Представьте себе раннее городское утро поздней весны. Не представили? Тогда вот вам несколько штрихов. Снег почти весь сошёл, и только грязные островки его чернеют между голыми обрубками тополей, выстроившимися вдоль тротуара в одну шеренгу, словно солдаты-новобранцы. Резкий неприветливый ветер гонит в спину молодого человека в чёрном неуклюжем пальто, крепко прижимающего к правому боку мятую кожаную папку. Шапка на голове отсутствует, и длинные волосы, развеваемые ветром, рвутся вперёд перед его острым носом так, что со стороны кажется, будто человек спешит в погоню за своими волосами. Впрочем, нет, он уже почти не торопится, потому что достиг автобусной остановки и упёрся в проезжую часть проспекта. Это как в одной из работ Николая Рериха: человек, подгоняемый бурей, бежит в гору, и вдруг бац, бежать уже некуда – впереди рама. Надеюсь, что теперь вы хоть чуть-чуть представили себе эту картинку и к моим немногочисленным штришкам добавили некоторые детали из своего опыта стояния на остановках ранним весенним утром, пока солнце ещё… Ну, ладно, достаточно.
К остановке то и дело подлетают маршрутные «газели» и бесстыдно распахиваются перед продрогшими пассажирами, предлагая своё тепло и тело. Пассажиры проникают внутрь. Один, второй… Третьим входит молодой человек – очкастый, носастый, худющий городской лох в нелепом демисезонном пальто, - плюхается на самое неудобное боковое сиденье и кладёт на колени мятую кожаную папку. Теперь нужно сказать о том, что находится в папке. В ней – листы исписанной бумаги, тетрадка с лекциями и книжка. Может быть, даже Пушкин. Или что-то о нём. Я точно не помню. В данном случае это неважно. А вот кляссер с марками помню отчётливо.
Маршрутка трогается. Молодой человек по привычке хочет закрыть глаза и подремать немного дорогой, но не может этого сделать, потому что взгляд его сначала упирается в округлые колени, обтянутые чёрными колготками, а потом уже бежит по всей видимой части колготок вверх и вниз. После долгой зимы, скрывавшей в вьюгах женские прелести, изголодавшемуся мужскому взору предстают стройные девичьи ноги. Как некое откровение. Как символ чистой красоты! И я не могу не восхититься их совершенством. Таких ног я ещё никогда не видел!
Ой, простите. Кажется, я оговорился. Но, наверное, вы уже и сами догадались, что молодой человек в пальто – это я. Иначе откуда же мне знать, что лежит в кожаной папке? Жаль, конечно, моей оговорки, поскольку теперь мне трудно будет наполнить рассказ свой иронией по отношению к герою, а сам я воспринимаю эту историю слишком отрешённо, будто случилась она и не со мной.
Итак, ранним весенним утром я ехал на работу и любовался ногами моей спутницы. И ещё колготками, потому что на них был замысловатый треугольный орнамент. Я не сразу посмел взглянуть в лицо обладательнице колготок. И лучше бы вообще этого не делал. Однако я взглянул.
Впечатление, прямо скажем, было неоднозначное. Передо мной сидела девушка лет восемнадцати-двадцати. Этакая карточная пиковая дама: тёмные прямые волосы, длинная чёлка, совсем закрывавшая брови, ресницы, густо накрашенные тушью сверху и снизу так, что казалось, глаза глядели зловеще откуда-то из глубины; губы, напротив, были бледны, поэтому на лице обозначались только глаза, и смотрели они, не смущаясь, прямо на меня. На юном лице не было ни одной морщинки, а вот шею пересекали две параллельные полоски, чуть заметные в тусклом свете. На ней была чёрная короткая куртка из какого-то искусственного материала. От капюшона шли две чёрные ленточки, которые на уровне груди были завязаны в аккуратный узел. Чуть выше узла вырисовывалась серебряная цепочка с небольшим круглым кулоном, на котором была изображена древнеегипетская символика. Из-под длинных волос сползали провода плеера, уходившие в глубину тёмной сумочки с изображением некоего креста фаллической формы.
Наверное, внешний вид девочки мог бы вызвать у меня если не смех, то хотя бы улыбку, но всё моё внимание заняли её серьёзные жгучие глаза. Я потом так и рассказывал знакомым: «Её взгляд прожигал меня насквозь».
