Часть I. Глава I. Из дневника майора Вершинина цин

Николай Норд
                ГЛАВА I 
                ИЗ ДНЕВНИКА МАЙОРА ВЕРШИНИНА: ЦИНКИ ОБЕРГРУППЕНФЮРЕРА СС

Берлин. 28 апреля 1945 года. Время 19-00. Квартира представителя рейхсфюрера Гиммлера при ставке Гитлера - обергруппенфюрера СС Германа Фогеляйна.

Это фундаментальное четырехэтажное здание постройки двадцатых годов - а из-за него одного и весь прилегающий квартал - занесено нашим командованием в зону тишины, и не обстреливался ни с земли, ни с воздуха. Со стороны видеть это удивительно – целехонькие, лишь слегка прикопченные, несколько домов среди дымящихся развалин. Даже стекла в квартире все на месте, разве что потрескались кое-где под воздействием постоянной дрожжи и сотрясания земли от непрекращающихся, сливающихся в сплошной адский гул, взрывов бомб и снарядов. Но внутри дом мертв: нет ни электричества, ни воды, ни тепла – система электроснабжения Берлина, впрочем, как и прочие жизнеобеспечивающие коммуникации столицы Германии, разрушены до основания…

У меня еще есть час – полтора, чтобы не жечь фонарь и не привлекать лишнего внимания до наступления темноты и шифрованно записать в дневник события сегодняшнего дня, потом выспаться и утром – в Москву, на отчет к самому шефу Главного Управления безопасности НКВД СССР - Лаврентию Берия. Даже если со мной что-то случится, никто посторонний дневник не прочтет, шифр известен только нам двоим. Тем не менее, мне приказано выжить.

Мы в доме уже три часа, но все равно опоздали на полсуток, несмотря на все предпринятые нами усилия. Фогеляйна уже взяли эсэсовцы, посланные, видимо, по приказу Гитлера. В записке, которую он оставил в плафоне кухонной люстры, как и было условлено на этот случай, написано корявым, торопливым почерком человека, который вместо пера привык держать уздечку и плеть:

«Во дворе появились люди Мюллера. Я узнал в лицо одного из его офицеров, фамилия которого, кажется, Золлингер. Сейчас начнут ломиться в двери. Спешу сообщить последнее… Ева не согласилась бежать со мной. Но, в этот трагический для всей Германии час, я не могу оставить ее одну умирать в бетонной могиле с этим параноиком Гитлером. Поэтому я хоть и ждал вас, но не пытался скрыться от гестапо, вы могли спасти меня только вместе с ней или никак. Моя любовь к ней превыше цены моей жизни. Мы умрем в Фюрербункере вместе.

Фогеляйн

28.04.45, 6-30»

…С рассвета этого дня мы пытались пробиться сюда к этому кирпичному, штукатуренному в серое, дому, находящемуся почти в самом центре района Шарлоттенбург.

Для осуществления операции, в распоряжении моей спецгруппы «Зеро» действует танковый батальон, из состава 3-й ударной армии, и батальон пехоты 47-й армии Первого Белорусского фронта. Помимо того, лично меня и мою спецгруппу опекает команда офицеров спецназа Управления Госбезопасности НКВД, а руководит всей боевой операцией прорыва полковник НКВД Влас Слогодский. И все вместе эти боевые единицы являются лишь прикрытием для меня и тех высокопоставленных немцев, которых я должен встретить в воюющем Берлине и затем забрать с собой в Москву.

Все наши офицеры обряжены в простую солдатскую униформу без погон: каска, телогрейка, шерстяная гимнастерка, штаны и сапоги. Но под фуфайкой у каждого – бронещиты. Все блестяще владеют приемами рукопашного боя и, практически, всеми видами оружия воюющих армий, вплоть до снайперских винтовок и трофейных панцерфаустов. Однако никто из них не знает истинной цели операции, их задача – моя личная безопасность. Через каждые три часа по рации я докладываю состояние дел в приемную Берии, и о ней в Кремле не знает никто, даже Сталин. Я боюсь, что с её завершением, меня могут ликвидировать, как ненужного свидетеля, поэтому для подстраховки у меня для всесильного шефа НКВД есть сюрприз, и если со мной что-либо случится не так, то вся правда об отношениях Фогеляйна и Берии станет известна Сталину и Жукову. Я уверен, что Берия догадывается об этом - не дурак, и это должно гарантировать мне жизнь…

Вся наша команда продвигалась вперед лишь второй волной после того, как основные части наших войск медленно прорывались внутрь города квартал за кварталом. Немцы сопротивляются отчаянно, по сути это было массовым самоубийством - поведение защитников Берлина можно сравнить, наверное, с японскими "камикадзе". Такое же отсутствие альтернативы - только смерть во имя фюрера, который и сам уже стоял на краю могилы.

