О государственной власти в России

         


Диакон Георгий Малков
ДУХОВНАЯ ТРАДИЦИЯ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВЛАСТИ В РОССИИ




1. О сегодняшней парламентской демократии в РФ.

       ...Плохо, конечно же, когда вместо рук и ног – протезы, но когда и вместо головы – протез, это уже грозит организму гибелью. А разве именно не такова, например, наша нынешняя «демократическая» Дума, лишний раз показывающая, к чему, к какой реальной сути подобного типа власти приводит страну идеальное понимание демократических институций – при достаточно греховном состоянии нашего общества?
Мы, казалось бы, должны были ныне — на новом («постсоветском») витке своей истории — совершить его вокруг своей русской традиционной «святорусской» оси в единственном стремлении возродить наше подлинное Отечество, свой христианский и только в этом случае подлинный Русский дом, а вместо этого наблюдаем в большинстве своем чисто гоголевские типажи в «нашей» Думе – и соответствующую же политику (а об экономике уж лучше и вовсе умолчать)! Увы – такова в конце концов воля народа…
Каковы же нынешние результаты демократии у нас? Разве строится ею наш общероссийский Дом?
Тысячи соблазнов вопиющей бездуховности, тысячи социально-политических фантазий отвлекают нас от этого единственного ныне важного для всех нас общенародного дела; и точно так же тысячи фальшивых политиканов, растлителей русской души и расхитителей российского добра, клянутся в любви и верности якобы «России», всячески изголяясь в заведомо лживой политической демагогии, затемняя своей пустой (то реликтово полусоветской, то не менее ныне модной полулибертарианской) болтовней сознание нации.
Вопиюще замечательна в этом отношении и священная корова нашей демократии — Государственная Дума.
Увы, с Государственной Думой, как известно, нам всегда не везло — и с ее самыми первыми созывами, к 1917 году промотавшими в конце концов «ту» Россию, и с нынешними, похоже, точно так же проматывающими «эту»… По-видимому, такое качество Думы для нашей страны есть воистину «родовой» — и неизменно уродливый — признак.
В связи с этим — немного учительницы-истории…
Весьма и любопытно, и поучительно, как, например, характеризовали Думу еще «той» России, «которую мы потеряли», два — не последних и по уму, и по творческой интуиции, и по определенному умению смотреть в корень вещей — представителя тогдашнего «электората».
Первый из них — философ-профессор, бывший марксист, участник Всероссийского Поместного Собора 1917—1918 гг., ставший впоследствии одновременно священником и, так сказать, «свободным богословом» (скорей — фантазером-публицистом на религиозные темы), протоиерей Сергий Булгаков.
Вспоминая позже в автобиографии одно из посещений им «оплота» российского парламентаризма еще дореволюционной поры, он так передал свои впечатления от этого заведения: «Из Гос. Думы я вышел таким черным, как никогда не бывал. И это было понятно. Нужно было пережить всю безнадежность, нелепость, невежественность, никчемность этого собрания, в своем убожестве даже не замечавшего этой своей абсолютной непригодности ни для какого дела, утопавшего в бесконечной болтовне, тешившего самые мелкие тщеславные чувства.
Я не знавал в мире места с более нездоровой атмосферой, нежели общий зал и кулуары Гос. Думы, где потом достойно воцарились бесовские игрища советских депутатов… И нет достаточно сильных слов негодования, разочарования, печали, даже презрения, которые бы мне нужны были, чтобы выразить свои чувства. И это — спасение России…» (Протоиерей Сергий Булгаков. Автобиографические записки.)
А вот мнение второго, всегда весьма трезво мыслившего русского человека — философа и эссеиста В. Розанова, так подводившего итог деятельности «той» Думы (в одном из писем 1918 г. — причем в ставшей уже «классической» формулировке): «В 14 лет Государственная Дума промотала всё, что князья Киевские, цари Московские и императоры Петербургские, а также сослуживцы их доблестные, накапливали и скопили в тысячу лет.
Ах, так вот где закопаны были “Мертвые души”. А их всё искали…
— Зрелище Руси окончено. — “Пора одевать шубы и возвращаться домой”.
Оглянулись. Но ни шуб, ни домов не оказалось.
Россия пуста. Боже, Россия пуста. Продали, продали, продали. Государственная Дума продала народность, продала веру, продала земли, продала работу. Продала, как бы Россия была ее крепостною рабою. Она вообще продала всё, что у нее купили. И что поразительно, она нисколько себя не считает виновною, и “кающегося дворянина в ней нет”. Она и до сих пор считает себя совершенно правою и вполне невинною» (Из письма В.В. Розанова Э. Голлербаху от 26 августа 1918 г.).
Что ж — почти явные параллели напрашиваются сами собою, когда смотришь на преимущественно (и даже не слишком скрываемые) лоббистски-шкурные «труды и дни» Думы сегодняшней… И пусть не применяя, пожалуй, к «этой» Гос. Думе весьма резких формулировок, характерных для двух упомянутых «старорежимных» публицистов в отношении Думы дореволюционной (еще более решительные их эпитеты, пожалуй, всё-таки стоит опустить), тем не менее единственное, по существу, что позволительно сказать о сегодняшней Думе, например, в целом (исключения в депутатском корпусе можно пересчитать по пальцам — обеих ли рук?), так это то, что в сравнении с «той», проклюнувшейся еще в 1906-ом, она, безусловно, гораздо хуже…
Сегодняшняя Дума (как, заметим, точно так же и Совет Федерации) в основном представляет собой всероссийский клуб — или политических демагогов (пытающихся убеждать и себя, и окружающих в якобы самом неподдельном своем «единоросском» патриотизме), или же более-менее откровенных пройдох разного калибра (нередко же депутат — классическая смесь того и другого).
Причем зачастую это всё те же бывшие совково-партийно-комсомолистские номенклатурщики, уже раз «опустившие» нашу страну, но ловко избежавшие тогда вполне заслуженной ими люстрации (запрета на государственно-политическую деятельность), оказавшейся, увы, немыслимой в условиях постсоветской (и всё еще до сих пор фактически остающейся полусоветской!) России.
Понятно, что за сохранившееся для них и по сию пору место «под политическим солнцем» всё так же втихую разоряемой ими страны они готовы платить самой откровенной натурой… И потому вполне естественно, что значительнейшая часть всей этой безликой и вязкой депутатской массы — суть заведомо проолигархические (самого разного уровня «олигархизма» — от «центрального» до «местного») «шестерки», коррупционеры-профессионалы и предельно циничные дельцы-лоббисты различного калибра, подобно «ночным бабочкам» всегда готовые удовлетворить политико-экономический заказ любого клиента с тугим кошельком или же с большой «государственной печатью». И редко-редко здесь действительно делается что-то для подлинной пользы России…
Таковы реальные результаты демократии в современной «Эрэфии», хотя лозунги, озвучиваемы для «демоса», выглядят, казалось бы, весьма возвышенно и человеколюбиво.
Однако слова – словами, а дела – делами. Любая современная демократия – как последовательная идеология – есть антидуховный соблазн, в пределе своем скатывающий всякое общество, государство, власть к полностью антихристианскому пониманию бытия и к печальным итогам последнего. Во многих случаях мы уже наблюдали это и во всеамериканской, и в европейской истории, а не за горами то время, когда увидим кое-что еще и похлеще…
Потому же вполне закономерен и результат, наблюдаемый на всем протяжении последнего столетия воинствующего демократизма, а теперь реально ощутимый и нами — вот уже столько времени всё ещё «…мы стоим на распутье. Нас, — как еще давным-давно скорбел о нашем духовно-историческом беспамятстве И. Солоневич, — тянут кто куда, во все сто пятьдесят сторон, предусмотренных ста пятьюдесятью вариантами самомоднейшей науки. В какой степени предосудительно желание бороться против всяких экспериментов на живом теле России? На наших живых или полуживых телах, на телах наших детей и внуков? Почему из всех ста пятидесяти рецептов все сто пятьдесят считают себя совершенно правоспособными, и только один рецепт — проверенный веками — отметается как реакция, как утопия, или, еще лучше, как реакционная утопия? Неужели традиция тысячелетий не имеет права на представительство? Неужели, заслуженно гордясь нашей Родиной, мы имеем какое бы то ни было логическое право утверждать, что люди эти, Родину построившие, были сплошными глупцами и что из всех мыслимых и испробованных практикой форм правления они выбрали самую реакционную? И что именно философия, революция, социализм, коммунизм и дали нам, наконец, настоящий “прогресс”? И вот “прогрессируем” мы со ступеньки на ступеньку — в подвалы НКВД, в лагеря… в бездомность, в бесперспективность, в безнадежность… Куда нам “прогрессировать” еще? Может быть, лучше бы заняться реакцией… как-то найти и отстроить свой собственный, в истории беспримерный дом? Не трудовое общежитие и не функциональную казарму, а просто дом? И двигаться не “вперед, вперед, вперед”… а назад — к себе домой?» (Солоневич И. Коммунизм, национал-социализм и европейская демократия. М., 2003. С. 50)
Только возвращение нации к своей религиозно-национальной, подлинно русской государственнической традиции, только всеобщее примирение на основе общей нашей многовековой любви, нашей сердечной привязанности к великой православной России, к нашей Родине, к Родине наших славных предков, может спасти и нас самих, и наших многовековых спутников — остальные коренные народы — от окончательной гибели, рассеяния и вполне возможного рабства в будущем, уже сегодня готовящемся нам безбожными глобалистскими тенденциями падшего мира.