Моя бесцеремонность вывела из терпения юное создание, и ранее плотно сжатые губы чуть скривились в ехидной усмешке. Глядящие из глубины ночи глаза как лазером прожгли во мне несколько дырок, а низкий голос произнёс ласково, но презрительно:
- Ты что уставился, придурок? Скоро совсем под юбку залезешь.
- Простите, - сконфузился я. – Дурацкая мужская привычка».
Люди в маршрутке разулыбались, а старик, сидящий рядом, понимающе кивнул:
- Весна, весна… Эх, мне б твои годы!
Мне не было стыдно. Я же не замышлял что-либо плохое, однако всю оставшуюся часть дороги чувствовал себя не в своей тарелке. Я вышел на «Гостинке». Девочка, к моей досаде, поступила так же. Сделав вид, что меня больше не интересуют её колготки, я пошёл в свой родной «пед»(1). Всю дорогу мне казалось, что чёрные глаза преследуют меня. И на работе я не мог забыть того странного впечатления, которое оставил во мне образ девушки. Я даже попытался описать её своим сослуживцам. «Это готы, - заметил небрежно Игорь, наш аспирант, из-за своего монитора. – Их манера». «Кто такие готы?» - удивился я, но мне не ответили. Не долго думая, я включил компьютер, залез в Интернет и уже через десять минут знал о готах если не всё, то многое.
Я работал в вузе, где преподавал русскую литературу XIX века. В принципе этим и жил. Мне доставляло удовольствие копаться в классических текстах, выискивая в них, казалось бы, незначительные детали, которые ещё не были замечены исследователями и пущены в научный оборот. Мой принцип анализа был прост: у настоящего писателя нет ничего случайного, любая деталь может неожиданно «вытащить» идею всего произведения, её лишь надо попытаться связать с характером и биографическими данными автора, тогда раскроются мотивация и внутренняя форма используемого приёма, тогда книга наполнится новым смыслом и, словно лунный свет в ночи, заворожит вас. Своими находками я щедро делился со студентами. Они удивлялись тому, как самим до сих пор не приходили в голову столь очевидные вещи, и, что там скромничать, от этого мои лекции были очень популярны, и мне никогда не приходилось заботиться о наполняемости аудитории. Я жил ради своих студентов: отдавал им всю свою энергию и любовь, а взамен получал то же самое в виде ответного тепла. А если я чувствовал тепло, то это значило, что занятие прошло успешно.
В тот день я рассказывал о Константине Батюшкове. После общих мест о том, что нового внёс Батюшков в русскую литературу, я обратился к стихам и вдруг почувствовал себя неуютно. Что-то не ладилось сегодня в моём выступлении, будто отсутствовала общая концепция и все факты жили сами по себе. А ещё что-то не так было с аудиторией, что-то мешало мне. Я сбился с мысли и замолчал, потом вышел из-за кафедры, подошёл к передним рядам и всё понял: из глубины помещения на меня смотрели тёмные готские глаза.
Неожиданная искра прозрения сверкнула в моём мозгу, и я начал говорить совершенно не то, что набросал в своих конспектах:
- А знаете, мироощущение Константина Батюшкова очень близко современной молодёжной субкультуре готов. Я могу перечислить чем. Это и романтично-депрессивный взгляд на жизнь, использование сюжетов, связанных со смертью и умиранием, неагрессивность и интеллектуализированность поэзии. Конечно, он не красил губы и ногти чёрным, не выбеливал лицо, но судьба его и без того трагична, ведь фактически половину жизни он провёл, созерцая смерть в совершенном беспамятстве.
Меня несло: я выдумывал на ходу невообразимые метафоры, читал стихи эмоционально, с надрывом и с готической хрипотцой. Я видел восторг в глазах публики и зажигался ещё пуще прежнего.
- Писателей всегда привлекала тема смерти, поскольку смерть - всегда непостижимая тайна, и, к сожалению, тот, кому посчастливится познать её, уже не поведает нам свою историю. Люди – противоречивые создания: они и боятся смерти, и в то же время пытаются заглянуть ей в глаза. Я помню, как однажды, будучи ещё первоклассником, тонул. Помню, была весенняя вылазка на природу всем классом, и молоденькая учительница наша даже и не заметила, как я высочил на хрупкий лёд местного пруда и тут же ушёл под воду. Странно, но я совсем не испугался, идя ко дну в холодной воде, а вдруг вспомнил, как родители рассказывали об утонувшем недавно мальчике. «Вот и я теперь узнаю, как это бывает», - подумалось мне. Вся моя маленькая жизнь вмиг картинками пролетела в моём сознании, и уже другая мысль яростно забилась в моей голове: «А как же мама и мой маленький братишка? Как же они без меня?!» Эта мысль каким-то чудом вытащила меня на поверхность, и меня спасли. Вспомните странную любовь людей к опасностям. Практически каждый, боясь глубокой пропасти, всё же подходит к ней и пытается заглянуть в бездну. Потому что там - вечность.