В ряды обороняющихся Берлина встали и престарелые ветераны Первой мировой и четырнадцатилетние мальчишки, вооруженные фаустпатронами. Солдаты регулярных войск, прежде чем сдаться, сражаются до последнего патрона, пацаны из фольксштурма плачут, но не сдаются вообще, пока их не убьют, они упорно жгут наши танки фаустпатронами и забрасывают их с разных этажей гранатами и горючкой с «коктейлем Молотова». Поэтому наши танкисты не могут ехать с открытыми люками, это весьма опасно при попадании в них кумулятивных патронов – потом из танка не выбраться, он станет металлическим гробом для всего экипажа. 

Пока наше боевое соединение ждало своей очереди, по улицам продвигалась обычная танковая группа в сопровождении пехоты. Движение их замедлено не только из-за огня противника. Вокруг глубокие воронки, ямы, груды щебня, от разрушенных зданий и мусора, которым немцы часто присыпают неубранные трупы и из которых дурно пахнет. И все эти препятствия нередко приходится объезжать.

Танки взаимодействовали огнем попарно, а пары - между собой. Танковый взвод - два тяжелых танка ИС-2 - простреливал всю улицу: один танк - правую ее сторону, другой - левую. Пара двигается уступом, друг за другом, — по обеим сторонам улицы. Вторая пара идет следом за первой и поддерживает ее огнем. Пехота бежит рядом и даже слегка впереди, от дома к дому и очищая этажи и подвалы от обороняющихся.

Передний танк своим крупнокалиберным зенитным пулеметом ДШК, предназначенным в первую очередь для уничтожения фаустников, зацепился за трамвайные провода и тащит за собой их и, сорванные с оснований, трамвайные столбы. В конце улицы ожесточенное сопротивление нашей колонне оказывают САУ Хетцер – немецкая самоходка, истребитель танков, и вкопанный в землю «Тигр».

Армады наших самолетов летели к центру Берлина и бомбили там позиции противника, такие же армады возвращались обратно - уже отбомбившиеся. Летчики Геринга к этому дню потеряли почти все свои самолеты, они не могли оказать сопротивления нашей авиации в воздухе и теперь засели в окопы и за баррикады и воюют, как простая пехота. От гула моторов, лязга гусениц и грохота взрывов трепещет земля. Вой снарядов, особенно от стоящей за нашей спиной батареи 76-ти миллиметровых пушек, канонирующих отрывистыми, резкими залпами, въедается в уши, словно буравчики, высверливая перепонки и оглушая начисто. Осколки снарядов разлетаются на десятки метров вокруг, тонко визжат рои пуль. Повсеместно полыхают пожары, но тушить некому. Хорошо, что уже второй день идет нудный, непрекращающийся дождь, он прибивает кипящее море огня, иначе этого пекла можно было бы не выдержать вообще.

Вот первый наш правый танк подбит. Фаустпатрон поразил боеукладку, и танк погиб мгновенно — взорвался, и ничего живого в нем и возле него не осталось. Экипаж умер мгновенно без мучений. На его место выдвигается танк из второй линии. Он обвешан панцирными матрасами - своеобразная защита от фаустпатронов. Но тут же достается и ему – прилетел очередной такой патрон – и матрас разлетается в клочья, но броня цела, на ней остается лишь оплавленная вороночка – «засос ведьмы», так называют этот след смерти танкисты. В ту же минуту, из прикрывающего танка, снаряд бьет по черной глазнице окна, откуда стрелял фаустник. Остаток стены дома с надписью белой краской по всему фронтону: «С нашим фюрером — к победе!» обрушивается, а стрелкА ударной волной подбрасывает на несколько метров вверх, потом мертвое тело, словно тряпичная кукла, падает вниз и тут же давится танковыми гусеницами. По развевающемуся белому, теперь окровавленному, головному платку, определяю – фаустником была женщина.

