи. Только прошу еще раз: не стесняйтесь просить все, что вам требуется. Не ограничивайте свои запросы. Имейте в виду, мы ничего не даем безвозмездно. Больше дадим, больше получим. Размахнитесь на новое производство в полной мере. Соответственно просите поддержку. Материальную – прежде всего.
           Как будто в душу залез. Подслушал мысли. Почувствовал сомнения. Подглядел неуверенность.
           – Два момента, Николай Прокофьевич. Возникают проблемы. Первая. Ста тысяч, что выделили нам в марте, теперь оказывается мало. Прошу еще столько же.
           – Главный экономист сегодня в Москве. Будет завтра. Думаю, решим. Пока отложили. Записал. Дальше?
           Петушков помолчал. Собирался с духом. Яночкин не торопил, терпеливо ждал. Понимал: что-то серьезное.
           – Не знаю, как сказать. Алексей Никифорович считает, нынче поднимать этот вопрос преждевременно. Возможно, рановато, могу с ним согласиться. Необходимость заставляет. Столкнулся с проблемой неожиданно, а решать нужно по возможности скоро. Получилось так, что главным у меня оказался кадровый вопрос.
           – Мы плохо помогаем? – заинтересовался директор.
           – Помощь отличная. Пока, собственно, сами все делаете. Мне срочно нужны свои кадры. Руководители прежде всего. На кого рассчитывал, не получается.
           – Конкретно. Какое решение видите? В чем потребность?
           – В жилье. Со стороны людей приглашать, жилье требуется. Сразу как-то не дошло. Сегодня – очевидно.
           Яночкин задумался. Лобанов хмуро покачал головой.
           – Прошу денег на строительство жилья, – упрямо настаивал Петушков. – Не получится нынче, на будущий год запланировать. Обязательно.
           Директор молчал. Соображал. Наконец спросил.
           – Допустим, деньги получите. Строить есть кому?
           – У нас крепкая строительная группа. Еще усилим. Прораб грамотный и надежный. Были бы деньги, могли каждый год вводить двухэтажный дом. Имеются проекты шестнадцати- и двадцатидвухквартирного. Опыт есть. Все есть.
           – Какой дом, – взорвался Лобанов. – Два корпуса достраиваем, конца не видно. Компрессорная срочно нужна. Про малярку еще даже не говорим, руки не доходят. Какое жилье. С производственным строительством справиться, потом о жилье думать.
           – Да, Алексей Никифорович категорически против, – грустно сказал Петушков. – Уговаривал меня подождать, не выходить к вам с этой просьбой. Но я не могу.
           – И правильно делаете, – одобрил Яночкин. – Я просил вас поднимать все проблемы, какие считаете важными. Товарищ Лобанов в принципе прав. Сегодня. Вы смотрите вперед, возможно, далеко вперед и гораздо раньше нас. Мы вопрос жилья, признаться, не рассматривали.
           – Мне хотя бы знать перспективу, – объяснил Василий Петрович. – Чтобы пригласить грамотного инженера или мастера, должен пообещать ему квартиру. Если одинокий – хотя бы комнату. Скажу: сними пока что угодно, может быть временно договориться с комбинатом, устроить в общежитие, но твердо пообещать: в январе получишь жилье. Или в марте. Хоть в мае, если никак иначе. Но слово сдержать. Только тогда люди будут.
           – Так, – удовлетворенно сказал директор. – Еще что?
           – Все. Остальное – у Алексея Никифоровича. В его руках.
           Лобанов поморщился. Промолчал. Надеялся вдвоем заняться. Погулять по заводу, познакомить гостя с главными специалистами и начальниками отделов. Невелика птица главный инженер торфопредприятия, пусть влезает в глубину, познакомится с заводской структурой, узнает, когда куда обращаться, не грех в дальнейшем самому заниматься оперативными подробностями и конкретностями. В делах производства нет мелочей. Систему взаимоотношений сразу нужно правильно строить. Общие вопросы будет ставить и решать он, заместитель главного инженера завода. Был бы у Петушкова заместитель – любой, достойный, недостойный, научить кого захочешь можно, стал бы с ним работать, обучил общению с людьми в большом городе. Так ведь – нет. Ну никого. Пусть сам всем занимается. Крупные, проблемные вопросы придется взять на себя. И жилье – в свое время. Никак не сегодня. Аппетит у главного инженера отличный, нечего сказать. Явно не по средствам. Ничего, займемся воспитанием. Для того поставлен. Следует добиться такого положения, чтобы главный инженер без его личного благословения к директору завода не обращался. Вообще отсечь от Яночкина. Глобальные вопросы – через него. Оперативные – самостоятельно, только не у директора, непосредственно у ответственных исполнителей. К директору – только если внизу не получилось или требуется высокое решение. И тоже через него, заместителя главного инженера, доверенного лица директора завода, ответственного за состояние производства тары номер один.
           Яночкин видел недовольство Лобанова, но никакой его реакции на это не последовало. Не потому, что их мнение могло не совпадать и действительно в этом случае различалось, и не оттого, что подчиненный, на совещании показывая свое отношение к чему угодно без разрешения руководителя, проявляет бестактность, пытаясь повлиять на позицию начальника. В данной ситуации директора вовсе не интересовало мнение посторонних. Неважно, один человек его демонстрирует или десяток. Не имеет значения. Что могут знать его подчиненные? Строительством жилья занимается он один, остальные выполняют частные поручения, ведут определенные участки работы, и только он понимает всю сложность, важность и весь объем проблемы. Яночкин был готов к разговору, однако ждал его много позднее, во всяком случае, не раньше начала регулярного выпуска продукции, надеялся на более или менее удовлетворительное состояние обеспеченности жильем работников предприятия в провинции. У себя, естественно, ему пришлось бы начинать именно с этого. Что ж, все правильно. От нужды не уйдешь. Правда, ему кажется, вопрос жилищного строительства должен ставить директор предприятия. А где директор? Они еще не виделись. Все дела – с главным инженером. Судя по предварительным результатам, такое положение завод вполне устраивает. Главный инженер – на своем месте. Ответственен и надежен. Скромен и, главное, увлечен делом. С таким провал исключен. Поддержать его – не только потребность, необходимость, обязанность, но истинное удовольствие.
           Сегодня, безусловно, на строительство жилья денег нет. Но то, что главный инженер предприятия поднял этот вопрос раньше заводских работников, его в том числе, директору понравилось. Обрадовало. Выбором момента. Серьезностью подхода. Зрелостью мысли. Наконец, смелостью поведения. Не побоялся пойти к директору вопреки возражению его полномочного представителя. Молодец! И никакой реакции на недовольство Лобанова обнаружиться не могло. Характерная черта директора: когда принял решение или определил отношение к чему-то, перестает интересоваться мнением собеседников, не замечает мимику и жестикуляцию их и прекращает разговоры. Итог подведен, решение им принято, тема исчерпана.
           – Следует отметить, вы поставили весьма сложные вопросы, – объявил Яночкин. – Немедленные ответы на них не готовы. Необходимо поработать и требуется время. Мне представляется, поступим следующим образом. В ближайшие дни рассмотрим на заводе ваши проблемы и наметим пути решения. Полагаю, трех-четырех дней окажется достаточно для конкретного рассмотрения. Дайте нам эти дни. Считаю справедливым собраться у меня в пятницу, чтобы вам выслушать ответы на вопросы.
           – Очень хорошо, – согласился Петушков.
           – Понимаю, что вы поставили задачу познакомиться с Ленинградом. Лучшим гидом в поездках по городу безусловно является товарищ Лобанов. К сожалению, на всю неделю освободить от работы его невозможно. Пусть сам решит, когда сможет уйти на полный день, согласуйте с ним этот вопрос и обзорные экскурсии спланируйте именно на выделенные дни. Машина в вашем распоряжении все время. Чтобы не терять вам полный день, в пятницу соберемся раньше. Скажем, в десять утра. В одиннадцать сможете быть свободными. Не возражаете?
           – Что вы, Николай Прокофьевич!
           – Отлично, на этом сегодня закончим, желаю вам успеха. Кланяйтесь от меня супруге. Всего доброго.
           Лобанов распахнул двери, пропуская в приемную Петушкова, но Яночкин остановил главного инженера.
           – Василий Петрович, на минуту задержитесь.
           И когда Петушков подошел, поднялся с кресла, стал рядом, помедлил, сказал:
           – Думаю вот о чем. Общаемся мы хорошо, производительно. Положительно решаем вопросы. Надеюсь, избрали верный путь общения. Но у вас могут возникать вопросы лично ко мне. Поэтому не лишним будет нам встречаться вдвоем. Считаю правильным.
           – Как вы умеете все предвидеть, – растроганно проговорил Петушков. – Я сегодня мечтал остаться с вами наедине.
           – Прекрасно. Слушаю.
           – Определился круг людей, работников завода, занятых организацией производства тары номер один.
           Главный инженер понял пристрастие директора завода к полным, законченным формулировкам и потому назвал контейнер официальным именем. Яночкин согласно кивнул.
           – Непосредственно у нас руководят работой два человека, Лобанов и Ларин. Алексей Никифорович осуществляет общее руководство. Организацией производства конкретно руководит Илья Семенович. О рабочих, мастерах не говорю, там все в порядке. Порядок вообще. Хотелось, чтобы он сохранялся в таком виде. Все зависит от организаторов. Мне очень нравится Ларин. Больше того, считаю, с его уходом очень многое потеряем. Прошу поверить: С ним у меня полная надежность. Но у нас он последний месяц. Уходит по семейным обстоятельствам. Сын родился, не может оставлять жену с ребенком. А по делу должен постоянно находиться у нас, так и было до сих пор. Алексей Никифорович отмахнулся: будет работать и дальше, заставим. Думаю, так решать с Лариным нельзя. И освобождать невозможно. Поэтому решил попросить вас помочь делу на вашем уровне.
           – Да, – задумался директор, – жену с грудным ребенком надолго оставлять не очень хорошо. Для этого нужны серьезные причины.
           – И я так считаю. Но причина все-таки достаточно серьезна.
           – Для семьи? Вы полагаете?
           – Кроме вас, вопрос не решит никто. Уверен.
           – И замены вы не приемлете?
           – Вижу необходимость именно в нем. Уж простите меня.
           – Обещать не могу. Попробую. Может быть, вместе поговорим. В любом случае – до пятницы. Отдыхайте.
           Яночкин вернулся к столу, перелистнул календарь, сделал запись. Илья Семенович Ларин. Кто такой, почему не знаю? Попадалась эта фамилия в последнее время пару раз, определенно. Не уловил. Скорее всего, в связи с тарой. Не он ли с главным технологом ездил впервые в Октябрьск? Вполне возможно. Командировочные удостоверения визировал, отчеты о выполнении задания подписывал. Действительно надолго уехал, если все время находится там. Так. Уточнить у Хавроничева подробности. Завтра. С решением определиться в пятницу. Ларин. Познакомимся.
          
          
           --- ГЛАВА 13 ---
          
          
           – Не пойду я в этом платье!
           – А я говорю, в этом.
           – В гости же идем.
           – В гости, да не на банкет. Скромно собираемся. Все будут сразу после работы.
           – А жена Ларина?
           – Она из дому. Ну и что? Говорю, по-домашнему будет.
           – Тебе платья моего жалко? Для чего тогда брала?
           – В театр. Сколько тебе толковать.
           – Для одних театров платье везти?
           – Дорогая моя Нина, – ласково сказал Василий Петрович. – Было время, для каждого посещения театра шили отдельное платье.
           – Это царицы какие-нибудь.
           – Разве ты не царица? Ты моя королева, и не какая-нибудь, а самая великая.
           Нина вспыхнула.
           – Смеешься?
           – Серьезно. Самым серьезным образом, – убежденно произнес Петушков.
           – Тогда бери теперь меня с собой каждый раз.
           – Когда можно, с удовольствием. Что за причина?
           – Дома ты мне таких слов никогда не говорил.
           – Дома некогда, – усмехнулся он.
          
           Женщины возились на кухне.
           – Пойду к ним, – решил Петушков. – Для начала хлеб нарежем.
           – А мы стол раздвинем, – распорядился Лобанов.
           Ларин стоял перед книжным шкафом, читая названия книг.
           – Библиотека у вас, – произнес он с завистью.
           – Это еще не все, – небрежно отозвался Лобанов. – Половину Борис утащил.
           – Есть чем заняться.
           – Не сейчас, – возразил Алексей Никифорович. – Сейчас некогда.
           – А техническая литература у вас тоже есть? – Ларин обернулся к хозяину.
           – Техническая? – тот был озадачен. – Техническая – на заводе. Вера Гавриловна работает в технической библиотеке. Любая литература на любое время.
           – Тоже верно, – задумчиво согласился Ларин.
           Петушков внес блюдо с нарезанным хлебом, шумно удивился.
           – Вы что же, мужики, стол еще не раздвинули?
           – Ларина от книг не оторвешь, – не без гордости пожаловался Лобанов.
           – Сейчас оторвем, – сказал Петушков. Он поставил блюдо на шкаф, подошел к столу и отстранил Лобанова.
           – Дайте-ка!
           – Погодите.
           – Что там ждать, пустите.
           Раскинув руки, он взялся за крышку стола.
           – Осторожно!
           – Не мешайте.
           – Уникальная мебель. На заказ сделана.
           – Ничего ей не будет, – он рванул, и стол раздвинулся. – Вот так надо. Дерево не хрусталь.
           – Другое дерево дороже хрусталя.
           – Ладно, – засмеялся Петушков, – на этот раз не треснуло. Что у вас: скатерть, клеенка? Давайте накрывать.
           – Накроем, – сказал Лобанов, – все есть.
           – Давайте. А я снова на кухню: колбасу нарезать.
           – Э-э, матушка, – Василий Петрович отобрал у Нины нож и придвинул к себе тарелку с колбасой. – Так не пойдет. В городе режут тонкими кружочками. Правильно я говорю?
           – Неправильно, – сказала Вера Гавриловна. – Нина Яковлевна нарезает хорошо. А это вообще не ваша работа. Вам банки приготовлены – открывать.
           – Ясно. Забирай, Нина, обратно. Передайте мне консервный нож – Елена Александровна, я не перепутал ваше имя?
           – Бросьте вы, – засмеялась Ларина, – просто Лена.
           – Верно, – поддержала Нина, – мне тоже не нравится, когда меня начинают величать.
           – Это у них по работе такие официальности, – объяснила Елена. – Мы с ними не работаем.
           – Конечно, – согласилась Нина, – нам и проще.
           – Спасибо, Леночка.
           – Пожалуйста, Василий Петрович.
           Петушков получил нож и забрал консервные банки со стола, решив открывать их на табуретке. И все равно теснота на столе была невозможная.
           – А это что? – спросил он. – Сыр? Там – ветчина? Батюшки, сколько всего. Что? Опять сыр? Уберите. Уберите, хватит одного, никаких разных. Так. Что еще резать? Нина, давай твою колбасу, лучше готовь салат. Резать все отдадим мужикам. Я отнесу. А вы займитесь стряпней, это будет быстрее. Нет? Не согласны? Конечно, согласны. И стол чуть освободим, повернуться негде.
           Василий Петрович быстро вскрыл банки с консервами – их оказалось всего три, поставил на блюдца и отнес в комнату. Затем вернулся на кухню и, пользуясь тем, что увлеченные работой и разговором женщины не обращают на него внимание, поставил на освободившуюся табуретку кастрюлю с картошкой, стоявшую на полу возле плиты, рядом устроил пустую кастрюлю, сняв ее предварительно с полки, достал из кармана складной ножик и стоя принялся чистить картошку над раковиной. Чтобы не привлекать к себе внимания, очищенную картошку он опускал в кастрюлю осторожно, без стука, однако успел лишь начать свое занятие. Вера Гавриловна, случайно обернувшись, увидела его и вскрикнула испуганно:
           – Что вы делаете?
           – Вот, – Петушков показал на кастрюли.
           – Какой позор! – громко прошептала хозяйка.
           – Что случилось, Вера Гавриловна?
           – Гость чистит картошку!
           – Ну и что? – удивился гость.
           – Немедленно прекратите! Во-первых, это не мужское занятие.
           – А во-вторых?
           – Во-вторых, ее рано чистить. Вообще, не время ей заниматься.
           – Разумеется, не время. Все сядут за стол. По одной выпили – где Вера Гавриловна? Картошку чистит. Выпили по другой – где хозяйка? Картошку жарит. Знакомая картина. Не будет так.
           – Жарить все равно придется.
           – Не придется. Я буду чистить, а Нина жарить.
           – Ну, уж вы меня, пожалуйста, не оскорбляйте.
           – Все это из глубокого уважения к вам. Хочу, чтобы хозяйка сидела за столом со всеми.
           – Все будем жарить, – сказала Елена.
           – Умно сказано, – похвалил Василий Петрович.
           – Пусть чистит, – сказала Нина, – он умеет.
           – Я вижу, что умеет, – сдалась Лобанова. – Он все умеет. Наши мужья... – с сожалением начала она и остановилась.
           – Наши мужья бездельники, – заявила Елена.
           – Мой мне помогает, – обиделась Вера Гавриловна.
           – Мой тоже помогает, – засмеялась Елена и крикнула мужчинам: – Как дела, помощники?
           – Все, кончили, – отозвался Лобанов. – Вас ждем.
           – О, видите: ждем, – Елена снова засмеялась. – Что ж, пошли, раз ждут. Мы тоже кончили. Только Василий Петрович...
           – Я скоро. Несите все на стол, кончаю.
           – Хватит картошки, – решила Вера Гавриловна. – Не надо всю. Давайте, я помою, а вы тоже руки вымойте и закончим пока.
           – Хватит, так хватит.
           За стол сели дружной, веселой компанией.
          
           – Курить будем выходить или как? – спросил Алексей Никифорович. – В Чащине принято прямо за столом.
           – С нами кормящая мама, – сказала Нина.
           – И вообще, – согласилась Вера Гавриловна.
           – Я не против, – отозвалась Елена, – курите за столом.
           – Я, например, в комнате не курю, – вмешался Илья. – Елена не терпит табачного дыма.
           – В нашей комнате действительно невозможно. Самим не захочется. У вас же две просторные, высоченные потолки. Совсем незаметно будет.
           – Илья Семенович говорит, вы не терпите.
           – Не до такой степени. Я бы разрешила. Считаю, мне совсем не повредит.
           – А больше запрещать и некому, – сказала Вера Гавриловна. – Курите, мужчины, объявляется небольшой перерыв. Пойду поставлю на плиту что нужно подогреть. Пора. Курите и беседуйте.
           – Значит, так, – объявил Лобанов, – в пятницу мы закончим все производственные дела – так? – и едем по Ленинграду. Посмотрим город, памятники, красивые места. Кунсткамеру вы сегодня посетили, молодцы. В Русский музей можно завтра пойти, в Петропавловскую крепость. Хотя нет, Петропавловская работает до восьми или девяти вечера, можно в любой день после работы сходить.
           – Везде за один приезд не успеть, – сказал Петушков.
           – В Петропавловскую надо, – возразил Лобанов. – Это же история. Люблю историю и уважаю. Картинную галерею можно отложить на другой раз, но исторический музей – что вы! Там в соборе похоронены все русские цари, начиная с Петра первого.
           – Не все, – сказал Ларин.
           – Все!
           – Петр Второй – не там.
           – Все!
           – Я тоже бывал в соборе, и рассказывали.
           – Ты был один раз, а я – сто. Анекдот услышал какой-нибудь и поверил.
           – Петр Второй умер от чумы или холеры, его не разрешили хоронить, сожгли.
           – Чепуха! Царя – сожгли? Сходи еще раз и поинтересуйся как следует. И не спорь. Я историю как-нибудь знаю. А еще нужно выбрать день на Эрмитаж. Конечно, одного дня мало, но я хорошо знаю музей, поэтому, если вместе пойдем, в основном увидите все. Возможно, в четверг удастся днем уйти с завода. В театр мы подумаем, куда сходить. А завтра вечером собираемся у Лариных.
           Нина уничтожающе посмотрела на мужа. Тот принял упрек с видом беспомощным и виноватым: в такую даль, кто мог подумать, что потащат.
           – Мы хотели завтра в театр, – сказал он.
           Лобанов действовал решительно.
           – Нет. Завтра у Яночкина совещание, я освобожусь не раньше восьми, так что к Лариным немного опоздаю. Вера Гавриловна зайдет за вами, и вместе поедете.
           – Этот вопрос решен заранее, – засмеялась Елена. – Вы расписаны прямо по часам еще на прошлой неделе.
           Василий Петрович покачал головой.
           – А все-таки мы завтра с Ниной в театр собрались.
           – Вам надо обязательно в оперный, – сказал Лобанов. – Имени Кирова – самый лучший театр.
           – Дело вкуса, – не сдержался Ларин.
           – Как раз в оперу и хотим, – подтвердил Петушков.
           – Завтра? Что там завтра?
           – «Хованщина», пишут.
           – Вы что, «Хованщину» не слышали?
           – Я Мусоргского вообще ничего не слушал, – объяснил Петушков.
           – Кого, кого?
           – Мусоргского.
           – А-а.
           – Откуда вы все знаете, Василий Петрович? – спросила Елена.
           – Это что же – все?
           – Например, что «Хованщина» – Мусоргского.
           – Интересуюсь, Елена Александровна.
           – Наверно, мало просто интересоваться? Все-таки, в вашей деревне…
           – У нас не деревня.
           – И не город, я слышала. Впрочем, впрочем... Вы интересуетесь музыкой?
           – Я всем интересуюсь.
           – Значит, специально музыкой – нет?
           – Специально – нет. Вернее, не только. Словом, не главный мой интерес.
           – А – знаете.
           – Про Мусоргского как-то на кухне большую передачу по радио слушал, – простодушно рассказал Петушков. – Пришли с грибов. Пока обрабатывали, да картошку чистили, да жарили – все и слушал. Часа, может, два, не меньше.
           – Он запоминает, – сказала Нина. – Я тоже слушала, не запомнила, а он помнит.
           – Ты бегала. Туда-сюда. И меня отвлекала. Я тебе еще говорил: не мешай! Говорил?
           Все рассмеялись.
           – Все-таки, чтобы интересоваться классической музыкой, надо иметь большую культуру, – не отставала Елена.
           – Ну и что?
           – У вас нет возможности после работы или в выходной взять и пойти в театр.
           – Конечно. Зато в Москву приезжаем – куда-нибудь да сходим.
           – И в оперу?
           – Редко. За всю жизнь – сколько? – два раза был всего. Теперь с Ленинградом связались, чаше будем. С удовольствием сходил бы на вашего Штоколова в «Борисе».
           – Снова Мусоргский? – заметил Ларин.
           – Говорю, недавно передачу слушал.
           – Не люблю Штоколова, – сказала Елена.
           – Почему?
           – Терпеть не могу индюков.
           – Кого же вы любите?
           – Нестеренко люблю. Знаете?
           – Знаю, конечно.
           – А еще кого вы конечно знаете?
           – Утесова знаю. Шульженко. Ольгу Воронец.
           – Понятно. Как вы считаете, кто у нас теперь лучший оперный певец? Или певица?
           – Вот этого не скажу. Не знаю. Трудно, наверно, определить?
           – Можно.
           – Да?
           – Самая выдающаяся наша певица сегодня – Елена Образцова.
           – Хорошо поет. Но сказать: лучшая...
           – Безусловно! Одна. Равных ей нет – у нас без сомнения, а может быть и в мире. Великая актриса.
           – Что ж, поверим.
           – Нет, нет. Присмотритесь к ней, прислушайтесь, сравните и сделайте вывод.
           – Хорошо. Вы ее в театре слушали?
           – Только по телевизору. И радио.
           – Значит, у нас одни источники информации?
           – Да, но я стараюсь не пропускать музыкальные передачи, а с Образцовой – особенно. Вы тоже так поступаете?
           – Бывает, и так. Следим помаленьку.
           – Кончайте этот глупый разговор, – Рассердился Лобанов. – Какая разница, кто поет, когда поет? В театр Кирова можно идти на любую вещь, все хорошо. Лучший в стране театр.
           – Лучший – Большой, – снисходительно объяснила Елена.
           – Нет, наш!
           – Лучшие певцы в Москве и на Украине. В Ленинграде – так себе.
           – Как раз в Ленинграде лучшие! А балет? Билеты не достать. И пытаться нечего.
           – Я, например, балет не понимаю, – сказал Илья.
           – Что там понимать. Красота!
           – Красоту тоже понимать надо, – сказала Елена.
           – Не понимать, а переживать! Красота есть красота.
           – Разбираться надо, – покачал головой Ларин. – Для этого нужно чаше ходить в театр.
           – Мы часто ходим, – заявил категорически Лобанов.
           – Кто же вам больше нравится: Колпакова или Осипенко?
           – Мне больше нравится «Лебединое озеро».
           – Ни разу в жизни не видел балет, – признался Петушков. – Но если судить по отрывкам из телевизионных передач, лучше Плисецкой никого быть не может.
           – А Максимова? – спросила Вера Гавриловна.
           – А Васильев? – спросил Илья.
           – Это все москвичи, – сказала Елена.
           – А, – махнул рукой Лобанов, – ленинградцы не хуже. Лучше! Сходите – увидите.
           – На Колпакову надо, – настаивала Елена, – она изумительна.
           – Что – везде одна Колпакова танцует? – с досадой сказал Алексей Никифорович. Ему надоел этот спор. – Было бы плохо, не ломились так на любой спектакль. Не на кого хочешь идешь, а на что билеты достал. В оперу еще бывает надежда, а попробуй на балет.
           – Вы правы, – согласилась Ларина, – можно идти на любой. Но что такое выдающаяся актриса? Раз увидишь – всю жизнь помнишь. Незабываемое впечатление. Люди приехали впервые – можно показать им просто хорошо, а можно – незабываемо.
           – Ладно, – рассердился Лобанов, – лучше синица в руке, чем журавль в небе. Будем искать необыкновенное, прозеваем хорошее. Завтра посмотрим, где что идет, и решим, когда и куда.
           – Только давайте сразу договоримся, – сказал Петушков, – ваши предложения, наш выбор. Не обижайтесь. Но решение за нами. Пусть ошибемся, стерпите. Ладно?
           – Хотите сказать, что нам не доверяете?
           – Алексей Никифорович, прошу ведь не обижаться. Я вас у себя не неволю. Хотел с вами на охоту сходить. Вы не пожелали – не надо. И тут с Верой Гавриловной вас приглашаю в театр. И Елену Александровну с Ильей Семеновичем. Только спектакль мы выберем. Согласны?
           – Согласна, – отозвалась Ларина.
           – Не знаю, – задумался Лобанов. – Посмотрим. Ничего не помешает, сходим, что за разговор.
           – Вот и отлично.
           Петушков подмигнул жене. Нина улыбнулась и согласно кивнула. Ларин не возразил, но подумал, что никто почему-то не вспомнил про билеты. И принялся размышлять, куда повести гостей после того, как в театр не попадут. Впрочем, для них двоих стоит попытаться схватить билеты с рук. Но для этого следует отправиться пораньше, задолго до начала спектакля. Нужно будет непременно заранее об этом договориться. Не сейчас, но и не в последний момент, своевременно и точно. Конечно, если захотят именно в Мариинку. И себя настроить на самый реальный вариант – остаться без билетов. Значит, без всяких разочарований завернуть в кино на ближайший сеанс. Выбрать фильм старый, не премьерный, чтобы с билетами никаких проблем. Зайти с Еленой в кафе кинотеатра, взять кофе с мороженым, словом, отдохнуть по-человечески. А Лобановы тут вряд ли для них подходящая компания.
          
           Это в Чащине можно сидеть за столом хоть до глубокой ночи, не глядя на часы. Никуда не нужно ехать, все рядом, в двух шагах. В Ленинграде критическое время прозеваешь, трамваи с автобусами разбегутся, такси не поймаешь, час-полтора пешком топать – сомнительное удовольствие. Небезопасно бывает, к тому же.
           До критического еще достаточно времени, но на всякий случай следует иметь в виду, не терять контроль. В компании случается. Есть опыт, собственный. Вообще на сегодня достаточно. Хорошо посидели. Познакомились. Поговорили. Завтра у нас продолжим. Ларин собрался прощаться. Петушковы пусть остаются, им тут пять минут ходьбы. Ему с Еленой на двух автобусах добираться. Он наклонился к жене согласовать уход.
           Лобанов, кажется, увидел. Видимо, понял. Или просто завелся.
           – Ну, подняли! Выпьем. Чего ждем, наливайте.
           – Хватит, – попросил Илья.
           – Как это хватит? Наполнили!
           – Завтра на работу.
           – Конечно, на работу. Подняли! Ну?
           – И вообще достаточно, – сопротивлялся Илья.
           – Брось ерундой заниматься, – рассердился Лобанов. – Женщины не возражают, а мужчины черт знает.
           – Женщины возражают, – сказала Нина.
           – Ничего не возражают, – отозвалась Елена, – пейте сколько хотите.
           – Молодец, Еленочка, – воскликнул Лобанов. – А вы?
           – И мы.
           – Вот это я понимаю!
           – Можем опьянеть, – сказала Вера Гавриловна. – Мне, конечно, не жалко, но – не опьянеем?
           – Зачем пить, если не пьянеть, – удивилась Ларина.
           – Фу, – поморщилась Лобанова, – противно, когда женщина пьяная.
           – А мне нравится, если чуть-чуть кружится голова. Танцевать хочется и петь, и вообще весело.
           – Трезвой тебе не весело?
           – Не так.
           – Так, не так, – проворчал Ларин.
           – Не так, и все! – вызывающе настаивала Елена.
           Алексей Никифорович рассмеялся.
           – Давайте выпьем, – предложил Петушков, – и устроим перерыв. Пора курить.
           – Правильно, – обрадовался Лобанов, – по одной – и перекур. По одной, по полной. По нашему, по-питерски.
           Вера Гавриловна подчеркнуто не притронулась к своей рюмке. Илья выпил половину.
           – Вы что, половинкин мужик? – добродушно заметил Петушков.
           – Хватит мне.
           – Да ну его, – упрекнул Лобанов. – С фокусами.
           – Оставлять не годится, – доказывал Василий Петрович, – допейте и закусывайте как следует, ничего не будет.
           – Еленочка, а вы что? – воскликнул Лобанов. – Говорила одно, а на деле – тоже не можете?
           – Я могу! Но меня Вера Гавриловна пристыдила, и – не могу.
           – А ты, Нина? – удивился Петушков.
           – Что я, одна с вами должна? Никто же не пьет.
           – Видишь, матушка, – Алексей Никифорович повернулся к жене, – как легко компанию расстроить. Нарушить гостеприимство – не в традициях нашей семьи. Хочешь, не хочешь, давай подчиняться желаниям большинства. Поддержим настроение гостей. Наливаем все! Мы, мужчины, как обычно. Вы можете слабенькое. Есть сладкое, а то и сухое, там всего-то капля градусов.
           – Еще что, – возразила Елена. – Сухое не люблю вообще. Мне понравился у вас коньяк.
           – Армянский, – одобрительно согласился Лобанов.
           – Я тоже его налью немножко, – поддержала Нина.
           – Где берете? – поинтересовалась Ларина. – Нам тоже не мешало бы достать. Водку и вино взяли, а вот коньяка нет.
           – Знаю место на Петроградской. Могу объяснить.
           – Только Илье. Мне завтра не оторваться.
           – Возьму машину, днем с Ильей Семеновичем сгоняем, возьмем без проблем.
           – Все, что нужно, чего не хватает на завтра, заказывай мне. Думаю, Алексей Никифорович днем отпустит.
           – Вместе съездим. На Петроградской магазины фирменные, все что нужно возьмем. Любые деликатесы достанем. С самого утра, до директорского совещания и сгоняем.
           Когда вышли, было еще не слишком поздно, и Ларины решили не ждать автобус возле дома, пройтись по набережной до второго автобуса, тут всего две остановки. Дул холодный ветер, но дождь прекратился и появилась надежда, что не совсем скоро возобновится. Хорошо дышалось на свежем ветру. Пошли медленно. Легко одетая Елена скоро почувствовала себя неуютно. Начала зябнуть.
           – Пошли быстрее.
           – Пошли.
           – Зря ты не разрешил Алексею Никифоровичу вызвать такси. За полчаса бы доехали без всякой мороки.
           – Давай смотреть, может, поймаем. На стоянке не видать.
           – Как же, поймаешь. Была возможность нормально доехать, отказались. Я, конечно, не вмешалась. Мне непонятно, почему так поступил.
           – Нам не по карману кататься на такси. Только и всего. Поймать машину куда ни шло. Вызвать? Однажды заказали, да. К бабушке с внуком отправились. Вспомнила? Пришла машина с уже четырьмя рублями на счетчике. Можно возмущаться, ругаться, как угодно, но – плати. Такой порядок. Ладно, тогда мы далеко ехали, еще столько нагнали. Двойной тариф получается. Теперь нам на полтора рубля езды и еще три-четыре, возможно, доплачивать? Можно отказаться, наверно, но при Лобановых торговаться не станешь, так ведь? Если сдерут шесть-семь рублей, на эти деньги мы две бутылки водки купим. А при такой езде нам просто не хватит.
           – Плакать не стоит. Иногда можно себе позволить. Живем ведь. Ты зарабатываешь. Не меньше других получаешь. Нам ли жаловаться.
           – Ты знаешь, сколько я получаю.
           – Понятия не имею. Так, приблизительно.
           – Мы живем ненормально. Ты никогда не спросишь, какая у меня зарплата. Жена не в курсе. Скажи кому, не поверят.
           – Мне неинтересно. Зарабатывать деньги – обязанность мужчины. Обязанность женщины – их тратить. Сколько принесешь, столько потрачу. Раз в полмесяца приносишь, на две недели распределяю. Все, что есть. На сто рублей в месяц жили. И на двести, когда я работала. И теперь – нормально, особенно когда дополнительные премии бывают. Иногда можно себе позволить широкий жест для удовольствия. Для красоты. Потом сэкономим. Скупым быть не годится, по отношению к себе особенно.
           – Я – скупой? – обиделся Ларин.
           – Нет, конечно, но случается. Сегодня, например.
           – Ну, спасибо. Я экономлю.
           – Давай вместе. А если что захотелось одному, позволим как исключение. Для души. По-человечески.
           – Не ты предложила такси вызвать, Лобанов. Ты молчала.
           – Молчание – знак согласия. Должен был увидеть.
           – Да видел. Что я, тебя не знаю? Не захотел заметить.
           – Ну и молодец, – Елена рассмеялась. – Прогулялись зато хорошо. И дождь не идет. Народ на остановке, значит автобус сейчас подойдет. Все хорошо. Завтра нам предстоит не ударить в грязь лицом.
          
          
           --- ГЛАВА 14 ---
          
          
           Илья поехал на завод с утра пораньше. Специально, чтобы скорее освободиться и часов с десяти-одиннадцати отпроситься у Лобанова на весь день помочь жене подготовиться к вечеру. В кармане лежал список продуктов, которые нужно еще найти в магазинах и купить. На заводе у него обязательное дело одно: в двадцать седьмом цехе определиться с номенклатурой оснастки для изготовления – здесь и там, на Октябре. Сначала был настрой всю оснастку, дублеры – без сомнения, заказать двадцать седьмому – чего проще! Но Васюков настойчиво и очень как-то убедительно уговорил простые, несложные в изготовлении приспособления сделать на месте. Стыдно туда-сюда такую ерунду возить, доказывал Сергей. Металл есть, сварка имеется, Федоров здесь, любую деталь выточит, отфрезерует, нет вопросов. Ну, поработаем еще две недели бригадой, какая разница тут или там. Глядишь, на подхвате еще для чего понадобимся. Геннадию, если что, подсобим.
           И Ларин согласился. Позвонил Петрушову, тот не задумываясь поддержал. Теперь договорился с Александром Лившицем просмотреть чертежи, разбросать в две стопки, разбить на два места производство дублеров. Они уже заканчивали работу, когда Ларина нашла Вера, секретарь Петрушова.
           – Илья Семенович, вас ждет Лобанов Алексей Никифорович. Просит прийти в кабинет.
           – Спасибо, Вера. Это кстати, мне он тоже нужен.
           – Садись, – скомандовал заместитель главного инженера. Вот телефон. Будешь звонить домой.
           – Что-то случилось?
           – Страшного – ничего. К вам визит сегодня отменяется.
           – Передумали?
           – Не передумали. Внезапно. Меня полчаса назад вызвал Яночкин, велел передать Петушкову, что после совещания приедет к ним в гостиницу.
           – Зачем?
           – Ну, как. Посидеть. Познакомиться с женой. Поговорить. Может, вечер вместе провести.
           – Один?
           – Не знаю. Не спросил. Неудобно.
           – Теперь Петушкову надо готовиться к приему высокого гостя?
           – Точнее, хозяина. Не нужно. Велел передать: все, что требуется, привезет сам. Чтобы ни в коем случае не беспокоился. Сказал, да, сказал, заедет пообщаться, обсудить вопросы наедине.
           – Обидно, – поморщился Илья. – Мне-то что, Елена начала готовить. Ну, еще не очень, пожалуй.
           – Звони. Предупреди сразу. Пусть прекращает.
           – Так перенесем, наверно? В другой день соберемся. По программе у нас должны ведь. И по делу.
           – Звоню в гостиницу. Посоветуемся с Петушковым. Передам слова Яночкина и заодно спланируем встречу у вас.
           Василий Петрович от неожиданности даже не обрадовался известию, не восхитился вниманием директора завода, озаботился и забеспокоился.
           – Что же приготовить? – спросил растерянно. – Николай Прокофьевич что хоть пьет? Особое, поди, что?
           – Вы не слушаете меня? – рассердился Лобанов. – Передал ведь вам. Он сказал, чтобы ничего не готовили. Все сам привезет. Не лично, конечно, по его распоряжению доставят. Так что бросьте думать, просто ждите, и все. Будьте только на месте. В смысле, дома. Часов с семи, думаю.
           – Это понятно.
           – Теперь договоримся, когда у Лариных соберемся. Сегодня срывается.
           – Нет, – сказал, подумав, Петушков. – В этот раз не получится. Придется извиниться перед ребятами. Нехорошо, но ничего не поделаешь. С Николаем Прокофьевичем посидеть сильно почетно, такого не мечталось ожидать. А больше на семейные встречи времени не выбрать никак. Останется сколько – три вечера? Завтра – точно в театр. Откладывать не будем. Хоть как. Вот, в театр вместе сходим, проведем вечер. В пятницу погуляем по городу – скоро у вас, говорят, белые ночи. Приехали, надо ж поглядеть. В субботу – перед отъездом дома бы посидеть, отдохнуть вдвоем. Прикинуть, что еще недоделали, в воскресенье до поезда все дела закончить, купить что нужно. В общем, давайте завтра в театр.
           – Завтра как раз не сможем, – огорчился Лобанов. – Вы как, пойдете? – обратился он к Ларину.
           – Поговорю с Еленой. Обрадую насчет сегодня. Может быть, решим с театром. Дайте трубку.
           И сказал Петушкову:
           – Доброе утро, Василий Петрович. Нехорошо получилось. Понимаю, что необходимость. Елене обидно. Нет, звонить не нужно, сам постараюсь объяснить. Хоть и мне невесело. Но за вас, конечно, рад. Куда в театр выбрали? В Кировский? Все-таки. Балет? «Медный всадник»? Ого! Попасть – проблема. Хорошо, вечером созвонимся и решим. Вечером не годится, вы заняты. Завтра утром. Договорились.
           – Вы тоже будете с Николаем Прокофьевичем? – спросил Илья.
           – Не приглашен, – ответил коротко Лобанов.
           – Все-таки настроение дохлое, – пожаловался Ларин. – Вроде все хорошо, а тоска. Отпустите меня? Позвоню Елене и поеду домой, с сыном погуляю. Можно?
           – Собирался в цехе разобраться. Успел?
           – Кончили. Все в порядке.
           – Иди. Елене привет. Увидимся еще.
           – Должны. До свиданья, Алексей Никифорович.
           – Будь здоров.
          