- Смерть притягивает к себе. Иначе зачем праздновать юбилеи со дня смерти. Подумать только: в 1937-м году страна с большой помпой отметила 100 лет со дня убийства нашего великого поэта Пушкина. И при большой любви к нему никто этого не осознавал. Именно этот год был отмечен таким количеством сталинских репрессий, что в художественных кругах мрачно шутили: проживи Пушкин ещё сто лет, он бы всё равно умер в 37-ом.
- А что, Пушкин тоже гот? – почти издеваясь, спрашивали юные интеллектуалы.
- Разве вы не видели пушкинские рукописи? Вспомните, какой у него почерк?
- Готический! – восхищались студенты, а я тут же вворачивал вдогонку сюжеты «Пиковой дамы» и «Гробовщика», и недавнее недоверие вмиг переходило в удивление. И вот уже мои слушатели сами включались в игру и неожиданно для себя открывали, что Лермонтов «вообще гот по жизни», а Гоголь – «гот манерный, стильный и понтовый». В общем, студенты веселились от души, одаривая меня аплодисментами, и только звонок с лекции несколько погасил наш пыл.
***
Вовсю светило весеннее солнышко и радостно заглядывало в моё лицо, счастливое от удачно проведённого занятия. Почти бесцельно я брёл по улице, улыбаясь и заново переживая удачные моменты своей лекции, как вдруг опять появилось ощущение пристального взгляда и преследования. Я обернулся: меня догоняли чёрные глаза.
- Привет, - растерянно сказал я. – Уже домой?
- Нет, за тобой, - нагло ответила она.
Её манера говорить на «ты» несколько покоробила меня и смутила: со студентами и тем более со студентками я всегда старался держаться на дистанции.
- Ты так хорошо рассказывал о Пушкине. А расскажи мне ещё о нём.
Детская непосредственность подкупила меня, и я улыбнулся:
- Да знаешь, как-то… о Пушкине… вот здесь на грязной улице? Давай лучше зайдём в какое-нибудь кафе, и я покажу тебе марки.
- Марки? – она поморщилась. – Зачем мне марки?
- Это моё хобби. И, кстати, марки-то с Пушкиным.
- С Пушкиным?
- Да, с Пушкиным.
- Тогда расскажи мне о марках.
- А тебе не будет скучно?
- С тобой нет.
Неожиданно для себя я пригласил студентку пообедать, совсем не думая, прилично ли это для преподавателя, или нет. Никогда прежде я не позволял себе такого и даже избегал женского общества. Несмотря на то, что я к тому времени был уже в разводе и имел на счету несколько непродолжительных романов, только в мечтах представлял себя в роли пылкого любовника вроде героя «Теории танца»(2), а на самом деле вёл холостяцкую жизнь «башкирского девственника»(3) в однокомнатной уфимской квартире на проспекте Октября в доме номер… А зачем, собственно, вам знать мой домашний адрес?
Мы зашли в кафе, но, конечно, не в «какое-нибудь», а в «Лидо». Я там часто обедаю. Но не потому, что мне уж больно нравится кухня, а потому, что рядом с входом находится памятник Пушкину. Во времена студенчества мы с товарищами приходили к нему 6-го июня орать во весь голос свои юные стихи, а потом шли в «Театралку»(4), читали и там наши «гениальные» строчки удивлённым посетителям, и те уважительно пропускали нас в туалет совершенно без очереди. Сейчас место перед Пушкиным несколько опошлено окружившими памятник пивными столиками, но воспоминания о молодости всё ещё влекут меня сюда.
Выбрали место на втором этаже и заказали обед.
- Что будем пить? – спросил я мою даму и, не дожидаясь ответа, заказал два зелёных чая.
Она удивлённо посмотрела на меня:
- Может быть, всё-таки пиво?
- Нет, чай, - ответил я. – Зелёный, с сахаром и лимоном.
Она, было, обиделась, но стерпела.
- Меня зовут Олег Романович, для друзей – Орф. Может, и ты назовёшь своё имя? А то неудобно как-то.