Останавливается и передний левый танк – ему разворотили гусеницы, но он боеспособен, его пушка стреляет и попадает в немецкую самоходку. Снаряд пробил броню, видимо, тяжело ранив всех членов немецкого экипажа, и машина горит, огонь идет к бакам с горючим, а погасить его экипаж не в состоянии. Надо бы покинуть  САУ до взрыва, попробовать успеть отбежать на безопасное расстояние, хоть и под пулями наших автоматчиков, но у раненых танкистов уже нет сил отдраить люки, открыть их. И слышны крики заживо горящих людей. Их душераздирающие вопли пробиваются даже через грохот боя и доносятся до нас. Помочь им нельзя: люки закрыты изнутри, можно, повторю, открыть только снаружи, разрезав металл сваркой. Но кто им поможет? Не наши же, а немецких ремонтных команд не видно.

Ужасна смерть танкистов в бою - что русских, что немецких. Нет, наверное, смерти страшней…

Неожиданно вспомнил, что и брат моей Анечки – Николай - был танкистом. Без вести пропал в сорок четвертом на территории Белоруссии. Жив ли он? Или погиб вот так же…

К концу боя за улицу, САУ и Тигр были уничтожены, из наших четырех танков остался только один - тот, у кого разворочаны гусеницы и который уже не мог двигаться вперед. За дело взялась пехота. Прикрываясь дымовой завесой, она внезапно возникает из клубов дыма и подчищает квартиры и подъезды домов, казематы, подвалы, соединенные между собой переходами – по ним немцы могут пробраться даже в тыл наших войск. Затем на улице появляются новые наши танки, они проходят улицу насквозь, задрав пушки, и переползают через баррикады на следующую улицу, успеваю увидеть, как один из танков подрывается на мине…

Улица устлана телами убитых, но еще больше, корчащихся в страданиях, раненых. Они немо – неслышно из-за грохота сражения – разевают почернелые, жаждущие влаги, рты, прося о помощи. Теперь к ним начинают подбираться девушки из санчасти, перевязывают на месте раны, накладывают шины на поломанные ноги, поят водой, кому-то помогают подняться и ведут в тыл, кого-то тащат на носилках.

Невдалеке от меня молоденькая санитарочка  - белокурая девчушка, лет семнадцати, в берете и негнущихся, не по маленькой ноге, огромных кирзовых сапогах схватила за руку пожилого, усатого красноармейца, с совершенно черными, выгоревшими глазами, пытаясь помочь тому встать. Девчушка дергает его за кисть, и рука, белым, до плеча, обрубком выскакивает из рукава его обгорелой фуфайки и остается в ее ладонях. Солдат даже не реагирует, а у девчушки отказывает нервная система, и она валится на мостовую без чувств. А к раненым немцам, боящимся даже стонать, никто не спешит, да и некому…

Бой отдаляется, и стало чуть тише, теперь можно услышать выкрики окружающих меня людей. Полковник Слогодский отдает короткий приказ, и батальон нашей пехоты устремляется на зачистку квартала занятых улиц, через десять или пятнадцать минут туда же неспешно поползли и танки нашей группы. Проходы между дворами загорожены бетонными плитами и стальными ежами, и танки крушат стены домов, проходят их насквозь в облаках пыли и таким образом врываются во дворы.

Затем я, одетый, как и все в нашей группе - в бронещитке под фуфайкой и каске из сверхпрочной брони,  вместе со Слогодским, окруженный двумя десятками спецназовцев, держащих на изготовке поднятое оружие и крутящих во все стороны головами, проходим очередной двор до следующей улицы, где идет уже другой бой. И так, квартал за кварталом, мы добрались до цели – двора, где располагалось здание, в котором находилась квартира Фогеляйна. Он должен ждать меня там…

В этот двор, с поваленными и рассыпанными по нему, словно спички, деревьями  вошли наши танки, они же оцепили квартал по периметру, тут же отработала и пехота – зачищены от уцелевших противников все окружающие дома, проверена и сама квартира. А из близлежащих квартир – сверху, снизу и боковых – выведены все, кто там еще оставался из числа мирных жителей, если их только можно было считать таковыми. В любой момент от «мирных граждан» можно было ждать очереди из спрятанного в шифоньере автомата. В самом доме и окрестных домах выставлены наши снайперы, в подъезде на всей длине лестничной клетки стоят патрули. Мне сразу же доложили – в квартире никого нет, впрочем, докладчики и не ведали, КТО тут должен был быть.

У искомого нами подъезда стоит наш ИСУ-152, урча еще не выключенным двигателем. Когда мы уже почти подошли к подъезду, вдруг, из подвала соседнего дома выпорхнул фаустпатрон и, оставляя за собой голубоватый дымный хвост, звонко лязгнул о башню нашего танка, полыхнув желтой огненной вспышкой.