           Театральный разъезд. Нет. Театральный подъезд. Как правильно? Съезд. Сбор. Предспектаклевая суета. Какая суета, никакой суеты. Всеобщая ревнивая настороженность. Пассивная и активная. Молодежь движется, перемещается, ищет, выбирает место удобнее, надежней перспективнее. Люди постарше стоят неподвижно, монументально, уверенно безнадежно. На лицах ожидание: веселое или грустное, открытое или плохо спрятанное. И для всех пока совершенно напрасное: за последние двадцать минут не предлагалось ни одного билета. В кассы никто не обращался. Там даже объявления об отсутствии билетов не повесили, без него ясно.
           Время шло безостановочно, а главное, быстро. До начала оставалось всего ничего. На часы не хотелось смотреть. Бессмысленно. Лишний билетик на площади спрашивали от самой трамвайной остановки. Такси подходили к встречающей толпе. Если бы даже появилась пара-другая билетов, овладеть ими было практически невозможно. Только если какой-то невероятный случай. Это – из мира фантазии. В действительности – ни случая, ни счастья, ни самих билетов, сколько ни гляди.
           Безнадежно, а все равно празднично. Красивая, нарядная площадь. Красивые, нарядные люди. Специально прохода нет, никто не организовал, обладатели билетов проникают сквозь толпу с разных сторон с достоинством и гордостью, понимая свое великое преимущество перед расступающимися перед ними, открывающими им путь милыми заискивающими неудачниками. Истинный праздник рядом. Но всем на него не попасть.
           – Надо что-то делать, – решил Василий Петрович. – Тут бесполезно. Надо пробовать не тут.
           – Да, тут бесполезно, – согласился Илья Семенович.
           – Пошли, – позвал Петушков. – Пройдем внутрь. Поглядим, что там. В конце концов, не балет, пусть сам театр покажут, и то хорошо.
           – Это днем попытаться.
           – Попросим сейчас. Пошли. За попытку не убьют.
           Фойе театра тоже заполнено людьми. Грелись. Кто-то выбрал здесь место для ожидания. Всякое, видимо, бывает. Входящие уверенно доставали билеты, разворачивали их, проверяли, уточняли по указателям, в какую сторону идти, и озабоченно направлялись к нужной двери. Там контролер отрывала талон, возвращала билет владельцу – и он уже на месте, внутри, в театре. Сначала в гардероб, потом – в туалет или здесь же, в гардеробе, у зеркала привести себя в порядок, еще раз оглядеть себя как бы со стороны, с удовлетворением или без особого удовольствия принять свое зеркальное отображение и забыть о себе, погрузиться в театральное действие, уйти в предстоящий спектакль, в ожидаемую радость, в приближающееся счастье. Скорее на ходу приобрести программку и занять место, потому что подходит время и погаснет свет, и начнут увертюру.
           Все, кто попадает внутрь, – люди с исключительной привилегией.
           Это – справедливо. И несправедливо одновременно.
           Впервые в жизни оказаться в таком городе и не попасть на спектакль.
           Люди с билетами вбегали в фойе. Прозвенел третий звонок. Обманутые в ожиданиях потянулись к выходу. Разочарованные и не очень. Мало кто надеялся на удачу. Хотелось, естественно, попасть, уповали на случай, да искали этот случай в безнадежном месте. Что лишний раз подтвердилось. Нечего разыгрывать трагедию.
           В фойе погасили часть лампочек. Петушков подошел к контролерам. В створе ближнего входа стояли две женщины. Не старые, но уже в возрасте, интеллигентные и симпатичные. Седые некрашеные волосы были обеим к лицу и совсем их не старили. Строгие добрые женщины. Такое производили впечатление. Попытаться поговорить можно.
           – У вас всегда такое столпотворение? – поинтересовался Василий Петрович.
           – На «Медный всадник» – всегда. Редко идет. И великолепен.
           – Да нам все равно, какая постановка. В первый раз у вас в городе. Балет я не понимаю. А вот знаменитый театр поглядеть сильно охота. Стыдно: в Ленинграде побыть и Кировский театр не увидеть. Ведь стыдно?
           Женщины заинтересованно молчали.
           – Мы из недалеко от Москвы приехали, – объяснил Петушков. – Но не москвичи. Русские люди и приехали из самой глубины России. К нам ваши ленинградцы приезжают, особенно летом. И мы все показываем с радостью. Всегда. Потому что уважаем. У нас ведь тоже бывает что поглядеть. Не верите?
           Женщины улыбались. Неожиданный разговор нравился.
           – Наверно могли бы пустить поглядеть сам театр? – попросил Петушков. – Жалко, приехали на недолго и в другой раз прийти не получится. Нас всего четверо, вот мы.
           Женщины продолжали улыбаться и молчать. Только переглянулись. Обещающе, как показалось издали Ларину. И Петушков ощутил расположение к себе контролеров.
           – Наши области соревнуются, – он перешел к веским аргументам, – вы знаете, что между нами заключено социалистическое соревнование. Это значит, друг другу должны помогать. Мы помогаем чем можем. Что есть у нас, все – ваше. У нас почти в магазинах мяса нет, вам отправляем. У вас, видел, достаточно. Откуда? От нас. Вот на вас посмотрите какие красивые костюмы. Чьи ткани? Наши. Даже в нашем маленьком Октябрьске – текстильный комбинат. Его продукция – на вас. Потому и считаю свою просьбу к вам не нахальной, а вполне уместной. Люди должны понимать друг друга и помогать. Простые люди – особенно, а близкие – тем более. Считаю, ничего невыполнимого не прошу. Проще быть не может.
           Илья Семенович и Елена с Ниной подошли ближе. В разговор не вмешивались, даже не слушали, однако находились теперь в боевой готовности. Надежда на этот вечер трепыхалась в каждом из них. Предчувствие. Ожидание чуда. И просто – веселое озорство. Молчаливая солидарность с товарищем. Моральная поддержка. Чувствует. Знает. Для всех старается. Оценили. Благодарная аудитория. Пока без аплодисментов. И без результатов. Пока.
           – Как вы считаете? Я что-то неверно сказал? – настаивал Василий Петрович.
           Женщины улыбались и не уклонялись от разговора.
           – Мы не возражаем и вас бы пропустили, – сказала та, что постарше, высокая и, при заметных морщинах, сохранившая достойную красоту. – Но не имеем права. Нас очень строго контролируют.
           – Обратитесь к администратору, – посоветовала другая. – Действие началось, погулять по театру может и разрешить.
           – Он окошко не открывает, я наблюдал.
           – Пройдите здесь, постучите в дверь и входите. Попытайтесь.
           – Давайте я попробую, – остановил Петушкова Ларин. – Ленинградец ленинградца, может, лучше поймет.
           Подошел к указанной женщинами двери, постучал, не дожидаясь разрешения, вошел. И удивился.
           Илья долго потом напрягался, пытаясь вспомнить, где и когда мог познакомиться с человеком, сидевшим за столом. Не вспомнил. Но в том, что знаком, был абсолютно уверен. И тот Ларина узнал. Сразу улыбнулся, протянул руку, как хорошему знакомому. Приветливо выслушал, поморщился печально, изобразил великую досаду.
           – Знаю, обратились впервые. Знаю. Рад бы помочь. Очень жаль вам отказать. Поверьте, ни одного билета. Ни одного приставного стула. Забито все. Извините, бога ради.
           – Никак?
           – Никак. На любой другой спектакль приводите ваших друзей, обещаю устроить. Сами приходите. На этот – не могу.
           Язык не повернулся попросить разрешения показать гостям сам театр. Да и не дело. Ерунда это все. Идут на спектакль, театр осматривают в антрактах. Просто пройти по этажам – неинтересно, хотя, конечно, богатые ярусы, отделка золотом, расписанный потолок, скульптура, картины, портреты артистов. Музей театра. Все – не то. Второстепенное. Главное – постановка. Балет. Впрочем, для провинциалов, впервые в этом театре – кто знает.
           На него смотрели с нетерпеливым ожиданием. Ларин беспомощно пожал плечами. Контролеры сокрушенно покачали головами.
           – Ну, так что? – спросил Петушков.
           – Ничего, – ответил ленинградец. – Кажется, все.
           – Вон спускается молодая дама, – показала женщина. – Она старшая, над нами начальник. Попробуйте поговорить, она может взять на себя.
           – Здравствуйте, – поздоровалась, подойдя, дама.
           – У нас интересный разговор, – сообщила одна из работниц. – Товарищи из России. Говорят, всем снабжают нас.
           – Говорим не так, – возразил Василий Петрович. – Ничего для вас не жалеем, всем делимся. Так будет справедливее. То, что ткани, мясо, крупы всякие – это правильно. Но вот вы, скажем, красивая полная женщина. Да? Наверно, любите пить кофе с цикорием. Полным людям рекомендуют цикорий, я знаю. Кстати, давление снижает, у кого шалит. К вам не относится, вы прекрасно выглядите, но для профилактики. Вообще, для удовольствия. Может быть, даже по привычке. Где-то читал, именно у коренных ленинградцев традиция пить кофе. Ну, кофе у нас нет, а вот цикорий растет. Целый район занят разведением цикория. У меня в огороде, кстати, тоже цикорий есть. Который год. И у вас в магазинах видел. Это – наш.
           – Действительно, интересно, – согласилась дама. – Вы, видимо, интересный человек?
           – Что толку, – пожалел Петушков, – ничего это не значит.
           – Как знать, как знать, – загадочно возразила молодая женщина и надолго задумалась. Василий Петрович смотрел вопросительно и терпеливо. Она молчала.
           Неожиданно распахнулась наружная дверь и в помещение энергично внедрилась группа людей. Не шумно, не громко, но как-то быстро, дружно, организованно. Вошли живо, сдержанно радостно и дисциплинированно, не разошлись по просторному свободному пространству, остановились группой перед центральным входом. Вперед вышла девушка, протянула документ.
           – Английские туристы. Экскурсия по театру. Вот разрешение.
           – Пожалуйста, – женщины отступили, приглашая войти. – Необходимо раздеться. Гардероб налево.
           Петушков с любопытством рассматривал иноземных гостей. Ларин глянул на главного контролера. Та поймала взгляд и легким движением ладони, почти незаметно подала ему знак. Илья подхватил под руку товарища, требовательно кивнул женщинам и они пристроились к группе туристов. Молча прошли мимо строгих, одними глазами улыбающихся контролеров. Было странно и удивительно. Ларин почувствовал, как запрыгало его сердце. Петушков благодарно покосился на благодетельницу. Елена с Ниной двигались сзади тихо и неуверенно. Все не отставали от группы, шли как бы вместе. А в гардеробе отодвинулись в сторону, разделись неторопливо, дождались ухода туристов.
           – Теперь – мигом на самый верх, – скомандовал Илья Семенович. – Внизу не пустят. Только на балкон. Еще первый акт застанем. Бегом!
           – Я не пойду, – сказала Нина. – Это нечестно. Нас пустили не на постановку, мы попросили театр поглядеть.
           – Нас пустили в театр. Внутрь. Дальше – как получится. Никто ни о чем не предупреждал.
           – К нам по-человечески, а мы по-скотски? Вы как хотите, а я не могу. Останусь.
           – Где? – удивилась Ларина. – Здесь? Гардероб изучать?
           – По театру – согласна. Пойдемте.
           Ларин почти ничего не понимал. Им владело нетерпение.
           – Вот и начнем со зрительного зала. Поднимемся. Зайдем на балкон. Найдутся места – сядем. Нет – постоим. Если разрешат. Не позволят, уйдем. О спектакле говорить поздно, идет вовсю. И мы не попали. Частично поглядеть можно, входит в осмотр театра. Хотя бы так, для знакомства. Если получится. Дальше – видно будет.
           – Насчет зрительного зала – я боюсь. Нас ведь ненадолго пустили, будут ждать чтобы вышли.
           – Смеешься, Нина? Пустили не для того чтобы выгонять. Осматривать театр и без спектакля два часа можно. Потом, не думаю, чтобы они приняли нас за дураков. Понимали, куда мы стремились.
           – Это вы по-городскому привыкли к обману. У нас такое не принято. Я не могу.
           – Как хотите, – сказал Илья. – Не знаю, удастся ли в зал проникнуть. Пытаться нужно. И быстрее. Пустили же, как не воспользоваться. Абсурд какой-то.
           – Пожалуй, пойдем, Нина, – вмешался Василий Петрович. – Согласимся. Илья Семенович, может быть, прав. У них тут город и городские отношения. У нас проще, здесь посложнее. Иначе кое-что понимают. В общем, не в раздевалке стоять, действительно. Бросим думать и поручим Лариным вести нас. Вперед, товарищи, мы за вами.
           – Только без обид. И претензий. Так, Нина Яковлевна?
           Нина промолчала. Страдальчески согласилась. Уступила в душевных муках.
           На балконе в коридоре абсолютная пустота. Никого. Огляделись. Успокоились. Оказалось, не так страшно в театре. Ларин толкнул дверь, она бесшумно отворилась. На вошедших словно ветром налетели звуки музыки. Красивые, пронзительные, громкие. Друзья с трепетом стали на проходе. Никто, кроме них, не стоял, все занимали места. На них не обернулись, в полутьме балкона внимание зрителей целиком обращено к сцене.
           Неслышно подошла дежурная распорядитель, прикрыла за ними дверь, показала рукой, тихо прошептала:
           – Два места здесь и два ниже, видите? Всмотритесь. Пожалуйста, пройдите. Неважно, куда у вас билеты, займите свободные места. Не стесняйтесь, пройдите. Ничего.
           Такое впечатление, будто именно для них были оставлены свободные места. Незанятые кресла. Больше никто не вошел. И пустующих стульев, кроме четырех, им предоставленных, не оказалось. В это трудно поверить, но так вышло. Их удача. Случай. Чудо. Или бог есть на свете? Бога нужно заслужить. Чем же могли они, безбожники? Так ли, иначе, на спектакль попали. Божественная музыка и божественная постановка. Невиданная красота. Человеческие возможности.
           Театр посмотрели. Не пошли в кафе или буфет. В антракте ходили и глядели, наслаждались тем, что видели. Получилось вполне легальное положение: их официально посадили на конкретные места. Не нахально заняли. Не самовольно сели. Не лучшие места. Чтобы увидеть сцену, требуется вытянуть шею и подвигать головой, выбрать удобную точку. Но – свои. До перерыва, во всяком случае. Дальше – как повезет. Пока – достаточно для обретения спокойствия или хотя бы ослабления страха.
           В антракте Нина попыталась уговорить спутников уйти, снова нажимала на совесть, но уже не очень уверенно. И друзья приняли ее попытки как формальное продолжение выбранного курса. В то, что она продолжает терзаться укорами стыда, верили без сомнений, но теперь это не имело значения. Смотрим спектакль!
           Места оказались свободными и после антракта. Они заняли их по полному праву прежних владельцев. И забыли, где и как сидят. Утонули в глубине действия. Провалились в летаргический сон прекрасного. Оказались в чарующем плену красоты творения человеческого таланта. Высокого искусства.
           До трамвайной остановки на Садовой пошли пешком.
           – Ну как? – спросил Илья.
           – Чудесно, – подтвердил Василий Петрович. – Нет слов.
           – Я все равно до самого конца дрожала, – сказала Нина. – Все, конечно, сильно понравилось, а вот было не по себе.
           – Не по себе кончилось, – заявил убежденно Ларин, – а впечатление осталось. Самое главное. Есть впечатление?
           – Как же!
           – Можем хвастать: поглядели «Медный всадник». А? Главное, бесплатно.
           – И первого подразним Лобанова, – придумал Петушков. – Вот расстроится.
           – Не должен, – усомнилась Елена. – Он что, «Медный всадник» не видел, что ли?
           – Бросьте, – вмешался Илья, – Алексей Никифорович мужик неплохой. Нечего его трепать.
           – Прекрасный человек, – согласилась Ларина. – Немного только с перегибом.
           – Есть маленько, – подтвердил Василий Петрович. – А кто из нас без человеческих слабостей? У меня их нет? Сколько угодно. Не дело разглядывать и цеплять. Вот хвастать сегодняшним вечером станем. Имеем право. Перед кем захотим. Такое удовольствие. Столько радости. Долго будет проявляться. Рваться наружу. С желанием поделиться с другими. По-хорошему, по-доброму. Без насмешек и обид. Так ли?
           – А правда, после прекрасного спектакля человек становится добрее. Точно, хочется кому-то сделать что-нибудь хорошее.
           Милая, подумал Петушков, сделай добро, отпусти мужа к нам надолго. Может, не так надолго. На сколько надо. Что уж обманывать себя, ясно, не на месяц. Вот ведь. Люди, поглядеть, хорошие и дело нужное, все понимают, а как решить, не знаешь. На Яночкина вся надежда. Даже под впечатлением чудесного балета, в общем лирическом настроении такой разговор не завяжешь. Надежды на успех никакой.
           – Волшебная сила искусства, – заключил Илья Семенович.
           Кажется, Райкин вчера трепался по телевизору. На эту тему. Еще бы на Райкина сходить, совсем будет здорово. Может, на него с билетами полегче. Но только с Лобановыми. Обязательно, иначе обидятся. Все бросить, выбрать время. Голубая мечта. Неожиданно пришла. Главное, достижимая. Вот оно, все рядом.
           Аппетит, вообще-то, приходит во время еды.
           Так и есть, нечего возражать.
           Такова жизнь. Как это по-французски?
           Разберемся без перевода. Завтра утром. Точки над «i».
           Отличные друзья. До трамвайной остановки не дошли, Ларин поймал такси. Забросили по дороге их, погнали дальше, к себе домой. Двадцать минут от Театральной площади до их гостиницы, не больше. Городская жизнь. Удобства. Цивилизация. Просятся оценить высоко и восторженно.
           Оценили. Отчего же. Он способен, сомневаться не приходится. Только без восторга. Что-то мешает. Не дает безмерно восхищаться достоинствами большого города. Сдерживает эмоции.
           Достоинствами – да, можно. Преимуществами – нет, подождем. Преимущества – все-таки у нас. Дома.
           Красивый город – Ленинград. Прекрасные проспекты и площади. Великолепные набережные и мосты. Мало еще видали, но впечатление уже составили. Красивее не бывает. Дворцы и музеи. Завтра еще в Петергоф и Пушкин. Театры – сами понимаете. Нужно приезжать и посещать, и видеть, и осваивать. Приобщаться и впитывать искусство и культуру.
           А жить – дома. В глубине. В бесцивилизации. По крайней мере, до старости. Пока есть силы и тяга к жизни. Настоящей и естественной, желание двигаться и работать умственно и физически. Махать руками и мускулами играть. Не в спортивном зале, а на живой природе. Не упражнений ради, а по жизненной необходимости.
           Преимущества перед городским комфортом для него бесспорны. Мать-природу не заменит никакая цивилизация. Искусство – прекрасная вещь, но не сравнится с природной красотой. Да, нам нужно постигать искусство и культуру и цивилизацию. Но и вам, городским, приобщаться к живой природе и научиться понимать ее величие и великолепие необходимо. А великолепие это не сравнимо ни с чем. Это – радость жизни.
           Он готов рвануть в город. Хоть в столицу. Душа требует размаха. Но сад и огород в Чащине оставит за собой. Землю не бросит. Будет приезжать. Обрабатывать. Своими руками. В отпуске. При любой возможности, как позволит работа. Дочерей туда на все каникулы. С матерью или бабушкой. Но это так. Если получится. На будущее.
          
          
           --- ГЛАВА 15 ---
          
          
           Как условились, встретились в заводоуправлении в девять утра. Василий Петрович сдержал обещание, расхвалил вчерашний спектакль. Лобанов снисходительно согласился.
           – Я же говорил, на любой балет в Мариинку можно идти. А понравилось так только потому, что «Лебединое озеро» не видали. После «Лебединого» рассуждать еще о чем-то просто бесполезно.
           – Первый мой балет, – подтвердил Петушков, – спорить не могу. Но впечатление – исключительное.
           – Еще бы.
           Ларин молчал. Не имело смысла спорить. И никакого настроения. Он тоже приглашен к директору на совещание. Правда, не к десяти, позднее. Приблизительно к половине одиннадцатого, так объяснила секретарь. По какому поводу? Что обсуждать? Какая тема? К чему готовиться? Лобанов тоже слегка недоумевал. С ним не советовались. Впрочем, нет повода ломать голову. Мало ли что взбредет директору. Может захотеть познакомиться с ведущим технологом. Рассказали, кто непосредственно сидит в Октябрьске, руководит работами по организации производства. Решил лично вдохновить. Так бывает. Возможно, Хавроничев подкинул идею. Бог с ними, пусть резвятся. Ларин работает у него и будет ответственен только перед ним. Иного не допустит. А директорская накачка – что ж, возможно, и неплохо.
           Возмутился предложением Петушкова. Какой Райкин! Газеты нужно читать. В Ленинграде на Райкина зимой ходят. Его театр на гастролях. То ли в Венгрии, то ли в Японии. Куда-то готовился, точно. А может, на Камчатке. Неважно. О чем думает главный инженер. Через полчаса у директора завода ответственное совещание, важные вопросы, подготовиться, еще раз продумать то, что необходимо сегодня обсудить. Все-таки несерьезность бросается в глаза. То ли это типичная провинциальность, то ли недостаточный опыт руководящей работы. Разбрасывается, распыляется, раскидал внимание в разные стороны. До совещания полагается настроить себя только на предстоящую встречу. Хорошо он, Лобанов, рядом. И совсем неважно, способен ли главный инженер торфопредприятия оценить его участие и его помощь. Он делает свою работу независимо от сознания и потребностей местного тамошнего руководства. Которое не всегда само знает свои задачи и обязанности. Его долг – перед заводом и государством. А ответственность – перед директором завода. Лично. Интересно, долго ему служить локомотивом этого тяжелого неповоротливого состава? На сколько поставлен? Трудно загадывать, пока самое начало. И когда их всех раскачаешь, и возможно ли это в принципе. Есть у них желание и есть стремление. Нет опыта и просто недостаточно знаний. Образования мало. Именно в нашем деле. На предприятии единственный способный человек – главный инженер. Со всеми слабостями. И с ним – работать да работать. Один, как известно, в поле не воин. Пока помогаем. Пока вместе. А потом? Нынешним днем живем.
           Сегодня задача ясна. Производство ставим. Дальше – будем думать. Со строительством жилья я бы не торопился, все-таки. Спросит Яночкин – скажу. Еще раз. И не раз. Сколько позволит.
          
           Совещание у директора оказалось коротким. Несмотря на основательное представительство. За рабочим столом, кроме заместителей директора, сидели главные специалисты и начальники отделов снабжения и капитального строительства. Борис Федорович Тетерин с тревогой смотрел на Петушкова: какую неожиданность приготовил ему главный инженер? То, что не появлялся в отделе, хотя находился в Ленинграде почти неделю, казалось подозрительным и обещало неприятности. Тетерин привык быть постоянным должником Октябрьского предприятия, иначе просто невозможно, важно своевременно узнать или угадать, какие претензии будут предъявлены на сей раз. Василий Петрович ободряюще улыбнулся Тетерину, что совсем не уменьшило озабоченности снабженца. Больше никто из участников совещания видимого беспокойства не обнаруживал.
           Последним, как обычно, вошел Сигаев, и Яночкин встал при его появлении, открыл совещание, не дожидаясь, пока он пройдет до начала стола и займет свое место. Подчеркнул оперативность мероприятия. Присутствующие поняли, подтянулись. Задумались. Исчезли улыбки.
           – Предстоит рассмотреть два вопроса, – спокойно и буднично, ровным голосом, казалось даже, без всякого интереса, начал директор. – Времени на подготовку было полных четыре дня. Прошу коротко и точно. Первое. Дополнительные сто тысяч Октябрьскому предприятию. Георгий Андреевич? Сидите, говорите с места.
           – Хотелось бы уточнить. Ограничимся ли этим? Нам легче выделить сразу триста тысяч, чем трижды по сто. Прикинуть бы как следует.
           – Посчитали серьезно. Больше не понадобится. Хватит.
           – Ну, что ж, в понедельник переведем. Но это будет наш кредит, придется отдавать.
           – А первые сто тысяч разве не кредит?
           – Те мы вам простили. Уже определили статьи, куда списать. Забудьте про них.
           – Это необязательно, – решительно возразил Петушков. – Думаю, материальная помощь нам не нужна. С началом выпуска тары номер один окажемся полностью кредитоспособны. Уверен. Долги погасим сами, без посторонней помощи.
           – Никакой материальной помощи, – вмешался директор завода. – Имеются средства на постановку нового производства, обязаны поделиться с вами. От материального обеспечения отказываться не принято, смею вас заверить. Ни теперь, ни в дальнейшем. Будем решать эти вопросы совместно и обязательно. Ваш настрой достоин уважения. Мы все уверены, что выпуск тары номер один принесет вам стабильное материальное благополучие. Хочу заметить, все находится в ваших руках.
           – Не прошу никаких сроков и никаких отсрочек, – сказал Петушков. – Делаем все, что можем, как умеем. Вместе с вами. В следующий раз, уверен, приеду после отправки готовой продукции.
           – В нынешнем году? – поинтересовался Сигаев.
           – Не место шуткам, – нахмурился Яночкин.
           – В будущем месяце, – заверил Петушков.
           Лобанов заерзал на стуле. Хотел вскочить, хотел сказать. Остался на месте, промолчал. Сверлил глазами Петушкова.
           – Алексей Никифорович не согласен, – сказал Тесленко.
           – Не будем обсуждать заявление главного инженера Октябрьского торфопредприятия, – Яночкин стоял и смотрел на сидящих за столом сверху вниз, что придавало дополнительную внушительность его словам. – У меня нет оснований сомневаться в его справедливости. Больше того, названный срок – единственно для нас приемлемый. Прекрасно, что это чувствует руководитель предприятия. Печально, если не до конца осознали наши представители. Впрочем, такого не допускаю. Надеюсь, ничего подобного нет. Считаю, с первым вопросом покончено.
           Второе. Предприятие обратилось к нам с предложением по жилищному строительству. Полагаю, поступило грамотно и своевременно. Мы сами недооценили обстановку в поселке Чащино, даже не рассматривали эту важнейшую тему. Будем догонять. Предварительно мнениями обменялись. Пожалуйста, Георгий Андреевич. Сегодня все вопросы ваши.
           – Решение следующее. В понедельник на Октябрьское предприятие отправляются начальник отдела капитального строительства и начальник планово-экономического отдела. Совместно со специалистами предприятия рассмотрят документацию, условия и возможности жилищного строительства в поселке. Определят примерную сумму затрат и составят ориентировочный план строительства жилья на пятилетку. Приедут, займемся.
           – Не возражаете, Василий Петрович?
           – Спасибо, Николай Прокофьевич.
           – Тогда, пожалуй, все. Кому что неясно? Товарищ Лобанов?
           – Почему только жилье. Нужно предусмотреть промышленное строительство. Окончание ведущегося и начало нового. В первую голову, я считаю. У них там очередь на жилье с гулькин нос. Директор предприятия объяснял.
           – Да, это следует учесть. Сегодня же проинструктируйте тех, кто выезжает в понедельник, пусть имеют в виду. Но конкретно занимаемся жильем. Только. Не разбрасываться. Все будем решать поэтапно. Прошу остаться товарищей Лобанова и Хавроничева. Василий Петрович, обсудим еще одну проблему. Остальные свободны.
           Подождав, пока вышли участники совещания, директор завода сел за стол, нажал кнопку.
           – Технолог Ларин предупрежден? Ждет? Пригласите.
           Хавроничев с Лобановым переглянулись. Петушков обернулся к входящему.
           – Садитесь, – Яночкин указал на ближний стул, и Ларин оказался рядом с главным технологом. Двое напротив. И – тишина. В кабинете директора не принято разговаривать без разрешения. Однако и разрешения никто не спрашивал. Хавроничев с Лобановым ждали разъяснения ситуации и продолжали недоумевать. Петушков молчал заинтересованно и напряженно.
           – Считаю необходимым до конца уточнить обстановку с организацией производства тары номер один на Октябрьском торфопредприятии, – подумав, сообщил Яночкин. – Полагаюсь на полную вашу откровенность. Только вы непосредственно занимаетесь подготовкой на месте. В меньшей степени главный технолог, в большей – Алексей Никифорович. И постоянно там – товарищ Ларин.
           – Илья Семенович, – представил Лобанов.
           – Вы согласны со мной?
           – Безусловно.
           – Считаете необходимым постоянное присутствие в Октябрьске нашего представителя?
           – Обязательно!
           – Ваше мнение, товарищ Ларин?
           – Согласен с Алексеем Никифоровичем.
           – Главный инженер Октябрьского торфопредприятия обещает начать выпуск в следующем месяце. Вы можете подтвердить слово главного инженера?
           – Разве требуется мое подтверждение? – растерялся Ларин. – Не помню случая, чтобы Василий Петрович не сдержал обещания.
           – Вот как? – заинтересовался директор. – А товарищ Лобанов с ним не согласен.
           – Да, знаю.
           Все стремительно повернулись к Ларину. До сих пор Яночкин был в центре внимания. Запахло грозой. Что выкинет молодой необученный технолог? В кабинете директора полагается обладать выдержкой. Думать, прежде чем говорить. Откровенность – в меру. Парень впервые на этом уровне. Может ляпнуть что угодно. Не догадались предупредить. Не подготовили, эх.
           – Знаете? – Яночкин посмотрел на Лобанова, затем на Ларина, не ищет ли подчиненный выражения лица начальника. Технолог не смотрел напротив, все его внимание обращено к директору. – Объясните, пожалуйста.
           – Алексей Никифорович сам все лучше объяснит.
           – Интересуюсь вашим мнением. В чем же несогласие?
           Ларин понимал свое положение. Сознавал опасность разговора. Видел западню, в которую угождал естественным образом. Да, на такой высокий уровень еще не попадал. Но воспитан, елки-палки, этой же системой, никакой другой. И ощущал необходимость осторожности в своих ответах. Он не был подготовлен к такому разговору, но он не считал себя дураком. И при всей внутренней дрожи перед директором, которую ощущал с начала совещания, ему было забавно видеть беспокойство соседей, особенно Лобанова, не знающих, что еще придется услышать от него. Ответственный момент. Похоже, многое зависит сейчас от слов его, рядового инженера, старшего технолога цеха. Ларин задумался. Подержал паузу. Поиграл в неуверенность.
           – Алексей Никифорович всем командует. Он лучше ответит.
           – Он рядом. При нем и объясните, в чем, по вашему мнению, там разногласия?
           – Алексей Никифорович требует, чтобы первую тару отправили в этом месяце, не в будущем.
           Напряжение мигом улетучилось. Хавроничев облегченно выдохнул, расслабленно откинулся на спинку стула. Лобанов нахмурился, но глаза его посветлели. Петушков улыбнулся..
           – Вы требование заместителя главного инженера завода выполните?
           – Мы стараемся.
           – Значит, главный инженер торфопредприятия страхуется?
           – Не совсем. Тут нет противоречия, просто разговор о разных вещах. Как посмотреть. Алексей Никифорович приказывает сдать до конца месяца первые два контейнера. Они у нас есть, и мы их сдадим. Но они – не изготовленные нами. Взяты в Таллине на последних операциях. Алексей Никифорович считает, после их отправки поток выхода контейнеров сам собой наладится. Наверно, он прав. Но это несколько формальный подход к делу. Важно прогнать весь технологический цикл и выпустить тару, изготовленную от самого начала. Такую готовую продукцию пытаемся выпустить в следующем месяце. Об этом сказал главный инженер.
           Нет, подумал Петушков, этого парня упустить нельзя. Яночкин посмотрел на Лобанова. Тот утвердительно кивнул.
           – Вы уверены в том, что все получится?
           – Ну, я надеюсь.
           – Что нужно, чтобы вы были уверены?
           – Простите, Николай Прокофьевич, я могу ответить только за то, что мною сделано. На будущее могу лишь надеяться. Меня там нет. Вернулся из последней командировки и приступаю к основной работе в цехе номер двадцать семь.
           – Бред, – возмутился Лобанов. – Нашел что сказать директору.
           – Так получилось, – попытался оправдаться Ларин, – я не виноват. Я бы с радостью. Такие обстоятельства.
           – Бывают обстоятельства сильнее нас, – неожиданно согласился Яночкин. – Не будем пока об этом. Объясните, что еще требуется, на ваш взгляд, для успешной работы. Что необходимо с нашей стороны? Кого дополнительно направить?
           – Считаю, дополнительно пока никого не нужно. Там достаточное количество людей. Но их менять нельзя. Ни в коем случае. Народ на месте. На них вся надежда.
           – Имеете в виду работников цеха двадцать семь?
           – Да, прежде всего.
           – Не поверю чтобы в двадцать седьмом не скомплектовать две-три бригады равноценных специалистов.
           – Новым потребуется заново осваивать, вникать, разбираться в тонкостях. Эти ребята восстанавливали и монтировали оснастку, освоили технологию, наладили контакт с местными, учат, вместе занимаются. Бригаду менять нельзя. Просто опасно.
           Ларин завелся неожиданно для себя, принялся убеждать, заговорил излишне взволнованно и неосмотрительно. Потерял контроль. Забыл, где находится. Внушать руководству свои мысли о необходимых мерах для выполнения работы – ему ли, в его ли положении отошедшего от дела, постороннего теперь наблюдателя. Ничего не поделать. Все это ему гораздо ближе, чем следовало бы. Обидно. Пройдет со временем. Но ведь хочется, чтобы их труд не пропал.
           Директор уловил горячность инженера. Уточнил:
           – По-вашему, главный вопрос – сохранение коллектива наших работников на Октябрьском предприятии?
           – Да.
           – Как мне известно, вы являетесь там, на месте, руководителем этого коллектива?
           – Единственным, – вмешался Лобанов.
           – В общем, да, – подтвердил Ларин. – Только неофициально, скажем так.
           – Хватит чепуху нести, – взорвался Лобанов. – Нечего дезертирство демонстрировать. Так и скажи: не хочешь больше заниматься. Других найдем, не сомневайся. Неофициально! Никто не отменял приказа о твоем назначении. За самовольство с завода можно уволить.
           – Никакого приказа не было, – тихо, но настойчиво сопротивлялся Ларин. – Только командировки.
           Наступила тишина. Лобанов смотрел на Хавроничева. Лицо заместителя главного инженера наливалось краской. Директор, кажется, не обратил внимания на ответ Ларина. Продолжал разговор с ним.
           – Нашими людьми требуется надлежащее руководство. Ваш уход его ослабит. Возможно такое?
           – Очень хочу продолжать работу. С радостью бы. Не могу. Не имею возможности. Алексей Никифорович не желает понять.
           – Объясните.
           – У меня семья. Маленький ребенок. С конца января в непрерывной командировке.
           – Сколько ребенку?
           – Грудной еще. В июле будет год.
           – Да, – согласился директор, – жене с грудным ребенком нужна постоянная помощь.
           – У него прекрасная жена, – вмешался Лобанов. – Замечательная женщина. Я позавчера с ней говорил. Объяснил подробно ситуацию. Отлично все понимает. Она мне сказала: я ни капли не возражаю. Пусть сидит там сколько надо. Работа есть работа. Это она сказала.
           – Она и мне не запрещает. Не об этом разговор. Еще в прошлый раз приезжаю из командировки, жена спрашивает: тебе не кажется, что твой сын без отца растет? И мне вдруг показалось.
           – Лирикой занимаемся. Вместо дела, – Лобанов неожиданно успокоился, снизил тон, недовольно проворчал: – Кажется, показалось. Работать надо, вот и все.
           – Где работает ваша жена? – поинтересовался Яночкин.
           – Работала в школе, учительницей. После рождения ребенка уволилась. Он у нас поздний, решили в ясли не отдавать, поберечь.
           Замолчали. Лобанов с Хавроничевым до конца еще не понимали, к чему и откуда этот разговор. Ждал Петушков, за все время не проронил ни слова. Директор подумал. Недолго. Поймал мысль. Уверенно. Явно. Легко и открыто.
           – На лето, видимо, выберетесь за город? Снимете дачу? – спросил.
           – Собираемся. Если денег хватит. Надеемся.
           – Почему бы не поехать вам с семьей на лето в Чащино? На мой взгляд, отличное дачное место. Василий Петрович, вы смогли бы выделить семье товарища Ларина квартиру, скажем, на полгода?
           – Квартиру – не знаю, – растерялся Петушков. – Квартиру – не знаю.
           – Снять комнату с кухонькой в частном домике на поселке, – подсказал Хавроничев.
           – Это можно, – Петушков повеселел, – это сделаем.
           – Полагаю, приемлемое решение, – сказал Яночкин. – Подумайте, поговорите с супругой. Мы поможем вам с транспортом. Жду вашего немедленного ответа. Определитесь и сообщите лично мне. Время не терпит, требуется сегодня же закрыть вопрос. Спасибо, товарищ Ларин, вы свободны.
           Илья Семенович не знал, о чем совещалось начальство после его ухода. Не имел представления, не догадывался и не интересовался. Был уверен в одном: о нем разговор закончен раз и навсегда. И только от него самого зависит дальнейшая его судьба. Неожиданно оказался на гребне волны, и появилась возможность удержаться на этом гребне, не спускаться ни на дно, ни на середину, остаться на достигнутой высоте. Ему нравится теперешнее положение, самостоятельное и достаточно независимое. Все его руководство – за тысячу километров, ни с чем не сравнимая свобода. Ответственность – тоже, само собой. Что может быть для инженера интереснее организации нового производства? Не исключено, окажется самым важным делом в жизни. Кто знает, чем и как еще придется заниматься. Нынешнее его занятие – как работа тренера в спорте, как деятельность режиссера в театре или кино. Разработка темы, подбор исполнителей, создание базы, тренировки или репетиции, как угодно, и в результате – выдача материала, производство продукции, достижение успеха. Короче говоря, творческий процесс с непременно талантливыми людьми. Так оно и есть. Такое именно ощущение. Только никому не скажешь. Даже Петушкову.
           Знал, что Елена не возразит, ответит сразу. Проблема с дачей стояла, ребенка из города вывезти надо. Не поехал домой, позвонил, рассказал жене, получил согласие. Поднялся в приемную директора, попросил у секретаря разрешения войти.
           – Да, да, пригласите, – ответил директор. Совещание фактически закончилось, люди стояли, но еще не расходились. Яночкин прощался с Петушковым. Ларин подошел неуверенно, боялся помешать другим, навредить себе. Ничего не случилось.
           – Решили? – спросил директор. – Вот и хорошо. Устраивайтесь и живите на здоровье. Желаю успеха. Сроки отъезда и отправки семьи решите с товарищем Лобановым. Ну что ж, – обратился Яночкин ко всем, – удачи вам. Теперь жду только результат. Василий Петрович, вас благодарю за все, что сделали, но в первую очередь – за то, что сделаете.
           Ларин уехал в субботу, воскресенье необходимо провести на месте. В понедельник утром планировали начать сборку контейнера на основном стапеле. Могли отложить. Зная об уходе их непосредственного руководителя, люди не станут торопиться. Тем более что будущее свеем неясно. Неизвестно, кто приедет и как поведет себя по отношению к ним. У него вообще может оказаться другая бригада исполнителей. В любом случае неясно, как сложатся отношения. Успокоить людей. Восстановить настрой. Сохранить темп. Повысить. Ускорить освоение каждой операции. Особенно последних, начиная со сборки всего контейнера. С отдельными отсеками, кажется, разобрались. Именно в воскресенье прибыть, собрать всех, подготовить ребят к работе в понедельник. Предстоит тяжелый день. Приедет Василий Петрович, придется отвлекаться на поиски и подготовку жилья. Не представляет себе, как будет выглядеть, но то, что предстоит тратить время и оставлять работу по этому поводу, несомненно. Поэтому требуется в первый же день устранить все помехи и запустить процесс сборки в плановом режиме.
           В понедельник поздно вечером позвонил Хавроничев. Сообщил: директором завода подписан приказ о назначении Ларина заместителем главного технолога.
           – И Петрушов не возражал? – Илья спросил и тут же понял свою глупость. В таком случае начальника цеха вряд ли спросят.
           – Наоборот, поддержал, – неожиданно объяснил Хавроничев.
           – Кого вместо меня в цехе назначили?
           – Александра Лившица. Ты не против?
           – Самое правильное.
           – Я тоже так считаю. Не волнуйся, по приказу вы назначены временно. Закончишь дело, сможешь вернуться обратно. Хотя, будет видно. Пока поздравляю. От имени директора тоже. Просил передать. Ты теперь в его поле зрения, учти.
           – Понял. Спасибо, Павел Константинович. Пока – все по плану. Надеюсь, справимся. Если что потребуется, позвоню.
           – Непременно.
           В понедельник начали сборку. Закончить не успели. Хотели. Желание не совпало с возможностями. Бездарно пропала половина дня. Сначала не было начальника цеха. Новчихин появился только после десяти. К этому времени куда-то делся бригадир. Все было готово к началу, но Степанов наотрез отказался приступить к работе без местного бригадира. Оказалось, Бражкин ходил в бухгалтерию, разбирался с зарплатой за прошлый месяц. До выяснения с начальником цеха шкурных вопросов он не собирался приступать к серьезному делу.
           Когда все уладили, наступил обед. Потерянное время наверстать не удалось, окончание операции перенесли на завтра, сверхурочно решили не оставаться. Но дело сдвинулось, работа пошла, не было теперь причины бояться за результат их деятельности. Оснований для преждевременной радости, впрочем, тоже не было.
          