         2. Об идее монархической формы правления в России: духовный смысл, оценки, перспективы

За более чем тысячелетие исторической жизни Руси-России нам было самым прямым образом доказано, что без христианской системы духовно-нравственных ценностей, без евангельских «небесных» ориентиров на земном пути нашего Отечества — ему (ни как здоровому государственному организму, ни как подлинно цивилизованному гражданскому обществу) не быть! Это хорошо чувствовали и понимали наши далекие предки; за воцерковленность своей Родины и ее жизнь во Христе шли на муки и смерть — что во времена татаро-монгольского, что во времена большевицкого ига — бесчисленные сонмы мучеников и исповедников веры; о необходимости православного содержания и самого смысла нашей жизни — как единственном залоге сохранения сам;й Русской Земли — говорит и преимущественно христианская история истинной России — Святой Руси.
Именно таким мировидением — через живое Богов;дение и Богов;дение — и определялась в целом, даже несмотря на немалые свои исторические грехи, вся российская государственная и общественная жизнь на протяжении многих веков.
«Святорусской» своей душой жил и сам народ; на нее во многом ориентировались и формы его государственности — как освященной самой Церковью православной монархии, которую Церковь в глубине своего государственнического правосознания всегда признавала и признает единственно духовно-легитимной, Самим Богом установленной и дарованной человечеству, церковно-правовой нормой государственной власти!
При этом и российское Самодержавие несло в себе — до самого своего трагического перерыва, наступившего с февральской революцией 1917 года — немыслимый для сегодняшних «духовно-свободных цивилизаций» заряд христианского, достаточно реального идеализма и кажущегося сегодня столь наивным совестливого милосердия.
И неудивительно поэтому, что многие лучшие и умнейшие люди России, подлинные ее патриоты, были всегда глубоко преданы идее Самодержавия, являясь вполне сознательными и последовательными монархистами.
О духовном смысле монархии весьма точно высказался еще поэт В.А. Жуковский, отмечавший, что идеальная, предельная суть Самодержавия есть «…Правда, правда, Божия правда — и более ничего. Вот тайна верховной власти и самое легкое средство властвовать: умей только во время, не обманывая себя никакими софизмами, верующим, полным страха Божия сердцем применять Божию правду к делам человека. Самодержец неограничен в исполнении Божией правды; монарх более или менее ограничен постановлениями, которых сохранение, раз признанное, принадлежит уже Божией правде; республиканское правительство так же точно подчинено закону Божией правды, как и самодержец. Никто не говори: моя воля; все должны говорить: воля высшая, и в ней видеть свою. Итак, ни самодержец, ни монарх, ни демократия не могут следовать одной собственной воле. И если свою волю кто из них признает главным источником власти, то из законного владыки он обращается в беззаконного деспота. Воля самодержца так же ограничена, как воля толпы, с тою только разницею, что на нем лежит наибольшая ответственность, ибо на одном его лице лежит все, тогда как монарх имеет своею подпорою и ограничением воли своей постановления, тогда как демократия не лицо, а масса, и ответственность лежит на всех вместе, а не на каждом особенно. Самодержец не имеет права быть самовластным; когда он говорит: я так хочу, он должен в то же время присоединять к этому слову: потому что Бог или Божия правда так хочет. Принимать свою волю за высшую волю есть святотатство; произвол есть нарушение Божией правды и самый опасный враг власти самодержавной, которая в своей чистоте есть высочайшее достоинство, какое только может иметь на земле человек смертный. Смирение христианское есть венец самодержавия; оно должно быть святейшею добродетелью самодержца, понеже между христианами он должен занимать ближайшее место к Богу Спасителю. Но, представляя Бога, он не есть Бог, а только самый могущественный исполнитель Божией воли, то есть Божией правды… Самодержец есть источник земного закона, но он сам не есть закон, а только выразитель закона Божия, который один закон, один верховная правда» (Полное собрание сочинений В.А. Жуковского в 12-ти томах. Т. XI. СПб., 1902. C. 36—37).
Замечательна и совместная пушкинско-гоголевская оценка духовно-государственного института монархии.
Так, Н. Гоголь, касаясь монархического устроения России и отмечая, что «Высшее значенье монарха прозрели у нас поэты, а не законоведцы», приводит трезвое мнение по этому поводу Пушкина, восклицая: «Как умно определял Пушкин значение полномощнаго Монарха! И как он вообще был умен во всем, что ни говорил в последнее время своей жизни! “Зачем нужно, говорил он, чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона? Затем, что закон — дерево; в законе слышит человек что-то жесткое и не братское. С одним буквальным исполнением закона не далеко уйдешь, нарушить же или не исполнить его — никто из нас не должен; для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномощной власти… Государство без полномощного Монарха то же, что оркестр без капельмейстера: как ни хороши будь все музыканты, но, если нет среди них одного такого, который бы движением палочки всему подавал знак, никуда не пойдет концерт… блюдет он общий строй, всего оживитель, верховодец верховного согласия!”…» (Из письма Гоголя к Жуковскому, 1846 г. («О лиризме наших поэтов»). Цит. по: Тальберг Н.Д. О Вере, Царе и Отечестве. Книга первая. М.: Изд-во «Правило веры», 2004. С. 587—588).
Заметим при этом, что такой пушкинский панегирик монархической форме правления стал вполне естественен для него в результате постепенного его духовного «взросления» — в период полного отхода поэта от юношески-наивной болезни «республиканства» и утверждения его в полном отвращении от любых форм «политического демократизма».
 
         Конкретное воплощение той начальной стадии охватившей впоследствии всю Россию небывалой прежде «скорби» (ибо прежние бунты типа Пугачевского не пытались сокрушать самых основ российской государственности), — скорби, о которой не раз предупреждал преп. Серафим, можно видеть уже в известном восстании «декабристов» 1825 года: именно они впервые посягнули непосредственно на наш государственный имперский строй; и будущие основополагающие задачи большевиков — цареубийство и безбожное, «просвещенчески»-республиканское устройство — были уже вполне открыто заявлены «декабристами» в их политической программе.
Как никогда ранее, Запад смог оказать тогда свое разлагающее воздействие на оторвавшуюся от здоровых народных истоков жизни часть российского дворянства. Особенно способствовало этому состоявшееся во время Отечественной войны 1812 года близкое соприкосновение русских людей со значительно революционизированным и расцерковленным уже в ту пору западноевропейским обществом — с его лукавой и соблазнительной для многих либеральной идеей антихристианской псевдосвободы.
Поначалу идеи декабристов находили известную поддержку у части общества — недаром им одно время симпатизировал, например, молодой А.С. Пушкин (1799—1837). Однако для дворянской среды, в отличие от разночинцев, подобные настроения были не слишком характерны.
У того же Пушкина с ростом жизненного опыта достаточно скоро наступило полное духовное отрезвение. Он стал убежденным государственником-монархистом, последовательным «панславистом» (вопрошавшим в известном стихотворении «Клеветникам России»: «Славянские ль ручьи сольются в русском море?»); и со все более нараставшей душевной брезгливостью отзывался он о демократических началах в обществе, замешанных по большей части на эгоистическом индивидуализме — причем, как правило, с подспудной атеистической подоплекой.
Показательно, что уже незадолго до смерти, поэт, касаясь в одной из своих литературно-критических статей 1836 года сущности демократического «уложения» (то есть правления) в Америке, весьма резко утверждал, что среди «глубоких умов» прежнее, мало осмысленное уважение к этому «уложению, плоду новейшего просвещения, сильно поколебалось. С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую — подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее общество... родословные гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и зависть; со стороны управляющих робость и подобострастие; талант, из уважения к равенству, принужденный к добровольному остракизму... такова картина...» (Пушкин А.С. Джон Теннер // Он же. Полное собрание сочинений в девяти томах. Т. VIII. Изд-во «Academia», 1936. С. 234—235).
Но вернемся вновь к оценке Гоголем монархического правления, в которой он далее излагает уже собственный взгляд на монархию как таковую — в лице Российского Самодержца: «…страницы нашей истории слишком явно говорят о воле Промысла: да образуется в России эта власть в ее полном и совершенном виде. Все события в нашем отечестве, начиная от порабощения татарского, видимо клонятся к тому, чтобы собрать могущество в руки одного; дабы один был в силах произвесть этот знаменитый переворот в государстве, всё потрясти и, всех разбудивши, вооружить каждого из нас тем высшим взглядом на самого себя, без которого невозможно человеку разобрать, осудить самого себя и воздвигнуть в самом себе ту же брань всему невежественному и темному, какую воздвигнул Царь в своем государстве; чтобы потом, когда загорится уже каждый этой святой бранью и всё придет в сознание сил своих, мог бы также один, всех впереди, с светильником в руке, устремить, как одну душу, весь народ свой к тому верховному свету, к которому просится Россия» (Там же. С. 591—592).

         С искренним уважением и любовью пишет о России — как именно о великой Самодержавной Российской Империи — и известный историк Русской Церкви А. Карташев, которому довелось самому прожить в ней значительную часть жизни (до последовавшей затем вынужденной эмиграции после большевицкого переворота). Он особенно подчеркивает (говоря о России как, прежде всего, христианской стране), что это была — «не голая зоологическая сила, не чужеядная “акула” бесцельно, эгоистически поглощающего “империализма”, а мощный многонародный организм, носящий в себе благородное и святое призвание — явить собою лик христианского по духу и православного по стилю государства, т. е. максимально воплотить в человеческом общежитии правду Христову, которой всегда алчет и жаждет русская совесть. Достичь внутри мирного сожительства всех классов, племен, народов с их культурами и сообщить блага этого святорусского мира и миру внешнему, человечеству... Достичь силами, излучаемыми Православием, не стесняющим мирской, научной, хозяйственной, материальной культуры, но призывающим ее вдохновляться вечными заветами Евангелия, заветами правды и святости» (Карташев А.В. Воссоздание Святой Руси. М., 1991. /Репринт издания: Париж,1956/. С. 46).