Следом из подвала поднялся пожилой немец из фольксштурма с поднятыми руками. Он - в перепачканной военной шинели без погон и в армейской кепи. Из-под нее грязными стручками торчат давно немытые и нечесаные седые волосы, лицо – изможденное, в пороховой копоти, со светлыми пятнами глазниц. Старик выпрямляется во весь рост, презрительно сплевывает через плечо и, заложив руки за голову, направляется в нашу сторону. Но не успел сделать и пары шагов, как относительную тишину взорвали сотни автоматных и ружейных выстрелов. Изрешеченный тысячами пуль наших бойцов, немец не успел даже упасть, как тут же был разорван в клочья лавиной свинца. На этом месте остался лишь разбросанные остатки тряпья, куски мяса и крошево из костей, залитое кровью.

Откуда он взялся? Как потом оказалось - подобрался с передовой по коллектору…

И вот стоит железная машина с наглухо задраенными люками, изнутри ее сквозь броню слышен визг вращающегося умформера радиостанции. Но экипаж молчит... Не отзывается ни на стук подбежавших наших бойцов, ни по радио. В башне - маленькая, диаметром с копейку, оплавленная дырочка, — мизинец не пройдет. Концентрированный взрыв ударил по броне. Кумулятивная граната прожгла сталь башни, огненным вихрем ворвалась внутрь. Брызги расплавленной стали мгновенно поразили всех насмерть... Не затронуты ни боеукладка, ни баки с горючим, ни механизмы. Погибли лишь люди. А танк — живой — стоит у дома, низко опустив к земле пушку, как бы скорбя по погибшему экипажу. А людей уже нет.

Что ж, это война…

Слогодский трехэтажным матом вдруг заорал на подчиненных, и солдаты вновь бросились на прочистку домов и подвалов, а прикрывающая меня группа, тесно сомкнувшись вокруг меня, ощерившись оружием, запихивает меня в подъезд.

Зайдя в квартиру, я приказал всем покинуть помещение, и остался тут один. Квартира оказалась безлюдна – ни самого Фогеляйна, ни Евы Браун, ни  шефа гестапо Генриха Мюллера. Никого из тех, кого бы я мог тут встретить. Конечно, застать здесь даже любого одного из этой троицы было бы неслыханной удачей. Впрочем, еще не вечер…

Я прошелся по комнатам, ища какие-нибудь зацепки, которые могли бы дать мне дополнительную информацию. Великолепная, роскошно обставленная квартира, разгромлена. Сорваны со стен и выпотрошены из золоченых рам дорогие картины, распахнуты дверцы шифоньеров и сервантов, на полу валяются шелковые платья, лисья шуба, женское белье, битая фарфоровая посуда и хрусталь, растрепанные фолианты старинных книг, и все это покрыто слоем пуха от вспоротых подушек и матрасов алькова, выполненного в стиле Людовика четырнадцатого. Сюда не попал ни один снаряд, ни одна пуля - весь этот хаос был делом рук эсэсовцев, что-то тут недавно искавших. Видимо, у них совершенно не было времени - поджимали наши, к тому же они не знали – где надо искать. Я знал.

Я прошел в небольшую комнатку, с лепным потолком, из каждого угла которого немо дули в трубы белые ангелочки. В ней полумрак - окна зашторены бархатными коричневыми занавесями с золотыми шнурами. На одной из стен косо висела большая цветная фотография в бронзовой раме, на которой был запечатлен момент бегов: ипподром, кричащие люди, пестрые флаги и лошади, приближающиеся к финишу. Впереди мчался огромный вороной жеребец. Он распластался в воздухе, казалось, готовый вырваться из тонких, будто игрушечных, оглобель: вытянутая мощная шея и маленькая сухая голова, распушенный по ветру хвост. Ездок, изо всех сил натягивавший вожжи, почти лежал на качалке. Это был Герман Фогеляйн.

В глубине комнаты располагался угасший камин, у окна стоял мощный буковый канцелярский стол, с разбросанными на нем бумагами. На столе три телефона. Один обычный, из черного карболита, второй с серебряными рунами ZZ по центру диска без номеров, третий – такой же, только вместо рун – золотой имперский орел, держащий в когтях свастику. Я понял, что телефон с рунами – прямой для связи с Гиммлером, а с золотым орлом – с Рейхсканцелярией, а ныне - с Фюрербункером Гитлера. Мелькнула шальная мысль, а что, если позвонить, может, что-то и узнаю о судьбе Германа? Посмотрел на провода – вроде целые, неперерезанные и неповрежденные. Но это не было гарантией того, что линия не оборвана где-то в самом городе. И, все же, несмотря на всю невероятность и абсурдность этого звонка, я снял трубку.