- Я знаю, как тебя зовут. А разве ты не запомнил меня, я уже полгода на твоих лекциях.
- Да вот я больно уж невнимателен. Если бы ты не назвала меня придурком, то вообще б тебя не запомнил.
Она улыбнулась:
- А мои ноги ты запомнил? Тебе нравятся мои ножки? – она встала из-за стола и продемонстрировала их, чуть приподняв юбку и выжидающе глядя на меня.
Я никак не отреагировал. Просто молча смотрел на неё, задумавшись о чём-то своём. Так и не дождавшись комплимента, она села и примирительно спросила:
- Хорошо, как бы ты хотел меня называть?
- А вот этого не надо. Так обычно говорят проститутки.
- Ты-то откуда знаешь? – хитро прищурилась моя собеседница. - Неужели заказывал?
- Нет, читаю много.
- О проститутках?
- Вообще о жизни. Что-то ты совсем распоясалась.
- Ну, ладно-ладно. Я - Танчулпан, по-русски Таня. Кто-то собирался показывать марки. Я не думаю, что нас обслужат мгновенно. Давай пока посмотрим.
Я, было, раскрыл видавшую виды кожаную папку и уже достал свой заветный кляссер, как вдруг зазвонил мобильник.
- Папа, привет! – это была дочка. – Ты сегодня зайдёшь к нам?
- Нет, ты же знаешь, я пишу докторскую. Сегодня некогда.
Она вздохнула:
- Знаю. А может, сходим в Макдоналдс?
- Что там делать? Есть американскую отраву? Давай лучше в субботу сходим в парк.
- Ну, давай, - обрадовалась дочка.
- Ладно, до встречи, пока-пока!
- Па-ап!
- Да, что?
- Когда я вырасту, поеду в Москву и куплю тебе марку с Пушкиным 37-го года. С такими зубцами, как ты говорил. Помнишь?
Я улыбнулся:
- Да, моя родная, помню. Спасибо тебе!
- А когда ты допишешь свою докторскую?
- Не знаю. Уже скоро, наверное.
- И тогда мы будем жить вместе?
- Да, конечно! Ну, пока-пока!
- Быстрее бы… До свидания, пап!
Разговор прекратился. Я молча наблюдал, как Таня-Танчулпан вопрошающе сверлила меня своим готским взглядом. Наконец она не выдержала:
- Что, дочка?
- Да, - ответил я не очень охотно. – К сожалению, мы почти не видимся.
- Я догадалась. Такие, как ты, живут в разводе.
- Почему это? – обиделся я. – С чего это ты так решила?
- Я наблюдательная. Сама росла без отца. Большая дочка-то?
- Большая, уже в пятом классе. И любит меня очень.
- Меня тоже любили. Только это было давно и неправда.
- Ладно, давай не будем о грустном. Вот мой альбом. Учти, что марки для меня - вещь интимная, я их показываю только близким людям. Но тебе как-то удалось влезть ко мне в доверие, и захотелось поделиться сокровенным. Ты не возражаешь, если я сяду рядом?
И неожиданно для себя я поведал совершенно незнакомой девочке печальную историю, ту, которую никогда никому не рассказывал.
***
- Посмотри, это Пушкин 37-го года. Представляешь (я говорил вам на лекции), гибнет великий поэт, а через 100 лет вся страна празднует день его убийства. Бред какой-то! На самом-то деле повод не для веселья. Разумеется, это день памяти, день скорби. Но зачем устраивать пляски на костях? Только у нас, наверное, поминки могут завершиться дискотекой.
Ну да ладно, Бог им судья - тем, кто всё так придумал. Но как повезло филателистам! Были выпущены памятные марки - коммеморативные, как их называют коллекционеры. Вот блок с двумя марками в 10 и 50 копеек, изданный к открытию Всесоюзной Пушкинской выставки в Москве, в почтовом отделении он гасился специальным штемпелем. Было выпущено также шесть марок разных номиналов. На одних, как ты видишь, изображён Пушкин с известной гравюры Райта, а на других - знаменитая скульптура, выполненная Опекушиным.
- А зачем тебе столько одинаковых марок? - спросила девушка.
Я улыбнулся.
- Посмотри внимательней. На самом деле они разные и отличаются в основном или сортом бумаги, или количеством зубцов. Собрать все разновидности очень трудно. Представь, марки этой серии выпускались и на простой, и на мелованной бумаге, с линейной и с гребенчатой зубцовкой.