          
           --- ГЛАВА 16 ---
          
          
           В областной центр Степанов с Федоровым выбрались спустя две недели после приезда Геннадия. Резко потеплело, засветило солнце. Под весеннее настроение бригадир объявил для всех выходной. Лобанов с Лариным в Ленинграде, напрягать некому да и незачем: задание будет выполнено, без сомнения. Прикинул, сборка пойдет, все готово к началу, отдых перед ответственной операцией – самое то, что надо.
           Ничего интересного в областной столице не нашли. Большой пролетарский город. Заводы, фабрики, стандартные прямоугольные жилые дома. В основном пятиэтажные. Есть и выше, даже попался девяти этажей, но это – единицы. На площадях – памятники героям революции и войны. Зелени в целом по городу, очевидно, мало, хотя видели пару бульваров на широких проспектах с трамвайными путями по обе стороны аллеи деревьев. В музей не пошли, театр тоже не привлек. Перекусили в кафе, взяли пельмени – обычные, безвкусные, как в любой городской забегаловке. Впрочем, оба к еде равнодушны, если говорить о повседневной пище. Праздничная – там совсем иной подход. Выпивать не стали, отложили на вечер. Нашли экскурсионное бюро, хотели на автобусе прокатиться, услышать рассказ о городе, увидеть чем здесь могут похвастать. Оказалось, по выходным дням экскурсии не проводятся. Только в будни. Для приезжих бездельников, значит.
           Прокатились на трамвае от начала до конца маршрута, убедились: для знакомства – достаточно. После четырех оказались на привокзальной площади. Геннадий – старожил, уверенно привел товарища к стоянке такси. Машин – несколько. Водители собрались возле, беседуют, курят. Пассажиров – никого.
           – На Октябрьск возите? – спросил Геннадий.
           – Вдвоем – поедете?
           – Подождем еще двоих. Нам не к спеху.
           – Пока никого не будет, – объяснили водители честно. – Через двадцать минут на Октябрьск автобус идет. Вон остановка. Пока все к автобусу собираются. Хотите – ждите.
           – За двадцать минут полпути проедешь, – пожалел Федор. – Но раз никого не будет, придется и нам.
           – Не будет, точно.
           – Пошли?
           – Спасибо, мужики. Пошли.
           Автобус подошел точно по расписанию. Успели покурить, оглядеться. Ожидающих было немного, в основном женщины, преимущественно молодые. Мужчины – они да еще совсем юный парнишка, скорее всего учащийся техникума, так им показалось. Друзья не торопились садиться, деликатно пропустили вперед всех женщин. Подошедшие позже с улыбками принимали предупредительность молодых людей, поощрительно кивали, проходя мимо них к ступеням автобуса.
           – Подсядем к девкам, – предложил Федоров. – Которые поодиночке сели. Друг за дружкой попробуем устроиться?
           – Можно.
           Внутри пассажиров немного. Вошедшие заняли передние места. Сзади – только кондуктор. Сидит, ждет отправления. Безучастно, в полудремоте клюет носом. Не совсем впереди, чушь сзади, у окон устроились две девушки. Рядом – свободные места, как будто для друзей оставлены. Федоров обернулся, посмотрел на товарища. Степанов молча кивнул. Та, что сзади, симпатичная, приятная, с хорошей прической, отличная попутчица. Передняя – совсем простая. Деревенская, видать, еще и глупая, если судить по внешнему виду. Хорошо бы, конечно, подсесть к той, что понравилась. Но Федор идет первым, и как-то справедливо ему занять место спереди. Так – честно. Пусть повезет Геннадию. Ехать недолго, меньше часа. И не собираются завязывать знакомства, в Чащине таких девчат хватает, если захочется. Просто – побалагурить в дороге, приятно пообщаться. То, что моя глупая, может быть, и ничего. Все девки глупы, их глупостью даже иногда наслаждаешься. Вообще, все молодые девчонки одинаковы, что тут выбирать. Неизвестно, кому лучшая досталась.
           Молодые люди церемонно заняли места.
           – К вам можно? – поинтересовался Федоров.
           Девушка подвинулась к окошку, прижимаясь к боковой стенке. И сидящая за ней тоже машинально потеснилась. Друзья присели осторожно, стараясь не задеть деликатных соседок. Они заходили в автобус последними, сзади никого не было, казалось, и не будет, время подошло, ждать больше нечего и некого, пора отправляться. За ними захлопнулись двери, мотор зафыркал, но с отправлением произошла небольшая задержка. Дверцы снова раскрылись, впустили двух запыхавшихся женщин и за ними сомкнулись окончательно. Небольшой рывок, пассажиров качнуло, схватились за спинки сидений, однако страховка не понадобилась: машина пошла по асфальту осторожно, потихоньку, плавно набирая ход. Запоздавшие женщины перевели дыхание, благодарно улыбнулись водителю, двинулись по проходу на свободные места. Одну из них Геннадий узнал сразу. Это была Галина, его соседка по прошлой поездке отсюда на такси. Она заметила его взгляд и, проходя, кивнула как хорошо знакомому, которого часто видит и не придает очередной встрече особого значения. Геннадий склонил голову в ответном приветствии. Женщины заняли места сразу за ним. Галина снова была налегке, без сумки или портфеля, так же как спутница ее, видимо, подруга: вошедшие сели рядом, хотя мест свободных в автобусе много и можно было устроиться посвободнее. Подруга Галины была гораздо старше, но тоже интересная, видная женщина. А может быть, не подруга, они сидели молча и совсем не разговаривали. С Геннадием Галина тоже не заговорила.
           Его удивила новая встреча с девушкой. Именно здесь, в областном городе. Не ожидал. И отчего-то слегка смутила. Нет, он не думал о ней после их знакомства и не искал встречи в Чащине. Однако и не забыл. Знал: здесь, рядом, есть женщина, которая понравилась и ей можно увлечься. Если, конечно, позволят обстоятельства и если не соблазнит другая, может быть интереснее и доступнее.
           Вторая встреча – это серьезно. Большая неожиданность. Знак судьбы. Есть над чем задуматься, елки-палки. Во всяком случае, ясно главное: Галина не замужем. Замужняя женщина каждый выходной на весь день так далеко уезжать не будет. Даже раз в две недели. Налегке, погулять, явно развлечься. Должно быть, одна. Попутчица, похоже, совсем ей не компания, могли случайно здесь встретиться. Не дело нам, пожалуй, заводить капитальное знакомство, завтра, может, уезжать навсегда. Тем более мне, только из дома, от любимой жены. Заговорит, отвечу, решил Геннадий, сам начинать не буду. Не тот случай. Мало ли что именно к ней из всех кругом потянуло. Никуда не годится такое тяготение. Собьет с толку ее и меня. Пока не слишком увлекся, пора прекратить думать. На поселке не видать ее, доедем – разбежимся. В область больше не собираемся, на том кончается всякое общение. Есть в поселке девушка, к которой легло сердце, будем знать. И все. Только. Кончен бал.
           Федоров знает: в обращении с женщиной самое эффективное – вежливость и настойчивость. Называя одним словом – наглость. В хорошем смысле, естественно. Не придвигаясь к соседке, используя дистанцию между ними, он откровенно нахально продолжительным оценивающим взглядом осмотрел ее всю, от ног до головы. Девушка сидела прямо, глядела перед собой, не отворачиваясь к окну, и безусловно уловила поведение попутчика, но не показала вида. Стесняется. Скромность. Деревенское воспитание. Несовременно.
           Она сидела, неуклюже поставив ноги носками внутрь, и туго натянутая на ее толстых ногах тонкая кожа была прозрачной и розовой, как будто новая, только что образованная и еще не окрепшая, но все-таки не совсем такая, очень похожая на новую, но, вполне очевидно, постоянная эластичная гладкая кожа – так иногда тонкий чулок туго обтягивает ногу и кажется, что нога голая, но по каким-то необъяснимым признакам безошибочно угадывается невидимый чулок. Щеки девушки тоже розовые, точно загорели на солнце, но не сегодня или вчера, а несколько дней назад и успели отойти и потому уже не красные, а фиолетово-розовые, с синевой. Таким же ярким, по идее, должен быть и нос, а он, наоборот, совсем белый и блестит, значит, без пудры. Хотя, какая пудра у этой краснощекой девицы. Впрочем, чего не бывает в наше время. Низкая челка льняных волос спустилась до бровей, а глаза то ли презрительно щурятся, то ли не раскрылись от дремоты, но смотрят сердито, даже зло, и в то же время лениво-сонно.
           Экземпляр, подумал Федоров. А вообще-то, видать, здоровая девка. Некрасивая только. И, не испытывая большого желания, заговорил исключительно в силу привычки завязывать беседу с соседями.
           – Вы до Октябрьска, девушка?
           – …
           – Интересуюсь, вы до Октябрьска, девушка?
           Никакой реакции. Как будто не к ней обращаются.
           – Кажется, с нами не желают разговаривать, – обернулся Федоров к товарищу. Тот улыбнулся.
           – Нами пренебрегают, – настаивал Федор.
           Степанов молчал.
           – Мы недостойны ихнего общества.
           Федоров с недоумением смотрел на друга. Если один из них зацеплял кого-нибудь, другой всегда немедленно поддерживал. Что случилось?
           Ладно. Позже выясним.
           – Мы соседи, девушка, почему бы вам не ответить.
           – Такая красивая девушка и такая сердитая. Нехорошо. Моего товарища, например, зовут Геннадием. Нехорошо, правда, Геннадий, когда красивая девушка сердитая?
           Они – что, оба воды в рот набрали?
           – Извините меня, конечно, я не хочу вам мешать, не знаю, как вас звать...
           – Ее имя Леля, – подсказал Геннадий.
           – Может быть. Я тоже подумал, что Леля. Здесь, у вас, все больше ласкательные женские имена. Лиля, Нина, Таня, Леля. Красиво.
           Ну и мымра!
           – Может быть, нам пересесть? Можем, автобус почти пустой.
           Федоров заерзал, оглянулся. Глупейшее положение.
           – Пересядем, Гена?
           – Сиди, скоро доедем. Где, на площади сойдем?
           – Давай.
           – Десять минут осталось. Пиво пить идем?
           – Ну да. Вот если бы девушка была разговорчивее, ее бы пригласили.
           – Оставь в покое девушку.
           И это – товарищ! Федор насупился, обиженно поджал губы.
           До центральной городской площади ехали они да еще всего три женщины, остальные вышли у вокзала. Опустевший автобус отправился дальше – в парк, объяснил водитель. Федоров отчужденно молчал, наклонил голову.
           – Не обижайся, – попросил Геннадий, – я в какой-то отключке сегодня.
           – Так бы и сказал, – проворчал Федор.
           – Сам не знаю, так получается.
           – Так в ресторан забредем?
           – На пиво?
           – Хотя бы. Собирались ведь. Или пропало желание?
           – Идем, – сказал Степанов, – рано еще, время есть. Закончим день на уровне. Завтра снова рабочая неделя, не знаем, какая тяжелая будет. Надо использовать отдых полностью и зарядиться как следует. Часа на полтора, ладно? Домой вернуться не поздно и выспаться к утру без проблем.
           – Все?
           – Все.
           – Принято единогласно.
           Геннадия нетрудно понять, подумал Федор. Устал парень. Хоть домой съездил, все равно. Столько без отдыха трудиться. Не железный. И темпа не сбавить.
           Степанову думать нечего, знает: товарищ не понял ничего. И не в состоянии понять, потому что не в курсе, ничего подозрительного не видел, не слышал, не подозревал. Пока – не надо. Самому себе никакой ясности, только-только начинаешь разбираться в своих ощущениях. Поживем, увидим.
          
          
           --- ГЛАВА 17 ---
          
          
           Каждый день Петушкову в дом приезжих приходить не получается, да и не обязательно в будни. Люди весь день на работе, после трудового дня спокойный отдых. До ужина. Потом ужин. Там – и спать, поскольку вставать рано. При желании поиграть вечером до сна – в шашки, в шахматы, в карты, домино, все такие игры в доме приезжих имеются. Он, опять-таки, обеспечил. Велел Паршивикову в профсоюзном комитете из запасов да в клубе попросить, сам туда и туда позвонил, чтобы дали, пообещал позднее вернуть вдвое, а то и втрое больше, чем возьмут. Но именно это место главный инженер держит под особым контролем. Дом приезжих. Местную гостиницу. Общежитие, где приезжие люди живут подолгу. Поселялись на день, два, неделю – на здоровье, никаких забот, кого касается, кому нужно. Теперь важно чтобы всем живущим здесь было удобно, уютно, одним словом – комфортно. Внутри дома никаких особых удобств, только самое необходимое: кровати, стол, стулья, шкаф. И – теснота. Поэтому главное, что может привлечь и создать нормальные условия жизни вне завода – постоянное внимание большого начальства. Руководства предприятия. Нужно сделать так, чтобы приехавшим в длительные командировки ленинградцам, жителям городским, избалованным своим городом, было здесь, у них в Чащине, интересно. На работе и после работы. Особенно в выходной день, когда требуется изобретать, чем этот длинный день заполнить. Кто знает, насколько изобретательна в этом смысле городская молодежь, от природы ленивая и от самой природы далекая. Василий Петрович взял себе за обязанность по выходным в доме приезжих быть непременно. До полудня – нет, пусть люди поспят. После обеда, в разгар дня. Расшевелить публику. Настроить. Развлечь, по мере возможности. Особенно необходимо в ненастную погоду, когда действительно некуда выйти. В большом городе можно отправиться прогуляться под зонтиком, посидеть в кафе, заглянуть еще куда. Здесь зонтик разве что для смеху раскрывать. Под ногами грязь, кругом луди, а днем и завернуть некуда – даже в Октябрьске один ресторан на весь город. Но там дорого.
           Сегодня хороший весенний дождь. Нужный дождь, самое время ему. Деревенские глядят и радуются. А городские сидят по домам, скучают. На самом-то деле действительно непогода. И дождь затяжной.
           Василий Петрович обнаружил в доме приезжих полное уныние. Возможно, ему показалось. Привык всегда находить в большой комнате живое движение, активный настрой, когда спокойную, когда азартную игру. Иногда вслух читали кроссворд и сообща решали с разными веселыми комментариями. Ничего подобного на сей раз не было. Ребята лежали по кроватям, все четверо. Еще двое из соседней комнаты сидели здесь же молча за столом. Дремали. По окну барабанил дождь, убаюкивал. В комнате тепло, даже слишком. Форточка прикрыта. Скорее всего, не намеренно. Не подумали распахнуть. Все безразлично. Ни до чего дела нет. Тоска зеленая. Под монотонный стук дождя.
           – Весело тут у вас, – громко заметил Петушков, – жутко как весело.
           Ему обрадовались. Прихода главного инженера в такую погоду не ожидали. Лежащие поднялись, сели на кроватях. Услышали его голос в соседних комнатах. Вошли Лобанов с Лариным. Надевая рубашку, появился Федоров. Сразу образовалась дружная компания.
           – Скучаем, братцы-ленинградцы?
           – А что делать? – спросил Гена Степанов. – Пообедали – на боковую.
           – Днем выспитесь, ночью – не сон.
           – Что делать-то? Никуда не выйти.
           – Вон сколько игр вам организовали.
           – Надоело все. Дождь заморочил, настроения нет.
           – Поговорить хотя бы.
           – О чем? Спорить неохота, а так – неинтересно.
           – Все-таки, все собрались, давайте побеседуем.
           Приезжие оживились. Леонид подвинулся, предложил гостю присесть на кровать. Одновременно уступили место за столом, и он взял стул. Отодвинул к двери, чтобы лучше видеть всех в комнате. Подождал, пока на кроватях уселись Лобанов с Лариным.
           – У меня трудности, – начал Петушков. – На работе вы меня учите, и это правильно. Там интересно и понятно. Вот чем вас после работы заинтересовать, у меня проблема. Особенно, как сейчас, в выходной.
           – Чего нас развлекать, – возразил Федоров, – не маленькие. Не дети. Сами себе занятие найдем. Не развлекаться приехали.
           – И все-таки, – настаивал главный инженер, – по выходным вам не должно быть скучно. Нужно находить интерес. Чтобы тоска домой не потянула. Здесь работать и жить придется, может, дольше, чем думаем.
           – Да сколько угодно! – воскликнул Федоров. – Да ради бога. Чем дольше, тем лучше.
           – Но, но, – поправил Лобанов, – не вдруг. Сидению тут есть разумный предел. Не больно соскучимся.
           – Начало хорошее, – подтвердил Петушков. – Конца пока не вижу. И не знаю, где он, конец. А вот вас имею желание продержать здесь все необходимое время. И чтобы вы по мере возможностей не грустили. Даже в такие вот дожди. Вот давайте и поболтаем.
           – Мы – с удовольствием, – поддержал Степанов. Тем более, с вами.
           – Так вот, расскажите мне, как вы живете дома. Все из одного города, с одного завода. Чем дома занимаетесь?
           – Это неинтересно, – отозвался Леня Сазонов. – Мы знаем, и вы, наверно, знаете. Город, там все ясно. Полное разнообразие в принципе и сущее однообразие в действительности. Дома, понятно, не сидим. В гости ходим, еще куда. А вот мы только недавно приехали, интересно нам послушать, как у вас тут живут. Желательно, не директор с главным инженером, а попроще кто. Можно?
           – Пожалуйста.
           Петушков улыбнулся. Подумал. Посерьезнел. Приезжие с любопытством потянулись к нему, уже слушали.
           – Вот расскажу я вам. Ширяев у нас есть. Шапошник он, шапки шьет. Ну, шьет и шьет, не в этом дело. Вообще-то по шапкам специалист. На пенсии он сейчас. А у нас на предприятии мастером работал. Старик, отработал на производстве тридцать лет.
           Построили мы двадцатичетырехквартирный дом, и ему в том доме дали квартиру. Как-то встречаю его не так давно.
           – Ну, как, Василий Егорыч, жизнь в новом доме?
           – Ох и жизнь, Петрович. В одном доме двадцать Добрушиных поместятся. Никогда, слышь, не думал, что на эдакую малую площадь можно запихать столько народу.
           Он, Ширяев-то, всю жизнь в Добрушине прожил, а оно, Добрушино, всего три двора. Поговорить не с кем. А тут – общество. Коллектив! Двадцать четыре квартиры. И все рядом, за стенкой. Живи да радуйся на старости. Хорошо!
           А напротив дома, вплотную почти, ну, так, пожарные нормы чтоб только выдержать, подсобное хозяйство домашнее построилось. По длине дома – сарайки. Двадцать четыре сарайки, и все в ряд. А в каждой сарайке – петух. Только солнышко пригреет, лужи появятся, так на двор вылезают петухи, каждый со своим выводком. В Добрушине три двора было, да и те за полкилометра один от другого. А тут весь двор – сколько: двенадцать на двадцать четыре – три сотки? Это на двадцать четыре петуха. А каждый петух старается залезть на чужую куру, но и за своими смотрит, чтоб кто не тронул. Вот тут и начинаются петушиные бои. Он на чужой куре сидит да глядит туда, а оттуда, с другой-то стороны, петух – хозяин той куры и налетает. Собьет – тут тебе и драка.
           А дом устроен как? Комнаты все окнами на улицу, а кухни выходят во двор. Мужики все и глядят, который петух сильнее дерется. И каждый за своего петуха болеет – собственность! Как его побили, так он и соображает: погоди, я тебе устрою!
           Встанет пораньше, поймает того петуха и несет к своему. Держит, а его петух, вчера-то побитый, и клюет того, что в руках у мужика. В кровь, конечно, изметелит. Днем баба жалуется: Егорыч, твой, должно, петух моего заклевал.
           – Что ты, матушка, куда моему. Вчера вон твой-то моему наставил. Не пойму, когда твоему перепало.
           Такая вот жизнь, братцы.
           Удовлетворенный одобрением слушателей, предложил:
           – Теперь готов сыграть в шахматы. С кем?
           – Лучше давайте в домино, – Кавокин уже сидел за столом, приглашая игроков. Народ оживился.
           – Пошли к нам, – поднялся Ларин, – у нас доска есть, расставим фигурки.
           – Я с вами, – вызвался Геннадий, – тоже сыграю.
           – Про нас рассказал, – объявил Петушков, – в другой выходной, как дождь зарядит, приду, вы мне про вашу жизнь поведаете. Особенно от Леонида Олеговича охота послушать. Свежий человек.
           – Надо подумать, – согласился Сазонов. – Что-то можно вспомнить интересное.
           – Не сомневаюсь, – Василий Петрович улыбнулся. – Хороших случаев бывает в нашей жизни немало.
           – Так вы нам хороший случай рассказали? – уточнил Игорек.
           – Меня позабавило.
           – Удивительное – рядом, – засмеялся Ларин.
           – Вот давайте постараемся припомнить веселые жизненные истории. Я – тоже. Поделимся. Лучше друг друга узнаем. Лучше и заживем. Не так разве?
           Все согласились. Легко и радостно. С поднятым настроением. С возвращенным желанием двигаться и действовать.
          
          
           --- ГЛАВА 18 ---
          
          
           Главный инженер взял себе за правило сдерживаться в разговоре с подчиненными. Это оказалось легко решить, но не просто осуществлялось на практике. Однако он уже не набрасывался сразу на провинившегося, а если расходился, то, ругая себя потом за несдержанность, старался выяснить, как следовало правильно поступить.
           Но с друзьями не церемонился.
           Он надеялся на них, они его опора, обязаны понимать его и не имеют права подводить. А если подвели – получайте по-дружески, по всей ответственности и вдвойне, без снисхождения и спуска.
           Новчихин сидел перед ним, опустив голову.
           – Так отвечай, что молчишь? Пятый день хожу за тобой, все прошу: Иван Петрович, вези пресс, втаскивай в цех.
           – Перевезем, Василий Петрович.
           – Когда?
           – Перевезем.
           – Сегодня?
           – Сегодня – не знаю. Сегодня, наверно, не выйдет.
           – Почему?
           – Настроились на фрезерные станки.
           – Вчера их надо было по плану.
           – Не успели.
           – Успевайте.
           – Ну – не получилось.
           – Станки – ладно, пока за них не спрашиваю.
           – Сегодня будут на месте.
           – Хорошо.
           – А потом за сварочные машины возьмемся.
           – Все это правильно. Ты мне про пресс объясни: когда перетащишь?
           – Перевезем, Василий Петрович.
           – Слушай, что-то не пойму тебя. Я срок давал?
           – Давали.
           – Ты обещал когда выполнить?
           – Обещал, правильно, другие станки перемещаем, мы стараемся, работы очень много.
           – В чем дело, Иван Петрович?
           – Работаем, Василий Петрович. Пресса, кроме этого, все перевезли. И другое оборудование.
           – Чего темнишь, не пойму.
           – Я – нет, Василий Петрович. Я...
           – Отвечай: когда пресс двинешь? Жду.
           – Ты что мне тут детский сад устраиваешь, – Петушков побагровел.
           – Давайте оставим пока пресс на площадке. Месяц фундамент под него готовить надо. Будет фундамент – перетащим и сразу поставим.
           – Этот вариант ты уже предлагал. Я что ответил?
           – Не согласились.
           – Зачем снова поднимаешь вопрос?
           – Извините.
           – Услышу я, наконец, когда пресс будет в цехе?
           – Можно мне подумать?
           – Что?!
           – Не могу его тащить, Василий Петрович, – неожиданно взмолился Новчихин. – Не знаю, как подступиться. Сильно неустойчив. Высокий, основание мало, а весу восемь тонн. С кем двигать? Тут бы бригаду такелажников – с нашими специалистами сразу опрокинем. Боюсь я его, – тихо и обреченно закончил он.
           – Так какого хрена молчал, за нос меня водил!
           – Совестно было сказать.
           – Работу срывать – не совестно? Главного инженера обманывать – ничего?
           – Я думал... Хотел на после оставить, там что-нибудь сообразить.
           – Такая работа никому не нужна. Обязан распоряжения выполнять вовремя. Не получается, сомневаешься, боишься – приходи, говори прямо, проси помощи – окажу. Такие штуки прощать не буду.
           Петушков нажал кнопку. Вошла секретарь.
           – Тося, возьми книгу приказов. Пиши. За невыполнение распоряжения главного инженера старшего мастера товарища Новчихина строго предупредить. Григория Петровича нет? Давай, я подпишу. Погоди, не уходи. Печатать и обнародовать приказ не нужно. А в книге пусть Новчихин распишется, что ознакомлен. На вот ручку, распишись. Все, Тося.
           Понял меня? Чтобы не лишать премии, я тебе выговор пока не вкатил, но имей в виду, если мои приказания не будут выполняться по твоей вине, спуску не жди. Не допускаю, что совершил ошибку, доверив тебе руководство новым производством. Раз так, отвечай в полной мере. И не сиди при этом, как провинившийся школьник, – ты будущий начальник цеха, так и дыши.
           А теперь пойдем смотреть на твоего страшного зверя, на самом ли деле он такой рогатый.
           Новчихин сразу повеселел, с готовностью вскочил со стула, надел шапку.
           Ну и приятель, беззлобно подумал Петушков, спихнул ответственность и рад. Баба с возу – кобыле легче. И то правильно: дело, кажется, опасное, пусть начальство решает, ему виднее. Молодцы ребята. Хорошо вам: есть на кого сваливать заботы, которые потруднее. Мне что ли такого козла найти – так ведь никто не согласится. Правильно Захаров удивляется, не возьмет в толк, как это я добровольно и без личной выгоды взвалил себе на спину груз и собираюсь тянуть далеко и без передышки.
           Ладно, брыкнем для верности, на таких лошадках, слава богу, Россия держится. Стало быть, и вся ответственность на нас, и не жаловаться – радоваться этому.
          
          
           --- ГЛАВА 19 ---
          
          
           Кто-то разрисовал небо. Не так, как раньше рисовали: добротно, капитально, сплошным плотным рисунком. А по-современному: положили неровные, расплывчатые мазки лиловыми яркими красками, получились вытянутые пятна, а то и просто длинные широкие штрихи – ни то, ни се, не облака, не тучи. Может быть, так художник хотел изобразить множество лучей, расходящихся от краснеющей полосы заката. Как во всякой современной картине, изображение яркими небрежными мазками кажется нереальным, условным, вызывает чувство раздражения своей незаконченностью, хотя в нем ощущается что-то необъяснимо большое и тревожное. Как будто очнувшись от сна, Ларин вдруг удивился тому, что это не рисунок, а реальное небо и натурально природные краски, но впечатление от этого не изменилось, просто подумал, что не всегда справедливо кажущееся называть нереальным.
           Петушков был во дворе. Возился возле собачьей конуры с молотком в руке.
           – Будку мастерите?
           – Поправить надо. Слегка.
           – Чарли, по-моему, в доме все время?
           – Здесь тоже находится. Тут спит, вон постель его внутри.
           – Просторно ему. Сами строили?
           – Кто же еще. По всем правилам делал. Сперва начертил, потом сколотил. Давно, теперь иногда требуется подделать.
           – Удивляюсь, как вы все знаете и можете.
           – Удивляйся. Познание начинается с удивления. Удивляйся и гляди, тоже многое узнаешь и чему-то научишься.
           Главный инженер положил молоток, отбросил в сторону дощечку, которую держал до того, показал на лавку.
           – Сядем?
           – Что уж отрывать. Вы делом заняты.
           – Подождет. Наши дела поважнее. Ну, можно поздравить тебя?
           – Рано, Василий Петрович, рано.
           – Что, не уверен?
           – Уверен, что рано.
           – Утром оставалось закончить сборку. Пошла последняя операция. Думал, вечером обрадуешь.
           – Обрадовать могу, сборку закончили. К сожалению, это не конец. Завтра – испытание. Что покажет? Тьфу, тьфу, не сглазить бы. Радоваться рано, поздравлять – тоже. Не будем раньше времени?
           – На твоих ребят надеюсь. Видно, как работают. Полная ответственность и четкость. Азарт какой. Не зря решили вопрос оплаты, своевременно подогрели их интерес, на совесть стараются.
           – Вы дали радость, а радость дает вдохновение.
           – Ну, вдохновение дают и горе, и разочарование. Да что угодно, любые эмоции.
           – Вдохновение рождается только радостью.
           – И горем. Сколько знаем классических стихов, рожденных горем.
           – Не горем. Радостью, что пережили горе, справились с ним. Когда впадают в горе, поддаются ему и уничтожают радость жизни, никакого вдохновения не получат.
           – Откуда это взял?
           – Сам думаю.
           – Ну, ну. Спорный вопрос. Философская задача. У тебя хорошая функциональная система.
           – А что эго значит?
           – Хрен его знает. Услышал, есть такое выражение.
           – Думаешь, сюда подходит?
           – Хрен знает. Подвернулось.
           – В общем, не зря мы встречаемся и постоянно подводим итоги дня. Контролируем себя и направляем вовремя, даже почти незаметно. Получается здорово. Хотел поговорить с тобой вот о чем. Тебе не кажется, что всегда первое решение бывает правильным? То есть, что я хочу сказать. Возник какой-то вопрос. Сразу разобрался, принял твердое решение – и оно, как правило, верное. А если начинаешь метаться, и сомневаться, и консультироваться без конца и боишься твердо решить сразу – ничего хорошего уже не будет и к правильному решению не придешь. А?
           – Согласен. Наверно, всегда – нельзя сказать, бывают ошибки.
           – Ну да, я понимаю.
           – Но процентов на девяносто пять – думаю, так.
           – Вот-вот. Как правило.
           – Гляжу, душа у тебя не на месте. Не дело. Надо ждать победы, а не поражения.
           – Уверенности нет, – признался Ларин. – Первый раз. Геннадий сегодня кончает монтаж временной установки, завтра попробуем испытать.
           – И закончит. Испытаем. Все будет нормально.
           – Не знаю, как пройдет. И сможем ли завтра. Там еще электрики подключают, Сазонов, не знаю, успеет ли, захочет ли задержаться после смены.
           – Заставь.
           – Не могу. Не мой работник.
           – На производстве закон один. Не можешь заставить работать других, работай сам.
           – Или: не хочешь сам работать, заставь других?
           – Не хочешь сам – не про нас. К чему передергивать. Действительно не надеешься, что закончат наладку? Пойдешь в цех проверять?
           – Не пойду. Завтра Лобанов приезжает. Загрузил по телефону, хоть ночь не спи. Приготовь ему расчет трудоемкости на каждую операцию и общую на всю сборку, посчитай необходимое количество рабочих на весь процесс. Составь и подпиши акты внедрения каждой сборочной операции. Еще кучу всякой писанины.
           – Что ж, нужные документы требует. Надо, наверно.
           – Это – бумага.
           – А что! Бумага – это работа. Нет бумаги – нет работы.
           – Ты прав, пожалуй. Все построено на бумаге.
           – Убедился? Нет бумаги – нет работы.
           – Лишняя волокита. Если все выполнять, как велят, надо мне еще одного человека сажать – считать, подсчитывать, писать, переписывать.
           – Никуда не денешься.
           – Никуда. Приходится не выполнять.
           Петушков рассмеялся.
           – Ну вот, опять неприятности с твоим шефом.
           – Нет, не будет. Приедет, увидит, оценит, забудет про бумаги. Он, вообще-то, хороший мужик и нормальный начальник. Дело для него тоже важнее всего. Этого как раз не боюсь. Что-то из документов приготовлю, конечно.
           – Не всю ночь только. Спать обязательно, иначе сил не хватит на дневные дела. Поговорили хорошо, напряжение твое должно снизиться. Зря ты беспокоишься, еще раз послушай, завтра все пройдет нормально. Вечер, гляди, какой хороший, все к добру располагает.
           – Небо пропало, – заметил гость.
           – Как это?
           – К вам шел, такое красивое было.
           – Что именно?
           – Облака. Фантастическое освещение.
           – Не заметил, работал. Ну, если на небо засмотрелся, значит, не совсем голову потерял от расстройства.
           – Наверно, не совсем. Теперь вообще думать перестал. Спасибо тебе, Василий Петрович, развеял мои тревоги. А то на самом деле и заболеть можно.
           – Нечего до болезней доводить. Следить за собой надо.
           – Переживаешь, куда деваться.
           – Ладно, рано нам еще думать о здоровье да о болезнях. Хотя всякое бывает. Хочешь, на дорогу историю расскажу? Прошлой осенью случай был. Приходит ко мне завгаражом Смирнов Михаил Дмитриевич. Постарше, правда, нас, уже за пятьдесят ему. Просит разрешения съездить в Октябрьск, в поликлинику. У нас тут врач свой, Екатерина Павловна, лучше не найти. Она, говорит, посоветовала обратиться к невропатологу, сама позвонила, договорилась на сегодня.
           Съездил, приехал, пришел, доложил.
           Так что у тебя такое?
           Сказали, воспаление седалищного нерва.
           Правильно, говорю. Не надо нервничать задницей.
           Ага. Лучше как Барышев: шеей.
           И он тоже?
           Вместе были у врача. У него шея на месте застыла. Как солдат по стойке смирно. Голову вытянул, а повернуть нельзя: шее больно.
           И что?
           Ничего. Пройдет, сказал. Выписал что-то, мазать будем.
           Больничный не дал?
           А мы не просили. Сам не предлагал.
           Значит, идите работать.
           Так куда деваться.
           – Прошло? – спросил Ларин.
           – Наверно. Давно. Разговор запомнил, а за ними не следил.
           – Веселая история, – согласился Ларин. Что ж, пойду поработаю, и спать. По совету мудрых людей.
           – Именно так, – поддержал Петушков. Будь здоров. Счастливого нам с тобой дня. Встретим Лобанова трудовыми успехами.
           Попрощались рукопожатием.
          
          
           --- ГЛАВА 20 ---
          
          
           – Заметил? – спросил Петушков. – Алексей Никифорович всегда приезжает в хорошую погоду. Сегодня, погляди, лето настоящее. Как будто ждало его приезда, чтобы наступить.
           – Добрая примета, значит. Будем надеяться. Природа избранника балует. Хотя ее с ним не связывал. Не замечал, – Ларин усмехнулся. – Любимец богов? Нас другое связывает. Ничего, встретим начальника хорошим кирпичом. Первый блин, жалко, комом. Зато испытание наладили, знаем, что и где исправлять. Главное, убедились: все не страшно, не смертельно, устранимо и доступно. Хотелось предъявить готовую продукцию без единого дефекта, очень, стремились. Не получилось.
           – Но есть что показать!
           – Покажем. Пора ему приехать. Может, задержался? Если до завтра, все бы успели. Студенческая привычка: ночи не хватает до экзамена.
           – На подходе твой шеф, скоро будет. Звонил из города, зашел на телефонную станцию. Григорий Петрович за ним отправил машину.
           – Это он телефонисток навестил, девчонки там очень понравились. Думаю, им коробку конфет ленинградских привез. Уверен даже.
           – Старому кобелю нравятся молодые сучки?
           – И это тоже. Но больше – поддерживать контакт, чтобы соединять старались скорее. Любит человек жить на широкую ногу.
           – На широкую ногу, по-моему, знаешь ли...
           – Ну, с комфортом. Пусть, с минимальным.
           – Хоть какой, но комфорт?
           – Обязательно. Найдет – поддержит. Не найдет – придумает.
           – Вместе живете. Тебе лучше знать начальника.
           – Вы не подумайте, Василий Петрович, я про Лобанова говорю без осуждения, наоборот. Он во многом молодец, учиться у него есть чему. Я собираюсь, как буду в Октябрьске, тоже зайти на междугородный телефон. Так шеф расхвалил девчонок, что самому захотелось познакомиться.
           – Для пользы дела?
           – Исключительно, – рассмеялся Ларин.
           – Красота – великая вещь, – сказал Петушков. – Дает радость и много чего хорошего. Но иногда лучше держаться от нее подальше. Даже на месте вашем, командировочных.
           – За меня можете не опасаться. Я – не кот в сапогах.
           – Будем надеяться.
           – Лобанова дожидаться не собираюсь. Он, кстати, не любит, чтобы его встречали, отвлекались от работы. Пойду в цех, будем дальше двигаться. Мы его и не ждем, испытание не останавливаем, второй контейнер подготовили, ставим, сегодня получим результат. Если понадоблюсь, позвоните, подойду.
           – Обязательно.
           Не пришлось тревожить, звонить, вызывать. Заместитель главного инженера завода подъехал скоро, был весело возбужден, по-деловому активен, быстр, напорист. Заглянул в кабинет директора, поздоровался, поблагодарил за машину, отказался от кофе и коньяка, не задерживаясь перешел к главному инженеру и здесь не допустил задержки на разговоры.
           – Нет времени сидеть в кабинетах, – заявил, перебивая Петушкова, – пошли, сходим, посмотрим в натуре что сделано. Пошел май, мне завтра звонить директору, что докладывать?
           – Есть что.
           – Надеюсь. Хочу надеяться. Посмотрим на месте. По дороге обменяемся новостями. Тебе, кстати, привет от Веры Гавриловны, – это Лобанов сообщил, уже спускаясь по лестнице. – И Нине Яковлевне тоже привет.
           – Спасибо. А ты от нас передаешь ли приветы?
           – А ты просишь?
           – Как же!
           – Тогда передаю. Всякий раз, не беспокойся. На этом личные дела оставим, отложим на потом. Давай рассказывай, что успели. Где тара?
           – Мы куда идем-то? Лучше один раз увидеть. Не терпится, машину следовало бы вызвать?
           – Можно было не отпускать, – засмеялся Алексей Никифорович. -Не терпится, точно. Пять минут ходу, а когда торопишься, кажется долго.
           – Ты не торопись – глядь, и скорей дойдешь.
           – Чует сердце, не к добру наше с тобой веселье, – забеспокоился Лобанов.
           – Волноваться есть причины.
           – Да?
           – Да.
           – Куда идем?
           – На испытание.
           – Это где?
           – Вон, в самом конце участок организовали.
           – Какое испытание. Дома испытаем.
           – А мы – здесь.
           – Новое дело, – рассердился ленинградец, даже остановился. – На сборку идем. Посмотрим последнюю операцию. Испытание меня не интересует. Мне нужна готовая тара, а не лишние эксперименты.
           – Да вот он, участок, – показал Петушков. Вот и Ларин.
           – Что вы тут в темноте возитесь?
           Действительно полумрак. Закрытое помещение. Лобанов видел контейнер с идущим от него гибким шлангом. О том, что шланг идет к стоящему в стороне пульту, легко догадаться, но увидеть в глубине помещения трудновато, если только сильно напрячь зрение. Это – испытание? Извините меня.
           – Сейчас дадут свет, – объяснил смущенно Ларин. – Где-то провод порвался, ребята пошли искать, быстро исправят. У нас тут все временное.
           Не везет мне на приезд начальства, подумал технолог, всегда что-нибудь дурацкое случится. Не раньше, не позже, в самую ненужную минуту.
           Тут же вспыхнул свет. Лампочки горели ярко, весело. Петушков поощрительно улыбнулся Ларину.
           – Выбрали место, – ворчливо заметил Лобанов, – такая теснота. На участке не разместить было?
           – Закрытое помещение требуется. Работа под давлением.
           – Великое давление- одна атмосфера. Одна?
           – Да, избыток. Объем большой. Считается произведение объема на давление, получается прилично. Техника безопасности требует изоляции.
           – Бросьте сказки рассказывать, какая техника безопасности при одной атмосфере. Собственной тени начинаем бояться.
           – В Таллине, рассказывали, крышку при испытании отрывало, стену пробило, такая сила.
           – Вместе в Таллине были, ничего подобного не слышал. Ладно, разговор не по существу. Что тут делаешь, чем занимаешься? Не один, со своими людьми, вижу.
           – Испытание на герметичность. Проверяем готовую тару.
           – Готовую?
           – Полностью. Конечно.
           – Та-ак. И зачем тебе это баловство?
           – Хотим отправить на завод полностью законченную продукцию. Испытанную и проверенную. Сто процентов качества. Фирменный знак Октябрьского торфопредприятия.
           – Сколько уже испытали?
           – Вот, вторая.
           – Можешь похвастать результатом?
           – Пока нет. Не совсем. Результат, конечно, есть. Предварительный. Определили количество мест протечки. В первой таре – всего девять. Во второй оказалось больше. Все равно для начала немного. Думали, будет непомерно значительнее. Отметили пункты доработки, разделаем швы, подварим, завтра снова испытаем. Плотников займется со сварщиками.
           – Ни в коем случае! – приказал заместитель главного инженера.
           – Что? – не понял технолог.
           – Категорически запрещаю! Никаких доработок. Прекратите это дело. Испытание тоже заканчивайте.
           – Думал вас обрадовать, – растерялся Ларин.
           – Ты – ненормальный? Обрадовать – чем? Думать надо. Ты думаешь, чем занимаешься? Есть положение, по которому три месяца – пока – отправляем продукцию без испытания и с дефектами сварки. Начинаешь биться за устранение течи? Сколько времени на это потратится, неизвестно. В первый раз обнаружили девять дыр, в третий раз окажется сто девять. Бывает и так. Допустим, довел два корпуса до кондиции, прошли контроль без возврата. Получили на заводе тару не требующую доработок. Все! Значит, могут! От тебя немедленно потребуют узаконить испытания и заставят выпускать с гарантией качества. Сразу посыпятся акты, ведомости дефектов, претензии всякие. Ты в основном станешь заниматься испытаниями, переиспытаниями, доработками непосильными. У тебя еще производство не налажено толком. Есть время, надо использовать. Чем больше дефектов у тары, тем лучше сегодня для нас. Будем улучшать качество постепенно, и всех это будет радовать. Инициатива наказуема, тебе известно? Все! Испытание заканчивайте, больше не ставьте, а доработку прекратить немедленно. Все люди должны быть на сборке. Сборка, и только сборка. Пошла, идет – вперед! От добра добра не ищут. Делать то, что требуется сейчас, на данную минуту.
           – Алексей Никифорович прав, – поддержал Петушков, – у нас есть время и не нужно его торопить. Пожалуй, не туда повернули. Давайте постепенно добиваться.
           – Первую все-таки попробуем, – задумался Ларин, – уже взяли на доработку. Попробуем. Испытание снимать все равно не будем, увидим, где дефекты, обратим внимание на будущее. Хорошо, исправление пока оставим. Может быть, вы в чем-то правы.
           – Не теряй времени на испытание и не отвлекай людей от дела, – рассердился Лобанов. – Тебе что, письменное распоряжение вручить?
           – Испытание необходимо, – стоял на своем Ларин. – Есть проект, будем создавать постоянный участок. Василий Петрович обещает за две недели стенку кирпичную поставить, мы стенд специальный изготовим и людей подготовим на эту операцию. Пока – хорошо, прекратим. По вашему приказанию. Можно устному.
           – Вот так, – Лобанов кивнул и озабоченно повертел головой. – Тару собрали, вижу. Две, вон третья. Сколько всего на сейчас окончательно собраны?
           – Под испытание – восемь.
           – Сколько? Что значит, под испытание?
           – Для окончательной сборки нужно вкатить внутрь ложементы, закрепить крестовину, собрать крышку, там резина клеится с выдержкой, поставить на корпус, затянуть гайки. Остальное – мелочи.
           – Восемь? Окончательно готовы когда могут быть?
           – Если запрещаете доработку по сварке, тогда готовы. Завтра поставим людей, за день соберем. Послезавтра можно и отправлять.
           – Восемь?
           – Восемь.
           – Показывай!
           – Пожалуйста. Здесь – три, да? Считайте. Вот они все, ждут испытания. Одна. За ней – две. И вот, одна на другой.
           – Восемь, – сурово подтвердил заместитель главного инженера завода. – Значит, так. Даешь своим задание на окончательную сборку, чтобы завтра к вечеру тара стояла полностью укомплектованная и готовая к отправке. Мне сегодня, немедленно, список работников завода, принимавших участие в освоении производства здесь, на Октябрьском предприятии. Поставь степень участия – от пятидесяти до ста процентов. Всех, инженеров, рабочих, снабженцев, всех. Отдельно – кто на заводе помогал, кого считаешь нужным отметить. Сегодня – третье. Четвертое, пятое, шестое. На шестое мы можем заказать транспорт?
           – Не рано? – Петушков повернулся к Ларину.
           – Можно даже пятого.
           – Хорошо, звоню. Предварительный разговор был. Займусь прямо сейчас. Через полчаса дам ответ.
           – Шестого отправляем первые два вагона. До обеда если справимся, просим у руководства автобус, успеваем на дневной поезд. Утром седьмого будем в Ленинграде. Я – сразу на завод, а лучше по телефону свяжусь с директором и главным экономистом, организую приказ по заводу о премировании за освоение всех по нашему списку. Приедем, и все получим премию к празднику. Отметим День победы дома, как надо. Тебе, Илья Семенович, оклад, с гарантией. Больше, наверно, нельзя, а то бы два дал. Степанову с бригадой – особо, выделить, сколько возможно. Никого не упусти, это важно. Победа, мужики. Спасибо вам. Все мы получим благодарности в приказе. Запишут каждому в трудовую книжку. Раньше времени ведь, досрочно. Это здорово! Вот подарок так подарок, слов нет. Молодцы!
           – Мы просто выполнили свой долг, – скромно пояснил Ларин.
           – Брось юродствовать. Я тебе серьезно. Без смеха.
           – Если серьезно, то что случилось? Оторвали восемь штук и выпустили без испытания. Это – не показатель освоения производства. Выкинули то, что привезли из Таллина.
           – Доделали?
           – Доделали. Дальше – разрыв. То, что здесь начинали, далеко еще от выхода.
           – До половины дошли?
           – Дальше немного.
           – Дойдут до конца. Ты нам праздник не порть. Обещали до двенадцатого мая первую штуку выдать. Ну, две. Отправляем шестого два вагона. Вагона! На заводе с оркестром положено встретить. Так почти и будет. Подарок к празднику. Могут даже успеть прийти. Хотя, это неважно. Отправлены, ушли, уехали – встречайте!
           – Положено отметить? – Петушков решил перейти к делу.
           – Обязательно!
           – Вам нельзя, у вас же с сердцем плохо было, – Ларин всерьез забеспокоился, с подозрением смотрел на Лобанова.
           – Э, мы уже давно водку пьем, валидолом закусываем.
           – Когда нельзя, лучше воздержаться бы. Мы из солидарности тоже пропустим, на другой раз перенесем.
           – А мы пить будем, и гулять будем, а время придет, помирать будем, – весело, с озорством нараспев проговорил Алексей Никифорович.
           – А помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела, – поддержал Петушков.
           – Где собираемся?
           – У меня, естественно, – назначил главный инженер.
           – Можно у нас, – Лобанов предложил как вариант, не настаивал, без нажима в голосе.- Никому не помешаем и все найдется что надо.
           – Не помешаем вот именно у меня. Когда, сразу после пяти?
           – В шесть, – заявил представитель завода.
           – В семь.
           Лобанов и Петушков с удивлением посмотрели на Ларина.
           – Может быть, придется задержаться с ребятами.
           – Придется, опоздаешь. В шесть собираемся, незачем откладывать. Посидим, отметим.
           – Директора не зовем? – Ларин сам не понял, зачем спросил. Просто – захотел.
           – Вообще-то он бы должен собрать нас, – нахмурился Василий Петрович. – Думаю, он даже не в курсе.
           – Разбегаемся, – предложил Лобанов. – Я в гостиницу, надо хоть умыться с дороги, привести в порядок себя. В шесть, и никого лишнего.
           – Я могу сообщить ребятам про премию? – спросил на всякий случай Ларин.
           – Подожди. Я уверен, но нужно все-таки согласовать. Список давай. Что сразу после отправки уезжаем, сообщи, пусть будут готовы. Про премию – поедем, я им в автобусе скажу и поблагодарю официально заодно. Ладно, побежал.
           – Я тоже домой, – собрался Петушков, – нужно хоть чуть подготовиться. В погреб хотя бы слазить.
           Одному мне некуда идти, подумал Илья Семенович. Работать надо, не бегать. Опять задерживать ребят. Поговорить с Геннадием. Может быть, дать людей, Федор с Алексеем встанут, спокойно завтра сделают. Нет, сегодня в любом случае нужно все скомплектовать, подготовить под сборку. Наклеить резину на крышки. Ребята возятся с третьим корпусом, готовят к испытанию. Еще ничего не знают. Что ж, все прекращаем, переключаемся на завершающую стадию. В общем, цели ясны, задачи определены, за работу, товарищи.
          