        …Церковь уже с конца XVIII века почувствовала всю опасность начинающегося тайного подкопа со стороны доморощенных «просвещенцев»-«демократов», то обличая их устами святителя Тихона Воронежского, то разъясняя основы разумной, христиански-нравственной государственности — например, в проповедях и трактатах выдающегося церковного и государственного деятеля, святителя Филарета (Дроздова; 1782—1867), митрополита Московского.
Так Филарету принадлежит известное «Рассуждение о нравственных причинах неимоверных успехов наших в настоящей войне. 1813 г.» — посвященное, в частности, изложению взглядов святителя на внутренние основы православной государственности, на смысл государства как такового и на условия незыблемости последнего. Поскольку это вообще один из наиболее ранних трудов подобного аналитического характера в России, полезным представляется привести здесь хотя бы несколько отрывков, так сказать, принципиального характера — как своего рода пример «нравственно-политического» взгляда Церкви на проблему государства в целом.
В этом трактате Филарет пишет: «Что есть государство? Некоторый участок во всеобщем владычестве Вседержителя, отделенный по наружности, но невидимой властью сопряженный с единством всецелого. Итак, чем постояннее оно удерживает себя в союзе верховного Правителя мира соблюдением Его закона, благочестием и добродетелью, тем точнее входит во всеобщий порядок Его правления, тем несомненнее покровительствуется Им, тем обильнее приемлет от Него силы к своему сохранению и совершенствованию. Оставив Бога, оно может быть на некоторое время оставлено самому себе, по закону долготерпения, или в ожидании его исправления, или в орудие наказания для других, или до исполнения меры его беззаконий, но вскоре поражается правосудием, как возмутительная область Божией державы. <...>
Что есть государство? Союз свободных нравственных существ, соединяющихся между собою, с пожертвованием частью своей свободы для охранения и утверждения общими силами закона нравственности, который составляет необходимость их бытия. Законы гражданские суть не что иное, как примененные к особым случаям истолкования сего закона, и ограды, поставленные против его нарушения. Итак, где священный закон нравственности непоколебимо утвержден в сердцах воспитанием, верою, здравым, неискаженным учением и уважаемыми примерами предков, там сохраняют верность к отечеству и тогда, когда никто не стережет ее, жертвуют ему собственностью и собой без побуждений воздаяния или славы, там умирают за законы тогда, как не опасаются умереть от законов и когда могли бы сохранить жизнь их нарушением. Если же закон, живущий в сердцах, изгоняется ложным просвещением и необузданной чувственностью, нет жизни в законах писаных, повеления не имеют уважения, исполнение — доверия; своеволие идет рядом с угнетением, и оба приближают общество к падению» (Филарета, митрополита Московского и Коломенского творения. М., 1994. С. 312—313).
…Еще в самом конце XIX-го и в начале XX-го века с суровыми предостережениями против увлечения русского народа ложными, революционными идеями выступали многие известные церковные деятели: «всероссийский батюшка», как любовно называли его в народе, великий чудотворец и проповедник, священник, святой праведный Иоанн Кронштадтский (Сергиев; 1829—1908), оптинский старец Варсонофий (Плиханков; 1845—1912) и два таких замечательных наших архипастыря, как будущий Первоиерарх Русской Православной Церкви Заграницей Антоний (Храповицкий; 1863—1936) и архиепископ Вологодский Никон (Рождественский; 1851—1918).
Так, известный оптинский старец — преп. Варсонофий — еще задолго до революции говорил своему ученику Николаю (будущему священноисповеднику Никону, скончавшемуся впоследствии от туберкулеза в ссылке в 1931 году): «Вот я смотрю на вас, зеленую молодежь, и думаю, что я не доживу до страшных дней, а вы доживете… Монастыри будут в великом гонении и притеснении… Придет время, когда в Оптиной будет тяжело… Истинные христиане будут ютиться в маленьких церковочках… Пожалуй, вы доживете до тех дней, когда опять будут мучить христиан. Я говорю про мучения, подобные древним… Гонения и мучения древних христиан, возможно, повторятся… Вы доживете до этих времен. Попомните мое слово. Тогда вы скажете: “Да, помню, все это говорил мне батюшка Варсонофий… Сколько этому прошло лет!” Помяните мое слово, что увидите “день лют”. И опять повторяю, что бояться вам нечего…» (Цит. по: Королева В. Карагандинский старец преподобный Севастиан. М., 2004. С. 10)
Уже в самом конце XIX столетия даже довольно мягкий по характеру Владыка Антоний (Храповицкий) в гневном отчаянии взывал тогда к российскому обществу с мольбой: понять и увидеть наконец, что с отходом нации от Православия в итоге полностью лишается всякого разумного смысла само «государственное существование», раз оно превращается в существование, «основанное на народном себялюбии и чуждое религиозной идее» (Цит. по: Тальберг Н.Д. История Русской Церкви. Т. 2. С. 831), и что народ, теряющий в своем, всё более развивающемся безрелигиозном эгоизме, «образ Божий», не то что перестает быть хранителем заветов Святой Руси (хранителем хотя бы в идеале!), но вообще уже не имеет права называться российским народом.
Как восклицал он в 1899 году в одной из своих статей, при подобном духовном состоянии «это уже не народ, но гниющий труп, который гниение свое принимает за жизнь, а живут на нем и в нем лишь кроты, черви и поганые насекомые, радующиеся тому, что тело умерло и гниет, ибо в живом теле не было бы удовлетворения их жадности, не было бы для них жизни» (Цит. по: Там же).
Через несколько лет, в проповеди, произнесенной в Исаакиевском соборе в Петербурге (20 февраля 1905 года), тот же Владыка Антоний призывал всех умножить молитвенные воздыхания ко Господу о том, «чтобы Он не попустил простому русскому народу заразиться общественным омрачением, — чтобы народ продолжал ясно сознавать, кто его враги, а кто его друзья; чтобы он всегда хранил свою преданность Самодержавию, как единственной дружеской ему высшей власти; чтобы народ помнил, что в случае ее колебания он будет несчастливейший из народов, порабощенный… врагами всех священных и дорогих ему устоев его тысячелетней жизни, — врагами упорными и жестокими, которые начнут с того, что отнимут у него возможность изучать в школах Закон Божий, а кончат тем, что будут разрушать святые храмы и извергать мощи святых угодников Божиих…» (Прибавление к Церковным Ведомостям, издаваемым при Святейшем Правит. Синоде. 1905. № 11).
В проповеди Владыки явственно звучали уже и пророчества о том, что Россия в конце концов не сможет пережить отказ от многовековой монархии: в итоге после отмены Самодержавия, пусть даже и через какое-то длительное время, но всё равно возникнет угроза самому существованию России как целостного государства, «ибо, лишенная своей единственной нравственно-объединяющей силы» она станет распадаться «на множество частей, начиная от окраины и почти до центра, и притом даже от руки таких народностей, о которых наши газетные писаки даже ничего не знают, каковы, например, татары казанские, крымские и кавказские… Такого распадения нетерпеливо желают наши западные враги, вдохновляющие мятежников, чтобы затем, подобно коршунам, броситься на разъединенные пределы нашего Отечества, на враждующие его племена и обречь их на положение... западноевропейских колоний.
Вот то печальное будущее, которое ожидает Россию, если бы она доверилась внутренним врагам своим, желающим сдвинуть ее с вековых устоев» (Там же).
О необходимости сохранения монархической системы правления в России (в связи с ростом требований со стороны «демократов» всевозможных «конституций» и вообще полного уничтожения самодержавия) говорил — в проповеди 14 мая 1905 года в православном храме в Нью-Йорке — и будущий Патриарх-мученик Тихон (Белавин), являвшийся тогда правящим архиереем приходов Российской Церкви на территории США: «Власть самодержавная означает то, что власть эта не зависит от другой человеческой власти, не черпается от нее, не ограничивается ею, а в себе самой носит источник бытия и силы своей. Ибо для чего существует она? Евреи просили себе у пророка Самуила царя для того, чтобы он судил и защищал их (см.: 1 Цар. 8, 5, 20)… Значит, царская власть должна стоять на страже права и справедливости, защищая от насилия подданных и особенно сирых и убогих, у которых нет других помощников, защиты. А для этого она и должна быть самодержавна и не зависима и не ограничена ни от сильных, ни от богатых. Иначе она не могла бы выполнить своего назначения, так как ей приходилось бы постоянно трепетать за свою участь и, чтобы не быть низвергнутою, угождать богатым, сильным и влиятельным, служить правде, как понимают ее последние, творить суд человеческий, а не Божий…» (Проповеди и поучения святителя Тихона, Патриарха Московского и всея Руси, просветителя Северной Америки. Миссионерское служение. Исторический очерк. Авт.-составит. — священник Сергий Широков. М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2001. С. 130—131).
Относительно же демократической формы правления как таковой Владыка Тихон, отмечая глубокую внутреннюю ложь ее и лицемерие, справедливо, со свойственной ему всегда спокойной трезвостью мысли, утверждал в той же проповеди (опираясь на увиденное им в США): «Что касается… народоправительства, то это одно заблуждение, будто сам народ правит государством. Предполагается, что весь народ в народных собраниях вырабатывает законы и избирает должностных лиц, но это только так по теории и возможно было бы в самом маленьком государстве, состоящем из одного небольшого города. А на деле не так. Народные массы, угнетаемые заботами о средствах к жизни и не знакомые с высшими целями государственными, не пользуются своим «самодержавием», а права свои передают нескольким избранным людям. Как производятся выборы, какие средства практикуются, чтобы попасть в число избранных, нет нужды говорить вам, сами видели здесь. Итак, народ не правит, а правят выборные, и так как избраны они не всем народом, а частью его (большинством?), партией, то и управляя они выражают не волю всего народа, а лишь своей партии (а иногда даже чисто свою волю, т. к. забывают даже и об обещаниях, которые они расточали перед своими избирателями), и заботятся о благе и интересах своей партии, а к противной относятся деспотически, всячески ее утесняя и оттирая от власти.
И вот такой несовершенный строй некоторые желают ввести и в нашем государстве… Забывают, однако, что каждый народ имеет свои особенности и свою историю, и что может быть хорошо для одного, для другого оказывается непригодным. Прочны и действительны только те учреждения, корни которых глубоко утвердились в прошедшем известного народа и возникли из свойства его духа. Правовой порядок (конституции, парламентаризм) имеет корни у некоторых западных народов, а у нас в России из недр народного духа возникло самодержавие, и оно наиболее сродно ему. С этим необходимо считаться всякому, и производить опыты по перемене государственного строя дело далеко не шуточное: оно может поколебать самые основы государства, вместо того чтобы помочь делу и исправить некоторые недочеты. Имеяй уши слышати, да слышит!» (Там же. С. 134—136).
Увы, народ все-таки доверился тем своим «внутренним врагам», о которых говорили им и Владыка Антоний, и владыка Тихон…