- Здесь - обершарфюрер  Рохус Миш! – отчетливо, будто из соседней комнаты донеслось из трубки.

- Хайль Гитлер! – поприветствовал я по-немецки личного секретаря-телефониста и телохранителя Гитлера.

Этот рослый, красивый, черноволосый парень с лицом, которое могло бы послужить образцом для изваяния воплощения ария любому скульптору, был знаком мне лишь заочно, по фотографиям из материалов, ранее представленных мне для Берии Германом Фогеляйном и Генрихом Мюллером.

- Зиг хайль!

- На проводе Вольдемар Фогеляйн. Могу я поговорить с братом? – спросил я хриплым голосом, выдавая себя за простуженного, дабы не дать опознать себя на тот случай, если Миш знал Вольдемара лично.

- Извините, штандартенфюрер, но я этого сделать не могу. Ваш брат находится здесь под арестом. Больше мне ничего не известно. Хотите переговорить с группенфюрером Раттенхубером? Возможно, он знает больше.

- Нет, не стоит, обершарфюрер, я бы не хотел быть навязчивым, если дело обстоит так серьезно - до прояснения вопроса. Но я уверен, все скоро определится - мой брат чист перед фюрером и Германией, - ответил я, боясь, что Раттенхубер - шеф личной охраны фюрера, будучи лично знаком с Вольдемаром Фогеляйном, без труда раскроет меня.

- Одну минуту, герр Фогеляйн, судя по звонку, я полагаю, вы говорите из квартиры обергрупеннфюрера?

- Да, обершарфюрер…

- Не могли бы вы сказать, как близко к вам подошли русские? У нас тут проблемы со связью, вот нам и приходится обзванивать городские квартиры, чтобы узнать положение дел в городе.

- Русские совсем близко, поэтому сейчас я вынужден прервать разговор. Я спускаюсь в подвал и присоединюсь к защитникам Берлина.

- До свидания, герр Фогеляйн. В Берлине мы сломаем красным хребет! – излишне бодро рявкнул Миш.

Трубку на том конце повесили, и я понял, что пока еще Фогеляйн жив, но надежды на то, что теперь его можно будет вывезти в Москву – уже нет. Тем более не удастся это сделать с Евой Браун, любовницей Гитлера. А я так на это надеялся, еще больше надеялся на это всесильный Берия. Интересно, что вообще хочет Берия, почему операция скрывается от Сталина? Какую игру он ведет? Впрочем, это не мое дело – один паук пытается перегрызть глотку другому, мое дело сделать все возможное для успеха этой операции, иначе мою невесту, мою дорогую Анечку, не выпустят с Лубянки. В чем она виновата? Да ни в чем, дело состряпали. Просто Берия держит ее заложницей, чтобы я не свинтился совсем или не сдал его Сталину.

Я подошел к камину, на котором стояла бронзовая фигура вздыбленной лошади, и передвинул среднею кочергу из паза, в котором она торчала, специальным образом - так, как это делают в автомобиле, когда включают передачу заднего хода. Камин выдвинулся вперед на скрытых полозьях, обнажив потайную нишу. Оттуда я достал три цинка из-под патронов для автомата «Schmeisser-MP». Один из них был запечатан личной печатью Фогеляйна. Два других – нет.

Я открыл  цинк, предназначался лично для меня. На ней была бирочка с надписью печатными буквами: «Сержу».

Сбоку в коробке лежала, перехваченная резинкой, небольшая пачка писем – штук десять или двенадцать. Самой верхней в пачке была записка: «Моя переписка с Евой».   

Также там находился «Walther P-38» - позолоченный и богато украшенный пистолет, как выяснилось потом, подарок Герману от его шефа рейхсфюрера Гиммлера. Произведен по индивидуальному заказу на предприятии «Mauser», серийный № 4621. Накладные щечки на рукояти пистолета сделаны из слоновой кости, с резьбой, имитирующей дубовые листья, а поверх, с обеих ее сторон, имелись вставки из чистого золота в виде имперского орла со свастикой в когтях. На левой стороне, после маркировки «Р-38» и года выпуска «44», читался известный лозунг СС — «Mein Ehre heisst Treue» («Моя честь — верность»). На другой стороне выгравировано имя обладателя оружия – Hermann Fegelein. Тут же лежали роскошные золотые часы «CARTIER RONDE GOLD» с тяжелым золотым браслетом. На задней крышке часов тоже шла гравированная надпись руническим курсивом «In Herrlicher Kamaradschaft» («В знак сердечной дружбы») и подпись — H. Himmler, точнее, перенесенная на золото точная копия подписи шефа СС.

