УКОЛЬЧИК
Заведующий кардиологическим отделением Юрий Зигматуллин сидел за столом в ординаторской и заполнял истории болезней. Настроение было скверное – на утренней оперативке непосредственный начальник, главный врач медсанчасти Заровшанского горнообогатительного комбината, упрекнул его в недостаточной загруженности отделения. А доктор Зигматуллин упреки, касающиеся профессиональной деятельности, всегда воспринимал очень остро. И теперь он, заполняя документацию – процесс привычный и почти автоматический, одновременно думал, где бы раздобыть больных на пустующие койки. Вся сложность состояла в том, что нельзя госпитализировать пациентов из любой городской поликлиники – он мог положить только работников комбината.
Окно в комнате распахнуто настежь: хотя стоял только май месяц, но здесь, в Узбекистане, весна всегда была ранняя и теплая, и одна лишь открытая форточка от духоты не спасала.
Юрий отложил в сторону оформленные истории болезней и начал звонить цеховым врачам, сообщая коллегам о наличии свободных мест. Его старательность, наряду с врожденной аккуратностью, объяснялась также и опасением за свое служебное положение: он был слишком молод (нет и тридцати лет) для должности заведующего кардиологией такого крупного учреждения как медсанчасть комбината. Что у него в активе: Новосибирский медицинский институт, интернатура, год работы в поликлинике, специализация по кардиологии и два года работы ординатором здесь же – в кардиологическом отделении. А потом фортуна ему неожиданно улыбнулась: в связи с началом перестройки и обособлением Узбекистана в суверенную республику прежний заведующий, врач высшей категории, Михаил Лучкин, уехал на постоянное место жительства в Россию – в Рязанскую область (ему предложили должность заведующего терапией одной из ЦРБ). Единственным кандидатом, способным его худо-бедно заменить, оказался Юрий Зигматуллин. Около полугода он провел в неопределенной должности и.о. заведующего отделения, пока, наконец, не вышел приказ о его окончательном утверждении на этом месте. Вот уже год, как он полноправный заведующий, но прекрасно понимает, что при острой необходимости главврач всегда сумеет найти ему замену. Поэтому Юрий основной задачей считал повышение собственной профессиональной подготовки, чтобы действительно стать трудно заменимым специалистом. И ему это постепенно удавалось. Изучение литературы наряду с постоянной практикой создало Юрию репутацию пускай молодого, но умного и перспективного кардиолога. Пациенты обычно относились к нему с почтением, назначения выполняли аккуратно, режим не нарушали, и даже элита комбината – начальники цехов и их заместители, предпочитали не обращаться на прием в комбинатовскую поликлинику, а приходили за консультацией прямо к Юрию в отделение.
В дверь постучали и в ординаторскую вальяжной хозяйской походкой вошел пациент с редкой для здешних мест фамилией – Иванов. Это был среднего роста, коренастый, уверенный в себе мужчина, едва достигший пятидесятилетнего возраста. Он работал на комбинате на должности мастера, неплохо зарабатывал и в духе марксистко-ленинской идеологии ошибочно считал себя пупом земли. У Иванова в течение нескольких лет повышалось артериальное давление (зачастую цифры достигали 240/120 мм рт ст), но он его не чувствовал и поэтому до сих пор в больнице не обследовался. Так, сходит в поликлинику, посидит на больничном листе, таблетки попринимает и на этом успокаивается. Но на очередной медкомиссии цеховой терапевт в обязательном порядке направила его в больницу для уточнения диагноза. Вот он и оказался в кардиологическом отделении.