          
           --- ГЛАВА 21 ---
          
          
           Май – что такое: весна или лето? Весна, конечно, весна. И – лето. Уже. Не всегда. Нынче, сегодня, сейчас – как иначе назвать? Солнце лезет в окна, залило комнату ярким светом. На улице люди ходят без пальто. Какие пальто, можно в одних рубашках. Мальчишки готовы купаться, сегодня-завтра начнут. И это самое начало мая, седьмое число. Преддверие праздника победы. Для кого преддверие, для кого – сам праздник. Местный. Свой. Великий. В канун общего, всенародного. Приуроченный к нему. Состоявшийся.
           В кабинете главного инженера – Петушков и Лобанов. Вдвоем. Радостно возбужденные. Время подходит к полудню.
           – Не понимаю, почему здесь сидим, – Лобанов приподнялся, сделал движение встать, но передумал, опустился на стул, продолжал смотреть на товарища. – Утром сходил на завод, поглядел, как организовали погрузку первой тары. Убедился, что все в порядке, специально пошел за тобой, пригласить вместе наблюдать за транспортировкой. Не понимаю, зачем здесь меня держишь. И сам не идешь. Тебе что, неинтересно?
           – Даже очень.
           – Так в чем дело?
           – Зачем наблюдать, если все в порядке? Ведь уверены.
           – Просто присутствовать. Любоваться.
           – Люди работают. Ответственный отрезок. Не станем мешать. Присутствие начальства всегда отвлекает.
           – Сегодня не тот случай. Общая радость.
           – Сегодня – праздник. Для нас с тобой – особый. Мы пойдем на его заключительную часть. Как только погрузят последнюю штуку, сразу мне позвонят. Вот тогда пойдем на станцию, встретим четвертый контейнер, проследим за погрузкой в вагон, поблагодарим участников и поздравим всех с праздником и с победой.
           – А я бы не уходил оттуда. Честное слово!
           – Перед цехом грязь. На выезде как раз. Не обязательно по грязи шлепать в такой день.
           – По какой грязи! Солнце сияет. Сердце радуется. Все мои там.
           – Как они?
           – Молодцы, что сказать. Высший класс, доказали возможность невозможного. Главное, к сроку.
           – Раньше. Собирались к девятому мая изготовить. Отправить обещали после десятого. Вагон уходит сегодня. Победа?
           – Полнейшая. Лиха беда начало. Теперь пойдет. Без сомнений. Все трудное позади.
           – Впереди трудностей не меньше. Больше, считаю. Сразу после праздников сядем, подумаем, обсудим, напишем, чем заниматься и в какой очереди. До конца года всего не переделать.
           – Верно. Но производство пошло, идет и будет идти. Ничто не остановит. Тара будет. Все остальное – приложится. Говорю и буду утверждать. Сделаем, конечно. В свое время. Коллектив сложился. Полное доверие. Карты в руки. Пусть трудятся.
           – Что про Ларина скажешь?
           – Да ты что! Первый заместитель. Боевой помощник. Растет. Хорошим руководителем станет.
           – Полтора месяца назад кто-то пытался выгнать его, в Ленинград отправить.
           – Было дело. Ничего, встряхнули немного, подогрели парня. Он не в обиде, у нас нормальные отношения.
           – И обиды не осталось?
           – На производстве чего не бывает. Если все помнить, с ума сойдешь. Для дела что угодно забудешь.
           – Для производства многое прощается. Но не все.
           – На что намек?
           – Дурака я тебе не прощу.
           – А! Ну и дурак.
           – Теперь в шутку сказали. Тогда – всерьез.
           – Сгоряча. Оба завелись.
           – Я вас не оскорблял.
           – А я от избытка, чувств. Влюбился. Потому говорил как с близким человеком. Люблю тебя, дурака.
           – От любви до ненависти один шаг.
           – Не знаю. Я друзей не предаю.
           – Любовь и дружба – вещи разные.
           – Пожалуй.
           – А я люблю Ларина.
           – Я тоже его люблю. Теперь.
           – Жаль, скоро с ним расставаться.
           – Как – скоро? До осени здесь будет, ведь решили.
           – До осени – да. Но ведь ясно, на всю зиму работы вам хватит. Если еще не целый год.
           – Значит, сколько понадобится, столько будет. Никуда не денется. Да сам не захочет бросить.
           – Не годится жизнь человеку ломать.
           – Как – ломать? Жена – мировая, дома – порядок. Для мужика производственный рост – прежде всего. Здесь – все условия. Не так?
           – Сын маленький.
           – Моя дочь родилась перед самой блокадой. Я с заводом уехал в Казань. Надеялся сразу вернуться, забрать жену с грудным ребенком. Летали самолеты, помогал чем мог, эвакуировал, когда дочка уже подросла. Так что мне было делать? На что жаловаться? Тогда люди умирали, надежда была слабая. А вот – выкарабкались, живем и еще какую-то пользу приносим. И удовольствие есть, и радость.
           Я тебя, сукина сына, тоже люблю, неожиданно подумал Пешушков. Но дурака не прощу, хоть как. За дурака ты мне еще ответишь.
           Дружескую беседу прервал телефонный звонок. Главный инженер поднял трубку, выслушал, поблагодарил. Весело глянул на ленинградца, неторопливо поднялся.
           – Двинули потихоньку? Минут через двадцать подъедет последний обоз. Вот за погрузкой в вагон нужен глаз да глаз. Грузить будут не наши, железнодорожники. Проследить необходимо.
           – Есть же схема. Всеми утвержденная.
           – Не привыкли они по схеме работать. Для них полная новизна. Первый вагон должен грузиться под нашим контролем. Я давно решил, когда еще мечтал только об отправке.
           – Так, – Лобанов прищурился, – кто людей поздравлять будет?
           – Поздравлять – я. Благодарить – ты. Вторым номером.
           – Согласен.
           Петушков улыбнулся.
           – А кто Яночкину доложит?
           Лобанов воодушевился.
           – Оба! Вместе! Сразу, как уйдет вагон. Может, заранее заказать разговор?
           – Точного времени не знаем. Ничего, попросим, быстро дадут. В крайнем случае, подождем немного. Понадобится, по срочному попросим. Да давайте не волноваться. Пошли?
           С веселой озабоченностью оба руководителя неторопливо, без суеты, почти торжественно вышли из кабинета, спустились по лестнице, оказались на безлюдной улице и невольно прибавили шаг: весь поселок, от малышей до стариков, был там, на месте погрузки.
           – Не спеши, – попросил Василий Петрович, – успеем. Торжественную часть без нас не начнут.
           Но Лобанова было уже не остановить. Петушков тоже разогнался: не оставлять же товарища в одиночестве. На празднике. Тем более, друга.
          
          
           --- ГЛАВА 22 ---
          
          
           Маленькие радости, большие радости. Маленькие не всегда и не каждому рядом понятны. Большие понятны всем. И совсем не обязательны для большой радости великое событие или веская причина. Скажем, для женщины новое платье – событие! А если платье нравится – ого! Радость, и какая! Платье? А если на женщине, на молодой скромной женщине брючный костюм! В столице, конечно, давно мода, а здесь, в Чащине, раз-два – и обчелся. И что за костюмы: ни вида, ни вкуса. Пижамы. Можно сказать, первый приличный брючный костюм на поселке. Кримплен! Сидит – как на нее сшит, не подумаешь, что готовым куплен. И вид в нем – как у заслуженного мастера спорта или чемпионки Советского Союза по гимнастике. Никто не знает, что чувствует чемпионка, но могучее сравнение найдено, и дело каждого представить себе ее ощущения.
           Если бы в эти минуты Гале сказали, что на ее голове корона, она бы поверила без малейшего желания потрогать голову чтобы в этом убедиться. Как королева шествует она посреди дороги, никого не замечая, с восхищением и гордостью высоко и прямо держа голову и скромно опустив глаза, хотя какая может быть скромность, если великолепие костюма кричит о превосходстве ее над всеми женщинами. Самая стройная, самая изящная, самая красивая, прелестная, великолепная, исключительная, необыкновенная – она. И опустив глаза Галя прячет восторг и восхищение собой и сегодняшнее счастье и скромно не замечает посторонние взгляды, хотя знает их все: завистливые, удивленные, насмешливые и, конечно, восхищенные. И все они: ревнивые и добрые, завистливые и поощрительные – ей одинаково приятны и радостны, потому что принимает их как королева, с королевским пониманием и великодушием. Она углубилась в себя и любуется собой, не глядя на себя и себя не видя, хотя и старается подглядеть, краешком глаза заметить кусочек брюк с прямой острой стрелкой, но это невозможно на ходу, и она не может, не имеет права показать кому-то, что ее интересует собственный костюм, что она, не дай бог, озабочена его видом: не потерял ли он аккуратности. Не мог потерять: кримплен не мнется и не теряет складок. Галя любовалась собой дома, перед зеркалом, долго, собираясь выйти на улицу, зная, что новый костюм сидит великолепно и к нему прекрасно идут черные лакированные туфли на модном уже не тонком каблуке. И прическа удалась необыкновенно. И сегодня она при ее молодости и красоте как никогда молода и красива и знает, что больше ничего исправлять не надо и не знает, что бы еще поправить. И радует чувство удовлетворения своей красотой, и радует неудовлетворенность от невозможности улучшить, прибавить, увеличить эту красоту. И теперь, шагая серединой дороги, она продолжает любоваться отражением себя в зеркале и видит себя и свою прическу и светло-коричневый новый комбинированный костюм со всеми подробностями, с белыми изящными пуговицами, так восхитившими ее, и белыми клапанами карманов жакета.
           Галина шла в кино.
           Геннадий встретил девушку совершенно случайно. Он тоже собрался в кино. Один, никто не поддержал. Фильм старый, все видели. И он тоже. Вдруг захотелось, ни с того ни с сего. Вышел на дорогу, направился устремленно в сторону клуба – решительный, настойчивый, превозмогая желание отказаться от затеи, вернуться в общество. Вот потянуло вопреки собственному протесту, логике и здравому смыслу. Такое возникло настроение. Даже злость появилась на себя, но и упрямство. Не вернусь ни за что, пойду и досмотрю до конца. Нечаянно обернулся. Что заставило, объяснить невозможно. Никакой причины, никакой потребности.
           Судьба.
           Не думал увидеть Галину. Вообще-то думал о ней. Заметил. Выделил ее из всех местных девушек. Красивых и веселых. Завлекательных. Вот ведь, бывает. Мужчины – разные. Один кидается подряд, на каждую, была бы смазлива. Другой из тысячи выберет одну. Не знает, почему. Никто не интересует, вдруг – раз! Эта женщина – моя! Не самая красивая, не выразительная, для других, возможно, незаметная – мне интереснее прочих, чем-то поразила. Она – и только! Дважды встретились не так просто? В приметы не верим, но тут хочешь верь, хочешь не верь. Третьего раза не миновать. Хотя не виделись достаточно давно и не искали встреч. Так, иногда вспоминалось. Сегодня мысли не было.
           Девушка приближалась медленно и торжественно, не подозревая, что демонстрирует моду совершенно не подготовленному к такому показу зрителю. Геннадий понял ее поступь именно так. Он с друзьями и теперь, бывает, выбираются вечером на Невский полюбоваться модными красотками. Те красавицы – не для них. Здесь – не Петербург.
           Степанов ждал на месте, не двигаясь навстречу. Галина не вдруг увидела его, только подойдя ближе.
           – Ой, – удивилась она, – здравствуйте.
           – Какой красивый костюм, – улыбнулся Геннадий. – Хотя, должен сказать, вы прекрасны в любом наряде.
           Девушка покраснела от удовольствия и покачала головой.
           – Поздняя похвала. Мне уже почти за тридцать.
           – Не имеет значения, сколько тебе почти. Важно, сколько сейчас. Блестящий вид, ни с кем не сравнимый.
           – Блестящий – это как, хорошо или плохо?
           – Значит, великолепный. Ты – не передать как хороша. Ей-богу. Не обижаешься, что я так запросто?
           – Отчего, мы же не впервые встретились.
           – Третий раз.
           – Считаешь?
           – Считаю. Бог троицу любит. К чему бы?
           – К добру, наверно?
           – И я надеюсь. Испытание временем? Рад нашей встрече.
           – Приятно, что ты рад.
           – Для меня праздник наша встреча.
           – Значит, двойной праздник. Для меня – тоже.
           – А вот это для меня сюрприз. Неожиданный подарок.
           – Очень рада.
           – Так, – сказал Геннадий. – Ты куда-то идешь?
           – В кино.
           – Я – тоже в кино. Идем?
           – Пошли.
           – В таком виде не могу. Выходной костюм сюда прихватить не догадался, но рубашка приличнее найдется. Нужно хоть как-то соответствовать твоему сногсшибательному наряду. Две секунды подождешь? Сбегаю, переоденусь.
           – Две секунды подожду.
           – Не больше. Мигом.
           – Вернулся? Молодец! – обрадовался Федоров.
           – На секунду. Рубаху переодеть.
           – Шерше ля фам?
           – Почти.
           – О, я тоже с тобой!
           – Перебьешься.
           – И это лучший друг?
           – Друзья не мешают. И не вмешиваются.
           – Одним глазком хотя бы подсмотреть. Интересно ведь.
           – Сам не разобрался еще. Неизвестно, как образуется, что дальше будет. Все, пошел.
           – Как хоть выглядит, красивая?
           – Увидишь, если завяжется. Да, если не приду ночевать, не волнуйтесь, ладно?
           – Не беспокойся, поняли. Желаем удачи. Счастья тебе.
           Ночевать Геннадий не пришел.
          
          
           --- ГЛАВА 23 ---
          
          
           Перед Петушковым стояли два бравых солдата. В шинелях, сапогах и шапках. Молодежь на поселке уже бегает в кепках, а то и вовсе с голой шевелюрой. Они – в зимних шапках. Форма. Дисциплина. Воспитанные ребята. Здоровые, крепкие. Красивые. Демобилизовались, домой вернулись, а фасон армейский держат. Не зазнайство, но гордость выражается. И в подтянутости фигуры, и в подчеркнутой независимости осанки, в озорном веселом взгляде хитрых глаз. Пусть начальство предлагает что угодно, мы для себя все решили и настоим на своем. За себя постоять научились за три года.
           Василий Петрович ребят понимал. Сам когда-то после службы из армии вернулся, не так уж давно было. Помнит, не забыл, как ошалел от радости возвращения, встречи с родней и друзьями. От огромного чувства свободы и самостоятельности выбора всего на свете: желаний, поступков, добровольных обязанностей, режима и ритма жизни.
           Главный инженер не торопился усадить ребят, любовался ими в их полный рост, спортивным видом и открытыми прямыми взглядами свысока. Сам с улыбкой сидел перед ними за столом.
           – Ждали вас, передали родители, наверно, – сообщил радушно и значительно.
           – Сказали.
           – Хочу сразу предложить работу.
           – У нас месяц отпуска.
           – Неделю, ребята, а?
           – Что так? Сезон через месяц, может, не начнется.
           – Может раньше. Лето раннее обещают.
           – По весне не похоже.
           – Всяко бывает. Прогноз – дело такое, иногда сбывается. Оставим сезон. Давайте-ка по делу поговорим. Что машиностроением занялись, знаете?
           – Слыхали.
           – Так вот, сразу. Ждал вас чтобы предложить пойти на сборку изделий. Специальные сложные контейнеры делаем, тару для... секрет, никому, каждый знает про себя. Но вам скажу: тару для ракет. Будем относиться к авиации, на авиационную промышленность работать. Когда, наверно, и к ним перейдем. Сборка – самый ответственный участок. Вы – слесаря, грамотный народ, взрослые люди – бригадирами станете, процесс освоите быстро. У меня на вас большая надежда.
           – Мы вообще-то надеемся на сезон. Настроились в поле.
           Стоят двое: Петр Бочарин и Алексей Коваль. А говорит один Петр. Алексей согласно молчит. Однако тут добавил:
           – Заработать надо. Погулять малость. Одеться, тоже.
           – Сезон – три месяца от силы.
           – Вот, и заработаем. Надеемся, достаточно, первые проблемы решим.
           – А дальше?
           – Ну, дальше само собой пойдет. Нам сегодня надо.
           – Предлагаю постоянно хорошо оплачиваемую работу. Чем дальше, тем все больше станете получать. Рост на производстве обеспечен, было бы желание. Вам только что по двадцать, да? Вы – первые у нас сборщики, все карты в руки. Будущие мастера. Думаю, тут сомнений быть не может. Просто редкая вам удача.
           – У нас только армейская форма. Ходить не в чем. Сразу охота заработать. Есть настрой.
           – Ничего, пару месяцев походите, вам вон как форма идет. Заработать будет возможность. Ну, может, не так сразу.
           – Так вот, после сезона переведете.
           – Теперь надо. Немедленно. Большая нужда. Для вас – перспектива.
           Ребята молчали.
           – Ну что ж, – Петушков не дождался ответа, – не убедил, значит. Решать, конечно, вам. Ждал, надеялся. Надеюсь и сейчас. Заставлять не имею права и не стану. И обиды держать не буду. Подумайте еще. С родителями посоветуйтесь.
           – Подумаем, хорошо.
           – У вас ведь обоих десятилетка? Школу закончили?
           – Было дело.
           – Дальше учиться намерены?
           – Собираемся.
           – Год на отдых и подготовку берете?
           – Жалко время терять. Нынче хотим подавать.
           – В техникум?
           – В институт сразу, что уж.
           – Я, например, после армии сперва в техникум пошел. Хотя, да, у меня тогда семь классов было закончено.
           – Решили, нам техникум ни к чему. В институт сразу.
           – Так осенью собрались уезжать?
           – Нет, мы – в заочный.
           – Родителям не прокормить?
           – На иждивение не согласны. Мы как думаем: в этом, может, в том месяце подъедут еще ребята. Колька Малышев, тети Даши сын, Голубевы близнецы точно домой вернутся. Еще, может, кто из наших. Ничего про них не знаем, служили все в разных местах. Кто-то да захочет тоже в институт пойти. Сколотим здесь группу, по очереди станем постоянно на семинары ездить, конспект общий заведем, учиться будет легче вместе-то. Нет, так и вдвоем займемся. Желание, словом, есть.
           – В какой институт – выбрали?
           – Торфяной, какой же еще.
           – Здесь, значит, крепко решаете осесть.
           – Как же. Здесь все: родители, дом, хозяйство. Да – все.
           – Правильно, ребята. Девушки есть?
           Друзья улыбнулись.
           – У нас лучшие на свете девушки, я точно знаю.
           – Мы тоже знаем, нам чего подсказывать.
           – Тут я вам не подсказчик, – согласился Василий Петрович. А вот институт стану советовать другой. Наше предприятие убывающее. Торфа хватит для добычи на пятнадцать, от силы – двадцать лет. Подсчитали официально. Потому ищем новое занятие, чтобы сохранить предприятие, производство, поселок, людей. Начинаем осваивать машиностроение, так получилось, что вышли на авиационную промышленность. Вот этим надо заниматься, особенно молодежи. Только это – наше будущее. И в институт соответственно настроиться.
           – Вы советуете в авиационный?
           – Нет. Авиационный готовит, наверно, конструкторов самолетов там и всякой техники. Конструировать мы вряд ли здесь скоро будем. На заводе нужны механики, технологи, производственники, одним словом. Инженеры самого широкого профиля, потому что неясно, что будем делать в далеком будущем. Думаю, вам самая дорога в нормальный машиностроительный или политехнический институт.
           Ребята задумались.
           – Это я вам рекомендую настоятельно. Потом, получите не узкую, самую широкую специальность. Тоже важно.
           Все-таки недоверие в глазах. Народ умный, понимает: главный инженер советует то, что ему выгодно. Однако предприятие общее, им тоже здесь работать, прислушаться надо.
           – Куда, в Москву хотите поступать?
           – Куда же еще?
           – Ленинград теперь к нам ближе. С ленинградцами работаем. Туда, по-моему, поступить проще и учиться, возможно, легче. Москва все-таки столица, многое там незаслуженно завышается. Требования имею в виду. В Ленинграде всегда есть куда приехать, где остановиться. На заводе – общежитие, своя гостиница имеется. Договоримся, студентов устроят, отдельную комнату выделят для наших будущих инженеров. Создадим условия, на семинары и сессии вам командировочные удостоверения выпишем, проезд туда и назад оплатим. Словом, думайте. Поможем выбрать институт и подготовиться к экзаменам. На заводе отличные инженеры, попросим с вами позаниматься.
           – Не надо, – сказал Алексей, – сами справимся. Татьяна Васильевна Кузьмина пообещала проверить нашу подготовку, когда подойдет время. А так – учебники все есть, в школе взяли.
           – Татьяна Васильевна – человек надежный. Она институт закончила с красным дипломом.
           – Да?
           – Не знали? Посоветуйтесь с ней насчет себя. А я на всякий случай закажу ленинградцам справочник вузов города. Не вам, так другим пригодится. У нас крепкая связь образуется во всех направлениях.
           – Подумаем, – сказал Бочарин, – столько всего.
           – Это хорошо, что столько. Видите, вас встречает большая жизнь. Но учеба – будущее. Меня интересует настоящее. Надумаете мое предложение принять – прошу ограничить отпуск. В следующий понедельник нужно приступить к работе, дольше ждать не смогу. Договорились? Будьте здоровы, и хорошо вам погулять. Привет родителям и передайте им наш разговор. Впрочем, это вам виднее. Решайте. Я от вас жду проявления гибкости ума и зрелости мысли. Потому жду вас через неделю.
           Никакого сомнения в том, что демобилизованные воины выйдут на сборку вовремя, у главного инженера не было. Зря он их ждал? От такого предложения не отказываются. Такое везение в жизни случается не каждый день. Не с дураками же он имеет дело. Растерялись поначалу, сбились спонталыку, с выбранного заранее пути сразу отклониться трудно. Ничего. Разберутся, поймут, оценят. Новчихину надо позвонить, пусть ждет, встречает, планирует на понедельник. И Ларину подсказать, на кого сможет надеяться. После, естественно, испытания и проверки по всем правилам. Никому никаких поблажек, даже самым нужным, все требования, инструкции, обязанности – ко всем без исключения. Новчихину подсказать: никакого повышенного разряда сразу не назначать, с каким ушли в армию, с таким – пришли. Повысить – пожалуйста, в процессе работы, можно быстро, есть возможность, но должны заслужить и доказать.
           Главный инженер поздравил себя с успехом.
          