Были здесь и несколько фотографий в плотном, темном пакете для неиспользованных фотопластинок. На первой, в половину роста, изображен сам Герман Фогеляйн в черной парадной форме генерала СС, с орденской колодкой на груди и Железным крестом в вырезе воротничка. Гладко зачесанные назад темно-русые волосы, холодные серые глаза, смотрящие прямо и даже вызывающе, словно в лицо смерти, которой они не боятся, а слегка скривленный вправо рот, словно насмехался над ней. На оборотной стороне, корявым почерком человека, руки которого привыкли к уздечке и плетке, а не к перу, выведено химическим карандашом:

«Дорогому Сержу!

Я верю в нашу новую встречу… А ты?

Герман

27.04.45».
 
На другой фотографии Герман кружится в вальсе с Евой Браун, подругой Гитлера. Она в светлом платье до самого пола, похожем на свадебное. Какого именно цвета платье – непонятно, все фотографии черно-белые. Герман снят со стороны спины, его левая рука лежит чуть ниже ее талии. На голове Евы, с правой стороны, в пышных, завитых и длинных, ниже плеч, густых волосах приколота белая роза. Лицо Евы видно почти в полный анфас, и даже на фотографии заметен ее страстный взгляд, какой может быть только у влюбленной. На обороте надпись: «Моему Герману. Забудешь меня, порви и фотографию. Твоя Ева.

"Орлиное гнездо". Берхтесгаден.

1944».

Еще один снимок изображал в фас Еву Браун – цветущую, белокурую, с белозубой улыбкой. Вот только светлые глаза казались грустными и выглядели неестественно на фоне летучей улыбки. Подписи на обратной стороне не было.

Последним на дне цинка лежало незапечатанное письмо просто с надписью «Сержу», и из него я достал коротенькое письмецо:

«Дорогой Серж!

Если ты держишь в руках это письмо, значит, мне не удалось ни выкрасть Еву, ни уговорить ее бежать из бункера. Это также означает, что я не вернусь. Мы решили с ней или вместе жить, или вместе погибнуть. Я не оставлю ее одну ни здесь на земле, ни там - в другом мире. По крайней мере, на том свете ни фюрер, ни Гретель, и никто другой помешать нам уже не смогут.

Дорогой Серж! Для Лаврентия Берия я подготовил документы в запечатанном цинке, там важные бумаги и микропленки – все, что я смог собрать и почти все, что он просил. Тебе лучше их не смотреть, целей будешь. Конечно, теперь нам с Евой уже невозможно будет воспользоваться услугами Лаврентия, но пусть эти бумаги будут знаком благодарности тебе за то, что ты спас мою жизнь в сорок третьем. Для тебя лично я оставляю этот конверт с фотоснимками и дорогие мне личные вещи - пистолет и часы, подаренные мне Гиммлером, которые я всегда воспринимал не как благодарность от своего шефа, а как знак преданной службы Фатерлянду. Теперь они твои. Прими их на память.

Что касается еще одного цинка, то там ничего особо секретного нет, все личное, можешь посмотреть, если хочешь. Там находятся мои награды, драгоценности Евы, которые она завещала своей сестре Маргарите - моей жене, письма Гретель ко мне и еще кое-какие ценности, чтобы она могла безбедно начать жить в Новой Германии уже без меня. Тем более что она скоро должна родить, и без средств к существованию ей будет не просто. Я сомневаюсь, что наши банковские сбережения в рейхсмарках будут иметь вес, наверное, в Германии скоро будут новые деньги. Полагаю, что и наша берлинская квартира будет разграблена. Правда, в Кенигсберге на имя Гретель записан хороший двухэтажный дом и еще у нас есть приличная вилла близ Ансбаха, но уцелеют ли они?