- А как это с гребенчатой?
- Ну, это значит, что перфорация при изготовлении наносилась сразу с трёх сторон, как бы в форме гребня.
- И сколько же стоит вся эта серия?
- Очень много. Один только блок на простой бумаге оценивается в 70 000 рублей, есть разновидность десятикопеечной марки в 25 000 рублей, да и другие не очень-то дешёвые.
Моя собеседница была в восторге:
- Так значит ты носишь с собой целое состояние?
- Нет, я ношу с собой память.
- Помять о Пушкине?
- Память о моём отце - Орфее.
Орф – это ведь прозвище, только не моё, а отца. Он его в своё время сделал фамилией. Так было модно в творческой среде. Почему Орф? Полностью прозвище звучало как Орфей, и получил он его в молодости, когда ухаживал за моей матерью, писал ей нежные песни и исполнял их прилюдно, чтобы завоевать её внимание. Многим импонировала его романтическая влюблённость, и его в шутку спрашивали: «Орфей, где твоя Эвредика?» Сокращённый вариант прозвища стал не только моей фамилией, но и инициалами, потому как ОРФ означает Олег Романович Фролов. Это тоже одна из причуд моего родителя.
Отца многие хорошо знают. Это известный учёный-биолог, писатель, автор многочисленных научных и литературных трудов. Мне ж не досталось такой славы. Многие убеждены, что природа решила как следует отдохнуть на мне.
Отец был страстным коллекционером и собирал всё, что было связано с именем Пушкина. В день моего совершеннолетия он сделал бесценный подарок - полную коллекцию пушкинских марок 37-го года - предмет его гордости и предмет зависти многих коллекционеров. С Пушкина всё и началось. Культ Пушкина царил в нашем доме. О Пушкине я знал всё, о нём перечитал книги, имеющиеся в профессорской библиотеке, собранной отцом за многие годы увлечения поэзией. С Пушкиным связаны мои первые успехи студенческих лет, множество статей, опубликованных в солидных научных журналах, наконец, по пушкинской теме защитил кандидатскую в Питере. Только почему-то мои труды не нашли отклика и понимания в научной аудитории, не получили какой-либо заметной оценки, и даже критики работ не последовало.
Отец подтрунивал надо мной, хотя чувствовалось, что он переживает за меня сильно. Мне, уже привыкшему делиться с ним своими успехами, похвастаться было нечем. Отец ежегодно получал какие-то награды, премии, его литераторские способности были признаны, газеты и журналы наперебой заказывали ему статьи, и на телевидении он был желанным гостем. А я для всех был только сыном известного учёного, мои собственные способности никого не интересовали, хотя я уже писал докторскую и разработал свою оригинальную теорию исследования авторского текста. Так продолжалось довольно долго, пока я не влюбился и не женился на очень милой девушке.
«Вот она моя Эвредика!» - решил я, как только её увидел.
Она была чертовски обаятельна! Особенно в профиль. В один миг я поверил влекущему запаху её волос аnd for one second I lost my head(5), как поётся в вашей готской песенке. Ловлю себя на мысли, что сейчас уже трудно описать моё тогдашнее состояние, знаю только, что это была сумасшедшая страсть, поглотившая меня целиком. Каждую секунду я думал только о ней, плохо переносил разлуку и при встрече обнимал её так, словно боялся потерять, словно боялся поверить своему счастью. Я забросил свои занятия наукой и оставил «на потом» увлечение марками: ни на что другое у меня не оставалось времени. Я писал восторженные стихи, подбирал к ним мелодии и исполнял их моей любимой. А она… Что она? Она позволяла любить себя. Позволяла ухаживать и дарить подарки. Сейчас я думаю, что ей льстили ухаживания молодого человека, сына известного учёного, популярного в городе человека. Она стала вхожа в элитный круг творческой интеллигенции – в мир, ранее ей недоступный. Ей доставляло удовольствие рассказывать удивлённым подругам о своих знакомствах со знаменитостями - артистами, радио- и телеведущими и другими чудаками, заезжавшими с гастролями в наш город. И я теперь думаю, что ей всего лишь импонировало моё внимание, а вот любить она меня никогда не любила. Но была свадьба, были цветы и машины, был богато уставленный стол и крики «горько». Всё, как положено, и как пишут в книжках. Наверное, я был счастлив. Наверное, была счастлива она. «I’m your fire at your desire», - звучала во мне знаменитая Шизгара(6).
