Первые крылья мне подарили, когда я учился в начальной школе. Стоило их оставить в комнате без присмотра, как Щен, у которого в этот период происходила смена зубов, изгрыз края одного из них. Этот дефект не укрылся от зорких глаз моих одноклассников, и они прозвали меня Хромокрыл, сокращенно – Хром. Подозреваю, однако, что причиной, по которой я получил это прозвище, послужило мое достаточно неуклюжее перемещение в воздухе, а вовсе не поврежденное крыло. Немного погодя с помощью этих же крыльев я уже летал, как птица. Преувеличиваю. Это сейчас я летаю совершенно свободно и на достаточно большой высоте. Не то что Синица. Она только-только поднимается на несколько метров выше самого высокого небоскреба, как сразу же пускается в горизонтальный полет, наблюдая течение городской жизни и приветствуя подружек, которые попадаются на ее пути.
Как я уже говорил, мой полет проходит на расстоянии нескольких километров над землей в холодном, разреженном воздухе. Чистая атмосфера и практическое отсутствие встречных помогают сосредоточиться на наиболее важных для меня вопросах. Например на том, что связывает нас с Синицей. Какие точки соприкосновения могут быть у меня – любителя Вагнера и Шопенгауэра – и Синицы – ярой приверженки попсы и женского чтива? Что общего может быть у людей, которые никогда не могут спокойно договориться о высоте полета?
Холод забирался за воротник рубашки, бодря и заставляя двигаться живее. Крылья, легко подчинявшиеся малейшему посылу мышц рук, исправно несли меня по небу, обещая в скором времени доставить на службу. Мысль, работавшая четко и непредубежденно, не встречала препятствий со стороны чувственной сферы. Словом, все шло как обычно. До тех самых пор, пока... передо мной не появился человек. Обычный мужчина в светлом костюме, только ... без крыльев. Он стоял, нет, пожалуй висел... И все же лучше сказать «стоял», хотя его ноги не имели под собой опоры. Я спросил его, что он здесь делает. Он ответил, что сторожит проход в иной мир. Это было очень странно. В чистоте, или точнее пустоте, неба ни о каком проходе не могло быть и речи. Я набрался наглости и спросил:
– А мне туда можно?
– Можно, – ответил он и посоветовал закрыть глаза.
Ну что ж, открыв их, я убедился, что все вокруг переменилось. Теперь я находился на пустынном песчаном берегу в непосредственной близости от спокойной водной глади. Ее темное полотно простиралось так далеко вперед и в стороны, что создавалось впечатление, что передо мной море или даже океан. Стоило отвернуться от монотонной панорамы, как сразу же я был встречен пленительной улыбкой небольшой тенистой рощицы. «Как нельзя кстати в такой солнечный день», – подумал я и направился к зеленому оазису. Однако по дороге еще одна мысль пришла мне в голову: «Интересно, как живут здесь люди?» Хотите верьте, хотите нет, но уже в следующее мгновение впереди была не группа невысоких мелколиственных деревьев-подростков, а зеленые холмы, чей нарядный травянистый покров мог соперничать с сиянием изумрудов, а в низинке – аккуратные белые домики с темно-красными крышами. Дверь, которую я толкнул, тоже была красной. Она вела в светлое просторное помещение, где из мебели не было ничего иного, кроме мягких пуфов и ярко окрашенных кубообразных предметов. Зато повсюду – на окнах, подставках и просто на полу – стояли вазоны с цветами, привносящие в это лаконично обставленное жилище атмосферу свежести и непосредственности. «Любопытно, кто здесь живет?» – подумал я. Едва эта мысль осенила своим присутствием скромную обитель моего мозга, как тут же я обнаружил, что стою на дороге перед юной девушкой, одетой в бело-розовое воздушное платье.
– Что же это у вас тут происходит? – возмутился я. – Какие-то спонтанные перемещения, постоянно ускользающие пейзажи...
– Ничего странного, – пожала плечами девушка. – Просто ход поезда.
– Ход поезда?
– Ну да, такой же эффект. Когда поезд движется, то может казаться, будто едет не он, а все, что за окнами. Мир этот стабилен – так же, как и тот, откуда ты пришел. Скачет твоя мысль, увлекая тебя вслед за собой.
– Значит, ты живешь в том доме, – сообразил я и, дабы опередить очередную внезапную перемену мысли, засыпал девушку вопросами: «С кем ты живешь? Где учишься? Где работаешь?»
Место, куда я перенесся далее, являло собой зал со стеклянными стенами, высокими арочными окнами и светопроницаемым куполообразным потолком, отчего потоки слепящего света свободно пронизывали его сверху донизу. Кому-то это могло не нравиться, но тем существам, которые находились в маленьких разноцветных колыбельках, общение со светом было явно по нраву. Они нежились под легкими кисейными покрывальцами, время от времени выставляя свои пухлые ручки и ножки наружу. Между колыбельками ходила моя недавняя знакомая, позванивая колокольчиками, привязанными к ее поясу, и, наклоняясь к младенцам, что-то нашептывала им на ушко. Тех, чье беспокойство не унималось, она брала на руки, лаская и баюкая.