         Как справедливо утверждает современный церковный историк, характеризуя этот период общего духовного разброда (с духовной же точки зрения) жизнь России начала все активнее разрушаться уже на рубеже XIX—XX столетий, то есть еще задолго до переворота 1917 года. Особенно же быстро пошел процесс духовного падения и разрушения страны в период после мятежей 1905—1907 годов: «почва уже ходила ходуном под ногами… Государство лежит в развалинах…Россия уже на краю пропасти… Спутано всё безнадежно: монархия и бюрократизм, дела и слова, мечтания и реальная жизнь, реформы и революция. Беда, когда Господь оставляет людей…» (Шлёнов В.Л. «Безумная церковная смута» и расхождения в оценке синодального строя и реформ Петра I // Просветитель. Вестник духовного просвещения. № 1. М., 1994. С. 153).
Действительно, такой раскол в обществе и даже в самой Церкви не мог продолжаться долго, не вызвав полного крушения всех прежних форм российской государственности. И следует признать, что к началу революционной страды слишком многое из духовно-нравственного наследия Святой Руси было утрачено. На смену мало уже жизненной консервативной «правой» утопии в стране приходила теперь утопия «левая» — со всей ее лживой и невежественной демагогией построения социалистического «рая на земле». Но только на собственном трагическом опыте, только ценой собственной крови Россия смогла постепенно хотя бы приблизиться (увы, и поныне — не более того!) к пониманию истинного и страшного смысла всех своих духовных заблуждений и падений на протяжении XX века.
К голосу же лучших представителей Церкви, давно предупреждавших страну о надвигающейся на нее смертельной революционной угрозе, большинство тогдашних общественно-политических сил прислушиваться не желало... Поэтому в России и стал возможен октябрьский переворот — как один из тех очередных трагических опытов земной истории, о полной бессмысленности которого (еще лет за восемьдесят до революционных событий) предупреждал великий московский святитель Филарет, философически как-то заметив в одной из проповедей: «Поистине, довольно [имеется] печальных опытов для удостоверения, что самоспасение человечества естественными средствами и усилиями разума есть не более как мечтание и болезненный бред духовно недугующего человечества» (Слово в день Благовещения Пресвятой Богородицы. 1835 г. // Филарета, митрополита Московского и Коломенского, творения... С. 68).
Постепенное духовное разложение, расцерковление сам;й российской государственности, недальновидно заложенная еще Петром I в ее основу идея секулярного и по сути своей внерелигиозного абсолютизма — привели Россию к общенациональной революционной катастрофе. Именно такую, все более становившуюся светской, государственность «мощно поддержало, — как замечает в одной из статей А. Карташов, — эмансипированное от религии общее просвещение и его огромная активная армия — русская интеллигенция. Народ поддался духовной стерилизации и с примитивной резкостью и грубостью усвоил соблазнительные для примитивов пропагандные псевдоистины: “Всё зло — в старых устоях, в царе и Церкви, в установившихся классовых разделениях. Спасение — в замене всего до основания народоправием и уравнительным переделом”. Померкло, затмилось на время сознание православной души России, и Россия провалилась в черную бездну большевицкого ада…» (Карташев А. Православие и Россия // Православие в жизни. Сборник статей… С. 213—214).
Рассматривая позднее причины, рост и начальные итоги революционной ситуации в России, прекрасный знаток большевизма Ив. Ильин дал в свое время (еще в 1920-х годах.) весьма продуманную и трезвую оценку этому, оказавшемуся столь губительным для страны, историческому процессу. И теперь, переходя к краткой характеристике эпохи антирусской революции 1917 года, представляется весьма полезным привести здесь его, как всегда историософски мудрые слова, разъясняющие, в частности, и глубинные причины тогдашнего российского кризиса, и столь разрушительную для некогда мощнейшей российской государственности роль коммунистов.
В своих заметках «О революции» (1921—1931 годов) Ив. Ильин писал: «Проблема России состояла в том, что она, задержанная своей историей... нуждалась в быстром темпе хозяйственного и культурного подъема, еще большем, чем тот, который она уже переживала в царствование Императора Николая II. При этом надо было, чтобы этот подъем не просто “происходил” или “совершался” сам собой, но был государственно руководим и поощряем; правительство должно было идти ему волевым образом навстречу… В революции Россия не только не нуждалась, но революция оставалась ее главной опасностью (война — была второй опасностью). Но в новой социальной дифференциации Россия нуждалась: в новом, творчески более благоприятном распределении собственности (развязание крестьянского хозяйства, интенсификация земледелия, отмирание экстенсивного хозяйства, отход экстенсивных земледельцев и землевладельцев от земли; наряду с этим — вливание капитала в крупную и мелкую промышленность, торговлю и транспорт); и в новом творчески предметном распределении прав (новое гражданское уравнение и нахождение нового, государственного зиждительного политического неравенства — новый избирательный закон, с отбором и вовлечением в политику волевых людей из государственно мыслящих классов и слоев).
Словом: нужна была не революция, а новая творческая социальная дифференциация.
История принесла нам — именно войну и именно революцию.
Революция оказалась попыткой насильственно создать новую социальную дифференциацию, но не ту, которая была нужна и которая была бы спасительна для России, а другую — химерически-противоестественную, коммунистическую и притом по характеру своему — исключительную. Это есть попытка ликвидировать культуру во имя хозяйства; ликвидировать частное хозяйство во имя государственного; искоренить традиционное имущественное неравенство во имя всеобщей нищеты и создания нового… тайно-имущего класса. Это есть попытка свести все прежние классы — к двум основным: пролетариату, нанимающемуся у государства-монополиста на работу, и коммунистам, ведущим диктатуру, наем и надзор, монопольно организующим хозяйственное производство, распределение и потребление.
Эта новая социальная дифференциация есть в хозяйственном отношении — провал в новый, исторически неслыханный и экономически-противоестественный примитив. Ни духовные, ни хозяйственные силы общества, а в особенности современного общества, в такие два класса уложиться не могут; не могут и творчески расти в этой схеме… Для инстинкта собственности остается единственный исход — кража и взятка: наказуемая для низших слоев и ненаказуемая для высших. Накопление переносится в подполье, становится делом тайным и уголовным, доступным только ловкачам наверху и сверх-ловкачам внизу. Остальная масса живет и работает с жизненно кастрированным инстинктом самосохранения под бичом рабовладеющих коммунистов. <…> Выделяются люди волевые, — но со злою, хищною и беспринципною волей… Это новый тип — психологически напористый, цепкий, жадный, жесткий, часто до свирепости, и в то же время — или умственно, или нравственно, или и умственно, и нравственно дефективный… Это новый тип рабовладельца, и притом рабовладельца, выходящего и, вот, вышедшего — из рабов» (Ильин И.А. О революции // Он же. Собрание сочинений: Кто мы? О революции. О религиозном кризисе наших дней… С. 125—127).
Касаясь собственно характеристики «большевиков»-коммунистов, Ильин особенно подчеркивает антидуховное значение коммунистической партии в послереволюционном обществе, которая выступает в нем — «как квинтэссенция нового рабовладельческого класса. Это орденский состав новой элиты», который «в духовно-религиозном отношении… есть орден нигилистов… “сам не имею Бога — и готов все сделать, чтобы и другие его не имели; другие — везде, во всем мире”» (Там же. С. 128). Причем, как замечает философ, в духовной области «этот орден занят прежде всего и больше всего своеобразным миссионерством: насильственным обращением в безбожие… Это не религия, ибо религия не есть одержимость отрицанием, или пафос противорелигиозности. Их одержимость скорее напоминает одержимость сумасшедшего, решившего обрить всех людей и вот гоняющегося за всеми с бритвою в руках и зарезывающего всех, кто ему попадается: в бреду своем он решил, что лучше всех зарезать в процессе обривания, чем хоть одного оставить небритым… К тому же коммунистам всегда снится страшный сон — их скорого конца, их свержения, их обреченности, провала и гибели; они всегда в глубине души предчувствуют эфемерность своего существования и своей власти — и потому торопятся наделать дел поскорее, порадикальнее, как можно более непоправимых…
Поэтому их проповедь не убеждает, а, совращая, растлевая, загоняет угрозою…
Жизнь не укладывается и не уложится в их бредовые схемы. Но политические, хозяйственные и культурные разрушения и трудности в России будут после этого эксперимента необычайны. Бедная наша Россия!» (Там же. С. 129—130).
Всю скорбную правоту слов этого мудрого ее сына подтвердила наша последующая трагическая история на протяжении всего XX века — и, увы, вплоть до сегодняшнего дня.