После свадьбы всё изменилось. Когда я попытался вернуться к своим прежним занятиям, то с удивлением обнаружил, что мои увлечения супругу нисколько не интересуют и даже ей скучны. Мои занятия требовали уединения и покоя, и жене стало недоставать внимания. Её влекло общество, ей хотелось ежедневного праздника - и вдруг понеслась бесконечная череда гостей-подружек, дней рождений и прочих застолий, в которых мне тоже приходилось участвовать. После очередного похмелья я начинал осознавать, что жизнь проходит напрасно, что ничего ещё не сделано значительного, чтобы можно было предаваться безудержному веселью. Но следующая вечеринка уносила ещё кусочек моей жизни, превращая в бред мои мечты о большой науке. Увлечение марками тоже пришлось оставить: на них не было ни времени, ни денег.
Трудности возросли, когда родилась дочка. Я люблю своего ребёнка, и был совершенно счастливым, когда она появилась. Вот теперь, думал я, у нас будет настоящая семья, и заживём мы совсем по-другому. Как же я ошибался!
В 1998 году случился знаменитый дефолт, унёсший накопления наших простых сограждан, в том числе и сбережения нашей семьи.
- Где твои деньги? - спрашивала меня моя любимая, а я ничего не мог ответить и чувствовал себя полным ничтожеством.
И тогда я продал марки - те, которые собирал ещё мой отец. Продал за бесценок. И что купил на вырученные деньги? Купил ей кольцо на 8-е Марта и ещё цветы. Она была счастлива ровно один день. Словно выглянуло на секунду солнышко в ненастную погоду, и снова всё заволокло тучами.
А потом неожиданно умер мой папа, и только спустя некоторое время после его похорон я осознал всю тяжесть утраты: я понял, что не к кому больше пойти и поделиться своими радостями и заботами, некому больше звонить для того чтобы изложить проблему и попросить совета. Я понял, что никто уже не порадуется так искренне и заинтересованно моим успехам. Мои маленькие достижения в науке никому, кроме меня, теперь уже не нужны. С отчаянием я осознал, что предал своего отца в тот самый момент, когда продал подаренные мне марки. Я бросился было вернуть их, но сделать это было уже трудно: цены взлетели вверх, а сам подбор качественного материала на филателистическом рынке требовал времени и терпения. Представь себе, за восемь лет я смог повторить лишь три четвёртых своего собрания. Вот так вот. С тех пор моя коллекция разбита, как разбито моё сердце, поскольку с семьёй пришлось расстаться. Я вернулся к своей докторской, попытался наверстать упущенное и восстановить утраченное. Но вот и сейчас чувствую, что нет уже во мне прежнего вдохновения и юношеского задора, а главное - не вернулась ещё та неосознаваемая природная гармония, уравновешенность жизни, которая и позволяет творить, унося прочь тревоги, связанные с суетой и бытом. Незаконченная работа угнетает меня, связывает мои действия, ограничивает желания и возможности. Однако я точно знаю, что когда-нибудь допишу её, поставлю заветную точку на последней странице, и тогда уже всё в моей жизни переменится, вот тогда уже начнётся новая жизнь, в которой я буду предоставлен самому себе и смогу делать всё, что только захочу.
- Например, смогу пойти в парк с ребёнком, - неожиданно грубо прервала Танчулпан мою тираду, и я замолчал.
Девушка взяла в руки альбом и стала осторожно перелистывать его.
- Прости меня за «придурка», - вдруг сказала она. - Не такой уж ты и чокнутый, как прикидываешься.
- Да нет, - усмехнулся я, – не переживай, я же и сам знаю, что ненормальный, но всегда думал, что ненормальный со знаком «плюс».
- Ещё с каким плюсом! – засмеялась она. – Я поймала кайф от тебя. Чуть не кончила.
***
Потом мы долго пили чай и болтали просто ни о чём, как старые знакомые, давно не видевшиеся и радующиеся неожиданной встрече.
- Проводи меня, пожалуйста, - попросила она, когда с чаепитием было покончено. - И я хотела бы показать тебе свою коллекцию.
Мы вышли из кафе и, помахав на прощанье Пушкину, неспешно пошли вверх по улице его имени.
- И куда же мы идём? - спросил я свою спутницу.
- На кладбище, разумеется, - небрежно бросила она. - Ты же связался с готкой.