          
           --- ГЛАВА 24 ---
          
          
           – Что-то ваши электрики в последнее время стали задерживаться на работе, – заметил вслух Ларин. – Прежде такого не бывало.
           В доме приезжих двое: технолог и заместитель главного энергетика. Редкий случай. Половина шестого. Народ работает, начальство – лома. Непривычно. Бывает. Случается. На час-полтора завернули, отдохнуть. Встретились. Требуется общение. Разговор. О чем? Не о погоде же.
           – Нагрузка большая, – объяснил Коробов, – время давит. Даю задание, чтобы выполнили за день. Двух бы, трех ребят добавить, но пока прислать некого. Сам стараюсь им помогать.
           – В вашем возрасте трудно физическим трудом заниматься.
           – На даче ломаться не трудно, на производстве – тяжело? Ерунда.
           – Все-таки. Наверно, на пенсию скоро.
           – Здрасьте! Приехали. Шестьдесят восемь стукнуло.
           – Здорово! Не думал. Плохо ориентируюсь.
           – По-разному выглядим. Я, можно сказать, ничего, вполне нормально. Полноценный мужчина со здоровыми потребностями. Хороший аппетит, и выпить позволяю, и женщина нужна.
           – Про вас и женщин ходят разговоры.
           – Французы говорят: ищи женщину. Ищу.
           – Простите великодушно, но что, так невмоготу? Нельзя потерпеть?
           – Терпеть чего?
           – До приезда домой. Месяц, скажем.
           – Дома тоже ищу. Какая разница.
           – Еще раз простите. Думал, вы женаты.
           – Жена три года парализована. Без движения. Плохо говорит, но в сознании, все понимает.
           – Дома лежит?
           – Никуда не отдам. Сорок лет вместе прожили.
           – Кто еще с вами?
           – Никого. Вдвоем.
           – Как же управляетесь?
           – Нормально. Ночь приходит, сестра. Два-три раза в год моем всю, таскаем в ванную. А так, постоянно влажным полотенцем обтираем, поворачиваю, слежу. Никаких пролежней. Питается как надо. Пока нет меня, сестра ухаживает, перебралась к нам на время.
           – На заводе постоянное напряжение. Дома у вас – тоже. И с такой нагрузкой все равно женщина требуется?
           – Я вообще мужчина требовательный. И потребности привык удовлетворять.
           – При здоровой жене тоже бегали по бабам?
           – Не мужской разговор. Не тема.
           – Я к тому, что меня тянет к жене, к другим вовсе нет. И месяц – не срок, особенно при таком режиме работы.
           – Дело в темпераменте, вам – так. Другому – иначе.
           – Другой – это вы?
           – Я – сам по себе. Про меня объяснил. Достаточно.
           – Да, вы правы. Заболтался. Не сердитесь, ладно?
           – Ничего. Лишнего не позволили, все в норме.
           – Вы меня чем удивили. Человек в таком возрасте, а, говорят, даже сорокалетние с вами не прочь.
           – И тридцатилетние не обижаются, – усмехнулся Коробов.
           – Как! Часто? Постоянно?
           – Не могу похвастать. С ними работать нужно. Разумеется, редко. Чрезвычайный случай, если откровенно. Счастливая удача. Особо не стремлюсь, специально не гоняюсь. Выпадает раз в год – спасибо судьбе. Сегодня, однако, подобный пример намечается.
           – Потому рано ушли?
           – Ну да, умыться, переодеться. В шесть договорились встретиться. У нее дома.
           – Одна живет?
           – Вроде, да.
           – Молодая. Случайно познакомились?
           – Как сказать. В общем, познакомились. Состыковались.
           – И чем ее соблазнили?
           – Туфлями в магазине.
           – Как это?
           – Я предложил. Она согласилась. Но не даром. Купи туфли, приходи, буду ждать и на все готова.
           – А вы?
           – Согласился. А что делать?
           – Купили?
           – Обалдел, что ли? Заграничная обувь, тридцать шесть рублей пара. Я похож на идиота?
           – Так с чем идти?
           – Еще раз посулю. Уговорю, надеюсь. Она пообещала, я пообещал. Найдем общий язык.
           – Удачи вам, – засмеялся Ларин. С уважением поклонился, пошел к себе в комнату. Надо порыться в ящиках, найти нужные бумаги. Потом – полежать полчасика, удастся – заснуть, хотя днем почти не получается. Слышно, как топает заместитель главного энергетика, как уходит – скрипнула, потом хлопнула дверь. Наступила полная тишина. Одолевает усталость, мало спится по ночам, явно недостаточно, но сон днем не идет. Прикрыл глаза, старается не думать, но мысли крутятся в голове, толкаются, перебивают одна другую, не позволяют отойти от постоянных забот и мешают заснуть. Мучительно так лежать. Лучше идти на производство, занижаться делом, двигаться с пользой, чем неподвижно переваривать брожение мыслей, зовущих трудиться. Не спится – значит, нет повода валяться. Сколько – минут двадцать прошло? Еще десять-пятнадцать, не засну – встану. Расслабился ни с того, ни с сего. Может, и отдых, и польза какая-никакая организму, а вообще не дело, баловство, злоупотребление служебным положением. Все работают. Кто моложе и кто старше. Хватит прибедняться. Точка, лимит исчерпан, подремать не вышло. Еще пять минут – подъем, последние осколки лени, конец дремучему безделью. Хлоп! Стук двери. Кто-то пришел. Но – тихо. Ребята-электрики заваливаются с шумом. Похоже, кто-то один. У нас поодиночке не ходят. Хочешь, не хочешь, вставай. Ко мне, может быть?
           – Вы, Олег Тарасович! Вроде, совсем недавно ушли.
           – Не пустила, красавица.
           – Совсем?
           – Дверь не открыла. Показывай туфли! Не принес? Не успел, говорю, потом сбегаю, обещаю же. Никаких. В общем, утром – деньги, вечером – стулья. Хоть бы открыла, вблизи – уговорю, за дверью – как? Дура – дурой, а уперлась – не одолеть. Ретировался задом.
           – И что теперь?
           – А что – ничего.
           – Ухаживать будете? Огуливать потихоньку.
           – Не для меня. Ни к чему. Нужна-то была на два-три раза, так, развлечение. Хотелось, конечно, но не вышло – не надо. На постоянно другая мишень имеется, надежнее. Не девица, бабка уже, но молодая бабка, только-только за сорок. Сдобная, чистенькая, фигуристая и веселая. Легкий человек и уступчивая женщина.
           – Здешняя, чащинская?
           – Вы ее знаете. Повариха в столовой. Одна там такая.
           – Приятная женщина, – Ларин догадался, о ком речь.
           – Все хорошо, завести ее некуда, живут с дочкой и внучкой в одной комнате. В сараи какой-нибудь – смешно. Вот и выбирай время, жди, когда свободна комната. Все ненадежно.
           – Сюда можно. У меня ключ от двери, заперлись изнутри – никто не войдет. Весь день пусто.
           – Мария убирать приходит.
           – С утра. После обеда, с двух до пяти, уж точно никого не бывает. Гарантия.
           – Спасибо. Слов нет. Просто, до гениальности. Я – ваш должник. Хотите, вам подругу подберу?
           – Не хочу, – Ларин улыбнулся. – Только: я не знаю, чем вы тут занимаетесь. Ключ дал просто по вашей просьбе.
           – Без разговора. Вопрос: вы-то как? Ключ отдали, сами как попадать будете?
           – Мне не нужен, дом не замыкается, всегда открыт, для всех, кстати. Будете запирать только изнутри.
           – Вы, Илья Семенович, мне посланы богом, будьте уверены.
           – Хорошо, – засмеялся Ларин, – буду уверен.
           – Я не в шутку. Я серьезно.
           – Серьезно в таком тоне образованные люди не говорят.
           – Вы неправы, юноша. Понимаю: мы с вами коммунисты...
           – Я не член партии.
           – Да? Ну и зря. Глупо умному человеку быть в стороне. Обязаны вступить.
           – Зачем?
           – Для собственного роста. Морального и материального. Укрепления своего служебного и естественного положения. Если вы идеалист, наш идеал – коммунизм, и к нему нужно идти в коммунистической партии. Ясно выражаюсь?
           – В общем, да.
           – Мы идем к коммунизму по воле божьей.
           – Как, как?
           – Так точно. Можно сказать, строго по-военному.
           – Что-то новенькое. Никогда подобного не слышал, – удивился Ларин. – Жаль, времени нет, бежать надо, интересно узнать вашу точку зрения. Верующего коммуниста. Так правильно?
           – Да, верно. Только перед всеми распространяться не стану. Я не миссионер, для себя лично выводы сделал. Вам – открою, потому что вы мне симпатичны, мажется, сможете понять.
           – А вот в выходной, все ребята разбегутся, можем задержаться, поболтать, если свидания очередного даме не назначите.
           – Не издевайтесь, молодой человек. Запланировали разговор, обязательно устроим. Вам интересно, мне – тоже. Философский камень человечество искало веками, мы поищем сегодня. То есть, в выходной.
           Сказано – сделано. Задумали – выполнили. Вернулись с завтрака, оказались в доме приезжих одни. Степанов с друзьями поехали в гости. Электрики отправились далеко, в областной центр, познакомиться с городом, сходить в музей, зачем-то нужно на базар. выходной, полная свобода.
           – Нам сегодня все условия, – сказал Илья Семенович. – Хотите, я тоже уйду?
           – Сначала поговорим, – возразил Коробов, – если не раздумали.
           – С удовольствием.
           – На чем мы остановились?
           – На пироге.
           – А, это из какого-то спектакля?
           – Естественно.
           – Вы хотели устроить философский турнир.
           – Вот уж нет. Какой из меня философ. Послушать не прочь. На досуге. Новейшую теорию.
           – Не теория. Скорее практика. Результаты жизненного опыта. Выводы из того, что видел и знаю. Вам, молодому, долго слушать рассуждения старика скучно. Даже самые интересные. Мне кажутся интересными, возможно, под занавес. Прежде не было потребности откровенничать на этот счет. И выводы сделаны мною совсем недавно. Всему на этом свете свое время. И оно приходит. Ко мне пришло теперь.
           Вас поразила божественная сущность бытия? Ну да, коммунистического бытия. Которое определяет сознание, хотите сказать? Имеете в виду государственный и общественный атеизм. Вы, разумеется, в бога не верите?
           – Разумеется.
           – А почему?
           – Потому что его нет. Как можно верить в то, чего нет?
           – Могу доказать, что бог есть. Себе доказал со всей определенностью. Чем удовлетворен вполне.
           – Отыскали философский камень?
           – Если интересует, приведу вам доказательства существования бога. Убедительные, на мой взгляд.
           – Здесь и сейчас?
           – А где вы хотите?
           – В храме, в церкви. Где с богом разговаривают?
           – Я в церковь не хожу.
           – И тем не менее?
           – Мне бы хотелось, Илья Семенович, перевести разговор в серьезное направление, вы сами заметили, что я еще не совсем старик. Да? Отнеситесь с уважением к мнению старшего товарища, если можете. Если желаете услышать.
           – Понимаете, – смутился Ларин, – отношение к богу ведь воспитано с пеленок. Обижать вас не хочу, ни в коем случае, но спорить на эту тему всерьез не разумно, мне кажется.
           – Спорить не будем. Вы правы: не разумно. Однако если появились доказательства, есть смысл их выслушать? Обдумать. Принять, не принять – другое дело.
           – Допустим.
           – Ничего нового показать вам не собираюсь. Доказательства здесь, рядом, перед нами. Постоянно. Всегда. Надо только их увидеть, осмыслить, понять. Ощутить иначе, особо, с любопытством. Задуматься над ними по-своему. Вот и все.
           – Дорогой Олег Тарасович. Уважаемый. Я ведь отказался от диспута или спора. Знаете почему? Времени жалко. Бесполезно. Вам со мной неинтересно. Я, потому что, философ никакой.
           – Никакого спора. Доказывать собираюсь не в форме диспута. Просто хочу вам сообщить свои выводы. Но – после логических рассуждений. Можно?
           – Ну, если хотите.
           – Если у вас имеется желание. Терпение потребуется. Время есть, выходной день, потерпите ради любопытства.
           – Мы заранее договорились.
           – Тогда буду говорить, а вы послушайте. Надоест – скажете, умолкну сразу. Не возражаете?
           – Постараюсь вникнуть. Поехали.
           – Коротко. Вокруг нас – природа. Все живое. Неживое, впрочем, тоже. Существует, живет, развивается, рождается и умирает по велению природы. По ее правилам, условиям, требованиям. Мы называем: по законам природы. Высшее творение природы – человек. С могучим интеллектом и высоким сознанием. Человек всегда стремится изучить природу. Понять, вникнуть в суть всемирного бытия, активно вмешаться в смысл и ритм земного существования. Изменить, обновить или поправить основные законы природы человек не способен. Может их только узнать, обнаружить, открыть для себя. Давно ли Ньютон вывел закон всемирного тяготения?
           – Для этого понадобилось яблоку свалиться на его голову.
           – Яблоки падали на тысячи голов и закон действовал всегда, но только Ньютон сообразил, что к чему. Кстати, вы верите в то, что земля вертится?
           – Как же.
           – Верите в то, что не видите. Для нас она никак не вертится. Верите в то, чего нет. Однако Галилей доказал, и мы приняли его доказательства. Теперь, конечно, больше знаем, хотя все-таки видим не очень. Но – сознаем.
           Человечество, считаю, не умнеет. Опыта набирается, ума – едва ли. Вот вы – образованный, грамотный человек. Само собой, умный, сообразительный. Неумный институт едва ли осилит. Интересуетесь техникой, изучили математику, физику. Да? Вот скажите, могли бы вы, допустим, самостоятельно поставить задачу и подсчитать, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов? Даже вообще отделить прямоугольный треугольник от остальных. Эти открытия сделаны, если не ошибаюсь, в древнем мире, еще до нашей эры. То есть и тогда люди были умны, любопытны и делали великие открытия. Но не все люди. И теперь не каждый ученый человек способен заинтересоваться загадкой природы и попытаться ее разгадать. А загадок этих – уверен – масса. Мы их видим, знаем, но не сознаем, что это загадка, требующая решения. А может быть, не требующая, не обязательно, но можно ее решить пусть не ради практической пользы, а для удовлетворения человеческого любопытства. Для общего хотя бы образования. Так вот, во все времена законы природы и загадки природы находили, открывали, изучали, объясняли и решали немногие люди, отдельные личности. Часто, как сами они считали, по наитию, по чьей-то подсказке. Природа сама находила того, кому поручала совершить открытие – великое, не великое, неважно.
           Мне показалось, природа выбрала меня. Да, да, теперь даже уверен. Потому что вдруг рассмотрел то, что видел прежде не замечая. Не обращая внимания. Не анализируя. Увидел доказательства существования бога. Дальше послушайте меня не перебивая.
           Среди людей всегда находятся такие, которые могут предсказывать судьбу. Наделены даром предвидения. Видят будущее. Предугадывают события. В древности были оракулы. Пушкин писал про кудесника, знавшего подробно про будущую смерть вещего Олега. Поэт мог в данном случае насочинять, но факт его знакомства с даром кудесников – налицо. И сегодня такие люди живут среди нас. Их немного, но, думаю, не единицы. Лично я знаю двоих. Ванга – в Болгарии и у нас – Вольф Мессинг. Информации мало, но – есть. Сам с ними не встречался, но читал и слышал. Рассказывают так, что не поверить нельзя. Просто невозможно. Про Мессинга слышно мало, не часто показывает людям свое волшебство, думаю, условия у нас не те. Ванга в Болгарии своими способностями пользуется открыто, публично. К ней собираются ежедневно бесконечные очереди. Такая слава идет. Слепая женщина видит насквозь людей, говорит, что с ними было, есть и будет, и все – правда, и сбываются ее предсказания. Случайно угадать будущее можно раз, два, пусть пять раз. Когда предвидения подтверждаются постоянно, несколько лет подряд, тысячам людей и множеству событий, это – божий дар, чудесный талант, уникальная способность особого избранника. Откуда такие возможности у обычного, казалось бы, человека – отдельный разговор. Опустим то, как он видит подробности того, что было прежде и что совершается теперь – этому нет объяснения, но ничего не доказывает, просто наука не доросла до раскрытия тайны. Но ведь отгадать судьбу, прочитать будущее человека возможно, только если эта судьба заранее спланирована, если будущее заложено в прошлом, если всякий запрограммирован на свою жизнь и кому-то на земле дозволено прочитать программу отдельного человека, то есть все мы запрограммированы по единой системе. Кем? Кто зарядил каждого из нас индивидуальной программой – от рождения до смерти? И может в любой момент прочитать программу – сам или глазами ясновидящих. Вывод один. Существует такая контора. Мощная организация. Всемогущий орган. Где-то в мире. Во вселенной В бесконечной глубине. Нам – не добраться, не увидеть, не понять. Осознать – вполне. Обозначить существование неведомой власти и дать название. Бог. Всевышний разум. Космическая энергия. Есть сверхъестественная сила, которая управляет природой во всем ее разнообразии, по своему желанию и разумению. Так кажется. На самом деле все, возможно, гораздо проще. Не станем углубляться во все мироздание. По отношению к земле: работает конструкторское бюро по программированию всего живого. Сбору сведений и анализу выполнения программы. Действует четкая система дачи и возврата информации по каждому виду деятельности человеческого общества и отдельного человека в любой момент и любой отрезок времени. Кстати, Ванга и другие, наверно, гадалки ошибаются с прогнозами в десяти-пятнадцати процентах случаев. Где-то читал. Объяснимо просто. Этих людей перепрограммируют. Меняют программу. Могут быть разные причины, а могут и без причин, в процессе творческих поисков. Бог – он творец, родитель чудес и необъяснимых превращений. Начинаешь задумываться, дальше – больше. Умнеешь на глазах. Сам, самостоятельно? Нет, все – от бога. Избран, потому вдруг развивается мысль. Программа – всем и каждому, но человеку предоставлена определенная свобода в исполнении своего назначения, и всевышний наблюдает, как люди пользуются этой свободой. По подсказке сверху человечество образовало формы государственного и общественного устройства. Бог, наверно, генеральный директор всей небесной канцелярии. Начальник генерального штаба. Жесткий и требовательный, но справедливый и добрый. Ищет идеальную форму организации человеческого общества, экспериментирует, направляет человеческую мысль, наблюдает за результатами, дает возможность людям активно участвовать в процессе. За пару тысяч лет всемирной истории – миг в космическом времени – сменились рабовладельческий строй, феодальный, капитализм. Причем не мигом менялись – постепенно, сначала в одних странах, потом передавались другим и распространялись по свету. И теперь еще имеются государства, где капитализма не бывало. Считаются отсталыми, а как сказать. Не в этом дело. Суть в том, что ни один строй человечество не устроил. Счастья не принес. Удовлетворения не дал. Общего согласия не наступило. Такие результаты в итоге ни людям, ни богу не подходят. Бог точно добивается, чтобы люди жили в мире, дружбе, добре и равенстве, и тогда появился Маркс с его небесным озарением относительно постоянной смены форм устройства человеческого общества. Философия марксизма. Коммунизм и пролетарии всех стран соединяйтесь. Мировой прогресс и всемирное равенство. Торжество правды и справедливости. Все рождается в муках, достигается в борьбе. Утверждается с болью и кровью. Божий избранник Плеханов, который принес марксизм в Россию. И великий Ленин с его подвигом создания коммунистического строя на земле. Божий избранник кровавый Сталин с его усилиями создать общество равных тружеников любыми средствами и построивший социализм в одной стране, а потом заставивший сделать то же самое в других странах. Выбор всевышним России, где никто не ждал, где меньше всего условий, но по указу божьему – и все получилось. Все идет по заданной программе. На небе и кое-кто на земле знают точно, что станет дальше и когда. Докладчик замолчал. Наступила пауза.
           – Все? – спросил слушатель.
           – В основном.
           – Вопрос можно?
           – Прошу вас.
           – Бог – он ведь создатель, да? По-вашему и по религии.
           – Правильно.
           – Хочет, чтобы люди жили в мире добра. Так?
           – Так.
           – Почему же он, всесильный, главный программист по-вашему, не вложил во всех людей одну простую и справедливую программу покоя, смирения и доброты к соседу? Не уберег мир от споров и конфликтов, не говоря о преступлениях и войнах.
           – Растительная жизнь? Устроена для дерева. Всем, кто движется, перемешается, в особенности – тем, кто мыслит, бесконфликтность противопоказана. Скучно и неинтересно. Вся жизнь – борьба. В спорах рождается истина. Человеческое счастье имеет вкус победы. Над противником, соперником, ситуацией. Над природой. В конкурсах, состязаниях, турнирах и матчах. В науке, искусстве, учебе и спорте. В играх и всяческих соревнованиях. И в кровавых разборках, как ни трагично. Добрались до мировых войн и убийства миллионов людей. Создатель наблюдает, куда идет развитие человечества. Все открытия, научные имею в виду, люди используют себе во вред. В основном. Последнее достижение – атомная энергия. Прежде чем построить первую электростанцию, построили атомные бомбы и уничтожили десятки тысяч людей. Теперь готовы уничтожить миллионы, есть возможность. Капитализм без войны не бывает. Если развитие поедет не туда, небо такой цивилизации не потерпит. Сами не исправимся, получим крах. На земле, возможно, такое случалось. Всемирный потоп, гибель Атлантиды – эти мифы похожи на сообщения о таких случаях и предупреждения для нас, чтобы задумались наконец. Ну, это мы далеко поехали. Можно рассуждать бесконечно долго, практически, сколько угодно. Мой единственный вывод, главное открытие: если предсказуемо будущее любого из нас, значит в каждого человека заложена определенная точная законченная программа. Кем? Высшей небесной силой. Называем бог? Значит – бог. Важна суть. Все это знают. Только не могут осмыслить. Не случайна поговорка: кому назначено быть повешенным, тот не утонет. Все верно. Есть бог. И коммунизм – богом данный путь. Что скажете?
           – Не знаю, – беспечно улыбнулся Ларин.
           – Согласны с моим выводом?
           – Не знаю.
           – Я вас не убедил?
           – Не убедили.
           – Все же очевидно. Неужели что не ясно?
           – Что земля вертится, ясно. Что бога нет, ясно.
           – Бог – есть!
           – Это еще бо-ольшой вопрос.
           – Но я же только что вам доказал. Привел аргументы. Сделал выводы. Разве нет?
           – И да, и нет. Слишком серьезная для меня тема. Чтобы вам возражать, нужно иметь хотя бы элементарную подготовку. Я же в этой философии абсолютно безграмотен. Просто принимать на веру ваши выводы не могу, потому что верю всю жизнь совершенно иным утверждениям. Извините, Олег Тарасович, не могу забивать себе голову подобными вещами. Жизнь усложнять не хочется. Честное слово. У меня в башке одна мысль, все остальные выперла: как в этом месяце отправить два вагона тары, еще бы лучше – три. Еще бы вагон подготовить на задел – это счастье. Вы правы, счастье – от победы над условиями. И над временем. Остальное – мешает жить и работать. То, о чем говорите, для меня слишком сложно и серьезно. Увольте, ради бога. Вы умный человек. Моей башки на это не хватает. Иначе бы пошел на философский факультет и стал думать. Но даже вопрос не стоял, потому что недоумок. Технология машиностроения – по мне в аккурат. И занимаюсь ей. Не стоит отвлекаться. Особенно в цейтноте.
           – Устройство мира – неужели совсем не интересует?
           – Ни капли.
           – Жаль.
           – Так ведь, в отличие от вас, не избран. Не дано.
           – Но я же вам раскрыл глаза.
           – Вы мне рассказали о том, что вас беспокоит сегодня. Устройство мира. Ваша точка зрения. А вот не кажется вам, что мы вообще живем в условном мире? Все, что с нами случается, что видим, слышим, ощущаем и делаем, происходит не в реальности, а исключительно в нашем сознании. Каждый определяет по-своему, а значит, по-разному. Одно и то же явление всякий человек воспринимает совсем иначе, чем другой. И чем все остальные. Не кажется?
           – Вообще говоря, что-то такое слышал. Нет, не кажется.
           – А я когда-то задумывался. Знаете, после чего? Когда прочитал, что рожденный ребенок видит все наоборот. Кверху ногами. Вниз головой. Потом, очень скоро, зрение корректируется. Чем? Сознанием. Только. Переворачивается и становится таким постоянно. Тоже вопрос: где наше мироощущение нормальное? Может быть, видение ребенка как раз и есть правильное? А если наш мозг способен что угодно переворачивать с ног на голову, значит, я могу предположить, что живу в перевернутом пространстве, а в действительности все существует как раз наоборот. И другой человек видит иначе. То есть, наше восприятие всего вокруг условно и то, что происходит с нами, не обязательно совершается реально, а утверждается нашим сознанием, то есть создается мозгом, способным творить фантазии и обман.
           – А говорите, не философ, – упрекнул Коробов.
           – Когда это было! В юности, когда думалось обо всем помаленьку и полегоньку. Хватало времени на всякие развлечения. Давно забылось, а вот – вспомнил. Теперь голова занята капитально, мысли в башке ограниченные и конкретные, постоянная ответственность не позволяет от главного направления отвлекаться на общие пустые рассуждения. Что мы с вами обсуждаем – отдушина, расслабленность. Интересно, да, но давайте всерьез не принимать, потому что дилетанты мы, и ни возможности, ни желания заняться как следует не имеем. Просто у нас другие задачи.
           – Но думать – можем? Мы же люди!
           – Обязательно. Только к своим великим открытиям относиться критически. Веселее.
           – А если действительно озарение?
           – Должны оценить люди. Не сам себя.
           – И все-таки она вертится. Хоть как.
           – Но коммунизм – не от бога. Против него. Вопреки. Против его воли, даже если он есть.
           – Ничего вы не поняли, – с горечью проговорил Коробов. – Не хотите понять.
           – Извините, – согласился Ларин. – Что поделать, побеседовали мы хорошо, и не зря, честное слово. Я – с удовольствием. Понять? Мне в жизни столько всяческих понятий втолковывают, что на веру теперь ничего принимать не могу. А вникать – зачем? Не моя тема. И масштаб не мой.
           – Зря вы так, – пожалел энергетик. – Самоограничение не всегда приводит к добру.
           – Наверно, я лучше себя знаю, – возразил технолог. – Жизнь, она тоже чему-то учит.
           – Не верь ближнему?
           Ларин рассмеялся.
           – Нет, не так. Я вам верю. Уважаю. Еще больше после сегодня. Благодарен за откровенность. Вашу теорию для себя принять не могу. Но это другой разговор. Заставить меня вы же не хотите?
           – Разумеется.
           – И ведь не отвергаю. И не поддерживаю. Остаюсь в стороне. Но знаю, что такая теория существует. И она – ваша. Это – самое главное. Никакой обиды поэтому быть не должно. Согласны?
           Коробов печально улыбнулся.
           – Умный вы человек, Илья Семенович.
           – Не буду переубеждать, Олег Тарасович, но тут вы вполне очевидно ошибаетесь. Что ж, я побегу, а? Ключ у вас, не надейтесь увидеть меня до вечера. И никого весь день не будет. Удачи вам и всего доброго.
           – И вам счастливо.
           Ларин еще не решил, чем займется сегодня. Пообедать собрался в городской столовой. Там, может быть, готовят не лучше, чем в Чащине, но – иначе. На ресторан тратиться не хотелось. Ни к чему. Можно зайти к Петушковым, но там застрянешь неизвестно насколько, а если чем-то заняты, помешаешь – тоже не дело. Лучше всего, пожалуй, прогуляться до города, пешком, там дойти до парка, посмотреть аттракционы, вообще с парком познакомиться, давно пора. Почему – давно? Просто, так говорится. Нагулять аппетит, пообедать, потом сходить в кино и под вечер вернуться в поселок. Пасмурно, но дождя не обещали, ветер, но не холодно, можно отправиться налегке, не переодеваясь и не заходя в комнату за зонтом, как есть. Так что прямая ему дорога на выход, без лишних раздумий и задержек, вперед, к победе коммунизма, как сказал бы Володя Ялымов.
          
          
           --- ГЛАВА 25 ---
          
          
           Проблемы возникали ежедневно, и технологи не всегда справлялись с их решением. Казалось, все ясно, написана технология – должно получаться.
           Не получалось.
           Холодная штамповка, на взгляд Ларина, была самым элементарным делом. Есть штампы – руби заготовки да штампуй на здоровье. Тем более, что на предприятии оказался специалист, Боря Козлов, его и поставили на этот участок, дали на обучение четырех женщин, он с ними занимался, а пока не обучил, штамповал детали сам.
           Все шло хорошо.
           Из ста с лишним штампов, полученных с завода, лишь двенадцать потребовали доработки при внедрении: новые, еще не опробованные в работе. Боря с Федоровым разобрались, и Алексей занялся их доработкой. Однако детали требовались немедленно.
           В мастерскую к ребятам Ларин с Паршивиковым зашли перед самым обедом.
           – На обед – пошли?
           – Уже время? – Степанов с удивлением посмотрел на часы. – Вот бежит – оглянуться не успеваешь.
           – Время скачет быстрее нас, – согласился Ларин.
           – Это хорошо, – засмеялся Костя.
           – Хорошо, что не замечаем. Плохо, что отстаем.
           – А что такое? – насторожился Плотников.
           – Застряли, елки, с этими штампами. Ты когда кончишь?
           – Семь штук осталось.
           – Семи наименований деталей нет. А мы послезавтра выходим на установку набора. В Сибири в таких случаях говорят: кого делать будем?
           – Все семь сразу надо?
           – Две могут подождать. Пять позиций – вот так нужны.
           – Которые?
           Паршивиков отобрал чертежи. Алексей просмотрел их, задумался.
           – Сколько комплектов для начала?
           – Сам знаешь.
           – Пять? Десять?
           – Хотя бы.
           – Знаете что, – сказал он, – я их вам вручную пять комплектов вырублю. Мое дело, как. На ножницах, где – зубилом, в общем – сделаю. Иначе не успеть. Штампы за неделю не добить.
           – Помощники нужны?
           – Дайте парня. Одного хватит.
           – Дадим парня, – сказал Паршивиков. – Хорошего подберем.
           – Костя: после обеда.
           – Не надо никого, – вмешался Федоров. – Сами справимся. Леха мне пачками склепает, я отфрезерую под гнутье. Мигом.
           – Ладно.
           Алексей сложил инструмент в верстак.
           – Зайдем по дороге к Боре Козлову? Он должен испытать мой штамп, интересно. Зайдем?
           – Что за разговор!
           Козлов стоял возле пресса. В руках он держал длинную деталь, согнутую корытом, вид его был озадаченный и растерянный. Все его четыре ученицы были тут же и смотрели на учителя с недоумением и состраданием.
           В глазах технологов появилось вопросительное участие.
           На Леху немая сцена впечатления не произвела. Он подступил к товарищу.
           – Как штамп? Пробовал?
           – Не пробовал, – растерянно ответил Борис. – Тут хуже.
           – Что случилось?
           – Полозы трещат.
           – Как трещат?
           Козлов протянул Алексею деталь. Тот осмотрел, передал Паршивикову. Степанов с Лариным склонились рядом.
           Действительно, в месте сгиба по всей длине детали шли трещины, большие, хорошо видимые.
           – В чем дело, а?
           Борис молчал.
           – Не расслоение ли металла? – предположил Костя.
           – Не похоже, – возразил Алексей, – тут явные трещины.
           – Кто знает!
           – Подождите, – Ларин внимательно посмотрел на Козлова. – Мы ведь не впервые гнем эти полозы?
           – Месяц уже гнем.
           – Именно эти?
           – Конечно. Они под разными номерами, но сечение одно, длина только различная.
           – И раньше не трещали?
           – Никогда не трещали.
           – Что за чепуха!
           – Вот – чепуха.
           – Какой лист: полтора миллиметра? – вмешался Геннадий.
           – Полтора.
           – А из миллиметрового гнем что-нибудь?
           – Гнем.
           – Не трещат?
           – Нет. Пока.
           – Знаете, Илья Семенович, – обратился к Ларину Геннадий, – ничего страшного, их можно спасти. Заварить трещины – и конец. Все равно полозы эти приваривать к корпусу – подумаешь, еще пара швов будет.
           – Видимо, так придется сделать, – неуверенно сказал Ларин.
           – Но надо разобраться, почему так получается, – возразил Паршивиков. – В чем-то тут дело есть?
           – Ты под девяносто градусов гнешь? – спросил Федоров Козлова.
           – Конечно. По чертежу.
           – А какой радиус изгиба?
           – Три миллиметра.
           – Надо пять миллиметров держать, и ни один черт не треснет.
           – А чертеж? – спросил Борис.
           – Чертеж-то мы изменим, – сказал не вполне уверенно Ларин.
           – Но почему раньше не трещали? Ты всегда держал радиус три? – настаивал Костя.
           – Всегда.
           – Тогда ничего не понимаю.
           – Подождите, – сказал Илья. – Сейчас.
           Он убежал и тут же вернулся.
           – Хотел узнать у ребят, из каких пачек листы брали, может быть, металл разный. Нет никого в первом корпусе.
           – Это не там, – отозвался Костя. – Мы на штамповку все листы кроили здесь, на вторых ножницах. Я позову.
           Он привел двух молодых парней.
           – Вы давно на заготовке? – спросил Ларин.
           – А – с самого начала.
           – Скажите, откуда вы брали листы для полозов в последний раз?
           – Всегда берем из одной пачки. Листа полуторамиллиметровой толщины идет не так много, как привезли месяц назад пачку четыре тонны, так и нынче еще не кончилась.
           – Спасибо, ребята. Все, свободны.
           – Так как? – спросил Паршивиков.
           – Надо думать, – изрек Ларин. – Я, честно говоря, плохой вам помощник: по штамповке совсем не специалист, в жизни не занимался, ребята в сто раз больше разбираются. Но вот что. Листовой металл бывает разный: спокойной плавки, полуспокойной, кипящей. В чертеже, смотрю, ничего не указано, значит, имеется в виду любая плавка. А помнится мне, в гнутье идет металл с примечанием.
           – Нет, – сказал Костя. – Может быть, и так, но у нас-то лист один. При всех равных условиях что-то у нас стряслось. Что?
           – Не могло так получиться, что в одной пачке сверху лежали одни листы, а внизу – другие?
           – Исключено.
           – Пожалуй, исключено. Хотя... Ладно, считаем так.
           – Слушай, – Геннадий наморщил лоб, – а кроме этих полозов, короткие детали мы не гнем из этого листа?
           – Гнули.
           – Как они?
           – Не знаю. Раньше не трещали.
           – Надо бы сейчас проверить.
           – Что это даст?
           – Правильно Гена предлагает, – поддержал Паршивиков, – на мелочи стоит убедиться, как поведет себя лист. Некогда, да? – он просительно посмотрел на Ларина. – Может, оторвемся на день, попробуем?
           – Когда кончаешь номенклатуру, Боря?
           – Трудно сказать. Там еще штампы не готовы.
           – Пять наименований пока с тебя снимем.
           – Тогда скажу после обеда. Прикинуть нужно.
           – Хорошо. Долго думать нечего. Результат знать надо? Сегодня после пяти встречаемся здесь. Ты, Костя, организуй, чтобы нарубили заготовки, скажем, на два наименования деталей штук по полсотни, и после работы мы их согнем. Алексей поможет Борису, а мы с тобой, Костя, будем подавать заготовки.
           – Подавать нечего, – улыбнулся Борис.
           – Значит, относить готовые. Контролировать будем, найдем работу. Решили?
           Все, в том числе и женщины-ученицы, дружно согласились.
           – Вы на десять комплектов заготовили все полозы? – спросил Ларин.
           – На десять – давно!
           – Тогда пока прекратите их гнуть. Пусть полежат. Переключитесь немедленно на другое. Давайте, ребята. А мы – обедать.
           – Штамп, – уходя крикнул Алексей, – штамп мой испытай. Мне надо знать результат.
           – Каждый болеет за свое? – улыбнулся Костя.
           – А как же!
          
           Заняться штамповкой Ларина никто не заставлял. Все штампы из Таллина были отправлены в Ленинград, недостающие изготовлялись там же, на заводе, восьмому цеху до конца года включена в производственный план полная номенклатура штампованных деталей на тару номер один. Илья Семенович уступил настойчивым предложениям Ивана Новчихина и, особенно, Бори Козлова. Не смог отвергнуть инициативу рабочего человека. Посчитал себя не вправе это сделать. Обязан поддержать специалиста-профессионала, как же иначе. Иначе – просто несправедливо. Справедливость – самое главное в их взаимоотношениях. Понимать здешних людей он обязан.
           После установки последнего, стотонного пресса штамповочный участок принял законченный вид и действительно оказался в рабочем состоянии. Иван Петрович чрезвычайно доволен своей работой. Но хорошая работа обязана давать хороший результат. Иначе для чего стараться? Готовый участок должен функционировать. Оборудование не имеет права простаивать, его назначение – давать детали, первый самостоятельный участок Новчихина. Он его организовал и способен дать ему полноценную жизнь не с будущего года, как настроены Ларин с Лобановым, а теперь, немедленно. Все условия для этого есть, и успех в его руках. В его, лично. Главное, самостоятельно, без Ленинграда вовсе. Имея такого специалиста, Борю Козлова, можно браться за работу без оглядки. Тем более, парень рвется показать свое умение. На него можно положиться вообще. В любом деле. Здесь – особенно, в первую очередь.
           Борис оказался профессионалом именно в этой области. Закончил училище по специальности слесарь-инструментальщик и два года отработал на заводе в цехе холодной штамповки. Занимался не изготовлением или ремонтом штампов, а как раз их установкой, наладкой и обслуживанием. Так получилось. Теперь ему не терпелось проявить свои способности. Показать компетенцию. Продемонстрировать квалификацию. Оказаться необходимым, единственным. Козлов проявил организаторские способности и основательно готовился к работе. Два месяца назад, когда еще ничего не было, но поступили первые пресса, по совету Новчихина, с разрешения Петушкова, при одобрении Ларина, Борис отобрал четырех женщин, согласных получить профессию, и на единственном прессе механической мастерской начал их практическое обучение. Илья Семенович с радостью поддержал инициативу Козлова, рассчитывая на необходимость длительной учебы женщин, привыкших к работе на земле или со скотиной и не имеющих понятия о черных металлах и их обработке. Однако женщины оказались толковыми и в учебе способными. Все до одной. Чуть-чуть им дать теорию, и можно уже выпускать, уверяет Боря Козлов. Теперь фактически штамповочный участок имеет штат готовых работников, желающих скорее начать работу. С опытным мастером, наладчиком, начальником участка – как хочешь Борю назови. Не Ларина вопрос, Петушкова. Илье главное решать: начинать работу на участке нынче или с будущего года. Отвлечься ему самому на штамповку или не дать себя сбить с единственно главного: сборки. Мыслей много, настроение одно: поддержать ребят. Новчихина и Козлова. В помощь и заводу, кстати. Отвлекаться от главного не дело, ясно. Все обозначено, спланировано, круг вопросов определен. Не случайно задачи освоения изготовления деталей отодвинуты на будущий год. Взяты пока на себя заводом. Здесь просто не успеть.
           А если? Создалась обстановка. Созрела ситуация. Появилась возможность. Главное, желание есть. У нас у всех. Большое желание. Стремление, можно сказать.
           В конце концов, завод сам подтолкнул. Пресса прислал. С дальним прицелом? С ближним? Сумели – молодцы. И здесь сумели, поставили. Организовали участок. Все готово, пусть на полгода раньше срока, так хорошо. Не плохо же. Ларин представил себе, как обрадуются на заводе разгрузке восьмого цеха. Сначала – частичной, а, скажем, через пару месяцев – передаче штамповки всех деталей в Чащино. И самому на душе стало радостно. Одно дело выполнить задание, другое – проявить инициативу, принести пользу в дополнение к плановой работе. Немалую пользу, если поглядеть.
           К его разочарованию, никакого одобрения своему предложению на заводе он не получил. Радости ничьей не почувствовал. Даже со стороны начальника восьмого цеха. Кованников равнодушно пожал плечами: забирай, если хочешь, не возражаю. Начальник производства был категоричен: частями забирать номенклатуру не позволю. Готов – передаем весь объем штамповочных работ, отправляем всю оснастку и полностью материал. Не готов – подожди. Никто не торопит.
           Лобанова не было. Хавроничев посоветовать не мог. Петрушов сказал осторожно: я бы не стал. А ты – смотри. Как считаешь правильным. Не рискуй. Зачем тебе лезть на рожон, успеешь еще.
           – Беру, – заявил Илья. – Переадресуйте, Павел Константинович. Всю номенклатуру забираем полностью. С первого числа.
           – Не торопись, – посоветовал Хавроничев, – месяц хотя бы возьми на подготовку.
           – У нас все готово.
           – Смотри, Илья Семенович. Молодцы, конечно. Но – смотри.
           – Не волнуйтесь, Павел Константинович. Будет порядок.
           Должен быть порядок. Ларин уверен. Потому взял на себя серьезное дело. Большой отрезок. Солидный кусок. Целое производство. Весь объем холодной штамповки деталей тары номер один. Полную программу.
           На трезвую голову. При ясном сознании.
           Правильно поступил. Как инженер-технолог. Теоретик и практик. Здравомыслящий человек.
           Он не был производственником. Никогда не работал мастером. Начальником цеха или его заместителем по производству. Или в производственном отделе. Иначе знал бы, что не всегда получается так как хочется. Как выглядит. Кажется, должно быть. Даже как есть, в конце концов. Чаще всего почему-то получается наоборот, как не может и не должно быть и что предсказать, представить или угадать совершенно невозможно.
           Знать бы, где упадешь, другую дорогу выбрать.
           Знать, где поскользнешься, песок посыпать.
           Хотя бы.
           Первые пять комплектов контейнеров всеми деталями обеспечены полностью. На каждой очередной технологической операции, то есть до полного завершения сборки. Это он с Левиным проверили при подготовке продукции к отправке в Таллине. Главное внимание обращали, естественно, на оборудование и оснастку, не упустить, не прозевать, отобрать, отправить сборочные приспособления, станочные приспособления, специальные патроны и кулачки, специальный инструмент и, конечно, штампы. По пять комплектов деталей отобрали непосредственно на сборке, сложили в три больших ящика, заколотили и пометили условным знаком. Остальную массу деталей, сваренных узлов, полуфабрикатов и заготовок ленинградцам не было времени проверить. Укладывали, считали, переписывали работники таллинского завода. Большая работа. Уложились вовремя. Перечень всего хозяйства, отправленного на Октябрьское торфопредприятие, Ларин привез с собой. На заводе никому не передал – зачем? Там – никому не нужен. Здесь – не подумал пересчитать. Полностью доверился таллинцам. Ошибиться, конечно, могли, но ведь не обязательно. Специально обмануть – какой им смысл? Ничего не должны, можно даже сказать, добровольная любезность, товарищеская помощь. Не доверять им – никакого повода. Мысли не возникало.
           Татьяна Кузьмина с Ниной Поспеловой не сразу взялись за подсчет имеющихся деталей. Сначала привели в порядок выделенное им помещение, просторную комнату во втором корпусе, нашли свободные стеллажи, расставили вдоль стен, притащили два шкафа для особо ценного товара, два письменных стола, несколько стульев. Иван Петрович выделил женщинам трех помощников, с ними сначала оборудовали кладовую, покрасили стены и стеллажи, наконец приступили к вскрытию ящиков и регистрации деталей. Завели журналы наличия заготовок, полуфабрикатов, готовых деталей и собранных узлов. Долгая, кропотливая работа. Каждый образец взять в руки, сверить с чертежом, убедиться в его полной или неполной готовности, пересчитать количество таких экземпляров, определить место им на полке стеллажа и записать в журнал. В результате оказалась недостача. Полностью отсутствовали восемнадцать наименований как раз штампованных деталей. Ни одной штуки! В перечне, полученном из Таллина, все они значились. Одно из двух. Либо пропустили, не отправили, либо небрежно разгрузили, отбросили несколько ящиков далеко в сторону, не подумали в той стороне искать. В Таллин звонить, скорее всего, бесполезно. У себя отрядила Кузьмина троих своих помощников, сама с ними облазала все пустыри и кустарники, ближние и дальние от станции – ничего не нашли. Разгрузили зимой еще, тогда затеряться могли в глубоком снегу, но давно все растаяло и высохло, теперь на виду, хорошо просматривается и нет сомнений.
           Как будто специально, на тринадцать наименований недостающих деталей не оказалось штампов. Об этом Ларин узнал возвратясь из Ленинграда после того, как забрал в Чащино штамповку. Звонил ведь, говорил с Петушковым, тот знал и не сказал. Не придал значения. Не сообразил, что Илья занялся этими делами. Должен заняться, да, но никак не теперь, по его мнению. И Ларин, получив ясность, мог немедленно связаться с Хавроничевым, попросить дать отбой, переиграть обратно, отказаться от преждевременной затеи, еще не поздно. Стыдно. Унизительно. Безобразно. Как после такого появляться на заводе. Однако придется, если не найдет иного выхода.
           Собрал всех: Новчихина, Козлова, своих – Степанова, Плотникова, Федорова. Рассказал, как получилось. Попросил подумать, серьезно взвесить, ответственно решить. Чтобы без ошибки. Если брать на себя – только с надежной гарантией. Предварительно связался с Петрушовым. Тот пообещал штампы изготовить быстро, все недостающие в течение двух недель отправить обязательно.
           Но ведь их внедрить нужно. Почти наверняка потребуются доработки. Степанова отвлекать невозможно, со сборки не снимешь.
           – Внедрим, – сказал Федоров. – Мы с Лехой справимся.
           – Делов-то, – отозвался Плотников.
           – Алексей штампами занимался, – подтвердил Геннадий. – Все – несложные, должны довести.
           – Я тоже на месте, – заявил Боря Козлов. – Будем работать сколько надо. Да нет, правильно сделали, что взяли. Справимся общими-то силами.
           Справимся – это хорошо. Но больше Ларина не соблазнишь на такую авантюру. Показательный пример. Наука. Приобретенный опыт.
          
          
           --- ГЛАВА 26 ---
          
          
           – Только благодаря тебе мы вылезли из пропасти, в которую я забрался, – сказал Федорову Ларин. – Не знаю, как благодарен тебе.
           – Ладно уж, – добродушно согласился Федор. – Успели, слава богу. Все ладом.
           В мастерской, кроме них, никого не было. Ребята разошлись по участкам. Сидели вдвоем.
           – Спасибо тебе за все, – Ларину хотелось, чтобы Федоров ощутил степень его признательности.
           – Спасибом сыт не будешь, – прозаически объяснил Федор.
           – Согласен. Заслужили премию. Ты – прежде всех. Обязательно, как приеду, буду добиваться. Попробую убедить. Уверенности, конечно, нет, но – постараюсь.
           – Да ладно. Какую премию выбьешь: тридцать рублей? Тоже, скажешь, деньги.
           – Разве нет?
           – Смотря за какую работу. Сколько вкалывали, посчитал? В две смены да в полторы. От души потрудились – не так?
           – Все так. От души – точно. Душа у тебя прекрасная, характер только лучшего желает оставлять, извини.
           – Характер – может. А чем тебе-то не угодил?
           – Хотя бы вечные твои: спасибом сыт не будешь. Не стыдно?
           – Не понял. Стыдно? Мне? За что?
           – За это. На вымогательство похоже. Не кажется?
           – Не кажется.
           – Как иначе назовешь?
           – Любовь к трем апельсинам. Назовешь. Вроде не дурак, а тоже не доходит. Вот жизнь.
           – Думаешь, приятно после этого с тобой дело иметь?
           – А ты не имей.
           – Невозможно. Что бы я без тебя делал?
           – Кто тебя знает, другого кого привлек. Незаменимых у нас нет.
           – Есть! И не старайся увильнуть в сторону от разговора. Хочу, чтобы знал: ты – золотой человек, только надо поменять характер. Он тебе незаслуженно мешает. А я тебя ценю, несмотря на характер.
           – Что значит, ценю?
           – Ну вот, опять. По-человечески с тобой можно разговаривать?
           – Что значит, по-человечески?
           – По-товарищески. По-простому.
           – По-простому – это как? А гусь свинье не товарищ.
           – Ты не считаешь меня своим товарищем?
           – Считаю. Только не в данном случае. Тут почему-то выступаешь как хороший гусь. Вразумить пытаюсь.
           – Меня?
           – Леху Плотникова.
           – Ну и ну. С ног на голову. Я тебя благодарю, ты меня, выходит, вразумляешь за это?
           – За что за это? Ты мне задание давал? Не давал. Сам взялся. Вижу, что надо, и вижу, что мое. Я у тебя награды за выполнение просил? Не просил. Сделал – и сделал. А ты мне благодарности лепишь. На характер наступаешь. Мы в каком мире живем? В материальном. Я тебе услугу материальную оказал, сам говоришь. Ты даешь оценку словесную. И считаешь справедливым. Еще обижаешься. Я не требую – ты не давай. Болтать при этом – ни к чему.
           – У тебя сознание капиталистическое, – покачал головой Ларин. – Там, говорят, что ни шаг – дай пятак.
           – Слышал, при социализме: от каждого по способностям, каждому – по труду. Способности проявил – за труд полагается?
           – Можно подумать, тебе не платят. В том числе за сверхурочные.
           – За что говорим – не заплатили. Может, и не надо, тебе виднее. Я, что ли, завел разговор? Только благодарность начальства, да еще, вроде, такая горячая, за конкретную работу должна иметь вещественную оценку в конкретном выражении. Иначе: у меня – работа, у тебя – болтовня. Так вот выглядит твоя благодарность.
           – Думаешь, я не хотел бы тебе заплатить? С радостью бы. Больше, чем могу, не могу.
           – Не обязательно денежная компенсация. Есть другие возможности. Кончили дело, выполнили программу, предложил бы как человек: Федор, ты молодец, заслужил поощрение. Премию, какую дадут, получишь, а пока награждаю тебя отпуском на пять рабочих дней. Или на десять. Я б со своей Галкой махнул на озеро, отдохнул за милую душу, насладился природой и любимой женщиной – это благодарность, понимаю. Слова – они слова и есть, столько сверху всяких слышим, перестали осмысливать. Иногда, хорошие, тошноту вызывают, как хочешь.
           – Прости, не догадался, – Ларина взяла обида. – Попроси отпуск – получишь в любой момент. Даже в ущерб производству, если особо срочного ничего. Не откажу никогда. Думаю, ты и так уверен.
           – И так – другое дело. Как поощрение за именно к сроку законченную работу – это действительно благодарность. И лишних слов не надо, и все видят.
           – Считай, выпросил, – сказал Ларин.
           – Пусть хоть так. Справедливость должна торжествовать.
           – Если полагаешь, что я таким образом с тобой расплатился, буду очень рад. Облегчил мне задачу.
           – Рад и я, что помог еще раз. Хотя от премии, естественно, не откажусь.
           – Это понятно. И тут возражений нет.
           – Ну, слава богу, поняли друг друга. А то – никак.
           – Все-таки должен тебе сказать: устная благодарность, когда от души, бывает сильнее материальной. И ценнее.
           – Не бывает. Одно другого не заменит. Поблагодари весомо, а посчитаешь нужным – добавь устно. Тебе помогли – ты помогай. Считай обязанностью. Тогда будет полное понимание.
           – Доброе слово ты, выходит, совсем отвергаешь?
           – Мать твоя женщина, честное слово, Семеныч. Не хочешь понять, или как? За большое – большее, да? – хорошее дело словесная благодарность сверху – пустой звук. Снисходительное похлопывание довольного начальства по плечу работяги. Доброе слово не может подменить доброе дело. Соверши добро – потом скажи. Сам. Без подсказки или принуждения.
           – Жаль, – расстроился Ларин, – не нашли мы с тобой общего языка.
           – В результате, нашли, – возразил Федоров. – Хотя отношение к одному предмету разное. Это естественно: я – рабочий, ты – начальство.
           – В цехе ты к моим словам так не относился, или не замечал?
           – В цехе ты не был нашим начальством. Там стояли на одном уровне. Были равноценными товарищами по работе. Ты не мог ни назначить, ни лишить премии, ни зарплату прибавить, ни с работы выгнать.
           И выгоню, подумал вдруг Ларин. Наладим выпуск, пустим полностью штамповочный участок, сразу отправлю домой. Будет там тебе и озеро, и Галя. Всех оставлю, тебя отправлю. Оборзел Федоров. Заелся. Сколько получает? Идет средняя зарплата – за двести. Двести двадцать, кажется. Здесь оформлен – сто двадцать уж точно начисляют. Плюс на заводе по табелю за сверхурочные – еще, наверно, под сотню. За четыре сотни набирается. Премию – дадут, надеюсь,
           может быть, не тридцать, все пятьдесят. Если добавить сотню командировочных: суточных и квартирных, получится – ого! – пятьсот пятьдесят? Не знаю, наверно, министерская зарплата. Да за такие деньги день и ночь вкалывать со всей какая есть инициативой, все равно не оправдаешь. И работа по душе, сам взял, занимался с увлечением, показал возможности, получил удовлетворение. Тридцать рублей – не деньги? Конечно, при такой обеспеченности – не деньги. Правоту качает. Что обо мне говорить? При месячном окладе в сто тридцать пять. Премия постоянная сорок процентов, а что-то сорвется – могут не дать, лишить полностью или частично. Пока – дают, можно считать, приплюсовывать. Сто восемьдесят – все! Ни сверхурочные, ни выходные не учитываются, не оплачиваются – у итээровцев ненормированный рабочий день, обязаны трудиться сколько требуется для производства.
           И что теперь – просить прибавки жалованья за увеличенный объем работы и высокую ответственность? Язык не повернется, мысли не возникнет, совесть не позволит. Никто не заставлял, сам взялся, не отказался от предложения, и сейчас не жалею. Работа интересная, большая, втянула с потрохами, главное – получается. Главное – приносит моральное удовлетворение, дороже всего. Любого материального поощрения. В этом плане тоже выиграл, если разобраться. Те же командировочные. Суточные – два шестьдесят в день. И квартирные – рубль. Петушков дал команду с ленинградцев за проживание денег не брать. А Маша выписывает всем квитанции за месяц, благо у нее достаточно неиспользованных бланков, потому что прежде постояльцам квитанции были ни к чему. Таким образом, получается постоянная общая зарплата двести восемьдесят рублей в месяц. Никогда такого не бывало. Сколько еще надо? Сам здесь на одни командировочные без всякой нужды – куда тут ходить: театров нет, в ресторан не обязательно, архитектурные излишества ни к чему. Кормят в столовой нормально и дешево. Взять бутылку? Раз в неделю спокойно можно себе позволить. Короче, жизнь полностью материально обеспеченная. Елене с ребенком сто восемьдесят – за глаза. К роскошествам не привыкли, а на что надо – хватит и останется. Экономить не будет, откладывать не в характере Ленки, пусть тратит с пользой и удовольствием. На себя и сына. Надо бы, вообще-то, копить, обсуждали этот вопрос. На квартиру собирать. Мишка подрастать будет – как в одной комнате? От государства не светит: на очередь ставят при жилплощади до четырех с половиной метров на человека, а наша комната – ровно четырнадцать. Полметра сверх нормы.
           Появились кооперативы. Кооперативную квартиру – хорошо бы. Говорят, тысяч за двенадцать можно приобрести. Даже за десять, самую скромную, двухкомнатную. Подумали, обсудили, пришлось идею похоронить. Не для нас. Пока один работаю – вообще. Ребенок подрастет, отдадим в садик, Ленка пойдет работать. Сколько сможем в месяц откладывать? От силы сотню, больше – никак. Сотня – максимум, во многом себе отказывая. Выходит, собрать десять тысяч – за восемь-десять лет, не меньше. Неизвестно, сколько квартира тогда стоить будет. В общем, отбросили мысль, и ладно. Хотя само по себе желание осталось, мечта получить отдельную квартиру. Лобанов подбросил. С подачи Петушкова, разумеется. Пришли в гости, посидели вчетвером. Хорошо посидели. Елена молодец, гостей принимает по-доброму, просто и радостно. Не по пьянке: Петушков, еще к столу не присели, протиснул свое грузное тело специально, должно быть, по узкому между столом и шкафом пространству к окну, посмотрел критически на улицу, обернулся к Лобанову.
           – Что, завод не способен своему специалисту дать хотя бы жилье побольше?
           – А вот, – весело пообещал Алексей Никифорович, – закончим успешно нашу работу, будем ходатайствовать о выделении в качестве поощрения отдельной квартиры. Вполне заслуженно.
           – Мы поддержим ходатайство, – согласился главный инженер торфопредприятия.
           От такой награды Ларин не отказался бы. И – правильно. Заслужит, разве нет? Если получится. Должно получиться. Против денег тоже не возражает, даже ждет, когда подбросят. Бывает разочарование если считает: заработал, а не дали. Но вслух не произнесет, вида не покажет. И для себя никогда ни за что не попросит. Считаете нужным – давайте. Оценили – заплатили. Нет – так нет. И квартиру просить не станет. Саму мысль из головы выкинуть. Слишком нереально. Ясно: разговор так, под настроение. Больше, кстати, не повторялся. Все забыли. Мало ли о чем беседуем, всего не упомнишь, хороших слов действительно говорится много, надо знать, на какие внимание обращать, на какие – нет. Здесь – минутная слабость, естественная реакция хорошо обеспеченного человека, товарищеское участие – не больше. Принял с пониманием, оценил с благодарностью, оставил без последствий. Думать прекратить. Но – вот. Появилась мечта, затрепыхалась надежда. Глубоко внутри. Хорошо, Елена не слышала, на кухне возилась, закуску готовила. Непременно бы стала напоминать, постоянно настаивать шевелить начальство. Ей не понять, что так можно нарушить с начальством всякий контакт. Кому понравится напоминание о невыполнимых обещаниях. Елена, конечно, не Федоров, но – женщина. С несокрушимой женской логикой. А Федоров – да, зарвался. Если даже в чем-то прав. Конкретно в данном случае – пожалуй. Можно согласиться. Но в принципе – перебор. Разврат. Ты оцени свою работу в целом и деньги, какие получаешь. Сравни, сделай общий вывод, принимай вдобавок благодарности и радуйся жизни вообще и отношению к себе.
           Я виноват, тоже хорош, сам не знаю меры. Организовал беспредел, думал как лучше. Опыта нет? Не зная брода, не лезь в воду. Учись глядеть в будущее. Предвидеть последствия доброго дела. Очередной урок. Наука. Любому всякий раз угодить невозможно. Федор не свои только мысли выразил. Плотников с ним определенно согласен и даже Степанов. Не в данном случае, так в другом, похожем. Только вслух они не скажут. Не поставят меня в положение должника. В этом суть. Я и сам, получается, тоже не лишен вредного мышления. Иногда. Все люди – одинаковы? Каждому – только дай, и побольше? Похоже на то, и возразить нечего.
           Человек – существо ненасытное. По природе. Переборщили однажды с поощрением, компенсацией, расплатой – как угодно, подняли планку потребления – теперь всякое отличие будет считаться недодачей, несправедливостью, поводом для обиды. А то и оскорблением. Объективность отсутствует вообще. Реакция одна: неудовлетворенность. На что? На все.
           Неблагодарность – зло. Язва, боль. Равнодушие, безразличие рождают неудовлетворенность, обиду, протест и разочарование. Беда для человека.
           Благодарность – добро. Лекарство от нервного расстройства, бальзам на душу, эликсир покоя и радости. Подъем настроения и повышение жизненного тонуса. Лечение сердечных мышц. И прочих болезней человеческого самолюбия. В хорошем смысле слова.
           Главное требование в лечении – не навреди. Прием лекарств – в меру. Отпустили нерасчетливо большое количество, принял неумеренно высокую дозу добра – отравил организм, испортил сознание, развратил душу. Сразу, основательно и капитально.
           Спокойно. Диагноз поставлен, болезнь еще не приняла хронической формы. Не успела. Ликвидировать причины возникновения безобразного, бессовестного, нахального и наглого поведения – значит, привести в нормальное состояние настрой, психику и нервную систему не до конца испорченного человека. В принципе, честного и порядочного. Скромность – результат воспитания. Воспитание – на живем конкретном примере. Вот именно: конкретном. Немедленно – исправить невозможно. И – неправильно. Месяц переживем. Но в следующем – непременно. Решено. Плановый отъезд, как бы с нынешним конфликтом не связанный. Догадается, поймет, не дурак. Сделает выводы на будущее.
           – Никаких заявлении не надо, – сказал Федорову. – Не два, не полтора: недели хватит? С завтрашнего утра на семь календарных дней мы тебя потеряли. Объявлю ребятам такое тебе поощрение. Тебе одному, остальным обещать не буду. До выпуска продукции никому из нас никаких отпусков. Отпразднуем потом. Можешь тоже им передать. Тебе – за особые заслуги, ясно.
           Расстались, довольные результатом беседы. Каждый – с чувством победителя. Оба правы. Правота – у всех разная. Всякому – своя. Очень редко одна у различных людей. Но человек этого не замечает. Не хочет замечать. Не желает допускать мысли о иной правоте другого человека. Правда есть правда. Одна. Моя. Если кто-то думает иначе – его ошибка. Правота моя – абсолютная. Иной не существует. Нет повода для сомнений. Не имеет смысла задумываться над очевидным. Жизнь прекрасна, когда человек добивается победы и утверждает свою правоту себе на пользу и во имя справедливости. Радует удовлетворение собственным поведением. Есть желание жить и работать. В стремлении к новым успехам. К поискам следующего случая доказательства своей правоты.
          