Сейчас Гретель прячется в Цоссене, близ Берлина, вчера я увез ее туда. Там на Герингштрассе, 9 есть аптека. Ее хозяин - гинеколог Карл Райхенау, он обязан мне спасением от газовых камер Аушвица своей жены-еврейки. У него под аптекой скрыт хорошо укрепленный, глубоко расположенный под землей, подвал с автономным электропитанием, запасами воды, продуктов и медикаментов. Там же устроена медицинская комнатка, где есть все необходимое, чтобы принять роды. Подвал готовили мои люди. И если в городе будут разрушения, то подвал должен будет остаться неповрежденным. Там же, возможно, придется рожать и моей жене.

Прошу тебя, дорогой Серж, передать Гретель мою посылку, туда же я положил мое прощальное письмо для нее.

Что касается моей переписки с Евой, то тебе надлежит передать их мне или Еве, если кто-либо из нас останется после этого кошмара жив. Там хранятся не только мои письма к Еве, но и ее - ко мне, которые она передала мне вскоре после того, как 9 февраля 1945 года покинула "Бергхоф" и приехала в Берлин в ставку Гитлера. Она сделала это из предосторожности, чтобы фюрер случайно не обнаружил письма. Я знаю - потом, когда все кончится, ты найдешь способ встретиться с кем-либо из нас. Если же мы оба погибнем, то, прошу тебя, уничтожь  нашу переписку и  ни в коем случае не предавай их огласке, а, тем более, в руки ваших спецслужб.

И последнее: если Мюллер не сможет помочь освободиться нам с Евой, то он явится на мою квартиру один, без нас, как только все закончится. Однако он покинет ставку Гитлера, не дожидаясь, когда ее возьмут русские – то есть, за сутки, а, может, всего за несколько часов до этого. Он увидит приближение конца – у него на это особый нюх. Поэтому, если Мюллер не явится сразу после захвата бункера, то тебе есть смысл подождать его у меня еще день или два. Никому другому, кроме тебя он не сдастся, ты знаешь почему – кроме тебя, его никто не знает и не доставит напрямую к Берии, а это будет для него означать лишь одно - конец. В этом случае он предпочтет принять яд.

Ну, вот, пожалуй, и все.

Благодарю заранее!

Я не прощаюсь. Погибну я сейчас или нет, но я уверен, что мы обязательно увидимся, возможно, уже не в этом мире, но, скорее всего…

Твой Герман.

27.04.45»

Из простого любопытства я  открыл и третий цинк, предназначенный для сестры Евы Браун - фрау Маргарите Фогеляйн – жены Германа, в девичестве Браун - Гретель Браун, как ее обычно называли близкие. Об этом же свидетельствовала приклеенная к коробке бирка с короткой надписью «Гретель». В коробке была тоненькая стопочка писем – пять или шесть - наверное, что-то очень личное, что читать порядочному человеку не следует, толстая пачка фотографий в черном конверте и шкатулка с драгоценностями. Это и были безделушки Евы Браун, которые она передавала своей младшей сестре, об этом же говорила трогательная записочка, подписанная самой Евой.

Тут же лежал килограммовый золотой слиток Рейхсбанка Германии, с орлом и свастикой, и три пачки американских долларов. В серебряном портсигаре, с золотым зайчиком на крышке, хранились многочисленные личные награды Фогеляйна – золотой кавзнак, серебряные знаки ранения и спортивные медали. Высшими наградами были Рыцарский крест Железного креста с дубовыми ветвями и мечами и Германский золотой крест. На тыльной стороне портсигара никакой гравировки не было, но я знал, что небольшую партию таких портсигаров изготовили в Германии для канцелярии Фюрера, которыми он потом лично одаривал особо приближенных к нему людей за выдающиеся заслуги.

Кроме того, в цинке, обернутым в красный панбархат, оказался также кинжал, похожий на старинный короткий германский меч - как символ принадлежности не просто к СС, а к ее элите. В отличие от обычных эсэсовских кинжалов, он, во-первых, подвешивался не на ремешке, а на цепочке из соединенных восьмиугольных серебряных пластинок, украшенных изображениями мертвой головы и рун. Во-вторых, вдоль средней части ножен проходила полоса с узором в виде сплетающихся свастик. Рукоятка кинжала украшалась дубовыми листьями и изображением орла со свастикой, зажатой в когтях.  Черные кожаные ножны отделаны серебряной чеканкой. Я вспомнил, что похожий кинжал я когда-то видел на картине «Танец смерти» - великого немецкого художника Хольбайна, жившего в эпоху Возрождения.