Она посмотрела на меня, хитро прищурившись, выжидая мою реакцию.
- Да вообще-то я ни с кем не связывался.
- Тогда какого чёрта я слушала твою историю?
- Ну, хорошо, - согласился я. - На кладбище так на кладбище. И как мы идём?
- По улице Пушкина.
- Разве может улица Пушкина вести на кладбище? - удивился я.
- Не знаю, но весь путь туда связан с его именем.
Мы шли молча под ярким весенним солнышком, думая каждый о своём, прошли ресторан и клуб «Пушкин», ТСК «Пушкинский», и я немного успокоился, когда наконец свернули на улицу разбойника Степана Разина, затем на улицу анархиста Бакунина и вышли прямо к центральным воротам мусульманского кладбища.
- Вот он мой альбом марок, - сказала Танчулпан, входя в ворота.
- Марок?
- А разве ты не видишь собрания коммеморативных марок? Посмотри сколько их здесь с различными зубцовками: и линейными, и рамочными. А вот и беззубцовые варианты.
Мы шли по дорожке мимо могил, и сравнение их с марками мне показалось вполне уместным. Словно кто-то тщательно подбирал хронологическую коллекцию, стараясь не упустить редкие экземпляры и экономя до предела место в кляссере. «Действительно, - думал я, - вот роскошные блоки могил с высокопарными надписями, а вот и простые бесхитростные издания, имеющие, несмотря на это, не меньшую историческую ценность».
На кладбище было немноголюдно. Чуть в стороне от нас беременная женщина склонилась над могилой своих родителей да местные служащие сгребали мусор и сжигали его. Почему-то рядом с могилами. Дым от костра сначала стелился по земле, а уж затем устремлялся высоко в небо.
Мы подошли к забытому всеми надгробному камню, покосившемуся со временем. С трудом удалось прочитать надпись: «Писатель Г. Масгут. 1907-1944».
- Твоя коллекция требует ухода, - сказал я Танчулпан.
- Это наша общая коллекция, - ответила она.
Я не стал возражать.
- Посмотри на могилу Бикчентаева, вандалы выдрали цветной металл с его памятника. Для таких уродов марки лишь предмет купли-продажи.
Я молчал и удивлялся тому, как хорошо знает кладбище моя спутница. А она остановилась у детской могилы и поздоровалась с мальчиком, глядевшим с фотографии, как со старым знакомым: «Привет, Тимурчик! Я принесла тебе конфеты!» - и положила на плиту конфеты в оранжевых фантиках.
- Твой родственник? - сочувственно поинтересовался я.
- Нет, просто я давно знаю эту могилу. Знаешь, я целую зиму не была на кладбище. Можно я побуду немного одна, а ты подожди меня здесь или погуляй немножко? Ладно?
Я не мог не согласиться и кивнул ей. И тогда она, свернув с дорожки, ушла куда-то вглубь захоронений и скрылась за деревьями, а мне захотелось просто побродить и послушать кладбищенскую тишину. «Именно здесь, среди могил, понимаешь, что наша бренная суета ничто по сравнению с вечностью, - думалось мне. - Мы всё куда-то стремимся, нервничаем, спорим и ссоримся с близкими нам людьми, доказывая свою правоту. А настоящая правда, она же может открыться только вот здесь, в мире давно отошедших людей, отгоревших радостей и страданий. Может быть, права моя «готическая знакомая»? Если бы людей с детства приучали регулярно посещать кладбища и отдавать дань уважения покою ушедших поколений, возможно, они бы по-другому оценивали свои поступки и научились бы жить в мире и согласии?»
Но тут мои размышления были прерваны пьяными выкриками и неуместным, казалось бы, в таком месте резким хохотом: толпа пьяных ребят, гружёная баллонами пива, пробиваясь сквозь заросли и ограждения, направлялась в сторону оврага, куда ушла Танчулпан. Я забеспокоился за неё и отправился следом.
Я нашёл её сидящей на корточках возле какой-то могилы. Прижавшись к невысокой ограде, она вглядывалась в фото на памятнике. Осторожно, боясь потревожить, я подошёл поближе и вздрогнул: с фотографии смотрела на меня моя спутница.
***
- Кто это? - спросил я в недоумении.
- Это я, - ответила Танчулпан. - Разве ты не видишь?
Я был в полной растерянности, но не стал расспрашивать её ни о чём, ожидая, что девушка и сама всё разъяснит, если захочет. И она рассказала.