          
           --- ГЛАВА 27 ---
          
          
           – Счастливые вы, – вздохнула Галина, – в таком городе живете Ленинград. Сказка. Из другого мира приехали. Для нас, во всяком случае.
           – Понятное дело, – весело согласился Федор.
           – Прямо уж, из другого, – возразила Галка.
           – Как же. Иная жизнь, вовсе. Культура разве такая. Театров вон, поди, сколько. Я театры люблю.
           – Кто ж не любит.
           – У нас в области всего два захудалых, и то забраться туда – такое событие. Праздник. У вас в Ленинграде, глянь, десяток целый.
           – И не один, пожалуй, – задумался Геннадий.- Одних музыкальных только наберется – оперных два, а то и три, да во дворцах несколько, музыкальная комедия, мюзик-холл, эстрада. Дочку в музыкальную школу водим, немного в курсе. Цирк. Кукольные – два знаю, может, еще есть. Драматические все назвать не берусь.
           – Лично мне особо по нраву названия спектаклей, – весело поддержал Федор. – Одно удовольствие читать. Обнаженная со скрипкой. Под шорох твоих ресниц. Осколки разбитого вдребезги. А?
           – И ты все смотрел? – позавидовала Галина.
           – Ни одного. Я, вообще-то, не театрал. Совсем. Что-то, конечно, приходится, не без того, в мюзик-холл как-то ходили, но это редко. На стадион – другой коленкор. За «Зенит» болеть – святое дело! Летом приедете – на футбол сходим, у вас хоть настоящее впечатление останется. Сто тысяч зрителей на трибунах, и все болельщики. Как?
           – И не понимаю ничего в футболе.
           – Объясним. Научим.
           – Нет, – сказала Галина, – я в театр. Обязательно.
           – Да ради бога, – широко улыбнулся Федор. – Сколько угодно. Чего душа пожелает. Есть отдельно театры драмы. Или комедии. Есть театр драмы и комедии. Хочешь – малый драматический. Хочешь – большой драматический. Городские, областные, выбирай заранее, все доступно. У меня соседка, хорошая приятельница, увлекается этим делом, чуть не подряд каждый вечер шатается по театрам, всех артистов знает и все про них рассказывает, смех слушать. Нет, это не для меня. Но для женщины, вполне возможно, действительно интересно.
           – Эх, я бы, – пожалела Галина.
           – Брось, – вмешалась Галка, – что говорить о том, чего нет. Поедем – сходим. Мы – тут. Давайте думать, чем теперь займемся.
           – Мы лично займемся любовью, – мечтательно объявил Федор. – Разве не так?
           – Что, прямо сейчас? – возразила Галка.
           – А что?
           – А то, что успеем. Не сегодня уезжаешь. Сперва хотя бы сходить в кино.
           – В кино можно.
           – Можно и в кафе, – предложил Геннадий.
           – Дорогое удовольствие, – остановила Галина.
           – Точно! – воскликнул Федор. – Поэтому предлагаю: пошли в ресторан. А? Кутить, так кутить.
           – Принимается, – поддержал Геннадий.
           – Вы что, с ума сошли? – Галина беспокоилась всерьез.
           – Они в уме, – весело разъяснила Галка. – Перед нами выпендриваются. Завлекают нас. Деньги некуда девать. Вчера в Чащине сберкассу взяли. Цену себе набивают. Нашего расположения добиваются.
           – Какого расположения, – возмутилась Галина, – мы и так достаточно расположены. И с ценой друг в дружке разобрались. Есть любовь, и ничего больше доказывать не надо.
           – Красиво жить не запретишь, – объяснил Федор. – А красиво за вами ухаживать – наша обязанность. Поэтому вы нас не останавливайте, а поддерживайте. Пойдем сейчас в ресторан, посидим, пообедаем, а по дороге купим вам по букетику цветов для полного комплекта.
           – Ага, сейчас, – сказала Галина. – Вон под окнами растут, весной сажали, рвите бесплатно сколько хотите.
           – Пошли, – согласился Геннадий, – нарвем, вручим и – вперед.
           – Все-таки купить лучше, – пожалел Федор, – авторитетнее.
           – Тогда я переодеваюсь. Десять минут. Даете?
           – Семь, – сказал Геннадий.
           – Пять! – потребовал Федор.
           – Согласна, – рассмеялась Галина. – Со всеми сразу. И вы со мной. В общем, мигом.
           Она вышла из кухни поправляя волосы, улыбаясь, довольная, в новом праздничном платье.
           – Ого! – приветствовал Геннадий.
           Галина поиграла плечами.
           – Это мне напоминает анекдот, – восторженно сказал Федор.
           – Давай, – милостиво разрешила девушка.
           – Из зоопарка убежала зебра. Идет по полю, навстречу ей бык. Здоровый, никогда такого не встречала. Ты кто? Бык, производитель. Откуда? Из колхоза. А чем ты занимаешься? Снимай пижаму, покажу.
           – Мне другой вспомнился, – поддержал Геннадий, – про Василь Иваныча. Захватили чапаевцы город, освободили тюрьму, выпустили заключенных. Те просят: выступи, скажи слово, спаситель. Начал он с обращения: братцы матросики! Петька за рукав дергает: ты что, Василий Иванович! У матросов полоски вот так, поперек, а у этих же наоборот.
           – Ну вас, – рассердилась Галина, – чей зам платье не угодило?
           – Полосатое сильно, – объяснил Федор. – Сейчас модно. Что, уж совсем не идет?
           – Тебе идет еще как! Сразу хочется сказать: снимай пижаму. Серьезно, ты в нем жутко соблазнительная. Дома – надевай, соблазняй меня, не возражаю. Других – не позволю. Пока я с тобой.
           – Ну, один раз можно?
           – Один – можно. Получится два: первый и последний.
           Молодость требовательна и настойчива.
           Любовь уступчива и добра.
           Общение людей – сплошной компромисс.
           Особенно когда между друзьями никаких взаимных обязательств. Немножко поспорили, без всякого результата, истины не добились, все равно на улицу вышли дружно и весело.
          
          
           --- ГЛАВА 28 ---
          
          
           Мельников уехал так же тихо и незаметно, как работал. После обеда подошел к Ларину в доме приезжих, присели.
           – Ну, что ж, – сказал Игорь, – моя работа закончена. Что смог. Больше мне здесь делать нечего.
           – Все? – уточнил Ларин.
           – Все. Пойдем, поглядишь. Технология составлена. Эскизы, карты контроля – на рабочем месте, как положено. Документация, короче, полная. Все операции по двадцать раз выполнены. Сварщицы аттестованы. Сварка полуавтоматами внедрена, везу с собой акты. С дуговой пока худо. Но я здесь помочь не могу. Требуется время и хороший наставник-практик. Найдем, пришлю. Проблема очевидная. То, что первые контейнеры на испытании выглядели почти прилично, не наша заслуга. Они в Таллине варились. Мы доделывали, а радовались рано. Лобанов снова оказался прав. Погляди, какая теперь тара идет. Здесь надежды мало. Мои женщины с полуавтоматов рвутся на ручную дуговую. Пробуют. Пытаются. Сельскую женщину научить силовые швы варить сразу не получится никак. Приеду, договорюсь организовать обучение их на заводе. Будут варить. Лучше мужиков, уверен. Не нужно только гнать. Потерпите?
           – Сколько?
           – Сколько надо. Как получится. Не меньше полугода.
           – Попробуем.
           – А мне пора смываться. Не хочу никому мозолить глаза своим бездельем, не привык. Взял бутылку, отметим отъезд?
           – Отметим. Петушкова пригласим?
           – Главный инженер. Придет?
           – Тебя проводить? Придет.
           – Вообще-то я люблю подальше от начальства. Но Василий Петрович – другое дело. Если придет, будет здорово.
           Петушков принес банку соленых огурцов и пирожки с картошкой.
           – Вот, Нина напекла только сейчас, совсем свежие.
           Славно посидели, хотя и недолго. В доме приезжих больше никого не было. Выпили, скипятили чай, хорошо, по-домашнему. Главный инженер благодарил Игоря, и тому было приятно слушать слова, на которые никак не надеялся. Как-то слишком расхвалил его Петушков, не такое и большое дело он тут сотворил. Работал и работал, выполнил что задали, только и всего. Хвалить надо здешних людей, работницы молодцы, вот кто благодарности заслужил, это точно.
           – Это точно, – согласился Петушков, – своих отметим. Я почему именно вам благодарен. Снова и снова повторяю. Мы стараемся для себя. Нам тут жить и трудиться. А вы работаете на нас. В этом разница, согласитесь. И то, как вы относитесь к нам и помогаете нам освоить новое дело, мы должны понимать и ценить. И я стараюсь это делать.
           – Все-таки ваши женщины – просто героини, – настаивал Мельников. Половина – совсем девчонки. Как они рвутся освоить профессию. Такого не ожидал, правда. Быстро у них стало получаться, много тренировались, сами, никого заставлять, даже просить не приходилось. Теперь рвутся овладеть ручной дуговой сваркой. Не женская работа, тяжелая, трудная и физически, и морально. Нет, мужики пьющие, у них руки трясутся, потому не получается, мы сможем, хотим, стремимся, научите.
           – И правильно, – одобрил главный инженер.
           – Так вот, двенадцать женщин аттестованы на полуавтоматическую сварку, столько не понадобится. Половину, шестерых возьмем на обучение на завод. Просятся почти все, восемь-девять уж точно, но, думаю, для начала шестерых достаточно. Мое мнение. Надеюсь, Замятин, главный сварщик, поддержит, и мы через недельку их вызовем. А в будущем неплохо бы иметь всех женщин готовых к любой сварке и соответственно аттестованных. Фантастическая свобода действий!
           – Думаю, в результате так и будет, – сказал Петушков,
           – Значит, не возражаете, чтобы женщины пошли на тяжкую мужскую работу?
           – У нас женщина подменяет мужчину везде. С войны. Когда все мужики ушли на фронт и здесь остались одни бабы. С тех пор на мужскую и женскую работа не делится. А где народ? – заинтересовался Василий Петрович. – Электрики, встретил, на автобус шли, в город, знать, подались. Ваши куда делись, Степанов с друзьями?
           – В цех пошли, – объяснил Игорь. – Вторая смена заработала, я попросил Геннадия подвинуть пару помостов, мне показалось, будет удобнее.
           – Думаете, сейчас работают? – усомнился главный инженер.
           Мельников улыбнулся.
           – А посмотрите на лампочки. Видите? То ярче, то бледнее. То разгораются, то тускнеют. Теперь бледно – значит, работают. Варят. Вспыхнут – перекур или перерыв по другой причине.
           – Действительно, – удивился Петушков, – не обращал внимания.
           – Вечером мы всего второй день работаем.
           – Так и днем, наверно, так же.
           – Днем не так заметно.
           Ларин не вмешивался в разговор, давал возможность молодому товарищу пообщаться с главным инженером.
           – Спасибо тебе, Игорь Николаевич, – уходя, еще раз сказал Василий Петрович. – Материально поощрить я тебя не могу. Но мы еще встретимся. Обязательно у нас. Ты не охотник? Нет? Тогда приезжай осенью на грибы. Или летом в июле. Съездим на озеро, недельку там отдохнем, покупаемся, рыбку половим, уху сварим, там такая красота.
           – Это вы летом на недельку? – удивился Ларин.
           – Я отвезу. А заняться с вами найдем кому. Ну и что – летом. Может, и смогу как-нибудь заехать.
           Очень хорошо попрощались.
           После ухода главного инженера стал собираться Мельников. До прихода городского автобуса оставалось меньше получаса.
           – Давай вдвоем, что ли, выпьем на прощанье, – предложил Илья.
           – Давай, если есть.
           – Найдем.
           – За ваши успехи, товарищи труженики.
           – За общие наши успехи. Помогай, если что.
           – А как же. Будем здоровы!
           – Не жалко своих женщин бросать?
           – Они вполне самостоятельны. Я им больше не нужен.
           В дверь постучали. Вошла Ольга Гильмулина, одна из сварщиц.
           – Леля? – Игорь удивился. – Ты к кому?
           – К вам, Игорь Николаевич.
           – Я же не здесь, в городе живу, в гостинице. Здесь так, по случаю.
           – Мы видели, как вы вместе с Ильей Семенычем пошли. Подумали, тут задержитесь немного.
           – Задержался, верно. Мы же попрощались. Недоговорили чего?
           – Недоговорили. Не представляли, что вы так скоро уедете. Не сказали, как благодарны за все, что сделали для нас. За учебу и терпение ваше. Девчонки просили меня передать вам эту нашу благодарность и еще мы все собрали вам на дорогу маленько угощенья. Тут баночки грибов разных, помидорчиков и варенья.
           Ольга водрузила на стол корзинку с несколькими стеклянными полулитровыми банками.
           – Только не это, – возмутился Мельников, – не возьму ни за что.
           – Нельзя не взять, – сказала женщина, – если дается от души.
           – Спасибо, Леля. Передай подругам: оценил, но взять не могу. Ну не могу.
           – Давайте, я заберу, – предложил Ларин.
           – Извините, Илья Семенович. Мы вас очень уважаем и тоже любим, но это все – только Игорю Николаевичу. Нашему учителю.
           Ларин улыбнулся.
           – Жаль. Бери, – посоветовал товарищу. – От души, не имеешь права отказаться.
           – Ладно, – сдался инженер. – Корзину не возьму. Пару банок, так и быть. Выбери любые, ладно.
           – Хорошо, – согласилась Гильмулина, остальные привезем, когда нас вызовете в Ленинград.
           – Привезете – всех отправлю назад, не допущу. Не люблю этого.
           – Не любите любви, уважения и благодарности? Как можно!
           – Любовь и уважение у нас взаимны. Передайте всем. От благодарностей избавьте, очень вас прошу. Не дело.
           – Не понимаете вы нас, – вздохнула Ольга. – Счастливого пути вам, Игорь Николаевич. Спасибо еще раз за все. Пойдемте, провожу вас до автобуса.
           – Нет, нет, избавьте. Я – бегом. Будьте счастливы.
           – Мы еще хотим завтра утром ему букет цветов отвезти, пусть жене вручит, – сообщила сварщица Ларину, когда Мельников удрал на автобус. – Он ведь самолетом летит?
           – Самолетом. И очень будет неплохо.
           – Когда ему нужно выезжать из гостиницы?
           – Не позднее половины десятого, думаю.
           – Так и сделаем. Кто-то подъедет.
           Какие молодцы женщины, подумал Илья Семенович. Но ведь Игорь тоже молодец. Спокойно, без трескотни и шума сделал великое дело. За два месяца внедрил процесс сварки, которого на заводе нет. Обучил женщин – доярок, домохозяек. Дал необходимые рекомендации, написал технологический процесс производства и контроля. Уезжает с чувством радостного удовлетворения. Вот бы мне уехать с таким чувством, позавидовал товарищу Ларин, не видя в перспективе конца своей командировки.
          
          
           --- ГЛАВА 29 ---
          
          
           Николай Николаевич Рюмин пригласил своего друга Максима Лукича к себе домой для душевной беседы. Был обязан пригласить: еще в прошлом году, при первом их знакомстве, Лукич затянул его к себе. Славно посидели, хорошо познакомились. Чего-чего, а быть должником Рюмин не любил, не мог дождаться когда увидит Найденова на Октябрьском, и обрадовался нынешней возможности рассчитаться с человеком.
           Беседа их началась в управлении. Узнав о приезде коллеги, Рюмин заранее организовал бутылку водки, закуски кой-какой. Покончив с делами, они заперлись прямо в отделе и вдвоем разом уговорили бутылку. После этого Николай Николаевич пригласил друга домой.
           Жены дома не оказалось, и хозяина это обстоятельство обрадовало, потому что хотя они, конечно, пьяными не были, но рожи заметно раскраснелись, и неизвестно, как еще отнеслась бы она к их желанию продолжить беседу. Вообще, человек вольнолюбивое существо и всегда рад, когда ему не мешают свободно действовать. Николай Николаевич для убедительности еще раз толкнул дверь, довольно хмыкнул и развел руками: никого, что поделаешь. Он достал ключ из потайной щели в стене и, отворив дверь, впустил гостя. Усадив его на диван, Николай Николаевич энергично принялся за поиски. При этом у них состоялся интересный разговор.
           – Никогда не бывает чтобы у человека все время было все хорошо. Согласен?
           – Согласен, – отозвался Лукич.
           – Но чтобы все время худо было, тоже не бывает. Верно?
           – Верно.
           – А почему? А потому, что такая жизнь человека полосатая. То тебе везет во всем, то наоборот – не везет. То светлая полоса в твоей жизни, то – темная. Как пойдет хорошо, так и пойдет. А не повезет – так и знай, всякие неприятности начнут валиться на твою голову. И ничего тут не сделаешь. Правильно я говорю?
           – Правильно.
           – Вот у меня теперь такая полоса, что люблю гостей. Есть люди, которые всегда гостям рады. Другие вообще никого к себе не пригласят. У меня – полоса. От настроения зависит. Если нет настроения, лучше не связываться, и возиться с гостями неохота. Надо выпить – пей в одиночку. Но к тебе не относится. В самом никудышном настроении я тебя приглашу и угощу, и сам с тобой посижу, потому что ты мне друг. Понял?
           – Понял.
           – И жена ничего не скажет против. Жена у меня хорошая. У тебя хорошая жена и у меня хорошая. Так оно, может, и неплохо, что она ушла, только никак не найду, куда у нее деньги припрятаны. Твоя тоже прячет?
           – Все они прячут.
           – И тоже не знаешь, где?
           – А мне ни к чему.
           – Как же обходишься?
           – У меня своя заначка.
           – А! У меня тоже бывает, только моя находит. И забирает. Я не возражаю. Я иногда как выпью, дурной делаюсь, меры не знаю, могу десять человек собрать и всех напоить, должен все деньги, что найду, пропить до копейки, до тех пор не остановлюсь. После и жалко самому, да денег уж нет. Оттого, что держать их не умею, она и прячет. Чертова баба! Друг приехал – угостить не на что. Ты мне друг или не друг?
           – Друг.
           – Что сидишь тогда? Видишь, человек мучается. Если друг, помог бы искать, вдвоем скорее найдем.
           – Я не знаю... есть ли что искать?
           – Ты что! Хочешь сказать, что я маскарад перед тобой играю?
           – Думаю, может, ты сам не знаешь, есть ли дома что.
           – Раз говорю, значит знаю.
           – И сколько припрятано?
           – Сотни четыре.
           – Ого!
           – Не меньше. Где они могут быть? В комоде и шкафу все перерыл, сам видел. Где еще искать?
           – Посмотри в твоем пальто.
           – Ты в уме?
           – Посмотри.
           – Шутишь?
           – Знаешь, где я держу свою заначку? В пальто жены. Летом – в зимнем. Зимой – в летнем. В карман кладу – и все.
           – И не находила?
           – Ни разу.
           – Вот это да! Слушай, ты голова.
           – Не сам придумал: умные люди научили.
           – Говорят, жены хитрые. Где им до нас! До такого ни одной не додуматься.
           – Посмотри, посмотри.
           – Пожалуйста. Где ей, что ты.
           – Телогрейка есть? Пиджаки старые. Глянь, нет ли в карманах
           – Все, пожалуйста. Быть не может.
           – Та-ак.
           – Думай, Лукич, думай. Дальше давай.
           – Помог я тебе?
           – Помог. Только пока пользы нет.
           – Пользы нет? Будет!
           – Ну-ка!
           – Что за самовар на комоде?
           – Наш.
           – Любители чая самоварного?
           – Никогда не пьем.
           – Зачем же он стоит?
           – Кто его знает. Для мебели, наверно. Жена возится, чистит его.
           – А погляди, не в нем ли деньги?
           – Как?
           – Сунь руку в трубу. Ну? Есть?
           – Что-то есть. Ура! Вот они, милые! Половина твоя, Лукич.
           – Почему это?
           – Ты нашел.
           Найденов рассмеялся.
           – Пьян ты, Николай. Все твои. Не на улице нашли, у тебя же дома.
           – Черт возьми, верно. Как ты догадался, а? Ну и нюх у тебя.
           – Все это, брат, места известные. Потом, ты ведь кроме все углы обшарил.
           – Ты не разведчиком ли на фронте был?
           – Разведчиком был.
           – Оно и видно. Не возражай, ты, может, сам себя не знаешь, какой ты толковый мужик. Посиди здесь минут десять, не больше, я только в магазин сбегаю, и мы это дело отметим как надо, ладно? Отдохни пока.
          
           Когда Нюра Рюмина вернулась домой, за столом сидели совершенно пьяные ее муж с гостем, перед ними стояли на блюдцах чашки с чаем и пустая бутылка из-под водки. Другая бутылка валялась на полу. А на самой середине стола, как ослепительное сокровище, как семейная реликвия, выставленная напоказ по торжественному случаю, как победный флаг над взятой крепостью, стоял лихой самовар, блестя никелем, пылая жаром, как живой, трепетал с довольным клокотанием, пузатый, толстощекий, улыбающийся, руки в бока, еще немного – пустится в пляс.
           Нюра остолбенела.
           – Деньги же! Деньги сгорели! – ей казалось, крикнула она, но на самом деле не смогла разомкнуть помертвелых тяжелых губ. С бандитским свистом из крышки самовара вырывался горячий пар.
           Женщина схватилась за сердце и, подгибая ноги, повалилась на досчатый крашенный пол. Стук упавшего тела на миг разбудил Николая Николаевича. Он с усилием поднял веки, невидящим взглядом мутных глаз обвел комнату и снова уснул, уронив на стол беспечную голову.
          
          
           --- ГЛАВА 30 ---
          
          
           Ларин решил хоть раз в неделю выспаться и лег рано. Степанов с Федоровым уехали в Октябрьск. В кино сходить, говорят, новая какая-то хорошая картина там идет.
           – До понедельника?
           – До понедельника, – весело подтвердили они.
           Из шумной обычно соседней комнаты не доносилось ни звука. Видимо, энергетики на выходные дни укатили домой. Да, кажется, у них заканчивался очередной месяц.
           Убаюканный тишиной, Ларин быстро задремал, наслаждаясь блаженством покоя и одиночества. Однако заснуть не успел: в комнату торопливо постучали. Он тут же очнулся и страдальчески поморщился.
           Проклятая жизнь: ни сна, ни отдыха. Табор на колесах, не дом приезжих. Как на вокзале.
           – Войдите! – сказал, не скрывая раздражения.
           Вошла Мария.
           – Илья Семенович, не знаю, что делать. Звонит жена Степанова Геннадия. Его спрашивает.
           – Что вы ответили?
           – Ничего не ответила. Сказала: сейчас.
           Ларин поднял трубку.
           – Ленинград? Зина? Здравствуйте, Зина. Это Ларин. Геннадия нет, он и Федоров ушли в кино. Да. Что ему передать? Чтобы завтра позвонил вам? В восемь вечера? Передам. Отсюда бывает трудно дозвониться. Но – ждите. Как здоровье ваше? Дочь болела? Вы не работали? Понял. А теперь как? Все в порядке? Геннадий тоже лежал три дня с гриппом, ничего, поднялся. Хорошо то, что хорошо кончается. Всего доброго, Зина, за здоровье мужа не волнуйтесь. Спасибо, привет передам всем. До свиданья.
           – Завтра его не будет, – сказала Мария. Ларин не знал, что женщина еще здесь, а она стояла в дверях и прослушала весь его разговор.
           – Неизвестно, – проворчал он. – Идите, положите свою трубку.
           – Рассчитывать на то, что Степанов появится завтра, было трудно.
           Но в жизни случаются часто самые невероятные вещи. Нередко человек совершенно неожиданно оказывается там, где нужно. Одни объясняют такое чудом, если это можно назвать объяснением. Другие ищут в таких совпадениях телепатию. Теория вероятности, должно быть, может доказать закономерность случайностей.
           Так или иначе, но Степанов появился назавтра сразу после обеда. Ларин не ждал его и совершенно забыл про разговор по телефону, но Геннадий сам напомнил.
           – Мария говорит, Зина меня вчера спрашивала?
           – Спрашивала, – спохватился Ларин, – просила тебя позвонить сегодня. Дочь ваша болела, Зина три дня не ходила на работу.
           – Дочка заболела, когда я еще не уезжал. А теперь как?
           – Поправилась. В школу ходит. Кажется, рядом с матерью была, тоже хотела с тобой поговорить. Я сказал, ты и Федоров уехали в кино.
           – Спасибо. Только… какую же картину мы смотрели?
           И пояснил удивленному Ларину.
           – В кино вчера мы не попали. Так, нагулялись досыта. Я немного поругался со своей, – он усмехнулся. – Не было бы счастья, да несчастье помогло. Кстати вернулся. Не насовсем – через час меня будут ждать, договорились. Илья Семенович, закажите Ленинград, а? Сможете?
           – Зина просила в восемь.
           – Мне бы пораньше, а? Она с двух работает, я знаю.
           – Так ты на работу?
           – Куда же еще. Дома телефона нет.
           – Как-то звонил домой. Или мне показалось?
           – Это к соседу, в квартиру рядом. Можно в крайнем случае, позовет. Но мы не самые большие друзья, так.
           – Хорошо, заказываю. Только нам нужно поговорить. Определиться. Отношения с женщинами – ваше личное дело, но вы меня в ваши интриги не вмешивайте, ладно? И врать не заставляйте.
           – Ладно, – согласился Геннадий, – поговорим.
           – Вы не ночуете сегодня?
           – Здесь – нет. Завтра, как договорились, тоже не будем. В понедельник и соберемся.
           – Жди, дадут – поговорите. Пойду, пройдусь до магазина. Посмотрю, что там сегодня.
           – Собираешься уезжать?
           – Надо съездить. Пора. А вы?
           – Я – пропускаю. Если командировки новые оформите, мы все пропустим. Работать будем.
           – И у Галин своих ночевать?
           – Брось, Семеныч, не шпыняй. У тебя появится, никто из нас слова не скажет. Никому и никогда.
           – За себя можешь обещать, бригадир. За других – зря.
           – За своих всех отвечаю. Не сомневайся.
           – Дела не меняет. В понедельник после работы вас жду.
           – Ясно. Насчет поездки-то как, отложить сможем?
           – Сможете. В прошлый раз вы мне оформили, даже билеты туда-обратно достали. Как это сделали?
           – Научим. Элементарно. Было бы желание.
           – Долг платежом красен.
           – Какой долг. Никто никому. Просто, мы – одна команда. Все за одного.
           – Ты мне зубы не заговаривай. И с толку не сбивай. Команда, конечно, одна, но прикрывать вас и врать вашим женам – увольте.
           – Уволим. В понедельник. После работы.
           – Ладно, разгильдяи. Счастливо тебе. До понедельника.
           – Всего доброго. А в магазин лучше ходить после выходного, поступление новых товаров в начале недели, больше возможности нарваться на что интересное.
           – После выходного – само собой. Будь здоров.
          