Уж и не знаю, о чем подумал, но неожиданно девушка, нянчившая малыша, подошла ко мне и протянула крошечное, прикрытое мягкой пеленкой тельце. Не имея ни малейшего опыта обращения со столь деликатными миниатюрными живыми существами, я тотчас же прижал его к груди. И если бы когда-нибудь я отважился дать интервью по поводу того, что при этом почувствовал, то мог бы абсолютно объективно утверждать, что сердце мое, до этого бывшее привычной и малозаметной принадлежностью, сейчас нашло особый темпоритм, одарив меня фейерверком удивительных эмоций. Отныне в его стране царила атмосфера любовной неги; по-птичьи звонкоголосая, его песнь заполняла благоухающее пространство души, славя беспредельность любви, бесконечную красоту ее проявлений. О, как я любил в этот момент все, чего касался мой взор!..
То, что произошло после, было так же неожиданно, как если бы над ухом кто-то прокричал: «Ваше время истекло!» Я почувствовал, что стремительно падаю вниз, и осознал: в этот утренний час я вернулся в необъятные просторы голубого неба, где ни давешнего стража, ни следов какой-либо иной аномалии не замечалось.
Выровняв полет, я тут же обратился к сердцу: «Тук-тук, отзовись. Как ты сейчас?» Сердце было на месте. И в нем еще теплился зажженный любовью огонь, жил его удивительный рассказ о том, что любовь может быть обращена ко всему сущему, стирая извечное «нравится-не нравится», выявляя в нем своим лучом признаки красоты.
Когда вечером я нашел время приласкать Синицу, она почуяла в моем взгляде и прикосновениях ту необычайную притягательность, которую сообщает им аромат цветка, расцветшего в груди, и приложила максимум усилий, чтобы вызвать во мне страстное желание овладеть ее телом. А когда поняла, что ее чары не действуют, рассердилась. И в грации танцевальных па, и в ее глазах, полных нежности, а потом и гнева, мне виделся свет – любимый мной трепет ее души. Я сидел на полу и наблюдал, как она танцует, потом, как укладывается в постель, и ощущение праздника не покидало меня. Мое чувство сейчас изливалось полно, свободно, независимо от того, как оно принималось возлюбленной.
Утром она все еще дулась на меня, однако позволила себя уговорить: лететь на работу вместе, в «моем» небе. В дороге она беспрестанно жаловалась то на холод, то на то, что ей трудно дышать, но когда увидела стража, в одночасье умолкла. Ее удивление было так велико, что она безропотно ждала, пока я испрашивал разрешения на проход в иной мир вместе с подругой, и послушно закрыла глаза, когда ее попросили об этом.
Не знаю, что на меня нашло, но вместо того, чтобы устремить мысль к цели нашего путешествия, я подумал, что надо бы испытать Синицу, а заодно и самому пройти тест на самообладание. «Сейчас мы очутимся в самом мрачном... самом ужасном месте», – вообразил я, и сию же минуту мы, действительно, оказались в полном мраке.
– Хром, куда ты меня притащил? – встрепенулась Синица.
– Погоди, тут кто-то есть.
В темноте слышались вздохи, прерывистое частое дыхание. Синица, явно испуганная, прижалась к моей спине всем телом, умоляя сейчас же найти выход. Мне тоже было не по себе. Не потому, что я боялся стать жертвой коварства узника или узников этой темницы, но оттого, что страх и безнадежность, разлитые во мраке, были не менее разительны, чем те, что возникают при встрече с потусторонним.
– Кто здесь? – спросил я глухим, сдавленным голосом.
– Это я, Мот, – пленник своей совести, – ответили мне с тяжким вздохом.
«Что делал здесь тот, кто способен был осмысленно отвечать, а значит и мыслить, кто в любую минуту мог избавиться от этого ужаса?» Объяснение, полученное на этот вопрос, поразило меня:
– В этих стенах, которые способны притягивать и отражать волны негативных мыслей и эмоций, я изживаю то, что накопил за всю жизнь.
– Но если стены отражают всю эту гадость, как можешь ты изменить движение колеса негатива?
Стон вырвался из горла Мота:
– Могу. Я должен превратить морок в свет. И я сделаю это...
– Все, я больше не выдержу! Я сейчас умру! – раздался у меня за спиной отчаянный крик Синицы.
Что лучше всего излечивает от страха, нежели красота? Что быстрее приводит в равновесие, нежели приятное глазу?
– Посмотри, птичка моя, какая травка, какие домики, какие... – удерживал я за плечи все еще дрожащую Синицу.
Постепенно ее волнение пошло на убыль, и, рассматривая прелести пейзажа, она заявила: «Хочу домой!» На самом деле, она так не думала, потому что новый поворот ее мысли перенес нас, отнюдь не к нам домой, но... в помещение огромного магазина.