- Моя история короче и намного прозаичнее твоей. Наверное, тебе будет противно, и ты не захочешь больше со мной общаться. Но мне почему-то хочется всё рассказать именно тебе. Почему? Потому что ты Орфей!
Она улыбнулась и, чуть помедлив, продолжила:
- Я умерла два года назад. И вот моя могила. Не смотри на меня так, я не сумасшедшая. Так получилось. Просто глупая случайность вдруг изменила мой счастливый мир, в котором я жила. Мне и сейчас непонятно, почему судьба обошлась со мной так жестоко. Я росла в дружной деревенской семье и была в ней единственным ребёнком. Папа с мамой любили меня и баловали. Только когда мне исполнилось 11 лет, мама убила отца. Она и сама не знает за что. Просто после весёлого праздника с обильной выпивкой она ударила его ножом спящего из-за какой-то мелочной обиды. Её посадили, а меня воспитала бабушка. Освободили маму досрочно, но я с ней жить уже не смогла и сбежала в город.
Мне хотелось самостоятельности и независимости, а ещё хотелось красивой жизни, и мечтала я о надёжном мускулистом парне, рядом с которым будут нипочём все невзгоды. И такой нашёлся. В первый же день моего пребывания в городе остановилась рядом со мной шикарная, как мне тогда казалось, иномарка, и парень моей мечты с весёлой улыбкой предложил прокатить меня. Звали его по-иностранному красиво - Германн. Это была его фамилия. Мы катались с ним весь день, и он угощал меня шашлыками, пивом и мороженым. Когда я утром пришла в себя от неожиданного счастья, мой принц объяснил мне, чем он занимается, и предложил работать на него.
Ты знаешь, я не удивилась, не испугалась, а полностью доверилась моему любимому. Он был сутенёром, и я честно на него работала, пока не залетела. Германн был откровенно расстроен, сказал, что любит меня и что неплохо было бы сделать аборт. Но мне вдруг захотелось родить ребёнка и начать новую жизнь в новых в заботах и радостях. И я ушла, даже не сказав, что жду ребёнка именно от него.
Ребёнок умер во время родов. Мне его не показали и не отдали. Я выла несколько дней, как сука, у которой отняли щенят. Мне было больно оттого, что у моего ребёнка не будет даже могилы, куда я смогу приходить, и тогда я решила похоронить себя. Выйдя из роддома, я заказала небольшой гроб, сложила в него детские вещи, которые во время беременности так тщательно подбирала. Потом позвонила одному из своих влиятельных клиентов и попросила помощи. Он договорился с кладбищенскими людьми, и мы устроили это захоронение, а через год поставили и памятник. Теперь всегда, когда мне очень плохо и когда хорошо, я прихожу сюда. Я прошу прощения у моего ребёнка, у моей брошенной мамы, у погибшего нечаянно отца и снова живу. Вот так. Ты не заморачивайся сильно, ладно? Пойдём отсюда. Иди к выходу первым, а я за тобой, только ты не оборачивайся, пожалуйста. Так нужно.
В смятении я направился к выходу, не зная, как теперь вести себя после столь неожиданного откровения. Было невыносимо жаль бедную девушку, а ещё невыносимее было думать, что моя загадочная знакомая оказалась обыкновенной прос…
«А идёт ли она за мной?» - подумалось мне, потому что шагов её не было слышно. Я оглянулся и увидел только, как обозначились на секунду и исчезли в глубине кладбища тени чёрной куртки и узорчатых колготок.
***
Я вышел на улицу Пушкина и вдруг понял, что она не ведёт на кладбище, а наоборот, выводит из его тьмы к весеннему оранжевому солнышку. И тогда я достал телефон и позвонил дочке.
- Привет, - сказал я. - Ты знаешь, а я дописал свою докторскую.
- Правда?! – обрадовалась девочка и засмеялась счастливо. – Теперь ты всегда будешь со мной?
- Да, теперь мне не нужно ничего писать, и я буду с тобой!
- Вот здорово! И с мамой?
- И с мамой, - неожиданно для себя ответил я, и сам удивился своему ответу.
Примечания
1. Так называют педагогический университет студенты.
2. Книга Игоря Фролова.
3. Намёк на роман Айдара Хусаинова.
4. Кафе «Театральное», которое находилось на углу улиц Фрунзе и Ленина.
5. Из песни «One second» готической группы Paradise Lost.
6. Песня «Venus» голландской группы Shocking Blue.