…Временное помрачение души и разума охватило в революционные годы немалую часть русского народа — изменившую в акте духовного падения и от-падения от вековых первооснов национального бытия и Традиции русской жизни себе же самой — как, прежде всего, православной общности. Ведь подобного рода «революционно падший» человек фактически уже переставал быть русским, начиная носить лишь одну личину русского человека…
Как характеризовал позднее эту историческую революционную катастрофу Ив. Ильин, «крушение монархии было крушением самой России, отпала тысячелетняя государственная форма, но водворилась не “российская республика”, как о том мечтала революционная полуинтеллигенция левых партий, а развернулось всероссийское бесчестие, предсказанное Достоевским, и оскудение духа, а на этом духовном оскудении, на этом бесчестии и разложении вырос государственный Анчар большевизма, пророчески предвиденный Пушкиным, — больное и противоестественное древо зла, рассылающее по ветру свой яд всему миру на гибель» (Ильин И.А. Почему сокрушился в России монархический строй? // Он же. Наши задачи… Т. 2. С. 81).
В связи с этим Ив. Ильин делает и более общий вывод о том, что в 1917 году часть русского народа впала «в состояние черни, а история человечества показывает, что чернь всегда обуздывается деспотами и тиранами. В этом году... русский народ развязался, рассыпался, перестал служить великому национальному делу — и проснулся под владычеством интернационалистов. История как бы вслух произнесла некий закон: в России возможны или единовластие, или хаос; к республиканскому строю Россия неспособна [курсив мой. — д. Г. М.]. Или еще точнее: бытие России требует единовластия — или религиозно и национально укрепленного единовластия чести, верности и служения, т. е. монархии, или же единовластия безбожного, бессовестного, бесчестного, и притом антинационального и интернационального, т. е. тирании» (Там же. Заметим, что под собственно чернью Ив. Ильин понимает, как говорит он в другом месте, «массу, нравственно разнузданную и лишенную чувства собственного достоинства, не имеющую ни чувства ответственности, ни свободной лояльности» – См.: Ильин И.А. Тоталитарное разложение души // Он же. Наши задачи… Т. 1. С. 29).

         За прошедшие столетия изменился самый тип общественной жизни, неузнаваемо переменился и сам мир — и евангельское, вечно «молодое вино» нет нужды «вливать в мехи ветхие» (Ср. Мф. 9, 17). Да это и практически невозможно... Поэтому, безусловно, в сегодняшней России немыслимы никакие поверхностные, формальные реставрации тех или иных основополагающих элементов ее прежнего государственного бытия. По-христиански же благое общественное устроение — еще нужно и заслужить! А на это, даже при постепенном духовном отрезвении большинства граждан России (и при сколько-нибудь отпущенном нам еще на это времени), потребуются, вероятно, годы и годы, если не десятилетия, и, быть может, не одно еще поколение... И здесь позволим себе вновь процитировать А. Карташева: «...недостаток ясной мысли об этом зависит не только от безрелигиозности среднего большинства соотечественников, но еще чаще от ленивых маниловских реставрационных мечтаний. Знают только лик прошлой Св<ятой> Руси и не в силах представить лика иной, новой, грядущей. Рухнули царства, династии, государства, границы, народы, классы, установления... Думать о механическом возврате старой формы политических и церковных взаимоотношений значит заранее готовить себе жестокое разочарование. Небываемое не бывает! Прошлогодний снег растаял. И не в нем дело, не в истлевшей плоти старой Руси, а в ее бессмертном духе, имеющем вновь воплотиться в соответственную ему в новых условиях новую форму... Мы живем в мире секуляризовавшейся культуры, новых правовых и авторитарных государств, многонародных, многоверных, разноверных и безверных. Есть ли тут место монолиту Святой Руси? Не бред ли это старых романтиков? Да, бред, если думать только реставрационно. Думать так, значит опять оказаться застигнутыми врасплох новой непредвиденной и уже окончательной погребальной катастрофой для Святой Руси.
Верую и исповедую, что мы вступили уже в эпоху... восстановления вновь Православной России, но в совершенно новых формах свободы и права. Вне свободы вообще не может быть христианской качественности. Христианство по принуждению есть абсурд... мертвый и кощунственный ярлык.
Святая Русь в арматуре новейшей общественности и государственности — это не парадокс, а единственно реальная возможность. Или только так, или никак, — одно благочестивое пустословие... Но само собой это не случится, самотеком, от одних елейных мечтаний... надо уметь, так сказать, “сделать Святую Русь”. При Божьей помощи, но, конечно, нашими методическими, планомерными усилиями, в процессе великой духовной, идейной и политической борьбы» (Карташев А.В. Воссоздание Святой Руси... С. 47—48).
О подобном же творческом развитии всего лучшего, обретенного российской государственностью на ее историческом пути, постоянно говорил и такой известнейший наш архипастырь, как митрополит Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев), считавший, что естественной для нас может быть только монархическая форма правления — как православная соборная государственная власть, но при этом особо подчеркивавший, что «…Монархия в России может быть восстановлена только как творческое развитие механизмов русской государственности при сохранении в неприкосновенности ее основополагающих, традиционных ценностей и святынь. Это значит, что никакой примитивной реставрации, никакого буквального возврата к тому, что было до революции 1917 года — быть не может ни в коем случае! Из нашего дореволюционного прошлого, так же, как и из трагического «советского» периода русской судьбы, мы должны будем взять лишь самое ценное, практически применимое и жизнеспособное, решительно отбросив все то, что история отвергла самим ходом своей эволюции» (Митрополит Иоанн /Снычев/. Одоление смуты // Самодержавие и Россия. СПб., 1995. С. 344).

Понятно, что архиерей-традиционалист — в силу своего личного (но и общецерковного) духовного опыта и, можно сказать, в силу литургически осмысленного им опыта истории — не может не высказывать естественных симпатий к институту монархии, издавна и признававшейся Церковью единственно духовно-легитимной формой государственного правления (в отличие от всевозможных квазиправославных «обновленцев»). Но вот и человек вполне современный, чуждый, казалось бы, архаическому, чуть ли не средневековому мировидению церковного иерарха (как зачастую воспринимают православный епископат многие нынешние, духовно кастрированные большевизмом нашисограждане), современный известный математик, академик И. Шафаревич также выступает с последовательно монархических позиций — относительно наилучшего будущего политического устроения России.
В одном из данных им интервью он в частности высказывается по этому поводу следующим образом: «…я уверен, что сильный русский народ может существовать только по принципу: “Один народ, одна страна, и один Бог, и одна Церковь”.
И я думаю, что если бы была полная, укорененная, спокойная, как окончательный выход для себя найденная церковность, вера, пронизывающая всю жизнь народа, то это решило бы и проблему монархического государственного устройства, без которого я тоже себе никак не представляю устойчивой и сильной России. Потому что как Россия может существовать? При демократии она представляет такой жалкий вид, что даже сердце щемит. Даже не трагичный — хуже…
В итоге я представляю себе только монархию, которая основана, как на фундаменте, на религиозном мироощущении. Потому что иначе непонятно, как народ может доверять свою судьбу одному человеку, если эта уверенность откуда-то свыше не подтверждена. Но мне кажется, это возможно в каком-то далеком будущем, которое я-то уж точно никак не надеюсь увидеть. Хотя часто все происходит гораздо быстрее, чем мы можем себе это представить…» (Шафаревич И. «Один народ, одна страна, один Бог и одна Церковь». (Интервью Дм. Сапрыкина с академиком Игорем Шафаревичем) // «Сретенский альманах». Интервью. М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2001. С. 118—119).