Был тут и билет члена НСДАП за № 1200158, билет членства в СС за № 66 680 – оба на имя Германа Фогеляйна, и какие-то вымпелы и грамоты за победы в конном спорте. В отдельной черной коробочке, с вдавленной в бархат крышечки изображением черепа, покоился тяжелый серебряный перстень, с изображением мертвой головы в обрамлении дубовых листьев и древних германских зигрун. Этот перстень являлся знаком особой доблести награжденного офицера  СС. На внутренней стороне кольца находилась изящная гравированная надпись "S. Lb H. Fegelein", дата вручения и факсимильная подпись: “H. Himmler”. Мне было известно, что "S. lb" означало сокращенное «Seinem lieben» - "Моему дорогому".  Здесь же находился и сложенный многократно наградной лист, текст которого гласил:

"Верному сыну Германии Герману Отто Фогеляйну.

Я награждаю Вас кольцом СС "Мертвая голова. Это кольцо символизирует верность фюреру, наше непреклонное послушание и наше братство и дружбу. Мертвая голова напоминает нам то, что мы должны быть всегда готовы отдать наши жизни во имя блага немецкого народа. Руны напротив мертвой головы символизируют наше славное прошлое, которое будет восстановлено через национал-социализм. Две зиг-руны символизируют аббревиатуру СС. Свастика и хагалл-руна означают нашу несгибаемую веру в неизбежную победу нашей философии. Кольцо охватывает дубовый венок, дуб - традиционное немецкое дерево. Кольцо "Мертвая голова" нельзя купить или продать. Это кольцо никогда не должно попасть в руки того, кто не имеет права держать его. Если Вы покинете ряды СС или погибнете, то кольцо должно вернуться к Рейхсфюреру СС. Незаконное приобретение или копирование кольца строго запрещено и преследуется по закону. Носите это кольцо с честью!

Г. Гиммлер"

Все эти регалии, письма и прочее, я уложил обратно в цинк, а затем и сами все цинки спрятал в свой кожаный кофр, после чего немедленно отправил по рации шифровку в приемную Берии, в которой доложил об исходе операции «Ева». Через пятнадцать минут мною был получен ответ:

«Ставка Гитлера падет через два, от силы - три дня. С этого момента ждите пациентов еще, максимум, двое суток. Затем, с ними, или без них, возвращайтесь в Москву. Больше времени ждать не имеет смысла. За вами завтра же будет послан специальный борт на аэродром  Темпельгоф и будет там вас ждать все эти дни. Отныне связь будем поддерживать раз в сутки, в десять утра ежедневно, кроме исключительных обстоятельств, касающихся объявления наших фигурантов. Из сил прикрытия, помимо личной группы спецназа, оставьте себе людей и техники по своему усмотрению. Всех остальных отдайте в распоряжение полковника Слогодского для передачи их в действующие части.

Беркут».

Беркут – это личный псевдоним Берии, первые три его буквы совпадают с фамилией Лаврентия. Хотя, по сути, он птица совсем другого полета - из рода стервятников. А «пациенты» - это условное обозначение Евы Браун, Фогеляйна и Генриха Мюллера – группенфюрера СС и шефа гестапо (IV управление РСХА).

Я раздвинул плотные шторы и выглянул в окно. У подъезда стоят, прикрепленный ко мне лично «Виллис» и два ГАЗика сопровождения для группы спецназа «Зеро». Я прикинул время, которое мне утром понадобится, чтобы успеть проехать по разбитым дорогам тридцать километров до Цоссена, выполнить просьбу Фогеляйна и вернуться назад. Выходило, что не менее трех часов. Правда, я не имел права оставлять свой пост, коим была квартира Фогеляйна – а, вдруг, за время моего отсутствия появится Мюллер? Но не мог я и не выполнить последней просьбы Германа. И все же – рискну. Итак, решено: завтра, с рассветом выезжаю в Цоссен, будь, что будет!

Сквозь пыльные стекла глянул на поверженный Берлин, который знавал еще мирным. Повсюду на руинах висели красные флаги, которые под моросящим дождем казались черно-лиловыми. На фоне темнеющего неба, пустыми глазницами окон смотрели на меня дымящиеся остовы зданий, мрачные и причудливые, как руины мертвого мира, словно здесь никогда не было ни цветущего города с миллионами населения, ни залитых светом улиц, ни красивых витрин, ни хорошо одетых людей.

Вдруг, само собой включилось радио, и оттуда, как ни в чем не бывало, раздалось торжественная мелодия марша: «Deutschland, Deutschland uber alles…» - «Германия, Германия превыше всего…»