           Закончилось время, когда все возвращались с работы к полуночи. Задерживаются и теперь, иногда, по необходимости. В основном, до ужина. Бывает, всю вторую смену проводят в цехе, случается, но крайне редко. Нет нужды. Восьмичасовой рабочий день, успевай справляться, рассчитывай, планируй и выполняй. Не доводи до аврала если нет случайной аварии. Не совсем еще все в порядке, но пора всем переходить к нормальным условиям работы. Есть о чем поговорить с бригадой Степанова. Благо нашелся повод. Не имеет прямого отношения? Только кажется, на самом деле здесь все взаимосвязано.
           Бригада в сборе, не разбежались, ждут его. Ни напряжения, ни тревоги. Знают, зачем собираемся. Балагурят, улыбаются. Веселятся. Забыли, для чего сюда приехали. Да, кое-что сделано, темп спал, свободное время появилось. Для развлечений? Развлекаться можно, радость штука неплохая сама по себе, только не за счет привлечения других помимо воли, не ценой позора и унижения его, Ларина, их руководителя. Как еще назвать его поведение, ответ Зинаиде, жене Геннадия? Обман и укрывание безобразия ее мужа. Так дело не пойдет, милые друзья. Милый друг.
           Федоров забавляется, рассказывает смешной случай. Не останавливается с появлением Ларина, не споткнулся, паузы не сделал, продолжает как ни в чем не бывало, только теперь обратился к вошедшему, словно радуясь приходу нового слушателя, как бы приглашая принять участие в общей беседе, будто именно для того их сюда пригласили и ожидаемый момент наконец наступил. Илья Семенович вынужденно задержался в большой комнате.
           – Кто в чем, не так важно, – продолжал, возражая кому-то Федоров. – Важнее – кто с чем. На днях, буквально, перед самым отъездом сюда, иду, смотрю, в хозяйственном магазине дают бумагу туалетную. Не внутри магазина, а сбоку – окно распахнули и отпускают в окошко. Само собой, очередь. Человек сто, не меньше. Такой дефицит, как же. Дают в руки десять рулонов, не больше. У людей в очереди сразу веревочки, нитки суровые в руках – откуда что берется, но оказывается мигом, будто каждый только и надеялся нарваться на туалетную бумагу в рулонах. От окошка отходят быстро, продажа штучная, в темпе. Кто в руках несет, иные на шею повесили таким внушительным ожерельем. С радости. Мне вдруг показалось, что все тут, я в том числе, хоть сбоку стою, находимся в общественном туалете. Бумага нужна. А впечатление – эстетическое.
           – Это потому, что глядел со стороны. Встал бы в очередь, таких мыслей не появилось. Стоял себе и мечтал: лишь бы хватило.
           – Может быть, может быть. Но вот видите, впечатление запомнилось.
           – Бывает. У меня тоже случай был.
           – Так, – перебил решительно Ларин, – прошу, заходите. Располагайтесь, садитесь куда угодно. Садись, – предложил персонально Степанову.
           – Постою.
           – У него мысль лучше работает стоя, – поддержал Федоров.
           – Сам-то, – заметил Степанов. – Садишься везде и не смотришь нигде. Ну на что уселся?
           – Сиди, – Ларин оставался серьезным, – там пустая папка. А ты садись на кровать, нечего стоять.
           – Он только лежит на кроватях, – снова вмешался Федоров, – лучше – на чужих.
           – Можно и прилечь, – согласился Геннадий. – Сяду, раз надо.
           Плотников устроился на стуле у двери. Словно собрался удрать при первой возможности. Встревоженно молчит, робко смотрит, виновато ждет, хотя единственный, к кому никаких претензий у Ларина. В том смысле, что никого не обманывает, никому не изменяет, не прячется, все открыто и честно. Ему-то бояться нечего и оправдываться не в чем. Сразу следовало бы сказать, но их трое, и все как бы в одинаковом положении. Спрос один со всех и каждого. И требования к ним равные, справедливые и строгие. В конце концов, не дома, не маленькие и не дураки, люди с понятием. И нечего балагурить.
           – Зачем собрались, знаете, – начал спокойно Ларин, – и про что разговор, тоже известно.
           Друзья молчали. Ждали продолжения с интересом.
           – Насчет баловства вашего не пришло время разобраться, как считаете?
           – А! – равнодушно произнес Федоров.
           – Не «а», возразил Ларин. – Разгильдяйство налицо и у всех на глазах. Ничего хорошего, как я понимаю.
           – А чего плохого? Что ты имеешь в виду? – Федоров попытался изобразить непонимание.
           – То же, что и вы. Считаю, моя вина тоже есть. Больше всего человека балуют деньги.
           – Ты-то причем?
           – Организовал вам дополнительную зарплату.
           – Мы что, за так получаем? Не заработали?
           – Заработали. При двухсменной работе. Когда развлекаться времени не оставалось. Теперь – не те условия.
           – И что? И теперь работаем не сколько можем и не сколько положено, а сколько надо.
           – Получаете за работу. Я не о том. О том, что появилась возможность тратить. Пришло время разгильдяйства и баловства.
           – Тебе, дорогой, было известно, что мы не святые и не затворники. Сам выбрал Геннадия. Наоборот, почти бросили тут пить под твоим нажимом. Мы что, плохо работаем? Подвели тебя в чем?
           – Что хорошо – хорошо. Кто спорит.
           – Ага, шибко хорошо – тоже нехорошо?
           – А причем деньги? – спросил Геннадий.
           – Женщины требуют денег. С вашими возможностями можно тут к любой подкатить.
           – Ну да, – согласился Федоров, – Леха свою Марию каждый день в рестораны водит. По два раза.
           – Плотников – не в счет. Не о нем разговор.
           – Ну, и не о нас. Разговор о тебе. Ты тут нам кто: партком, профком? Не кажется, Семеныч, что ты не в свое дело вмешиваешься? Зачем, непонятно.
           – Наверно, ты прав. Действительно, дело не мое. Тогда единственное условие: не вмешивайте меня в свои отношения, тут и там. Не заставляйте врать где находитесь и обманывать знакомых людей. Да и незнакомых тоже.
           – Врать не надо, – тихо сказал Степанов, – врать – наше дело. Говори что хочешь и считаешь нужным.
           – Не могу, что считаю нужным. И врать не хочу. Подставили меня, как не знаю кого. Не желаю.
           – Если про тот телефонный звонок, так ты никого не обманывал, – опять тихо сказал Геннадий. – Мы действительно уходили в кино. И назавтра я поговорил с женой, как ты ей обещал. Все было по-честному.
           – Я на будущее, – не сдавался Ларин.
           – На будущее – решим! – воскликнул Федоров. Есть предложение. Как здесь говорят, нет возражений. До нас с Лехой никому дела нет, дома никто не интересуется и не позвонит. Разве что Петрушов Борис Николаевич, так ему до лампочки, где мы и с кем. Генка – да, о нем заботятся. Так вот, чтобы больше не беспокоили, пусть сам отсюда позвонит иногда. Соединить его раз в неделю с Ленинградом, все вопросы сразу отпадут.
           – Хоть каждый день, – согласился Ларин.
           – Раз в две недели хотя бы, – уточнил Геннадий.
           – Хорошо. Назначаем день и час и каждую неделю или через одну заранее заказываем разговор.
           – Ни в коем случае, – возразил Федоров. Если приучить к одному времени, будут всегда ждать да еще требовать. Если когда не получится, забеспокоятся и тогда обязательно станут звонить. Надо в разные дни без всякой системы, вроде по возникшей возможности.
           – Не возражаю, – принял Илья Семенович, – буду заказывать Ленинград по заявкам. Вам – тоже.
           – Нам не требуется, – Федоров посмотрел на Плотникова. Тот согласно кивнул. – Нам некому. Да и телефона дома ни у кого нет.
           – Геннадий звонит жене на работу.
           – Предложение отклоняется. Нам баловать некого.
           – Тогда разговор окончен. Хотя не одобряю здешнего разгула. Дома семья все-таки.
           – Жизнь есть жизнь, – сказал Федор, – многообразие. Кстати, о деньгах. Ты с них начал. Что, заканчивается лафа? Решили здесь прекратить? Так можно без намеков, просто сообщить.
           – Петушков молчит, мне – что. Никто пока лишать не собирается.
           – Между прочим, тут живем на здешнюю зарплату. Хватает. Что получаем дома, там остается. Богатеем, в общем.
           – Для чего вам богатство? – улыбнулся Ларин.
           – Мне – на машину, – объяснил Федоров. – Старую продам, добавлю – новую возьму.
           – Мне – дочери на шубу, – сказал Плотников. – Мечтаю. Дорогая больно, а когда хватит – куплю.
           – Мне – на водку, – засмеялся Гена Степанов.
           – У коллеги твоего серьезнее намерения, – полушутя упрекнул Ларин.
           – Ему водку покупать не надо. Его Галина снабжает, в медицине работает.
           – Твоя Галка тебя тоже могла бы снабжать, не бедная. А ты сам все ставишь.
           – Моя Галка меня другим снабжает. И в лучшем виде.
           – Ну, в этом-то и моя не уступит.
           – Не знаю, не могу судить, не пробовал.
           – Попробуй. Давай поменяемся для пробы.
           – Нет, я свою менять не хочу.
           – На пробу только.
           Вмешался Ларин.
           – Хватит. Давно договорились: об этих самых – ни слова. О женщинах. Так, чего доброго, до жен докатитесь.
           – Нет, – успокоил Степанов, – жены – святое. Их не тронем.
           – А я с женой развожусь, – сказал Федоров.
           – Ну и что? Не развелся ведь еще.
           – Я Галине своей предложил сойтись и переехать ко мне.
           – Как же ты?
           – А, по пьянке.
           – Но по-серьезному, так это, твердо?
           – Ну, в натуре.
           – И что?
           – Отказалась, не задумалась.
           – А если бы согласилась?
           – На кой она мне в Ленинграде, дураку. И здесь-то ей нужен не я, а как говорится мое мужское достоинство. Она врач, я рабочий – есть разница?
           – Что уж, врач с токарем жить не могут?
           – В семье? Для этого должен быть не такой врач и ум точно другой токарь. Культуры во мне, конечно, хватает. Газеты, так сказать, читаю регулярно, в музеях бывал и в театрах. Короче, потрепаться могу и лапши на уши развесить кому угодно и в любом количестве. А здешним, в деревне, много ли и надо.
           – Теперь телевизор, люди все видят и знают.
           – Не все. Телевизор – это телевизор. А мы – окромя. По-своему. И о другом, о котором они и заметить не догадаются. В общем, при желании можно любой бабе компанию составить, в смысле мозги ей затуманить. Что и делаем. Отчасти. В придачу к главному, так сказать, для морального развлечения. Но – здесь. А дома с работы идешь, одна дума: как бы выпить. Где взять. С получки – как получше от жены спрятать. В другие дни – как заначку полезней использовать да жене, не дай бог, не выдать. Словом, дома водка – все.
           – Наговорил, – усмехнулся Степанов. – Водка. Ну, и водка. Нравится – пей. Не нравится – не надо. Чего ругать-то?
           – Потону что – дрянь. И отрава. Но втянулись. Все. Чего уж тут. Нам, может, радость, может, вся жизнь, а другие – согласны ли?
           – Вся жизнь, – рассердился почему-то Степанов. – У меня – может. Да и то. Что мы, алкоголики?
           – А то нет?
           – Я, бывает, по четыре дня не выпиваю. Ничего, не умираю.
           – Ага, и не тянет.
           – Ничего, не так и болею. Про тебя – вообще. Здесь бы можно каждый день, Галина, небось, не ограничивает, а что-то не больно тебя нетрезвым засекали.
           – Совсем в свиньи я не записывался. А дома – не здесь.
           – У тебя дома машина. Как ездишь, алкоголик?
           – Никак. Стоит в гараже.
           – И новую надо?
           – Надо. На новой ездить буду. Обожаю. Ради новой машины могу бросить пить совсем. Старушку тоже использую, только в отпуске. Мы же всей семьей собираемся, и на три недели на Ладогу. Продукты, консервы, удочки с собой обязательно. Выпить, само собой. Семейный отдых, считай, почти месяц в году. Грибы, ягоды – и поедим, и заготовим. А жене – мало. Ей – чтобы не пил весь год. Это моей, необразованной. А с интеллигентной нам нет, совсем не состыковаться.
           – Не знаю, – сказал Степанов, – напредставлял тут. Нарисовал сложностей. Жизнь есть жизнь. Все живут.
           – Кто как, по-разному. Не видал, чтобы счастье в семье у кого-то безмерное было. И замнем разговор, хватит, раз дело такое. Одно ясно: нам здесь жаловаться не на что. Ты, Семеныч, будь уверен: справимся со всем, на нас надейся без дураков, не подведем ни в чем.
           – Принято, – сказал Илья. – С надеждой.
           – И верой, – добавил Федор. – Да поможет нам бог. В общем, по коням, братцы-ленинградцы. И вперед, к победе коммунизма. А балуют нас не деньги. Балует нас жизнь. Она идет, она кипит, и честь ей и хвала.
           – За базар ответишь, – предупредил Геннадий, и все улыбнулись.
           – Зря ты про деньги обостряешь, – упрекнул Степанов Федора когда они очутились в своей комнате. – Лучше вообще забыть. Получаем, и ладно. Сколько еще будем, за то спасибо.
           – Так не я, Ларин завел разговор.
           – Он – пусть. Мы – молчим. Особенно с ним.
           – Почему это?
           – Потому что нам платят, Ларину – нет. И ему может быть обидно слушать.
           – Кто тебе сказал, что ему не платят?
           – Что?
           – Не волнуйся, начальство своих не обидит. Ему наверняка заплатили не меньше, чем нам.
           – Откуда взял?
           – Слыхал. Не один раз.
           – Я точно знаю, из всех заводских получаем здесь только мы трое. У Бражкина жена бухгалтером работает, все знает. Он говорил, полностью в курсе.
           – Они найдут путь без бухгалтерии рассчитаться. На кого-то своего выпишут. Да мало ли.
           – Тебе кто сообщил? Уверен, что не соврал?
           Федоров пожал плечами.
           – Мне сказал Бражкин. Тебе – кто?
           – Люди. За что купил, за то и продаю.
           – Врешь, – рассердился Геннадий. – Продаешь ты дороже, чем купил. А это называется спекуляцией. На чем спекулируешь?
           – Ладно, – сознался Федор, – придумал. Но в полной уверенности. Никто не знает и не узнает, что они там делают.
           – Дурак ты. Погляди на Семеныча, он весь на виду. Хватит о нем. А ты с твоим языком когда-нибудь нарвешься.
           – Я выход нашел, для тебя же, и сам виноват по пустякам. Между собой говорим-то.
           – Башка у тебя на месте, слов нет. А язык как помело, всякую дрянь метет. Не дело. По-дружески.
           – Все, мужики, заключил Алексей, – конец. Разобрались, ничего не меняется, мы – на месте, живем по-старому. Я – к Марии, вы – куда хотите. Не о чем спорить и нечего делить. Так ли?
           – Истинно так, – согласился Федор. А Геннадий улыбнулся.
          
          
           --- ГЛАВА 31 ---
          
          
           Ларин вышел в цех после трех, когда первая смена кончила работу. Однако вторая смена к работе тоже не приступала. Люди слонялись между станками, собрались в проходе, разговаривали, некоторый копались в тумбочках, перебирали инструмент. Создавалось такое впечатление, что все они чего-то ждут, не зная, чем заняться, словом, ведут себя как пришедшие на званый прием в томительном ожидании приглашения к столу. Черт возьми, подумал инженер, кажется, некому пригласить эту публику к обеду.
           – Вы что не работаете? – спросил он Ивенина. Петр пожал плечами.
           – Не знаю.
           – Вы, лично, почему не приступаете?
           – Не знаю, что делать.
           – Как! А где мастер?
           – На конференции.
           – Подготовитель?
           – Ее, кажется, отпустили на сегодня: не то кого встречает, не то еще что.
           Павлычев остановился возле них, с любопытством прислушивался.
           – У вас тоже нет работы? – обратился Ларин.
           – Работы много, – добродушно пояснил Станислав, – не знаю, что сперва, что потом.
           – Начинайте любую. Работайте!
           – Нельзя. Мастер должен сказать, чему какая очередь. Так нельзя.
           – Сами определите.
           – Как же я определю? Я не определю.
           – Пойдемте, помогу вам. Впрочем, ладно.
           Ларин махнул рукой и помчался к Новчихину. Кабинет начальника был закрыт. Тогда он кинулся к соседней двери – то же самое, Кузьмина и Паршивиков ушли на конференцию. Никого не оказалось и в комнате мастеров. Ларин шел от одной двери к следующей, дергал за неподвижные, приросшие к месту, враждебные, издевающиеся над ним металлические ручки, и в нем закипало бешенство. Новчихин – попадись сейчас, начальник! Закололо под сердцем, не обратил внимания, шагал по коридору, дергал подряд все ручки дверей с яростной последовательностью, и это ритмичное повторение движений напоминало тренировку спортсмена перед соревнованием.
           Райком закрыт: все ушли на фронт.
           Прозаседавшиеся.
           Люди же болтаются.
           И производство стоит. На сборке – тоже так? Страшно подумать. Поначалу разберемся здесь.
           Руководители, простите за выражение.
           Он точно знал, что Маринина делегат конференции, а Нина Голова в отпуске, их комната не может быть открытой, но упрямо рванул ручку и этой двери, и неожиданно дверь распахнулась, больно ударив ему в плечо. У окна сидела Люда Маринина и печатала на машинке..
           – Люда, – спросил Илья Семенович, – где мастера? Где технологи? Не все же делегаты?
           – Пришел Иван Петрович и приказал, чтобы делегаты обязательно и кроме них все инженерно-технические работники из обеих смен были на конференции.
           – Давно? – глупо спросил Ларин.
           – Еще около часу.
           – Люда, у меня к вам просьба. Немедленно сходите в клуб и вытащите сюда Ушенина, Кузнецова и Новчихина. В первую очередь Кузнецова.
           – Не знаю, как это сделать.
           – Скажите: я жду.
           – Идет конференция. Не знаю.
           Дождитесь перерыва. В перерыве найдите Новчихина и передайте, что я просил его с мастерами сразу прийти в цех.
           – Хорошо.
           – Вы кончаете работу? Когда?
           – Через сорок минут.
           – Так позовите их и отправляйтесь домой. Только непременно передайте, как я прошу.
           Ларин закурил и нервно заходил по комнате. Пятнадцать минут туда, пятнадцать – оттуда. Потом – сколько придется ждать до перерыва. Пусть полчаса. Возможно, больше. Он прикинул, через какое время смогут придти мастера. В лучшем случае – час. А то и больше. Чем он встретит их? Бросить участок и уйти заседать. Преступление. Главное, мастера знают об этом и начальник цеха тоже. И – ничего! Плевать им на работу и на рабочих. Нет, он не против конференций, понимает, что они необходимы и в них нужно участвовать. Выбрали делегатом – иди. Пригласили – пожалуйста! Но не бросить же все на произвол судьбы, ответственность руководителя за дело должна быть? Собираешься на конференцию – приди заранее, еще накануне распредели всем работу, поручи бригадиру, опытному рабочему, если больше некому, чтобы проследил за порядком, предупреди, чтобы обращались к нему, тогда иди со спокойной совестью. А начальнику цеха следовало оставить на вечернюю смену мастера, хотя бы одного на все участки – кто запретит: ни профсоюз, ни дирекция. Им, кстати, тоже – одна конференция, больше ничего. Что бы проверить, как там работа во время общественного мероприятия, или посоветовать начальнику: организуй смену чтобы порядок был. Так нет, им одно: обеспечь явку.
           Не было здесь завода и нет.
           Четверть смены уже потеряна.
           И еще столько может быть.
           За здорово живешь.
           По вине руководителей. А кто им поставит в вину? Вот если не обеспечат явку на собрание – вот за это влетит непременно.
           Все неорганизованно и неустойчиво.
           Не промышленное предприятие.
           Нет заботы о плане и просто о работе.
           У руководителей.
           Рабочему человеку просто: сказали – собрался и пошел.
           И то.
           Он вспомнил, как Федор Федоров и Николай Жуков, токари двадцать седьмого цеха, наотрез отказались пойти на заводскую конференцию пока не завершили работу – они выполняли ответственную операцию и не хотели ее прервать, чтобы не задерживать сборку. Попросили отметить их в списках, а сами пришли после доклада – ничего, Федеров успел даже выступить.
           Все правильно.
           Делегатами выбирают кого – передовых? А передовые в первую очередь болеют за производство.
           На заводе каждый живет производством.
           Про здешних – что говорить!
           Разве можно сравнить сознание, скажем, Геннадия Степанова и того же Новчихина.
           Или представить себе, чтобы Геннадий ушел из цеха, оставив бригаду без работы. Не начальник цеха, просто рабочий.
           Допустим, такой категорический приказ: всех итээровцев – на конференцию. Так мог Новчихин попросить его, Ларина, заняться второй сменой, распорядиться за мастера? Никогда в жизни бы не отказал, и Новчихин отлично это знает.
           Прошел час, назначенное время кончилось, потянулись минуты задержки, которых могло не быть, но они потянулись, медленно, цепляясь одна за другую, нехотя, с усилием уступая место следующей. Ларин надеялся на лучший исход, он курил четвертую сигарету подряд, ходил по комнате и смотрел то в окно, то – двигаясь обратно – на дверь, ожидая, что она отворится – вот сейчас, должна, обязана, медленно, со скрипом – отворится, и войдут Новчихин с мастерами – тоже медленно и виновато, с опущенными глазами. Он их встретит! Скажет им все, что давно следовало сказать, и нечего церемониться. Речь ведь не о мастерстве, не об умении – об ответственности и совести. Уж тут никаких оправданий быть не может.
           Прошли полтора часа, как ушла Люся Маринина. Зря отпустил ее домой. Теперь ни ее, ни их. И неизвестно, передала она то, что он велел, или не дождалась и вовсе оставила поручение невыполненным. Люся – человек надежный, заслуживает абсолютного доверия, но чего не бывает в жизни. Теперь остается бегать по комнате. Как тигр в клетке, выскочила стандартная фраза, но тут же, без всякой иронии, Ларин подумал, что на тигра совсем не похож. И зря, решил он, разнести эту конуру заодно с соседними – в самый раз бы оказалось.
           Полтора часа рабочей смены.
           Честно говоря, он тоже виноват в том, что смена не подготовлена: знал о конференции, мог предупредить Новчихина, мог и вчера проверить с Кузнецовым подготовку, и сегодня. Но не знал он, кто делегат, и просто в голову не вмещалось, что мастер смены уйдет. Потом, сколько ему быть виноватым в их грехах. Хватит, не маленькие, за такие дела пусть сами отвечают. Перед собственной совестью хотя бы. Впрочем, у каждого, наверно, своя правда.
           Нет, Люся Маринина не подвела. Новчихин вошел неторопливо, спокойно, с явно миролюбивым настроем. К Ларину никаких претензий. Спросил участливо:
           – Вас разве не пригласили на конференцию? Наверно, тоже интересно было послушать?
           – Послушай, начальник цеха, – Ларин старался не кричать, говорить сдержанно, – конференция – значит бросить все, остановить производство?
           – Когда как, бывает по-разному. Профсоюзная конференция – раз в два года. Ответственное дело.
           – Знали, что будет. Подготовиться можно было?
           – Это конечно. Только все поменялось. Мастеров и всех, кто был, пришлось срочно, враз отправить в клуб.
           – Директор попросил?
           – Как это попросил? Распорядился и приказал.
           – Приказал остановить производство?
           – Прямо так не сказал, но скомандовал: Кто здесь, всех отправить в клуб.
           – Отчего же не всех отправили – люди в цехе болтаются?
           – Кто пошел, кто не пошел. Остались те, кто не захотели. Насильно рабочего человека не заставишь.
           – Итээровца заставишь, значит?
           – Итээровцы – народ дисциплинированный.
           – Но если рабочие не пошли, можно было мастера оставить хотя бы одного?
           – Мне было приказано людей посылать, а не оставлять.
           – Но ты же не председатель профкома, начальник цеха. У тебя производство, о нем забота.
           – Это для вас производство – единственное дело, – объяснил Новчихин, – вам тут больше ничего не надо. Мы здесь живем и занимаемся всем, чем в жизни приходится. Конференция, кстати, тоже к производству относится, на предприятии проводится. Да дело привычное, все подготовлено, и выступающие, и новый состав комитета, согласовано с парткомом и дирекцией, и никто бы никого с работы не срывал. Но вдруг объявился представитель областного комитета профсоюзов. Не кто-нибудь, а сам заместитель председателя обкома. Приехал неожиданно, а позвонили всего за час до приезда. Из делегатов у нас дай бог если половина является, обычное дело, провели бы, в протоколе записали как надо. При нем – нельзя, полупустой клуб сразу бросится в глаза. Срыв конференции – скандал на всю область, потом годами не отмоешься. Пришлось вот сгонять людей для количества. Да не волнуйтесь, там уже голосование скоро, через час, а то и полчаса подойдут.
           – Мастера хотя бы взял с собой, ждут его.
           – Говорю же: подойдут скоро. Ничего не случится. Ну, постояли пару-тройку часов те, кто не захотел уйти на собрание, еще полчаса постоят. Так и так получается.
           – И сборочный участок остановили?
           – Со сборки как раз почти все пошли. Сварщики решались, возятся.
           – Смену потеряли. Как теперь план делать?
           – Да какой там план.
           – Что?
           – А – что?
           – Ты не согласен с нашим планом?
           – С вашим? Чего это мне быть несогласным?
           – А с вашим?
           – А нашего никакого нет. И быть пока не может.
           – Хорошо, график.
           – График – у вас. Мне он постольку-поскольку.
           – Не обязателен, считаешь?
           – Считаю. Да бросьте вы с графиками, несерьезно это.
           – Вот как? Несерьезно заниматься производством?
           – Несерьезно вы занимаетесь. Несолидно. Некапитально. Поставили оборудование, прошлись по всему процессу – думаете, освоили? Нужно составить постоянные бригады и обучить людей как следует, основательно. Они каждый шаг сейчас обсуждают с вашими ребятами. До конца сезона постоянный штат исполнителей нам не гарантирован. До конца года бригады на должный уровень вывести – только-только. Про планы или графики говорить – себя обманывать.
           – Чем же ты занимаешься, начальник цеха?
           – Осваиваю производство. К новому году надеюсь подготовиться. Штампами занимаюсь, станочный участок пускаем. Что еще надо?
           – Плана выпуска тары для тебя, значит, не существует?
           – Выпуск пошел, как идет, так и пусть. И хорошо.
           – А Василий Петрович как относится к плану выпуска? Не требует выполнения?
           – Петрович – иное дело. Директора спросите, его отношение.
           – Ты же человек Петушкова.
           – Я человек Петушкова. Петушков – человек Захарова. На предприятии командует директор, а он – ничего он сегодня не требует. Ждет будущего года для начала плановой работы.
           – Ты о своем настроении главному инженеру говорил?
           – Причем настроение. Меня поставили организовать дело. Выполняю как умею. Делаю что могу. Докладывать настроение? Спросит, скажу. Сам не стану вылезать. Я что, не стараюсь? И дело двигается, на месте не стоит. А ваш план – это пока не наше.
           – Значит, у меня вопросы к главному инженеру.
           – Это – пожалуйста. Мы с вами, вроде, объяснились.
           Вечная проблема. Когда необходимо посоветоваться с Лобановым, его всегда нет. Позавчера уехал, надо же. Он поддержал Петушкова, уговорил директора подписать приказ о назначении Новчихина. Ему, Ларину, было как-то все равно, нужен начальник цеха – казалось, любой при их тут присутствии. Ну не такой же, в самом деле. Ошибка, да. Исправлять теперь без Лобанова. Обидится. Пусть. Решать немедленно и бескомпромиссно. Ух ты, какое слово убедительное. Надо бы сегодня, да невозможно. После конференции обязательное угощение высокого представителя. Коллективный ужин в ограниченном составе: директор, главный инженер, председатель профкома и гость, ради которого собрались. Не будь его, никаких посиделок. Выборы нового профкома отмечать не принято, не такое важное событие, профком – не партийный комитет. До утра придется ждать, делать нечего. И сомневаться не в чем. Новчихина снимать немедленно, а взамен кандидатуры не видно. Временно поставить можно – Паршивикова? Кузьмину? Даже Кузнецова. Пусть решает главный инженер. В конце концов, из Ленинграда вызвать. Но местного все равно нужно назначить. Новчихин не годится даже при нашем руководителе. Ему не нужна помощь, он принципиально против.
           Утро вечера мудренее. Не намудрить бы снова с начальником цеха. Правильно, что утром, на свежую голову. Сгоряча дров наломать – раз плюнуть. Остыть до завтра. Хорошо, что до утра откладывается. А может, и плохо.
           Петушков обрадовался приходу ленинградца.
           – Заходите, Илья Семенович. Я только собрался вас искать. Как можете помешать, если вас ждут, заходите. Это не посторонние, не гости- молодые инженеры. Закончили институт, приехали работать. Виктор Андрианович Андрианов, наш человек, здесь его дом, семья. Жена, сын, мать с ними живет.
           – Мать не с нами, отдельно.
           – Все равно, рядом. Заслуженная учительница.
           – Не заслуженная.
           – Говорю, заслуженная. Звания нет, уважение всех и каждого за многолетнюю работу заслуженное. Жена, кстати, тоже учительница. Традиция в семье, стало быть.
           – Кроме меня, – уточнил молодой человек.
           – Ты – особая статья, – согласился Василий Петрович. – Друга привез – молодец! И другу – спасибо за то, что выбрал наше предприятие. С радостью принимаем. Оба сразу на новое производство. Рожков, – он глянул в блокнот, – Аскольд Егорович. Правильно? Со второго раза запомню. Знакомьтесь, ребята. Илья Семенович Ларин, главный руководитель производства из Ленинграда. Представителей ленинградского завода много, есть и главнее, но самый непосредственный и основной – один, Илья Семенович. Прошу любить и жаловать. Сегодня погуляйте, мы подумаем, что вам предложить, завтра приходите с утра прямо в отдел кадров, оформляйтесь – и ко мне, поговорим о работе конкретно. Пока жилье не подобрал, Аскольд Егорович? На несколько дней можно поселить в доме приезжих. У Виктора остановишься?
           – С жильем решим, Василий Петрович. Пока – у меня.
           – Тогда до завтра, друзья.
           Главный инженер вышел из-за стола, за руку попрощался с молодыми людьми. Довольный, обратился к Ларину:
           – Я ждал этого момента. Специально тянул с кадрами. Еще один выпускник института подъедет. Есть идея как их использовать. Только на производстве. Давай обсудим.
           – Обязательно. Но сначала нужно решить с начальником цеха.
           – Опять? Что опять стряслось?
           – Нового – ничего. Просто все выяснилось. И нужно принимать меры.
           – Иван честный человек. И талантливый парень. Он многого не понимает, нужно терпеливо разъяснять. Учить, воспитывать. Не одного его, кстати.
           – Разговор о нем. Начальник цеха о плане выпуска не желает слушать. Такова его позиция.
           – Дело поправимое, – успокоил главный инженер. – Не станешь утверждать, что Иван бездарный работник или плохо старается. Организация механических участков – его заслуга. Доказал способности организовать дело. По сути ведь сам занимался, почти без нашей помощи.
           – Цех должен выпускать продукцию. Начальник обязан за выпуск нести ответственность. Иначе – как? Для него план, график – чужие слова, его не касаются.
           – Поправим, не волнуйся. Дело времени. Мне важно чтобы цехом командовал мой человек. Очень важно, пойми.
           – Твой? – Ларин подробно передал вчерашний разговор с Новчихиным.
           – Он сказал: я – человек Захарова?
           – Слово в слово. То есть, все, получается, человеки Захарова.
           – Так, понял. Дай мне день. Нужно самому с ним побеседовать. Если ты прав, примем решение. Сам его не трогай. Вечером, под конец смены приходи, продолжим разговор.
           – Мне понравились молодые инженеры. Молодые, но уже не зеленые. Может быть, одного из них сразу поставить начальником цеха? И готовить, учить, помогать.
           – Не торопись. Придешь, подумаем.
           Ларин, вне зависимости от решения Петушкова, настроился с Новчихиным больше никаких дел не иметь. Ни по какому поводу не обращаться. Выходить непосредственно на исполнителей, мастеров и рабочих. Своих и местных. Так всегда и раньше было, но пытался привлекать начальника, втягивать, и через него действовать. Теперь – все, конец, начальника цеха не существует. Ни от кого не скрывать, все должны видеть и понимать. Прежде всего объяснить Степанову, который сдружился с Новчихиным и относится к нему с уважением. Что поделать, пусть считает – не сработались. Кстати, за весь день с Иваном Петровичем ни разу не встретился, что показалось хорошим знаком. Встречаться было совсем ни к чему.
           – Садись, – предложил Петушков. – Хотел позвонить, а потом подумал дождаться, пока сам придешь. Что сказать. Время идет, и люди меняются. Изменился Иван. Совсем изменился. Жалко, очень. Раньше не заметил. Был такой человек, большой, друг, надежный помощник. Ничего не осталось. Не знаю, в чем дело. Видно, во времени. Обстановка не та. Возраст. Все вместе повлияло. Потерял своего человека, такого ценного работника. Со временем, возможно, вернем.
           – А сегодня?
           – Отстранил, объявил ему. Грише пока не сообщил, успею обрадовать. Но все равно своего человека поставлю начальником цеха. Постараюсь теперь без срыва, надежного найду.
           – Молодого инженера не хотите?
           – Из двух новых? У меня на них другие виды.
           – Я, конечно, их не знаю, но мне понравился ваш, местный парень. Толковый на вид.
           – Бестолковый институт не закончит.
           – Да сколько угодно. Считаю, из десяти выпускников от силы два специалиста получаются. По опыту.
           – Я так не считаю. Что касается Виктора, он у нас трактористом работал. Хороший был тракторист. Жена, Шура, настояла, чтобы в институт поехал. Вот, закончил. Пошлю его к тебе в цех старшим мастером на сборку.
           – Почему бы не начальником сразу?
           – Потому что начальником должен быть другой.
           – Его товарищ?
           – Нет, мы того совсем пока не знаем. Думаю поручить ему новое дело: создание службы контроля. Самое время, ты требуешь. Оформляем его начальником ОТК цеха.
           – Здорово! За это – спасибо. А с Виктором вашим. Мы должность старшего мастера пока не планировали. Промежуточное звено между начальником цеха и мастерами. Зачем? Почему не сразу начальником?
           – Вам сказать могу, но только под секретом. Виктор в цехе работать не будет. Готовлю для другого. Как Григорий Петрович на пенсию уйдет, уйдет тут же и главный механик. Со мной Архипов работать не станет. Так же, как я с ним. Андрианова назначу. Пусть немного поработает, потом поставлю главным инженером. Такова вот его перспектива. А пока – натаскайте как следует его в цехе на производстве. Можно через него управлять сборкой, пусть поработает с мастерами да бригадирами. План повесить на него, и пускай тянет. Свежий человек, образованный, толковый. Есть кому объяснить и с кого потребовать. Должность сочинил прямо для него.
           – Понял.
           – Лобанову скажем, а больше никому, ладно? Рано вслух об этом. Дело такое, деликатное.
           – Хорошо. Знаете, Василий Петрович, с организацией производства у меня не клеится. Чувствую. Освоение технологии, внедрение процесса сборки, в общем, постановка и пуск производства прошли, считаю, вполне удовлетворительно. С организацией – не получается. Видимо, я – не командир. Знаю, что и как делать. Сделать – не могу. Потребовать – от начальника, мастеров. Даже и не хочу. Надеюсь, сами понимают и должны обеспечить. С начальником – обожглись. Мастера – пока одни жалобы. Но люди действительно постоянно отрываются на сезон. И от вас не могу потребовать не трогать хотя
           бы с ответственных самых операций. Словом, не клеится. А результат – не можем выйти на график. Должны, обязаны, все условия – не можем. Не способен, значит, организовать дело как надо. Теперь нужен другой человек, крепкий производственник.
           – Способен, не прибедняйся, на все способен. Просто пока такое время трудное. Все настроится, потерпим немного. Главное сделано: производство пошло. Освоением ты занимался один, можно сказать. Теперь у нас общее дело, больше мое, чем ваше, и я же от ответственности не ухожу. Трудно, да, объективные трудности. Переживем, обещаю, делаем что можем, скоро с людьми окончательно разберемся. Еще, возможно, месяц, дальше отрывать никого не придется. Прав ты в одном: в цехе нужен сильный производственник. Волевой требовательный начальник. Я подбирал на руководителя цеха технически грамотного, инициативного, толкового человека. Чтобы в технологии разобрался, сам что-то предложил. Согласен: сегодня требуется жесткое руководство и совсем не обязательно знать все тонкости процесса. Главное – правильная расстановка людей и твердый спрос с них всех, рабочих и мастеров. Есть такой человек. До этого момента не видел ему места в цехе. Инженер-электрик по образованию. Командует энергоучастком. Он – то, что нам нужно. Принципиальный, настойчивый, самостоятельный, даже скажу – капризный. Для дела никому покоя не даст. Этот – потребует и от нас, постоянных работников, и от них – выполнения задания. Поручим ему одно: плановый выпуск, и с нашей помощью он его обеспечит, потому что чрезвычайно ответственный человек.
           – А пойдет?
           – Я попрошу – пойдет.
           – Захаров – отпустит?
           – Григорий Петрович спит и видит, как от него избавился. Достал директора своими претензиями да требованиями.
           – Так и нас достанет.
           – Обязательно. Разве мы не готовы пахать вместе с ним?
           – Всякие бывают капризы. Если только по делу…
           – Давай попробуем. Назначу исполняющим обязанности. Покажет себя, придешь, попросишь, утвердим постоянно. Ставить нужно сегодня, времени нет. Никого лучше не вижу. На мой взгляд, и быть не может. Михаил Васильевич Барышев, должен знать его.
           – Знаю, только нашего производства никогда он не касался. По-моему, даже не интересовался.
           – Это хорошо. Совсем новый человек и новые задачи. Новый подход к делу. Подумаем, кого дать ему заместителем по технической части, технику пусть потянет. Костя Паршивиков рядом, абсолютная надежность. Говорю о том времени, когда вы уедете. Пока все подчинено тебе. И мне, естественно. Надеюсь, в следующем месяце подойдем близко к графику.
           – Посмотрим. Все-таки думаю о том, чтобы попросить начальника цеха с завода. Войдет в курс, наладит дело, мне будет легче уйти.
           – Прошу забыть об этом. Очень прошу. Наладить дело – наша забота. Ты свою задачу выполнил. Теперь пришло наше время. Нам – разворачиваться. Ты – наш человек. И должен помочь. И помогаешь. Думаешь, приедет ваш начальник, сразу получит всех постоянных работников? Шиш мы ему дадим. Неминуемы скандалы, объяснения между директорами, то, чего мы с тобой и Алексеем Никифоровичем не допускаем. Месяц потерпеть. Ну есть пока тара на заводе. Знаем, и с огнем не играем. Наладим выпуск, ускорим. Назначение Барышева свою роль сыграет. Увидишь с первых дней. Подсказывай ему только, что главное, чтобы на мелочи не разбросался.
           – Что ж, – сказал Илья Семенович, – будем надеяться.
           – С Григорием Петровичем сейчас пойду, договорюсь. Завтра с утра встречаемся у меня, потом вместе идем в цех представлять нового начальника.
           – С самим Барышевым говорили?
           – Не пришлось. Вот сейчас и схожу. Уверен: с ним проблем не будет. Уговаривать не придется.
           – Я тоже думал, кто бы смог руководить цехом. Весь вечер перебирал варианты, кого вам подсказать.
           – Давай обсудим, если нашел.
           – Про вашего человека, конечно, не знал. И про студентов тоже.
           – Бывших студентов.
           – Ну, да. Мне сказали, вы меняете председателя профкома?
           – Да, теперь будет Свирелин.
           – Хомякова освободили. Он – механик. С опытом руководящей работы. Я бы его предложил.
           – Категорически против!
           – Почему?
           – Потому что ты его не знаешь, а я знаю.
           – Это не ответ.
           – Это ответ.
           – Понимаю, инженер лучше.
           – Не в этом дело. С любым образованием его не поставлю. Кстати, общественная работа портит людей. Два года человек бездельничал, лодыря гонял, попробуй, заставь его работать. Но и не в этом дело. Знаю его. Этого достаточно. На Барышева могу положиться и спросить с него как надо. Решил, может, и экспромтом, но правильно.
           – Уверены?
           – Надеюсь. С твоей и божьей помощью у нас все наладится в самое ближайшее время.
           – Дай-то бог, – отозвался Ларин, и оба безбожника рассмеялись.
          
          
           --- ГЛАВА 32 ---
          
          
           Сколько ложек нужно добавлять в чашу терпения, чтобы ее переполнить? Или капель, как правильно? Какая разница. Больше терпеть невозможно. Унизительно и бессмысленно. Чем дольше, тем не лучше. Главное, он ни в чем не виноват. И она – тоже. Он терпит все недовольства ее, нападки и выходки. Молча принимает, не сопротивляется, не упрекает. Переваривает в себе, внутри, не выдает наружу. Нет любви, что поделать. Насильно мил не будешь. Нет взаимности. Она поздно разобралась, потому разочарование, обида и злоба. Поэтому полная несовместимость. Дело не в характерах, не в натуре, не в индивидуальностях. Нет любви, что поделать. Он – понимает. Надеялся исправить своим поведением, отношением, терпением. Бесполезно. Если бы не сын, давно развелись. Ребенок – главная связка семьи. Не всегда.
           Она – вечно недовольная. Не чем-то конкретно, не обязательно. Такое постоянное состояние души. Без него, возможно, иначе. При нем – обязательно так. Значит, видеть его не может. Терпит и мучается тоже.
           Юра Колонцев очень любит жену. Это – его счастье, потому что вообще любить – счастье. И это его горе, потому что его любовь счастья ему не принесла. И все-таки счастье, потому что он обладал любимой женщиной, мог обнимать ее и целовать, заботиться о ней, любоваться ее красотой и наслаждаться ее близостью. И все-таки горе, потому что жена не любит его.
           Юра запутался в своих чувствах. Скорее не в чувствах, а в себе самом. В его растерянной душе давно уже не было никакой определенности: что делать, как поступать? Определенно одно: как бы ни сердился на жену, какую бы ненависть к ней временами ни ощущал, он любил ее – всегда и навсегда. Если она и дальше будет издеваться над ним, если даже они разойдутся, он будет ее любить, в этом никогда не сомневается. Любовь к жене – его вечная мука, которая горе и, может быть, горькое счастье, хотя какое уж тут счастье, до него ли? Однако, задавая себе вопросы, он твердо отвечал: есть у него счастье, его, личное, которого он искал и добился, каким бы невероятным это ни могло показаться. Как бы ни относилась к нему жена, она и только она давала ему это счастье – одним своим присутствием, самим фактом их совместной жизни, желала она того или нет, и он прощал ей все.
           А почему он прощал? Почему не она должна была прощать ему? Вот у нее счастья нет – это он знал. Потому что нет любви к нему. Она не скрывала этого. Покорно и равнодушно принимая его ласки и его заботу, она не отталкивала мужа, но и не отвечала ему, и этим сделала положение его в семье униженным и бесправным. Он целовал ее холодные губы; они иногда приоткрывались с внезапным желанием ответить на ласку, но тут же, устыдившись фальши, смыкались снова. Он гладил ее мягкие волосы, и она с обворожительной женственностью склонила голову навстречу его нежным рукам, а он не мог понять, появляется ли в ее душе какое-нибудь теплое чувство к нему, зато знал, что если еще немного продолжит свое занятие, в ней появится глухое раздражение. Она никогда не отстранялась от его ласк и нежностей, но он всегда чувствовал, сколько времени ему на них отпущено. Подходя к жене и обнимая, гладя или целуя ее, он испытывал постоянно двойное чувство: свою трогательную нежность к ней и ее послушное равнодушие, быстро переходящее в нетерпеливый протест, скрывая который она ощущает раздражение и злобу. Он всегда испытывал эти два чувства: свое и жены. Если раньше пытался обманывать себя сомнениями, что вероятно ему все это кажется и в действительности она не может быть такой безразличной к нему, то теперь он настолько понимал Альбину, что никаких сомнений не оставалось. Но даже то, что он понимал каждую минуту, каждое мгновение ее мысли и ее чувства, оставляло ее самой родной, самой близкой ему, несмотря на то, что эти мысли и чувства были направлены против него. Постепенно он ласкал ее все реме, потому что слишком велика оказалась тяжесть на сердце его от тех чувств. Когда знала, что он ждет ее, всегда долго возилась, выходила и снова входила в комнату, подчеркнуто стараясь отдалить момент когда придет к мужу. Раздевалась всегда в темноте. Она не стеснялась Юрия – просто не хотела доставить ему удовольствие полюбоваться собой. Альбина знала, что нравится мужу. Ему нравилось ее упругое, плотное тело – он говорил, что из нее вышла бы хорошая спортсменка. Нравились ее сильные руки и прямые длинные ноги – прямые не палки, а полные, круглые, с изгибом над коленками. Видишь, у меня кривые ноги, поэтому мне не идут короткие юбки, говорила она серьезно, и он смеялся над ее словами, потому что у нее самые красивые ноги, а кривизна над коленками не просто нравилась, но всегда волновала и возбуждала, в чем он отчего-то постеснялся бы ей признаться.
           Она не делала завивки, волосы ее завивались сами – не мелкими кудрями, а пышной круглой волной, и эта волна казалась упругой, как все ее тело. В первое время их знакомства он удивлялся неожиданной мягкости ее волос. Она зачесывала волосы наверх, простая и благородная прическа открывала выпуклый упрямый лоб. Подбородок ее был чуть-чуть тяжеловат, складки рта опускались вниз, большие серые глаза смотрели испытующе, а в целом лицо было строгим и волевым. Конечно, лучше бы оно выглядело немножко добрее, но что красиво и благородно – несомненно. Юрий гордился красотой жены, и когда смотрел на нее, забывал об их отношениях. Надолго только не удавалось. Едва ли удастся когда.
           Ему жалко ее. Понимал и надеялся своим терпением изменить обстановку, доказать неправоту Альбины. В чем?
           Последнее время почувствовал, что ожесточается. Его – кто поймет? Каждый за себя? Тогда и с него – достаточно. Он уже не тот. Дома, в семье, уже давно никакой радости. Тоже сплошная злоба. Даже для сына так дальше невозможно. Все, предел.
           Каждое утро теперь начинается одинаково весело.
           – Пожрать есть что, а?
           – Я поставила разогревать, и не ори.
           Одеваются дружно, Юрий – в коридоре, Альбина кричит из комнаты:
           – Где моя расческа большая черная?
           – На шкафу.
           – Опять на шкафу. Все на шкаф, сколько тебе говорить.
           – По-моему, это место не хуже того, куда ты ее клала.
           – Где она была?
           – На полу.
           – А! Это я причесывалась и положила на стул, а ты уронил.
           – Кто?
           – Ты, кто еще!
           Просто так этот заколдованный круг Юрий разорвать не мог. Разорвать – значит уйти. Куда? К матери? Рядом с Альбиной жить будет невозможно, для него – невыносимо. Уехать? Непривычно, страшно. После окончания техникума можно было хоть куда, направления предлагались на все четыре стороны. Теперь здесь – постоянное место жизни. И семья, из которой нужно бежать. Требуется толчок извне, со стороны, новое обстоятельство, совсем новое чтобы помогло сделать рывок решительно и смело. Просто так – не хватает духу.
           Хотя решение созревало, получилось неожиданно. В Октябрьск приехал в командировку из Подмосковья двоюродный брат Иван. Всего на пару дней. Остановился у матери Юрия, родной своей тетки. Альбина отнеслась к родственнику очень хорошо, встретила приветливо, устроила праздничный ужин, отлично посидели, брат ничего не заметил. Пригласил к себе в гости. Юрий задумался. Прощаясь, спросил Ивана, можно ли переехать к нему насовсем – не насовсем, надолго, устроиться на работу, получить жилье. Объяснил, не вдаваясь в подробности, необходимость переменить обстановку, пожить одному вдалеке от семьи. Брат удивился, однако дал полную гарантию устройства у себя и помощь во всем, что касается освоения новой жизни. Юрий понял: такой возможностью грех не воспользоваться; такой случай упустить нельзя. Время пришло, плод созрел, надо рвать.
           Они встречались в цехе каждый день, постоянно общались, и Василий Петрович удивился тому, что Юрий Колонцев пришел к нему в управление вечером. Все вопросы, в том числе личные, можно было решить днем, на производстве. Кому-кому, а Колонцеву главный инженер не откажет. Знает: тот зря не обратится. Пришел – значит, что-то серьезное.
           – По какому делу, Юрий? Проходи.
           Молодой человек подошел к столу, молча протянул заявление.
           – Уволить? – Петушков недоверчиво посмотрел, вышел из-за стола, выдвинул стулья. – Давай-ка присядем. Рассказывай.
           Выслушал не перебивая, ничего не спрашивая, сразу все понял. Потом уточнил:
           – Твердо решил?
           – Да.
           – Навсегда уходишь?
           – Не знаю.
           – Так.
           Задумался главный инженер. Постучал пальцами по столу.
           – На развод не собираешься подавать?
           – Пока нет.
           – Еще может наладиться?
           – Не знаю.
           – Понятно. – Петушков снова задумался. Потом заговорил уверенно, решительно.
           – Значит, хочешь уехать на время, не навсегда.
           – Хочу.
           – К брату?
           – Ну, пока.
           – У меня к тебе другое предложение. Поезжай в Ленинград. Они все время просят прислать людей на стажировку. На заводе дефицит рабочих кадров, рады будут учить и чтобы как можно дольше использовать наших на производстве у себя. Выбирай что хочешь. Электрик ты отличный, слесарь тоже неплохой, сварку знаешь, механик универсальный. Образования хватает, собирался тебя поставить заместителем начальника цеха. Можешь поехать освоить специальность токаря или шлифовщика, словом, на станках поработать. Пригодится на будущее. Станешь получать здесь среднюю свою зарплату, они будут тебе платить командировочные и сколько там заработаешь. Место в общежитии обеспечат. Поезжай. Хоть на три месяца, хоть на шесть, хоть на все двенадцать.
           – Спасибо, Василий Петрович. Неожиданно. Подумать надо.
           – Так ты ж решил уехать?
           – Это – да.
           – Такой вариант в сказке не отыщешь.
           – К брату, вроде, собрался.
           – У него жить? Там – своя семья. Мешать им? Потом, такие условия во сне не увидишь.
           – Тут вроде как на месте остаешься. Ну что – командировка.
           – Можно не оформлять командировку. Пожалуйста, увольняйся, позвоню в Ленинград, там встретят, примут на работу, устроят. Теряй, если деньги лишние. Так и так, захочешь, в любой момент уволишься и останешься там постоянно. Все-таки, Ленинград. Но знаешь пословицу: где родился, там и пригодился. Поживете отдельно, осмыслите, глядишь, все наладится. Все-таки общий сын. Да и сами не дети уже. Короче, буду тебя ждать. Место тебе обеспечено. Сразу с Нового года начинаем строить жилье. В первом же доме тебе – двухкомнатная квартира. Со всеми удобствами, даже, может, горячая вода будет, собираемся новую котельную закончить. Не тороплю тебя, езжай как надумаешь.
           – Так что откладывать. Ехать, так ехать. Завтра.
           – Как знаешь. Тогда звоню. Документы оформляй, и вперед.
           – Я не подведу, Василий Петрович.
           – За тебя поручусь где угодно. Желаю удачи. Давай, Юра.
           Вот так неожиданно, бывает, решаются жизненно важные дела.
          