…С каждым годом народ всё более убеждается: так называемая «демократическая» власть — для России смерти подобна! И потому всё большее и большее число наших граждан обращаются к идее единственно положительно приемлемого для нашей страны преобразования в системе ее власти – к идее перехода в дальнейшем к постоянной и стабильной народной монархии!
Показательно, что по данным выборочного опроса населения, проведенного ВЦИОМ-ом в первой половине 2008 года, 30 % опрошенных жителей Москвы и Петербурга приветствовали идею восстановления в России монархической формы правления. Медленно, но верно идея эта прорастает в народной душе. И, действительно, почему бы и нет?
Как правило, нежелание всерьез задуматься над проблемой монархии — есть или следствие внушавшегося в течение многих десятилетий коммунистической пропагандой злобного отрицания прежней имперской России в целом, или наивного представления о монархии как о чем-то реликтовом и устаревшем, или же результат обыкновенного «совкового» «пофигизма», без желания разобраться в сути вопроса..
Как писал по этому поводу в свое время Ив. Ильин: «Люди отворачиваются от монархии потому, что утрачивают верное понимание ее» (Ильин И.А. О Государе // Он же. Наши задачи. Т. 2. С. 210); «Когда прислушиваешься к современным политическим мнения и толкам, то незаметно приходишь к выводу, что наши радикальные современники внушают сами себе и друг другу, будто эпоха монархии безвозвратно “минула” и наступила “окончательно” эпоха республики, и будто монархист есть тем самым реакционер, а республиканец есть друг всего “высокого и прекрасного”, всякого света, свободы и просвещения. Воззрение это прививается и распространяется искусственно, из-за кулисы и притом в расчете на политическую наивность и слепоту массового “гражданина”…» (Там же. С. 209—210).
Однако, как неизменно показывает жизнь, «заговорщическое и революционное свержение монархического строя быстро приводит совсем не к республиканским свободам и “радостям”, а к персональной тирании очередного авантюриста или к партийной диктатуре», при которых «произвол заменяет собою право и возникает новое неравенство, открывающее двери всем сомнительным или худшим элементам страны. И вот лягушки, добивавшиеся республики, “от дел своих казнятся” (И. Крылов) и медленно, туго, с неискренними оговорками, начинают всё же постигать назначение и благо монархического строя» (Там же. С. 210).
Ибо что такое, по мнению Ив. Ильина, «современная демократия», в отличие, например, от первоначальной, древнегреческой, «полисной»?
Это — чисто «формальная демократия, не требующая от гражданина силы суждения; это развязывающие человека “права”, не связанные с правосознанием; это “самоопределение” и “самоуправление”, не обеспеченные духовной самостоятельностью человека; это “глава государства”, ничего не возглавляющий и никуда не ведущий, — иллюзия права и государства и реальность лукавого карьеризма и закулисной интриги» (Там же. С. 211).
Всё сказанное здесь характерно — в предельной степени! — для «эрэфовской» «демократии» в целом, и для так называемой «демократической» власти «Эрэфии», в частности… Соответственны и результаты: политиканский цинизм, коррупция, повальное воровство, «правовой» беспредел, продажные СМИ, полунищета, а порой и полная нищета русского человека, вымирание нации, последовательное духовное ее оскопление — и беспредельное народное чувство вопиющей несправедливости такой «демократии».
Как заметил по этому поводу петербургский писатель Д. Каралис: «Три основные причины терзают коллективную душу современного российского общества, не дают спать спокойно: массовое чувство социальной несправедливости, физическая незащищенность и неуверенность в завтрашнем дне. И нет ничего удивительного — по индексу Джини, который показывает концентрацию доходов в руках отдельных лиц, наша страна вышла на первое место в мире среди стран с развитой и переходной экономикой. И на последнее по ожидаемой продолжительности жизни при рождении нового человека» (Каралис Д. Несправедливость в законе // «Литературная газета». 23—29 июля 2008 г. № 30 (6182). С. 3).
Таковыми были уже итоги президентства Б. Ельцина, — но эти итоги, скажем прямо, по сути, лишь преимущественно укрепил и расширил в течение своего президентства В. Путин, которого наш заказной политический пиар подает (а наивный во многом «электорат» — затем почитает) как чуть ли не спасителя России и ярого ее патриота… Однако и до сих пор (сколь бы, возможно, ни искренне «патриотичны» были его личные, «домашние» чувства) сама его государственная политика (особенно экономическая), — сами его дела, а не слова, — фактически являются всего лишь продолжением и даже развитием антинародной политики Ельцина, который в свое время предпочел опереться не на нацию, а на ее отщепенцев — кучку функционеров ЦК, обкомов, комитетов ВЛКСМ, — ставших ворами «в законе» и присосавшихся при его попустительстве своими партийно-советскими щупальцами к достоянию всей страны. Увы, побоялся стать «народным президентом» и Путин, пустив свое «президентское дело» преимущественно на нефтегазовый «самотёк» …
И при таком, продолжающемся у нас вот уже почти двадцатилетие и всё более приближающем национальную катастрофу, положении не придет ли в трагическом итоге время — когда всё у нас с треском и с немалою кровью окончательно обрушится, когда теснимая со всех сторон, разбитая, истерзанная, голодная и холодная страна, исстрадавшись, поймет наконец, что ей нужны в качестве ее возглавителей не какие-либо временщики-приказчики той или иной шайки нефтегазовых «вампиров», а подлинный и ответственный перед нею и Богом Самодержавный Хозяин?
Экономисты-футурологи, пользуясь компьютерными расчетами, пророчат нам эти прискорбные результаты уже в ближайшие 5—10 лет (в зависимости от общемировой экономической и политической ситуации… При сохранении в России и в дальнейшем сегодняшней экономической практики и самих принципов непосредственно финансово-экономического развития страны — крах неизбежен!
Это, в общем, естественно, внутренне чувствуют (а некоторые даже и понимают) — там, наверху… Но, увы, основной жизненный принцип большинства нынешних «сильных мира сего» достаточно хищен, примитивен и, конечно же, предельно вульгарен: это всё то же «после нас — хоть потоп»…
Что ж, именно это вкупе и приведет в дальнейшем — вполне закономерно — к тому невозможному более положению в стране, когда из уст грядущих ее защитников и спасителей — всех ее верных сыновей и дочерей, представителей общественных патриотических движений, будущих «народных ополченцев», монархистов, «земцев» — прозвучит наконец над неумирающей в своей имперскости Россией долгожданное слово: «РЕСТАВРАЦИЯ», — слово, практически знаменующее возрождение нами нашего нового, хотя внутренне издавна, столетиями, столь привычного для нас РОССИЙСКОГО САМОДЕРЖАВИЯ?!

Для спасения страны нам сегодня необходимо государственно-ориентированное мышление не либерального западноевропейского — в самой глубине своей, в эгоистической сердцевине своей антиобщественного и, по сути, антигосударственного характера, совершенно чуждого основной части русских людей, а мышление «консервативное», абсолютно исторически-традиционалистское, сугубо имперское, подчеркнуто общественное, постепенно перерастающее в мышление общенародно-имперское.
Относительно полной чуждости российского либерализма самой идее крепкой национальной власти и эгоистично-отрицательном отношении либертариев-«демократов» к отечественной государственности как таковой замечательно верные слова сказал еще Ф. Достоевский: «Ненависть тоже тут есть… они первые были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг перестроилась, хотя даже на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться! Тут одна только животная, бесконечная ненависть к России, в организм въевшаяся…», ну а вообще-то (в самой-самой своей глубине, по большей части) «наш русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому сапоги вычистить» (Достоевский Ф. Собрание сочинений. Бесы. Т. 7. М., 1957. С. 146—147).
В противоположность прозападному либертарианству, основной части русского народа свойственно весьма «консервативное» и душевное устроение, и, соответственно, мышление. Отсюда следует и такое же наше (пока еще, так сказать, подспудное) «консервативное» стремление к истинной Российской государственности, основанное на желании восстановить наконец ее духовные традиции (почти на столетие прерванные большевизмом).
Будучи же постепенно более четко осмысляемым, стремление это, в свою очередь, должно неизбежно привести нас к разработке и признанию единственно возможного и необходимого для России задания: следовать (без оглядки на кого бы то ни было!) своим собственным «святорусским» цивилизационным путем, вырабатывать свои собственные правила «политической игры» и руководствоваться только своим собственным правовым кодексом, как это ныне практически и осуществляют, например, США, Япония или Китай.
Только выбор собственного пути — в собственном правовом поле, с собственным, государственнически ориентированным его пониманием (ибо сегодня уже встает вопрос о сохранении сам;й нашей российской государственности!) может обеспечить нам возрождение столь уникальной страны – как Россия.

         …Пожалуй, не будет большим преувеличением сказать, что и духовная, и социальная «война» со стороны олигархически-мафиозных посткоммунистических группировок была уже объявлена России в начале 1990-х годов (пока, слава Богу, она ещё находится не в «горячей» фазе, хотя мало-помалу и обостряется): всё наше общество есть общество внутренних, пока еще глубоко запрятанных под продолжающейся всеобщей социальной дремотой, противоречий, противостояний и даже ненависти. И ненависть эта вполне закономерна и понятна — поскольку так больше жить нельзя!
Весь вопрос в том, успеем ли мы предотвратить во многом разрушительную и потому вовсе нежелательную для всех нас фазу «горячих» напряжений, пойдя (при согласии большинства нации) путем, пусть и нелегким в государственной перспективе, но всё-таки благим в своем итоговом возрождении России, — а именно путем национальной солидарности вокруг крепкой и ответственной системы подлинно патриотичной русской власти?
О том, что мы уже — суть невольные участники своей же собственной внутренней «холодной» войны, весьма трезво и рассудительно, но и не теряя футурологического оптимизма, говорит всё тот же И. Шафаревич: «Смотрите, как многое, казалось бы, уничтоженное, воскресает на наших глазах. Сколько народа тянется к храмам, сколько трудится, восстанавливая их. Монархические чувства, казалось бы, были истреблены с корнем и заплеваны. Но и они пробуждаются, и особенно среди молодежи. Ведь сколько героев породил народ в самые тяжелые моменты своей истории! Неведомое множество мучеников-священников, шедших в лагеря. Миряне, защищавшие свои храмы. Солдаты, сложившие головы в Отечественную войну. Ведь они все с нами, стоят за нашими спинами и готовы дать нам свои силы. Только мы должны быть готовы эту помощь принять, осознав свое место, свою включенность в трагический исторический путь России.
Столыпин писал: “Россия выстоит и одержит победу только в народной войне”. То есть только тогда, когда русские почувствуют, что под угрозой существование народа. Происходящее сейчас у нас вполне можно сравнить с жестокой истребительной войной: по падению производства, по убыли населения, по возможным последствиям. Мы переживаем сейчас третью Отечественную войну. Если народ осознает эту войну как Отечественную, то найдутся силы, чтобы преодолеть и нынешнюю смуту» (Шафаревич И. Третья Отечественная // Шафаревич И. Русский народ на переломе тысячелетий… С. 28).