– Синица, детка, мы опоздаем на работу, – попытался отвлечь ее я от предмета ее мечтаний – голубого мохерового пуловера с белым меховым воротничком.
Но она уже деловито осведомлялась у продавца о стоимости облюбованного ею сокровища. А когда узнала, что все, что она видит здесь, можно получить бесплатно, живо набрала два внушительных размеров пакета, не отдавая отчета, как полетит со всем этим добром дальше.
Донельзя обрадованная, Синица была полностью сосредоточена на переживании своей удачи, и потому не составляло труда переместить ее туда, куда изначально стремился я всей душой – к младенцам.
– Смотри, – призывал я ее открыть зажмуренные от яркого света глаза. – Смотри, какое чудо!
Синица смотрела на малышей с недоумением – словно попала в очередной торговый зал, где ей на выбор предлагали нечто совершенно бесполезное. Все еще не теряя надежды приобщить ее к дивному откровению любви, я предложил:
– Попроси, чтобы тебе принесли младенца. Подержишь его на руках...
Но в ответ прозвучало капризное:
– Где мои пакеты? Немедленно отведи меня в магазин!
Сегодня я летел не слишком быстро. Сегодня было о чем подумать. В этот день исполнялось ровно три года с тех пор, когда я в последний раз видел Синицу. Та же годовщина была связана и с другим – не менее важным в моей жизни событием – усыновлением Мура. Три года назад, когда я вновь принял на руки младенца, я осмелился спросить у девушки в бело-розовом платье:
– Я могу его взять с собой?
– Можете.
Господи, каким счастьем было общение с Муром – этим неисчерпаемым источником радости! Сколько мудрости почерпал я, соприкасаясь с миром его сознания! И вот сегодня...
– Эй, постой! – нагонял меня кто-то слабосильный.
Я обернулся. Позади, усиленно работая руками, летела Синица. Ее полуоткрытый рот жадно ловил воздух. Когда она поравнялась со мной, в ее глазах я увидел страх. А еще в них читалось ожидание. Мы не сказали друг другу ни слова. Нас, молчащих, безмолвно встретили у прохода в иной мир и, не проронив ни звука, пропустили в его сферу: за три года ежедневных посещений меня считали здесь своим.
Мы застали Мура играющим у того самого сказочно красивого дома, где с самого рождения он проводил большую часть дня, пока я был на работе. Я старался не подавать вида, что волнуюсь.
– Познакомься, Мур, это твоя мама – Синица.
– Как жалко, мама, что ты пришла так поздно...
Его голосок дрожал, и я понял, какое он принял решение.
Наверное, у меня был жалкий вид, потому что и без того большие глаза Синицы вдруг распахнулись еще шире и в них появилось выражение боли и сострадания.
– Ты знал заранее? Ты сразу знал, что в три года эти дети могут выбирать? – переживала она.
Я утвердительно кивнул головой. По щекам Синицы потекли слезы. Она уткнулась мокрым лицом в мои протянутые к ней ладони и, безудержно твердя: «Бедный, бедный...», продолжала всхлипывать. Напротив, я чувствовал странное умиротворение. Сейчас мое сердце вмещало и ее покаянные слезы, и лепет Мура, который, обнимая мои ноги, обещал, что, как только научится летать, обязательно станет навещать маму и папу, и последний взгляд на сказочный хрустальный теремок...
Дома Синица привычно сунула ноги в свои мягкие голубые тапочки, и лишь теперь я заметил, что на ней надет голубой с белым воротничком свитер, приобретенный в памятный день нашего расставания.
– Хром, ты только ничего не говори, – опередила она мои расспросы. – Я тебе сейчас скажу самое главное.
Она подошла к окну, где по настоянию Мура, произрастали его любимые цветы, и, снимая пальцем пыль с узких глянцевых листьев, заговорила:
– Поверь, Хром, я всегда тебя любила. Я умею любить. Но раньше мне не хватало терпения выслушать голос твоего сердца и раскрыть свое для отдачи. Меня всегда увлекало активное действие и получение сиюминутной пользы. Сейчас я слышу наши сердца.
– И о чем они тебе говорят? – подошел я к ней.
– Они говорят... – голос Синицы срывался, – говорят мне, что ты тоже любишь меня. И что ты хочешь... чтобы у нас был свой маленький...
Синица повернулась и посмотрела мне прямо в глаза.
– Эх ты, где ты была три года назад? – мог я с полным правом спросить ее сейчас, ощущая ослабевший магнетизм наших чувств и боль при упоминании о ребенке...
Но вместо слов я достал из нагрудного кармана прядь волос Мура – драгоценное свидетельство моей утраченной радости – и вложил этот знак моего к ней доверия в ее руку. Это значило:
– Да, я готов снова принять тебя в свое сердце и дарить тебе его ласку, я готов стать твоим ближайшим другом и помочь тебе растить детей. Ибо не из-за кого-то истинно любящий раскрывает свое сердце, но ради самого сердца, ищущего, на кого бы ему пролить свет своей любви.