В медсанчасти комбината царил академический стиль обследования и лечения. Обследовались пациенты обстоятельно, и также обстоятельно и дотошно подбирался курс лечения. Этого же стиля придерживался и Юрий Зигматуллин, который временно назначил Иванову симптоматическую терапию таблетками и в настоящее время выяснял причину артериального давления. После установления диагноза предполагалось снизить давление ближе к нормальным показателям и назначить постоянное поддерживающее лечение. Но Иванов, на беду, оказался недоверчивым и склочным человеком. Он имел скверную привычку без приглашения вваливаться в ординаторскую в любое удобное для себя время и начинал нудным голосом допытываться о целесообразности назначения анализа или лекарства. На третий день пребывания в отделении он недовольно высказал Юрию, что его фактически не лечат – то есть не делают никаких уколов (а в представлении Иванова лечение заключалось обязательно в назначении каких-нибудь инъекций), и он только здесь зря время проводит. Пациент был также недоволен недостаточно почтительным, по его мнению, поведением младшего медперсонала (молоденькие санитарки запанибратски звали его «папашей») и скудным питанием.
Но за неделю нахождения в отделении артериальное давление Иванова прочно установилось на цифрах 180/90 мм рт ст, пришли ответы многих анализов. Юрий Зигматуллин собирался назначить пациенту еще несколько обследований, подкорректировать лечение и диету и готовить больного на выписку.
И вот этот неурочный визит!
– Здравствуйте, Лев Анатольевич! – поприветствовал Юрий пациента. – Как самочувствие?
– Какое еще самочувствие. Надоело мне ваше так называемое лечение! – безапелляционно заявил Иванов. – Переводите меня в хорошую больницу – туда, где работают опытные доктора. В Ташкент хочу!
Юрий с пациентами обычно не конфликтовал, и если кто-то изредка высказывал пожелание перевестись в другое лечебное учреждение, то доктор не возражал. Так и в данном случае: пациент хочет лечиться в Ташкенте – будет ему Ташкент! В этот же день Иванов с направлением в республиканскую больницу был выписан из отделения.
Теплым осенним утром Юрий Зигматуллин шел по коридору поликлиники, и у кабинета ВТЭК, где скопилась приличная очередь, его окликнули:
– Извините, доктор, вы меня не узнаете?
Юрий остановился, поглядел на подошедшего (точнее, подковылявшего) к нему мужчину – сгорбленная фигура, левая нога бессильно шаркает по полу, в правой руке – трость.
– Не припоминаю, – пожал плечами врач.
– Да это я – Иванов. Я весной у вас в кардиологии лежал.
– О! Как вы изменились! – не сдержал своего удивления врач. Еще бы! Весной это был жизнерадостный скандалист, а теперь – обиженный судьбой инвалид.
– Я сам себя не узнаю. Я теперь очень сожалею, что отказался у вас тогда лечиться и поехал в этот треклятый Ташкент. Вот послушайте, какая со мной история в Ташкенте приключилась.
Выписался я из кардиологии, вечером с соседом распил бутылку водки (семьи у меня нет – давно в разводе), а наутро самолетом вылетел в Ташкент. Прибыл я в республиканскую больницу, и поместили меня в кардиологическое отделение. А там, в больнице, как я позднее узнал, обычай был такой вот местный: пока врач от больного денег «на лапу» не получит – к лечению не приступает и даже не подходит к своему пациенту. А я то об этом обычае и не подозревал! Я привык, что в нашей медсанчасти все лечение всегда было абсолютно бесплатным – только если сам медикам подаришь что-либо от чистого сердца. И вот я лежу в пустой палате позабыт-позаброшен, и никто ко мне из докторов и не заходит. Кормят какой-то чепухой, ни тебе анализов, даже таблеточки ни одной не дадут. Прошло три дня, ситуация не меняется. Терпение у меня закончилось, и попер я в ординаторскую разбираться.
Гляжу – сидят за столами несколько узбеков разного возраста, очень важные, в белоснежных халатах, высоких белых колпаках. Что-то в бумажках с умным видом строчат.
– Почему меня не лечат? Давайте лечите, уколы делайте, а не то я жаловаться буду! – пригрозил я им и вернулся в палату.