3. О необходимости возрождения монархически-земского правосознания в современной России

При любом раскладе событий нам необходимо ясно понимать одну принципиальнейшую вещь: если мы хотим добиться действительного возрождения России, то всем нам пора уже осознанно стремиться к утверждению в стране строя отнюдь не посткоммунистического, не постсоветского, не пост- или неосталинского, но и не отнюдь, условно говоря, «индивидуалистически-свободного» типа — то есть типа «западного», либерально-демократического.
Последний нам (во всяком случае основной, национально-органичной части российского общества), как говорится, и не с руки, и не к лицу, ибо, он — и в этом мы уже могли убедиться на примере своей истории — приводит у нас либо к повальному чиновничьему воровству и коррупции (как сегодня), либо еще хуже — к революциям, ко всенародному разбою и полному разрушению общества (как это случилось, например, при попытке сочетать монархию с конституцией западноевропейского типа — в период 1905—1917 годов). Именно поэтому мы всегда должны помнить: если Россия наполовину и Европа, то все равно Европа Восточная!
Нам вообще нужны традиционные, собственно российские формы власти и общественного регулирования (на нынешний переходный период, возможно, и власть авторитарного типа — например, в духе правления Де Голля, возглавившего кризисную Францию в 1958 году, или даже еще более решительного характера!) И нам необходимо хотя бы теперь — во времена, чреватые для России очередной трагедией раскола и смуты, — очнувшись от долгого исторического беспамятства, попытаться вспомнить наконец, возможно, «на будущее», что подлинно традиционной формой правления на Руси всегда являлась (единственно, по сути, адекватная ее глубинному, генетическому мирочувствию) форма монархически-земская.
И в этом смысле именно предшествующее такой традиционной для России системы власти некое ответственное авторитарное правление и может послужить естественной ступенью для перехода России к вероятной в дальнейшем (как чудо!) монархической системе правления — если мы в большинстве своем осознаем ее необходимость и заслужим эту систему в очах Божиих.
В связи с подобным возможным использованием у нас временного авторитарного правления историк М. Назаров в своей «Тайне России» даже замечает: «Не следует бояться слова “диктатура” — ее сущность зависит от ее целей и средств. Западные демократии представляют собой диктатуру денег, коммунизм был диктатурой партийной бюрократии, а искомая [в дальнейшей исторической перспективе. — Г. М.] православная монархия — это, по известному выражению, “диктатура православной совести”. Ей и должен уподобляться такой русский диктатор, сознавая свою лишь предуготовительную роль очищения больного общества от накопившегося зла — для узаконения добра.
Такой переходный период к воссозданию монархии через национальную диктатуру виделся единственно возможным путем и белым вождям — П.Н. Врангелю, Е.К. Миллеру, А.В. Туркулу. Пример такого сценария позже дал генерал Франко в Испании… Мнение о необходимости авторитарного переходного периода разделяли и иерархи Русской Зарубежной Церкви» (Назаров М.В. Тайна России. Историософия XX века. М.: Изд-во «Русская идея», 1999. С. 718—719).
Причем, повторим, конечно же, эта, в принципе возможная, временная государственная форма правления будет обладать внутренним духовным смыслом и жизненной перспективой только в том случае, если она станет переходным, но вполне уже закономерным этапом на пути восстановления в дальнейшем подлинно исторической формы тысячелетней Российской государственности — всенародно призванной, признанной и утвержденной монархии.