           – Папа, ты хочешь быть самым лучшим на свете папой?
           – Конечно. А разве ты не хочешь быть лучшим сыном?
           – Хочу. Я и так самый лучший.
           – Значит, я тоже.
           – Нет, это не просто. Нужно сорвать листок подорожника вместе с корнем и прошептать: я самый лучший на свете папа, потом посадить его обратно на то же место и чтобы совсем незаметно было, что его срывали.
           – По телевизору такую сказку показывали?
           – Почему по телевизору? Нет.
           – Тогда прочитали в книжке?
           – Нет, я совсем этого не знал, мне Вадик подсказал. Теперь я тоже знаю.
           – Что ж, знать – уже полдела.
           – Так ты сорвешь листок?
           – Конечно.
           – Тогда ты будешь самым лучшим на свете папой.
           – А до тех пор, значит, нет?
           – До тех пор – нет, – с серьезной убежденностью заявил сын, и Юрию была очень приятна его трогательная убежденность.
           – Ты, стало быть, сорвал?
           – Да. Много дней пытался, все не получалось, а потом раз – и получилось. И я стал самым лучшим сыном. Ты заметил, что я стал самым лучшим сыном на свете?
           – Сразу заметил. Только не знал, отчего, даже не мог догадаться.
           – Вот видишь. Теперь я объяснил, и ты можешь догадаться. Папа, папа, смотри, подорожник! Сорви его! Только один листок!
           – Ну, нет, этот мне ни к чему. Я еще раньше заметил, ты мимо прошел, а я сорвал – вот, гляди. Хорош?
           – Плохой. Нужно листок обязательно чтобы с корнем, а у тебя только стебелек – не годится.
           – Листик с корнем, наверно, не выйдет, – с сомнением проговорил Юрий. Пожалуй, трудно это.
           – Очень трудно. Но если легко, было бы неинтересно.
           – Кто: Вадик тебе сказал?
           – Да. Он тоже хотел стать самым лучшим сыном еще раньше меня и очень старался, перед домом весь подорожник выдергал, так и не получилось, а потом он расхотел и подсказал мне, у меня получилось, но он все равно снова не захотел попробовать, так и остался не самым лучшим.
           – Значит, у вас такая игра?
           – Это не игра. Это в самом деле. Вадик говорит, у него терпения не хватило. А у тебя хватит терпения?
           – Я постараюсь, – пообещал Колонцев и повторил, подчиняясь детской требовательности, – постараюсь. Мне придется уехать далеко в большой город, наверно надолго. Ты остаешься с мамой, дружи с ней, постарайся не расстраивать. Хорошо? В большом городе есть большие парки и даже лес. Специально найду подорожник и стану тренироваться. У меня будет постоянное занятие в свободное время. Как получится, сразу тебе сообщу. Напишу или через кого-нибудь передам. А ты знай, что твой папа, где бы ни находился, старается стать самым лучшим. Будешь знать?
           – Буду. Буду тебя ждать, – убежденно, по-взрослому пообещал сын.
           Альбина молча пожала плечами: в командировку, так в командировку. Объяснил: уезжает от нее. Захочет, вернется когда позовет. Не захочет, останется насовсем. Развод – так развод, как скажет. Разлука необходима. Постоянно, временно – как получится. Жизнь покажет.
           Усмехнулась, кивнула: поняла. Согласна, не согласна – не сказала.
           Неважно. Его решение. Мужской поступок. Человек он, в конце концов, или нет? Способен на самостоятельное действие? Уверен: то, что предпринял, необходимо и правильно. Может быть, эффектнее было уволиться, порвать с предприятием, отклонить вариант Петушкова. Ничего, так действительно надежнее, а по сути разница небольшая.
           Есть страх перед неизвестностью, тревога за будущее и радость за твердый шаг в настоящем. И то, что этот шаг сделан, и он твердый, и сделан без оглядки, робости и сомнений, принесло Юрию уверенность и надежду на то, что не все потеряно в его отношениях с Альбиной. Он не рвет с ней отношения окончательно, не доводит до развода, у них растет замечательный сын. А чувства – чувства могут рождаться и умирать, затухать и вспыхивать. Все-таки семью создавали по любви. Что-то не сложилось. Расстались на время. Обдумаем, переживем, разберемся что к чему. Не чужие, родные люди. Он – не пьет, не скандалит, делает все по дому. Что еще может предложить? Любит жену и сына. Это – так, эмоции. Приложение к действительности. Лишняя романтика, вредная взрослому человеку. Мужчине. Без ответного чувства – ненужный душевный груз. С ним придется ехать, от этого никуда не уйти. И все-таки утром попрощаемся не навеки. Какой бы безразличной Альбина не выглядела, встряску он ей задал основательную Есть над чем подумать в ближайшее время. Вот, пусть думает. Торопить не станет. Ни звонить, ни писать. Придет время, сама напишет. Сообщит. Что захочет. Но – окончательно. Дай бог нам правильно разобраться и рано-поздно снова все наладить. Бог нам в помощь.
          
          
           --- ГЛАВА 33 ---
          
          
           Четыре часа подряд сидели за столом Костя Паршивиков, Александр Иванович Кузнецов и Ларин. Илья Семенович решил с технологом и мастером, как он выразился, проработать детальные чертежи. Сначала они сложили пачку чертежей по порядку их номеров. Затем обсудили, какие штампы и приспособления понадобятся для изготовления каждой детали. Записали. Теперь Ларин снова перекладывал чертежи и Паршивиков записывал названия инструмента, предлагаемого для выполнения технологических операций.
           – Здесь – ясно, – сказал Ларин, – записывай, Костя.
           – Деталь тонкая, – вслух задумался Александр Иванович, – на выходе сверла будут ломаться.
           – Можно пачкой сверлить.
           – Можно пачкой.
           – Пакетом: по десять штук. Даже по двадцать.
           – По двадцать – куда! По десять – в аккурат.
           – Сверло три и две десятых – нормальное или специальное – куда записывать?
           – Кажется, по ГОСТу малые сверла идут через десятку. Запишем в нормальные, а себе отмечу: проверить в Ленинграде. А почему в Ленинграде? ГОСТы в конструкторском отделе должны быть – пишу: проверить у Панчехина. Так?
           – Поехали дальше, – сказал Кузнецов.
           – Поехали. Нет, секунду. Я что-то не помню, как выглядит кондуктор на эту деталь. По одной штуке в нем сверлить или сразу несколько? Костя, погляди.
           – Зачем кондуктор? Ничего не надо. Простые дырки, никакой точности.
           – Деталей пойдет много. Большими партиями делать придется, что-то надо. Или кондуктор…
           – Или штамп, – подсказал Костя. – Кажется, проколочный штамп и есть для этих дырок. Смотрю. Да, вот его шифр.
           – Тоненькие пуансончики. Ломаться будут, не смогут стоять.
           – Люди работали.
           – Неизвестно. Имеется штамп – еще не значит, что им пользовались.
           – Сделаем так. В технологию запишем штамп, попробуем, тем более, что есть готовый. Но из списка инструмента сверла не вычеркивай – на всякий случай.
           – Дальше.
           – Может быть, – спросил озабоченно Ларин, – чтобы человек сидел полдня за столом и вспотел?
           – У меня спина мокрая, – подтвердил Кузнецов.
           – Действительно, – засмеялся Костя, – и в комнате не жарко. Он принял слова ленинградца за сигнал к отдыху и повеселел. Ларин удивленно посмотрел на товарища, не затрудняясь осмыслить причину его смеха, и улыбка на лице технолога растаяла, он снова стал серьезен и сосредоточен.
           – Втулка сто пятьдесят первая. Резьба двадцать два на полтора. Метчики. Пробки. Так, записали? Каким резцом канавку будем делать?
           – Обычный заточим.
           – Ничего не надо. Дальше!
           – Еще по резьбе. Пойдут разные резьбы: метрические, трапецоидальные. Для заточки и установки резцов есть специальные шаблоны. У нас они рыбками называются.
           – А! Есть такие. В кладовой механической мастерской видел.
           – Много?
           – Много – нет. Один, может, два.
           – Как бы взглянуть.
           – Сейчас принесу.
           Александр Иванович с радостью ушел.
           – Так, – Ларин посмотрел на часы, – засиделись, однако. Пора объявлять перерыв. Пошли пообедаем. После столовой продолжим.
           – Собирались с Игорем Павловичем встретиться после двух.
           – Молодец, напомнил. Забыл, надо же. Значит, завтра с утра снова сюда. Закончим, это необходимо.
           – Надо закончить. Александр Иванович сейчас вернется, скажем ему.
           – На разговор с Замятиным тоже пригласим его?
           – Думаю, с Замятиным лучше позвать Антона Панчехина.
           – Пожалуй, – согласился Ларин.
           – У него можем и собраться, там все планировки, кульман стоит, рисовать удобно, если что. Я ему передам, что в четырнадцать подойдем.
           – В два часа дня, в переводе на русский язык.
           – Так и скажу.
          
           Главный сварщик завода появился в конструкторском отделе в сопровождении Ларина. Весело поздоровался с молодыми людьми. С любопытством оглядел комнату.
           – Илья Семенович, можно бы пару кульманов поновее с завода привезти.
           – Подумаем.
           – Нечего думать. Я недавно получил новые, могу поделиться. Взял с запасом. Поеду в Ленинград, отправлю сразу, первой машиной. Это так, преамбула. Зачем собрались, о чем хотим поговорить?
           – Переводим производство тары из механических мастерских в новый корпус. Технологическая планировка участков сборки и сварки в принципе готова. Не согласована только с вами.
           – Мельников был здесь два месяца. Возражал?
           – Не успел. С ним разговора не было. Мы вот, последние две недели занимаемся.
           – Корпус еще не совсем готов, я видел.
           – Осенью все равно придется въезжать. Время идет быстро, надо заранее думать.
           – Время бежит, вы правы. Что ж, смотрим планировку. Подождите, так ведь просто переводится действующее производство в другое помещение. Один к одному. Ничего не меняется. Так?
           – Не совсем. Кое-что меняем. Уточняем и расширяем.
           – Тогда думаем. У меня родилась мысль. Смотрю на работу и соображаю. Покажите план. Сколько будет сварочных постов? Десять? Так вместо десяти маленьких я бы поставил один многопостовый генератор.
           – А есть такой?
           – Найти можно.
           – Записываю: многопостовый сварочный генератор. Один?
           – Поставить один. Достать два, с запасом.
           – Пишу: два. Рисуем. Габариты скажете?
           – Примерно.
           – А почему только теперь появилось такое умное предложение? Где раньше были, сварщики?
           – Не думали. Использовали то, что имелось в наличии, тем ограничились.
           – Ясно. Где будем ставить машину? Здесь, в углу?
           – Ни в коем случае. Это на столько метров тянуть провод? Потери велики. Надо – в середину, и разводку тянуть на обе стороны. Вдвое сократим расстояние от машины до крайнего поста.
           – Так. Значит, где-то здесь.
           – А я бы вытащил генератор из цеха. Снаружи поставил, за стеной, пристройку сделал.
           – Никаких пристроек! Уже были предложения, договорились. Цех есть цех. Прямая стена – зачем вид портить?
           – Шум сильный. Многоместный шумит, изолировать нужно.
           – Ну его. Возвращаемся к старому варианту: ставим однопостовые.
           – Десять штук!
           – От добра добра не ищут.
           – Многопостовый во всех отношениях лучше.
           – Ничего, еще неизвестно, как пойдет. На маленьких работаем, есть опыт, слава богу.
           – Опять заставим цех сварочными машинами.
           – Ну и что? Да, лучше бы, конечно. Не хочется пристройку делать. Не успели в новый корпус въехать, уже облепляем его аппендиксами. Некрасиво просто.
           – А нельзя ли машину для шовной роликовой сварки поставить не здесь? – задумался Антон Панчехин.
           – Погоди с шовной, давайте с генераторами решим.
           – Ну, давайте.
           – Итак, два варианта...
           – Слушайте, и верно, шовная просится отсюда.
           – Будем с генераторами решать или нет? Пошли в цех, на месте посмотрим.
           Сегодня, наверно, в десятый раз спускались в цех Ларин с Паршивиковым. Замятин с Панчехиным не возразили составить компанию. Илья Семенович специально устраивал прогулки, преследуя две цели. Во-первых, после кабинетного сидения не мешает размяться – хотя их работа не была ни нудной, ни однообразной, все же время от времени требовалась разрядка. Во-вторых, шагая по пролетам, прикидывая шагами расстояния, считая участки между колоннами, инженеры запоминали цех, его размеры, расположение всех помещений. Потом, хотя на бумаге, безусловно, несравнимо большие возможности планировать, иногда нужное решение находилось именно внизу.
           На этот раз ничего подходящего не нашлось.
           Никто не разочаровался. Прогулялись хорошо, не решили? – не беда, поднялись – продолжаем разговор.
           – Все-таки – пристройка. О чем спор – всего-то будет три на четыре метра, не больше.
           – Оставить одноместные, как нарисовано, и дело с концом. Чего мудрить?
           – Десять однопостовых тоже шумят. Технический инспектор может не разрешить.
           – Или санэпидстанция.
           – Здесь – разрешают?
           – А там могут запретить.
           – Не такой большой от них шум, бросьте вы.
           – Подходящий.
           – Итак, два предложения. Если не искать приключений, останавливаемся на подготовленном варианте. При согласии, естественно, главного сварщика, если Игорь Павлович свое внес в дискуссионном плане. Главный сварщик может просто заставить принять его вариант. Вы настаиваете, Игорь Павлович?
           – Не настаиваю. Не принципиально с точки зрения выполнения процесса сварки. Вынес на обсуждение, как считаю, лучший способ организации труда. Для технологии безразлично. Делайте, как вам удобнее.
           – Конечно, как вы говорите. Может быть, обойтись без пристройки? Внутри корпуса отвести помещение.
           – В самой середине? Нужны капитальные стены. Пристройку можно хоть в полкирпича поставить.
           – Давайте вынесем к главному инженеру – что он скажет?
           – Теперь по контактным машинам. Кому что не нравится? По-моему, стоят правильно.
           – Нельзя ли обе шовных расположить рядом?
           – Зачем рядом?
           – А если напротив?
           – Можно спиной друг к другу.
           – У нас технологический поток. Они стоят на потоке.
           – Сильно далеко отставили эту, вторую.
           – Чтобы встречных движений не было. Поток, все идет в одну сторону, не возвращаясь.
           – Воды там нет.
           – Трудно воду подвести?
           – Трудно. Пол копать надо.
           – Ерунда, бетона еще нет. Рассчитывали на одну машину, дали вторую. Случайно, никто не обещал. Грех не использовать, все четко получится, как в сказке.
           – Близко сборочные стенды стоят.
           – Тесновато. Не хочется за проход выносить, здесь законченный участок получился.
           – Не повернуться будет.
           – По всем нормам проверено: хватит места.
           – Как, Игорь Павлович, утверждаем планировку?
           – Мне – нравится. Отличный проект.
           – Все, подписываем в первом чтении.
           – Еще менять собираетесь?
           – Менять не будем, уточнять – обязательно. Идеи появляются чуть не каждый день.
           – Творческая обстановка – это хорошо.
           – Хорошего мало, – пожалел Антон, – все чего-то не хватает.
           – Мне нравится у вас, – одобрил Замятин, – нормально работаете. Не торфопредприятие, а прямо заводской техотдел.
           – Так так оно теперь и есть, – согласился Костя.
           – Почему-то у всех такое первое впечатление, – проворчал Ларин. – Великий подвиг – планировку цеха нарисовать. И вопрос повис, к главному инженеру кто идет? Наверно, мы с Игорем Павловичем?
           – Нет уж, – возразил Панчехин, – мы – с вами.
           Ларин пожал плечами, а Замятин отчего-то рассмеялся.
          
           – Нет, мне положительно нравится, как вы тут работаете, – сказал Игорь Павлович. – И ваши взаимоотношения. Главный инженер очень нравится.
           – Это потому, что он принял ваше предложение?
           – Во-первых, он всех выслушал. Одинаково внимательно. Потом подумал. И предпочел выбрать лучшее из возможных.
           – Я же и говорю.
           – Вы ведь все были «за». Смущала только пристройка. Петушкова не смутила. Для него основное – потребность производства. Удобства, если хотите. Мелочами предпочитает пренебречь.
           – Мелочами?
           – Не основным же.
           – Оставим тему. После принятия решения – беспредметный разговор.
           – Это тоже верно. И очередной признак разумности.
           – Признаки коллекционируете?
           – Неплохое занятие, знаете. Иногда, когда интересно.
           – Вы меня извините: кто вы, и кто я. Но мне бы ваши заботы, ей-богу.
           – Сочувствую, – сказал Замятин, – и готов помочь чем могу.
           – Игорь Павлович, – оживился Ларин, – вы – сварщик, значит, в принципе, металлург?
           – В какой-то степени.
           – Не поможете разобраться? Гнем на штамповке полуторамиллиметровый железный лист, делаем детали типа швеллера, небольшие по размерам. Месяц штамповали нормально, вдруг стали трещать. Ни с того, ни с сего. И теперь трещат, пришлось прекратить гнутье.
           – Железный лист?
           – Ну, сталь малоуглеродистая.
           – Есть сертификат?
           – Все есть. Не в том дело. Одна – единственная пачка. Только из нее берем. Не трещал металл, вдруг стал трещать. Один и тот же.
           – Посмотреть можно?
           – Пойдемте.
           Игорь Павлович смотрел недолго и не задумался совсем. Сразу задал вопрос рабочему на гильотине.
           – Объясните, как раскроили металл?
           – Вот, сперва рубим поперек, потом каждую полосу – по размеру длины.
           – Понятно. А первое время полосы рубили большей ширины и кромсали по ширине детали?
           – Так оно теперь посподручнее будет.
           – Возможно, только теперь трещины пошли.
           – От этого, что ли?
           – Предполагаю, да. Требуется проверка. Пожалуйста, Илья Семенович, организуйте подготовку первым способом, попробуем штамповать вдоль волокон, не поперек.
           – Можете повторить, Игорь Павлович? Что-то не уразумел.
           Замятин изложил обстоятельно, подробно.
           – Не знаю, почему сами не додумались. Мыслили в этом направлении, а не довели до конца. Все так просто.
           – Нужно еще убедиться. Хорошо бы прямо сейчас.
           – Где Борис Козлов? Позовите кто-нибудь. Боря, вот какое дело. Сможем проверить немедленно?
           – Заготовки нарубим. Штамповка – завтра. С самого утра. Хотите – подходите, а то можем и сами. Мне все понятно.
           – Доверим ребятам? – спросил Ларин.
           – Непременно, – подтвердил Замятин. – А как мы узнаем?
           – Сто деталей наштампуем, сразу доложу. Отыщу Илью Семеныча. Хоть по телефону, хоть так.
           – Прекрасно, – сказал Замятин, – ждем завтра с нетерпением.
           – Вы надолго сюда? – спросил Илья Семенович, когда они вышли из мастерских.
           – Уже надоел?
           – Что вы! Не уезжали бы вообще. Так нам помогаете.
           – Ладно, не уеду.
           – Нет, серьезно. Думаю посидеть подумать, что у нас не получается, какие вам подготовить вопросы пока вы тут.
           – Задержусь, коли здесь требуюсь.
           – Думал, вы на день-два приехали, с инспекцией. На самом деле – вместо Мельникова, так?
           – Не так. Приехал сам по себе. Вместо Мельникова пока присылать кого-то нет необходимости.
           – Лобанов сказал, прикажет отправить сюда вашего постоянного представителя.
           – Лобанов, как вы понимаете, мне не командир. Может обратиться, попросить, что и сделал. Через директора, правда. Николай Прокофьевич предложил поехать, разобраться, принять решение.
           – И что, убедились: Лобанов не прав?
           – Не совсем. Все проще и сложнее. И на месте многое смотрится иначе, чем издали.
           – Считаете, Игорь уехал рано? Что-то недоделал?
           – То, что поручили, выполнил прекрасно. По технике сделал все. Закончил, поехал. Молодой, горячий, максималист. С точки зрения политики, полагаю, можно было бы задержаться. Допустим, для осуществления технического контроля.
           – То есть, чисто формально? Для видимости?
           – Не совсем. Отлично выполняется сварка наружного набора. То, что вызывало у нас особое беспокойство. С этим Игорь Николаевич справился просто великолепно. Сварку дуговую вы по большому счету не организовали. Имею в виду вас всех, включая Лобанова, знаю его мнение. Пусть варят как умеют, как хотят, как удастся, Петрушов на заводе исправит и сдаст заказчику. Лобанов готов год сохранять такую ситуацию.
           – Вы не согласны?
           – Никоим образом. Игорь настроился исправить положение за квартал. Взял на обучение женщин, отправил сюда хорошего сварщика. Зачем? Научить здешних специалистов варить образцы? Наверно. Николай, наш сварщик, сегодня с ним говорил, уверен: варят нормально. Образцы – иное дело, тут особый подход, освоить нужно. Тару ведь варим не под рентген, испытание давлением их швы будут держать. Немного еще потренироваться. Он что предложил: давайте я за всех сварю образцы, пройдут наверняка. Формально допуск получат, фактически качество наладим. Отказал ему, разумеется, а вы обратите внимание, проследите, чтобы не проделал такого. Сами сварят, через неделю снова пошлем на проверку. Качества же можно добиться одним путем: организацией надежного контроля. Здесь, не на заводе.
           – Обязательно, – согласился Ларин. – На очереди. Займемся вот-вот.
           – Имею в виду не службу контроля. ОТК – само собой. Сварщиков ставим в ответственное положение немедленно. Во-первых, каждому даем отдельный контейнер. Будет варить от начала до конца. Да, сам. Да, начиная с первого корпуса. Там – стыковка отсеков, так и пойдет за своим изделием в следующий корпус и там – до конца. И крышку к нему сварит, и все остальное. И выбьет на контейнере свой шифр. Поставит клеймо. Найдем клейма с цифрами? Каждому сварщику присвоим шифр. Приказом по цеху или предприятию. Каждой таре при запуске на первую операцию даем порядковый номер. В нашем случае – при стыковке первых отсеков. Выписываем паспорт. Вернее, начинаем его вести. Сварил первый стык – заполни и распишись. Следующий – то же самое. Так распишись за выполнение всех сварочных операций. И – нет вопросов. Ясно, кто какую тару варил. С паспортом отправлять в Ленинград. Петрушову позвоним, пусть после испытания сразу сообщает номер тары и какие на ней обнаружены дефекты по сварке. От слов переходим к делу.
           – Да-а, – задумался Ларин, – знаете, в паспорт, наверно, можно записать и слесарные операции.
           – Мне бы не хотелось мешать сварку со сборкой. Вам тоже стоит ввести паспорт, только отдельно.
           – Подумаем.
           – Мне думать некогда. Сегодня придумаю, нарисую, завтра сможем отпечатать и сделать штук десяток?
           – Обязательно сделаем.
           – Прямо завтра и начнем. Дайте мне с собой технологические процессы. В гостинице поработаю.
           – Зайдем в дом приезжих?
           – Конечно. Очень хорошо, что здесь готовитесь проводить испытания. На месте проверим качество сварки.
           – Остановили подготовку, прервали. И теперь не торопимся. Не видим пока необходимости.
           – Есть необходимость. Имеется ли возможность заняться и закончить?
           – Возможность имеется, но раньше, чем через две-три недели, никак не получится.
           – Устроит. Подождем. Через три недели – хорошо.
           – Вы будете здесь ждать три недели?
           – Почему ждать? Буду в подготовке участвовать.
           – Для вас так важно?
           Замятин рассмеялся.
           – Для нас все очень важно.
           Передавая техническую документацию, Ларин с недоверием посмотрел на собеседника.
           – Сомневаюсь, все-таки, чтобы главный сварщик сидел здесь в ожидании начала испытания тары.
           – Правильно сомневаетесь, – Замятин кивнул с одобрением. – Конечно, не для того сидеть собираюсь. И не две недели, а два месяца.
           – Сколько?
           – Возможно, полтора. Не меньше. Два, пожалуй.
           – Какая же цель?
           – Отдохнуть решил. Что так смотрите – не похоже?
           – Не похоже. Невозможно просто.
           – И возможно, и похоже. Не совсем, правда. Вообще сюда сейчас никак не должен был ехать. На носу защита диссертации. Материал готов, требуется привести в порядок, оформить как следует. Пошел к директору, попросил академический отпуск на два месяца. Отказать он не вправе, но предложил свой вариант. Поехать сюда, проверить состояние дел со сваркой, помочь если нужно и задержаться в командировке по научным делам. Не устроит – вернуться. Вот - приехал и не уехал.
           – Нормально устроились?
           – Лучшим образом. Отдельный номер. С телефоном. Даже письменный стол стоит. Окна во двор. Не слышно шума городского. Материалы все захватил. Пишущую машинку главный инженер выделил, вечером обещает привезти. Утром все вопросы мы с вами закроем, и вы меня отправите на два месяца заниматься диссертацией. Когда потребуюсь, звоните, вот телефон. Всегда рядом, и к вашим услугам.
           – Директор, значит, в курсе?
           – Да, сегодня утром позвонил ему, сообщил, что остаюсь. Николай Прокофьевич Яночкин, к сведению, умнее нас с вами вместе взятых. Предложил мне совместить приятное с полезным – как отказаться?
           – Сам предложил? Здорово!
           – С директором нам отчаянно повезло.
           – Не только с директором.
           – Само собой. Но от него настрой на заводе зависит.
           – Высокая материя для меня. Мой шеф – Лобанов, непосредственное и главное начальство.
           – Любимец директора. Власть у него большая.
           – Ничего, не злоупотребляет. Работать можно.
           – С любым начальником сработаешься, если честно работать. У вашего Лобанова хорошая черта: никогда плохо не скажет о своем работнике. Понадобится – снимет, отстранит, выгонит. Кому-то жаловаться или ругать не станет.
           – Пока не выгнал, спасибо.
           – Пока, значит, не за что.
           – Не за что хвалить пока.
           – На комплименты напрашиваться неинтеллигентно, – упрекнул Замятин, – и в вашем положении недостойно.
           – Я действительно уверен. Ничего же не сделано.
           – Сделано. Не закончено многое, верно. Еще работы уйма, и это хорошо. Все идет нормально, не теряйте только уверенности. И рассчитывайте на меня, тем более пока здесь. До завтра, Илья Семенович.
           – До завтра, Игорь Павлович. Спасибо за поддержку. Лобанов позвонит, сказать, что вы здесь?
           – Спросит – скажите. Не спросит – не надо. Докладывать ни к чему. Пусть лучше узнает от директора.
           Тоже политика, подумал Илья.
          
          
           --- ГЛАВА 34 ---
          
          
           Детская игра взрослых людей. Лобанов точно знает, где он был вчера вечером, а спрашивает, будто не в курсе, и вместо того, чтобы прямо сказать ему об этом, приходится отвечать, поддерживая игру: не стоит по мелочам сердить начальство, тем более что виноват в серьезном, срывается план. Может быть, зная о его вчерашнем решении и недовольный им, Лобанов неуклюже начинает издалека. Ладно, так или иначе эта игра ограничивается одним-двумя вопросами, ответить нетрудно. Правда, Лобанов спрашивает пространно:
           – Вчера зашел к Захарову, мы весь вечер тебя искали, так и не смогли отыскать.
           – За медом ездил с Петушковым. К деду на пасеку.
           – Тоже занятие!
           – Хорошо! Знаете, интересно. Никогда на пасеке не бывал. Попробовал – вкусный мед. Ну, натуральный. Маленько тоже купил. Хотите, угощайтесь.
           – Спасибо. Далеко ездили?
           – Не очень. Минут двадцать на мотоцикле.
           – Убийство, не транспорт.
           – Что вы, Алексей Никифорович! Настоящий спорт. Петушков прекрасный водитель, на отличной скорости доставил. Я сзади сидел – получил редкое удовольствие.
           – Брось, – Лобанов смотрит подозрительно и говорит недовольно.
           – А меда – много. Можно вечером снова сгонять, если захотите. Петушков звал, что-то ему отвезти надо. Поехали?
           – Куда?
           – Опять. Туда же. Вы в коляску сядете. А могу я в коляску, вы – сзади.
           Самое лучшее – состроить невинную физиономию.
           – Пусть медведь едет на мотоцикле, – буркнул Лобанов.- И тебе не советую.
           – Почему?
           – Лучше сегодня вечером в кино сходим.
           – С удовольствием.
           – Вчера долго задержался у Захарова. Знаешь, Евгения Ивановна – милая женщина. Очень хотели, чтобы ты был, искали, звонили всюду.
           – И вам не сказали, что я с Петушковым уехал?
           – Сказали. Потом.
           – Я, Алексей Никифорович, ни разу не был дома у Захарова.
           – Разве не приглашал?
           – Приглашал. Неудобно мне. Директор, член горкома, фигура. А я – кто?
           – Вот-те раз. Ну, а кто – я?
           – Вы – другое дело. Вы и с нашим директором – просто. В общем, на их орбите. Я – рядовой инженер, что мне в гостях у директора делать. Довольно встречаемся с ним на работе. И тоже – дистанция достаточная.
           – Достаточная, верно. Потому что нашим делом не занимается.
           – Он хозяин, ему виднее.
           – Плохой хозяин.
           – Как сказать.
           – Хороший хозяин обеими руками вцепился бы в нас. Мы для них – прямая выгода, еще какая! В будущем – даже спасение. Петушков – молодец, понимает. А Захаров – кто его знает, то ли понимает, но не показывает, то ли не хочет понимать. Считает: производство нужно только нам, его дело – сторона.
           – У себя на предприятии?
           – Вот именно. Весь вечер вчера проговорили, так и не понял, чего он хочет. В план брать нашу продукцию не хочет. Вроде бы осваивать и не прочь, но никаких обязательств с его стороны, и на освоение чтобы кучу денег. А осваивали бы мы сами.
           – Опытный директор. Говорю же: хозяин.
           – Не знаю. Я ему прямо сказал: не захочет сам заниматься, по-настоящему, через обком заставим. К секретарю обкома поеду, мне Яночкин поручил – если не будет получаться на месте, обратиться туда.
           – Разве можно так? Мне казалось, это дело их, добровольное.
           – А ты как думал! Дело-то добровольное, да если взялся – тяни. Дали согласие – обязаны начинать производство и брать план и выполнять со всей ответственностью. Иначе получится что: на них надеются, с ними завязан план завода, а они: хочу – дам, хочу – нет? Так не бывает. Конечно, мы свои обязательства тоже должны выполнять, но, между прочим, для того и мы с тобой здесь и дома следим, чтобы все выполнялось. А вот с Захаровым пока не получается.
           – И ни до чего с директором не договорились?
           – Кажется, нет. Впрочем, кто знает. Поживем – увидим. Ладно, давай займемся неотложными вопросами. Март, апрель, май. Целый квартал нам простили, дали на подготовку. Июнь не простят. Сегодня десятое. Когда отправляем первые четыре комплекта?
           – Проверку прошли.
           – Сколько?
           – Четыре.
           – Четыре – чего?
           – Комплекта.
           – Не штук – комплектов?
           – Комплектов, Алексей Никифорович.
           – Когда успели? Вчера к обеду ничего не было.
           – Правильно. Время подошло. Созрел овощ. Эти четыре на выходе почти месяц: то на проверку, то на доработку, по пять раз возвращали, сколько можно, с самых праздников возимся, довели наконец. Геннадий новую методику предложил, ну и пошло. Организовали круглосуточную работу, и сейчас четыре комплекта на окончательной сборке.
           – Что сказать? Молодцы!
           – Нет, Алексей Никифорович…
           – Хвалить нас, понятно, рано. Но обещаю премию за освоение, если в этом месяце отправим восемь вагонов. Это – реально. Значит, четыре комплекта когда соберете – четыре дня? Хватит?
           Все-таки, как далек Лобанов от производства. Все на предприятии говорят о том, что Бражкина отстранили и сборка стала, один человек не знает. Может быть, лучше, что узнает от него, не от других. После приятного сообщения, кстати, это будет выглядеть не так скверно. Должен понять, что не было иного выхода и не по горячке он, а серьезно.
           – Так.
           То, что лицо Лобанова стало суровым, не объясняет его отношения к поступку своего помощника: не подарок на блюдечке преподнесли, от такого фокуса не обрадуешься. Интересно, о чем думает начальство? Не исключено, подыскивает кандидатуру, кем немедленно заменить такого невыдержанного работника. Надоело, наверно, возиться с его сюрпризами. Далась ему эта невыдержанность! Вчера, когда прогнал Бражкина, не дрогнул, и тени сомнения не испытал. Теперь терзается. Не поисками выхода, выход найдется, задержка, естественно, неминуема, но справимся, решим. Первая трудность, что ли? Очередная. В привычку вошло, в порядке вещей, рядовое событие. Но что самого-то его смущает? Скорое решение, не подумал? Скорое – не значит поспешное. Быстрая реакция – еще не потеря выдержки. Конечно, взорвался, и в этом объяснение, ключ к его беспокойству. Он взорвался возмущением, поддался настроению и в порыве негодования забыл о времени, о том, что производство, ради успеха которого они живут, остановлено теперь на этой операции – кто будет теперь ее выполнять? Бражкина выбрали из многих. Ответственная работа, любого не допустишь. Доигрались. Подумай об этом, прежде чем вспылить, оглянись, размысли, возьми себя в руки. Ну какой он руководитель? Лобанов доверяет – рано. То, что работает честно – факт, тут вспылил тоже по делу, во имя чего? – во имя той же справедливости. Эмоции. Настоящий руководитель прежде всего в своих поступках руководствуется интересами производства – это его справедливость. Наверно, сказал бы что-нибудь, вроде: не прощу, не жди, но сегодня работай, утро вечера мудренее, завтра-послезавтра разберусь. Можно было так? Можно! Пусть решение окажется таким же – но принято не впопыхах, не сгоряча, по зрелом размышлении и с подготовкой. И дело бы не сразу встало. Бражкин, какой он ни есть, отвечал за свою операцию, пока его от нее не освободили. А он – хлоп! – и отстранил. Терзайся теперь своей неправотой, хотя и знаешь, что прав.
           – Что Петушков думает на сей счет? – спросил неожиданно Лобанов.
           – Не говорил с ним.
           – Вы же весь вечер были вместе?
           – Да. Понимаете, обстановка не располагала.
           – Не понимаю.
           Что можно сделать, если начальство не понимает?
           – Хорошо. Что ты сам думаешь?
           – Думаю, положение не безнадежное.
           – Конкретнее?
           – Во-первых, сборка – операция не критическая. Критическая для нас пока сварка и, как следствие,- испытание на герметичность. Сборка – операция последняя, и основная задача – подготовить к ней изделия.
           – Слушай! Прошу всегда: без философии. Здесь не академия наук. Хочешь теории разводить – иди в исследовательский институт. Мне дело нужно, не рассуждения. Ты понимаешь, что натворил, или не понимаешь?
           – Вы сами учили меня, ссылался на ваш опыт: чем больше деталей выходит на последующую операцию, тем быстрее эта операция пойдет, потому что задел подпирает, создает узкое место, и все силы бросают на ликвидацию пробки.
           – Ты бросишь демагогию?
           – Да сборка, в принципе, освоенная операция. Пусть одним человеком. Технология есть. Поставим новых исполнителей, научим, пойдет, заявляю со всей ответственностью.
           – Что ты понимаешь в ответственности?
           Лобанов говорит с болью: переживает. А он, Ларин, не переживает?
           – Будем готовить новых людей на сборку. Прозевал, да. Понадеялся. Я обещал в этом месяце отправить четыре вагона, и выполню обещание.
           – Мне продукция нужна, не слова. Продукция.
           – Было хоть раз, чтобы я не сдержал слово?
           – Не было и не позволю. Значит, так. Бражкина на операцию вернуть.
           – Алексей Никифорович!
           – Немедленно. И без рассуждений.
           – Не будет так.
           – Будет! Прежде чем останавливать работу, посоветоваться нужно было.
           – Значит, отстраняете меня?
           – И ты будешь работать. И только на сборке. Вот задание: обеспечить сборку четырех комплектов до пятнадцатого.
           – Я Бражкина на сборку не верну.
           – Я верну. И еще троих поставлю. Пятерых. Сколько надо. А ты обеспечишь руководство.
           – Пожалуйста. Вызывайте из Ленинграда пятерых квалифицированных сборщиков. Пятерых много, двоих довольно. Трое помощников здесь работают. С Бражкиным работать не буду, хоть увольняйте. Все!
           – Не все. Заварил кашу – и в сторону?
           – Я кашу не заваривал, она сама заварилась. Бражкиным распоряжайтесь сами, если хотите. А сборкой занимаюсь, и пятнадцатого вагон уйдет.
           – Мне нужны два вагона.
           – Не обещаю. Один – уйдет.
           – Есть полностью собранные корпуса?
           – Есть.
           – Их собрал Бражкин?
           – Да.
           – Значит, он мог бы собрать четыре комплекта?
           – Он – да.
           – И ты против того, чтобы его вернули?
           – Категорически против.
           – На заключительной сборке Бражкин не один, у него бригада?
           – Да, еще трое. Двое даже во вторую смену выходили, но на подготовку и комплектацию.
           – Они без бригадира не смогут?
           – Нет.
           – Степанов?
           – На испытании. Оттуда уходить нельзя, еще не все отработано.
           – Ладно. Через полчаса по этому вопросу встречаемся в кабинете у Петушкова. Принеси фамилии всех, кого предложишь на сборку. Бражкина тоже включи, дешевые обиды здесь ни к чему. Обдумай все хорошо, чтобы обеспечить в этом месяце отправку пяти вагонов. Иначе нас не поблагодарят. Учти: лично займусь сборкой. Да, да, лично. И вместе с тобой.