Через час ко мне в палату вошел молодой узбек – по виду студент-практикант. В руках держит шприц с каким-то лекарством.
– Что за укол? – спросил я.
– По-русски не понимаю! – ответил студент и вкатил мне в вену все содержимое шприца.
В тот же миг в глазах моих потемнело, и я полностью отключился…
Очнулся я в незнакомой палате (как потом выяснилось – в отделении реанимации) и – о, ужас! – не могу пошевелить руками и ногами, даже не чувствую их нисколько. И слова вымолвить не могу! Язык не слушается. Только мычу потихоньку. Лежу я на кровати под белой простыней, одет в пижамные штаны, трусы и носки. Больше нет никакой одежды. Кое-как скосил глаза вбок – на соседней койке старик лежит, а рядом с ним на стуле – старуха притулилась. С виду – оба русские.
Признаться, я в тот момент не поверил собственным глазам и воспринял окружающую обстановку как кошмарный сон. Я закрыл глаза и опять провалился в забытье…
Когда я снова открыл глаза, за окном смеркалось. Но по-прежнему в пустой палате находились старик со старухой. И я – неподвижный, полуголый, под белой простыней – как будущий покойник. И я понял, что это реальность!
Ночью я почти не спал. Осознание факта, что я – здоровенный мужик, в одночасье стал полным инвалидом, почти покойником, стало для меня сильнейших психическим стрессом. Хотелось ругаться, выть, наконец, пожаловаться какому-нибудь доброму человеку. Но я мог только открывать и закрывать глаза. Под утро я уснул…
На следующий день из медработников нашу палату посетила только санитарка – пожилая толстая узбечка. Она протерла мокрой тряпкой пол в палате, а потом попыталась меня напоить водой из чашки. Но я даже пить не мог – мышцы лица и язык не действовали, и вода стекала из уголка рта по правой щеке. Санитарка кое-как влила мне в рот две ложки и ушла.
Старик вскоре начал стонать и жаловаться на холод (хотя в палате было тепло) – вероятно, его знобило. Жаловался он долго – по моим представлениям, не менее часа. Старуха его утешала, просила потерпеть. А потом она встала и, шаркая подошвами тапок, подошла к моей койке.
«Наверно, хочет чем-то помочь?» – растроганно предположил я.
Но старуха, откинув простыню, которой я был прикрыт, стащила с меня штаны и носки.
Опять прикрыв меня простыней, старуха вернулась с добычей к своему мужу.
– Ты что старая делаешь?! – охнул тот.
– Молчи! Ему все равно помирать. Давай одевайся – теплее будет.
Старик натянул на себя еще одни штаны и носки.
А я лежал почти голый и ужасался людской подлости. Настроение у меня совсем упало. Лежу, молча плачу. Безнадега полнейшая! Вспомнил я, что три месяца назад вставил себе пяток золотых зубов.
«Кому же теперь мои зубы достанутся, когда помру?» – подумал тоскливо, и отчетливо представил, как лежу я на столе в холодном морге, а полупьяный санитар плоскогубцами выдирает мои дорогие золотые зубы.
Но первым умер старик. Умер ночью. Я проснулся от яркого света и неприятного скрипа и успел увидеть, как два санитара увозят на железной скрипящей и громыхающей каталке что-то, покрытое белой простыней. Койка старика опустела. Старуха тоже исчезла.
На следующий день я лежал в палате один. Меня не поили, не кормили (хотя аппетита у меня и не было!) и не лечили. Из всего медицинского персонала палату посетила только незнакомая мне раньше молодая санитарка неопределенной национальности (смуглая, но с европейским разрезом глаз), наскоро протерла мокрой тряпкой пол и ушла.
Вечером я помочился «под себя» и лежал на мокрой простыне, пока она не высохла сама собой. Несмотря на отсутствие ухода и лечения мое состояние не ухудшалось. Конечности все еще были неподвижные и бесчувственные, но слух и зрение сохранились. Кроме того (как это ни странно!) смерть старика повлияла на меня положительно – я понял, что от судьбы не уйдешь, а если помру – то так тому и быть. Но вместе с тем в полное отчаяние не впадал, наоборот, прекратил свою мысленную истерику, стал размышлять спокойно и логически, пытаясь найти выход из этого тупикового положения.
На мое счастье, у меня в Ташкенте проживали родственники – двоюродный брат Сергей со своей семьей. Ежегодно я бывал у него в гостях (а он у меня) и прекрасно помнил его адрес и номер телефона. И теперь я ругал себя за то, что по своей гордыне не заскочил к нему за советом, перед тем как лечь в больницу. Даже не сообщил ничего! И Сергей не знает о моем пребывании в здешней больнице. Вся проблема сейчас состояла в том, как сообщить о своей беде Сергею.
Утром в палату пришла группа студентов – около десяти человек, и преподаватель, важный горбоносый еврей, начал назидательным тоном рассказывать им еще об одном нетипичном случае геморрагического инсульта.
– Очень живучий пациент, – пояснял преподаватель, стоя у моей койки. – Глубокий инсульт, тетрапарез. Давно бы должен помереть, а все никак не уходит.
После ухода будущих врачей я внезапно почувствовал свой язык и правую половину лица. И даже смог произвести негромкий короткий нечленораздельный звук, похожий на мычание. Это был прогресс, надежда на спасение!
На следующий день в мою палату опять приходили студенты, и уже другой преподаватель удивлялся, что я все еще жив. Но я воспринимал эти высказывания спокойно, потому что мое состояние продолжало улучшаться – появилась небольшая чувствительность правой руки. В тот же день санитарка перестелила мои пропахшие мочой простыни. Видимо, этот запах раздражал преподавателей и студентов!
И вот наступил день (не помню уже – какой по счету), когда я смог с трудом произносить разборчивые слова. В это утро в палату зашла медсестра и подошла к моей койке, наверное, чтобы убедиться – живой я или нет.
– За-пи-шите телефон! – с трудом произнес я, т.к. язык все еще мне полностью не подчинялся.
Удивленная медсестра достала клочок бумаги и ручку, и я продиктовал ей номер телефона двоюродного брата.
Это был поворотный пункт во всех моих злоключениях! Медсестра, как впоследствии выяснилось, передала просьбу больного заведующему отделением, и тот позвонил по указанному телефону. После обеда ко мне в палату вошел Сергей – такой же, как я, крепкий мужик среднего возраста, с небольшими усиками на широком загорелом лице.
– Привет, братан! – преувеличенно весело поздоровался он со мной. – Я все сделал, как надо. Сейчас о тебе позаботятся.
Сергей был прекрасно осведомлен о своеобразных «местных обычаях» здешней больницы и сразу заплатил положенную в таких случаях сумму этим эскулапам. Вечером меня перевели в другую палату реанимационного отделения и стали усиленно лечить и кормить.
Я быстро начал поправляться: продолжала улучшаться речь, стали действовать правая рука и правая нога. Вскоре меня перевели в неврологическое отделение в общую палату, где продолжили интенсивное лечение. После окончания полного курса лечения я практически свободно разговаривал, правые рука и нога полностью восстановили свои функции, но вот левая рука и нога почти не действовали. Дальнейшего прогресса не предвиделось, и меня выписали на долечивание в нашу медсанчасть.
Иванов закончил свою исповедь. Трагически взмахнул правой рукой.
– Эх, несправедлив я был по отношению к вам! Полежал бы весной в отделении, а потом преспокойненько продолжил бы кушать таблетки. И здоровье бы сохранил. А теперь придется остаток жизни с палкой телепать.
Огорченно вздыхая, пациент отошел к своей очереди, а доктор Зигматуллин отправился в свое отделение. Жизнь продолжалась!
2007 г.