…Церковь из века в век признавала духовно-легитимной только царскую форму власти, ибо фактически сама Церковь и осуществляла — через акт церковного помазания на Царство (по еще ветхозаветной традиции) — сохранение и функционирование института монархии, то есть освященной власти как таковой.
И потому, увы, безусловно, чисто конъюнктурным и, так сказать, остаточным, застарелым реликтом советизма, столь нередко искажавшим церковное сознание в годы большевизма, представляется, в принципе, по сути, абсолютно «внерелигиозное» высказывание участников Архиерейского Собора Русской Православной Церкви 1994 года о «непредпочтительности для Церкви какого-либо государственного строя, какой-либо из существующих политических доктрин» — высказывание, повторенное и в одном из важнейших документов Архиерейского Собора 2000 года (Основы социальной концепции русской Православной Церкви // Сборник документов и материалов Юбилейного Архиерейского Собора Русской Православной Церкви. Москва, 13—16 августа 2000 г. Нижний Новгород, 2000. С. 185).
Причем в отношении этой проблемы последний документ оказывается внутренне как раз весьма непоследовательным, поскольку несколькими строками выше участники того же Собора (критически отталкиваясь от повсеместно распространенной ныне демократической формы правления — как отражающей апостасийное падение псевдо-«просвещенного» человечества), вполне определенно заявляют, что, «нельзя вовсе исключить возможность такого духовного возрождения общества, когда религиозно более высокая форма государственного устроения [читай: монархия. — д. Г. М.] станет естественной» (Там же).
Но как тогда можно «не предпочитать» — «более высокой формы государственного устроения»?
По вполне справедливому утверждению членов Собора, Церковь «должна уделять главное внимание не системе внешней организации государства, а состоянию сердец своих членов» (Там же).
Разумеется, сердца и души, конечно же, неизмеримо важнее, но не в безвоздушном же и каком-то абстрактном пространстве живем мы, православные, этими самыми своими сердцами, живет вся наша Церковь — а на вполне реальной Русской земле! И потому не без некоторого недоумения читаешь затем следующие строки указанного документа о том, что «Церковь не считает для себя возможным становиться инициатором изменения формы правления» (Там же) — даже если, она, как оказывается, уверена в том, что есть формы гораздо лучшие.
И как при этом можно, зная о «более высокой форме» устроения государства, не пытаться «становиться инициатором» этого лучшего?
Или напрасно учил Св. Апостол Павел: «Хорошо ревновать в добром всегда» (Гал. 4, 18)?
И почему, например, Грузинская Церковь (точно такая же Православная, как и Русская) сочла для себя как раз вполне возможным в условиях, так сказать, демократического строя высказать самое определенное и естественное для христианина «православное предпочтение», инициировав «более высокую форму государственного устроения» — а именно выдвинув недавно идею восстановления в Грузии православной монархии (духовно трезво оценив всю дальнейшую бесперспективность, при надвигающихся общественных кризисах XXI века, явно устаревающей ныне демократической формы государственности)?
Богоустановленное Православие в целом как раз всегда отдавало и отдает по сей день предпочтение именно столь же богоустановленной монархической форме правления.
Ведь именно такую форму «придумал» (как высказывался, например У. Черчилль по поводу института демократии) не человек, «придумало» не человечество, а «придумал» Сам Бог, вручив нам идею монархии как власти, единственно — в условиях падшего, грешного и во многом безлюбовного мира — способной в принципе к ее освящению Божественной благодатью.
Именно это изначально прекрасно понимали Святые Отцы Церкви, недаром потому и утвердившие институт монархии — как единственно священную христианскую форму государственного правления. Именно это и было ими прямо заявлено в постановлениях Вселенских Соборов и потому не может быть отменено (в виде какого-то, мол, лишь средневекового реликта) никаким, пусть даже и архиерейским, Собором любой Поместной Церкви и никакою Церковью не может быть подвергнуто сомнению и, тем более, отметено — как нечто, на сегодня устаревшее!
Недаром «деяния» Вселенских Соборов утверждают, что в Церкви занимают «по церковному установлению, второе место боговенчанные, победоносные и богоизбранные Императоры наши и владыки вселенной. Священник есть освящение и укрепление Императорской власти, а Императорская власть есть сила и твердыня Священства. Об этом один мудрый Государь и блаженнейший из Царей сказал: величайший дар дал Бог людям: Священство и Императорскую власть; первое охраняет и наблюдает небесное, вторая, посредством справедливых законов, управляет земным» (Деяния Вселенских Соборов. Т. IV. Казань, 1908. С. 403. Заметим притом, что 69-м Правилом VI-го Вселенского Собора было определено: «никому из всех, принадлежащих к разряду мирян (кроме, например, лиц, помогающих при богослужении, т. е. благословленных на то «алтарников». — д. Г. М.), да не будет позволено входить внутрь священного алтаря. Но, по некоему древнейшему преданию, отнюдь не возбраняется сие власти и достоинству Царскому, когда восхочет принести дары Творцу».
Естественно, что такое правило никак не применимо к сугубо светским правителям — президентам, председателям парламентов, премьер-министрам и т. п.).
Полезным, пожалуй, будет также напомнить авторам современной социальной концепции Церкви и о том, что от лица ее никак невозможно говорить о «непредпочтительности» того или иного государственного строя хотя бы в силу того, что, с абсолютно вневременной точки зрения Православной Христовой Церкви, единственно только христианские, боговенчанные Цари и обладают подлинно властной легитимностью в любом человеческом сообществе. Недаром в одном из анафематизмов (церковных проклятий) чинопоследования празднования Недели Торжества Православия предельно ясно сказано: «Помышляющим, яко Православнии Государи возводятся на престолы не по особливому о Них Божию благоволению, и при помазании дарования Святаго Духа к прохождению великого сего звания в Них не изливаются, и тако дерзающим противу Их на бунт и измену, — анафема, трижды»!
Другое дело — как распорядится дарованной Божией благодатию сама власть в лице того или иного монарха, к тому же — при той или иной реакции самих подданных.
Нелепо, однако, предположить, что сколько-нибудь всерьез освящен такой благодатью, тем более, «помазан» Церковью на власть, может быть абсолютно обезличенный парламент или какая-нибудь парламентская фракция (пусть и парламентское «большинство»). Когда-то президенты хотя бы клялись в верности своему народу на Библии, теперь предпочитают — на томе Конституции, но вот у нас в «Эрэфии» какой-то искренний в своей глупости чудак предложил недавно здешним президентам (по свидетельству «Литературной газеты») клясться уже на томике «нашего всего» — Пушкина! Бедный Александр Сергеевич, бедная наша Россия…
Конечно, Церковь не может и не должна заниматься мирским политиканством, и для нее вовсе нежелательно напрямую участвовать в деятельности любых властных структур. Но это не освобождает ее от обязанности — как духовного учителя, врача и нравственной совести общества (если она претендует на эти функции в нем) — именно высказывать предпочтение тем или иным доктринам — особенно если они угрожают духовному здоровью общества и самой Церкви; более того: например, ее прямым долгом является духовное обличение любой безбожной идеологии, и она всегда остается призванной способствовать своим духовным авторитетом свержению власти антихристианской — той же коммунистической или же фашистской — и утверждению христианской!
Как может Церковь, сохраняя свое достоинство Тела Христова и находя духовную основу именно в евангельской правде, не высказываться самым определенным и прямым образом — на основе христианской предпочтительности — в поддержку власти относительно нравственной и легитимной — против утверждения любых видов власти тоталитарной и антихристианской?
Сделавшие так — предадут и Церковь Христову, и Самого Христа! Именно это-то и окажется самым прямым политиканством…
Примеров же явного предпочтения Церковью добрых форм правления формам злым в истории России было немало.
Вспомним преподобного Сергия Радонежского, этого «игумена Земли Русской», который, высказывая явное свое предпочтение доктрине московской объединительной государственности, не стеснялся, по сути, совершать акты духовного устрашения — своим иноческим авторитетом и как «полномочный представитель» московского князя временно запрещая богослужения в храмах тех «регионов», где возникали гнезда антимосковского сепаратизма местных князьков, — впредь до их покаяния!
Вспомним, наконец, Патриарха Гермогена, явно и открыто (в своих патриарших посланиях к народу) выражавшего предпочтение доктрине русской православной государственности и отвергшего доктрину боярского коллаборационизма, свившего тогда свое гнездо в самом сердце России — в Московском Кремле, вместе с католическими оккупантами-поляками. Правда, он стал мучеником ради этого предпочтения, но Россия была спасена!
Точно так же и современные архипастыри Церкви (если они желают занимать — вне всяких сиюминутных политических конъюнктур — собственно религиозную позицию, покоящуюся на вневременном Божием установлении и Священном Предании) не могут не утверждать предпочтительности именно монархической формы правления по сравнению с любыми другими: ведь, повторим, сама эта форма была отнюдь не «изобретена» Церковью, а ей вручена (а через нее и всему человечеству) еще в Ветхом Завете Самим Богом — как форма единственно истинная и в православном смысле единственно возможная в условиях общего падшего состояния мира.
К тому же, архипастыри Церковь не имеют, по сути, и полного канонического права говорить об указанной «непредпочтительности»: на это в данном конкретном случае имеет право только высший орган церковной власти — Поместный Собор (причем совершенно свободный в своем волеизъявлении и абсолютно не «политизированный», каким, к сожалению, частично был даже Собор 1918 года, на отдельные заявления которого повлияли как события февральской революции, так и некоторые «демократически»-обновленческие тенденции отдельных участников Собора).
Только очередной, совершенно свободный от политическх страстей Поместный Собор может высказаться по вопросу о форме власти на Русской земле, поскольку именно Поместным Собором 1613 года и была подтверждена неизменяемость самого института самодержавия в России. Отрицать именно такой статус этого Собора, называя его лишь Земским, — с церковно-исторической точки зрения абсолютно некорректно.
Клятва верности русского народа и Церкви не только роду Романовых, но и самой идее самодержавия (как естественному, согласно тексту самого документа, «закону Божию») была принесена «стоятельно во веки», безусловно, не «мирским», а, прежде всего, именно церковным Собором, в котором, впрочем, по обстоятельствам времени принимали участие и представители «земств» — как православные «депутаты с мест».
Всё это прекрасно видно из самого текста соборной «клятвы».
Так, когда «мирские» члены Собора начали приносить клятву верности Царю Михаилу Феодоровичу Романову, то «митрополиты же, и архиепископы и епископы со всем вселенским Освященным Собором, слыша от них сия, паки глаголют к ним: елма [так как, поскольку. — д. Г. М.] убо о сем толик обет пред Богом полагаете и обещаетеся… тем же подобает нам и грамоту утверженную написавше, утвердитися, и вся, яже глаголемая и действуемая в настоящее сие время, и наши скорби, и разоренье Московскому государству от Польского и Немецкого королей в ней написавше, нам государевым богомольцом руки свои приложити, и печати свои привесити, а вам царского величества бояром, и околничим, и князем, и воеводам, и дворяном, и всяким приказным людем, и гостем, и выборным людем, которые изо всех городов всего великого Российскаго Царствия приехали к Москве для государского обиранья [т. е. избрания. — д. Г. М.], руки свои приложити на болшое утвержение и единомыслие: да будет вперед крепко и неподвижно и стоятельно во веки, как в сей утверженной грамоте написано и на чем по записи пржде сего Крест Животворящий целовали… Слышавше сия митрополиты, и архиепископы, и епископы приговор о утверженной грамоте всего Освященного Собора и государевых боляр, и весь царский сигклит и христолюбивое воинство, повеле писати сию утверженную грамоту, и да незабвенно будет писаное в ней в роды и роды и во веки… А кто убо и не похощет послушати сего Соборного Уложения, его же Бог благоизволи, и начнет глаголати ино и молву в людех чинити, и таковый, аще от священных чину, и от бояр царских сигклит и воинственных, или ин кто от простых людей и в каком чину ни буди, по Священным Правилом святых Апостол, и Вселенских седми Соборов святых Отец и Поместных, и по Соборному Уложению всего Освященного Собора, чину своего извержен будет, и от Церкви Божия отлучен и святых Христовых Таин приобщения, яко расколник Церкви Божия и всего Православнаго Хрестьянства мятежник, и разоритель закону Божию, а по царским законам месть воспримет, и нашего смирения и всего Освященного Собора не буди на нем благословения отныне и до века; понеже не восхоте благословения и Соборнаго Уложения послушания, тем и удалися от него и облечеся в клятву [т. е. проклят. — д. Г. М.]» («Утвержденная грамота об избрании на Московское государство Михаила Федоровича Романова». Издание Императорского общества Истории и Древностей Российских при Московском Университете. М., 1906).
Ясно, что грозить ослушникам и нарушителям клятвы извержением их из сана, отлучением от Церкви и лишением Святого Причастия может только Поместный Священный (а не просто Земский, «мирской») Собор! Именно таким и был Собор 1613 года.
Поэтому архипастырям нашей Церкви в дальнейшем следует тем более осторожно разобраться в этом церковно-государственном вопросе, отбросив наконец полностью те порой полумирские штампы былого, зачастую вынужденно конъюктурного мышления, к которым их приучала власть в предыдущие десятилетия безбожного и антимонархического коммуно-советского строя…
В связи с вышесказанным вспоминается беседа, имевшая место вовсе даже и не в России, а во Франции, в марте 1856 года, между католическим епископом, монсеньером Пием (который еще не был тогда кардиналом) и Императором Наполеоном III, пытавшемся утверждать, что он предельно много сделал для укрепления в стране позиций религии.
На это епископ, отдавая должное усилиям Императора, счел, однако, необходимым весьма твердо заметить: «…вы не сделали для Бога то, что нужно было сделать, ибо… вами не был восстановлен Его престол, ибо… вами не были отринуты принципы революции, хотя вы и предприняли борьбу с ее практическими последствиями, ибо мирским евангелием, которым руководствуется государство, по-прежнему остается декларация прав человека, каковая, Сир, есть не что иное, как формальное отрицание прав Бога.
Между тем, именно Богу принадлежит право руководить и государствами, и отдельными людьми. В этом-то и заключается цель пришествия Господа нашего на землю. Он должен царить здесь, вдохновляя законы, освящая обычаи, наставляя просвещение, руководя советами, направляя действия правительства и управляемых им людей. Везде, где Иисус Христос не вершит эту власть, имеют место раздор и упадок… Я же вправе поведать вам, что Он не царит среди нас и что наша конституция не является конституцией христианского и католического государства. Наше публичное право прямо говорит о том, что католическая религия является религией большинства французов, но затем оно добавляет, что другие вероисповедания имеют право на равную защиту. Не означает ли это, что конституция в равной степени охраняет истину и заблуждение? Увы, это так!» (Фрагменты этой беседы (в пересказе католического священника Теотима де Сент-Жюста) цитируются здесь по изд.: Архиепископ Марсель Лефевр. Они предали Его. От либерализма к отступничеству. СПб.: Изд-во «Владимир Даль», 2007. С. 79—80).
То, что все это сказано католическим епископом, ничуть не меняет дела. Точно такие же слова абсолютно естественны и для любого последовательно православного христианина, причем, не важно — обычного мирянина или же пастыря или представителя епископата.
Однако, вместо этого, мы сегодня постоянно слышим речи о самоизоляции Церкви Христовой от повседневной общественной жизни «мира» — как будто мы уже ныне пребываем с вами на «небесах»!
Замечательно духовно точно и с несокрушимой христианской логикой епископ Пий подвел итог этой беседы.
Перед этим Наполеон III, прервав предыдущую процитированную фразу епископа, задал ему вопрос (какой может задать и любой современный правитель обычной «демократической» страны — увы, в мирском понимании постулатов христианской веры ничего, по сути, не изменилось и за прошедшие полтора столетия): «Но неужели вы считаете, что эпохе, которую мы переживаем, подобает такое устройство и что сейчас подоходящий момент для установления того всецело религиозного царства, о котором вы меня просите? Не думаете ли вы, Ваше Преподобие, что это разбудило бы вредные страсти?» (Там же. С. 80).
На это Пий ответил весьма тактичным образом, не без свойственного ему юмора, но со всей прямотой истинно христианского архипастыря: «Сир, когда крупные политики, подобные вам, Ваше Величество, говорят, что сейчас неподходящий момент, я вынужден уступить, ибо я не являюсь крупным политиком. Но я епископ и, как епископ, я отвечаю им: “Коль скоро сейчас неподходящий момент для царствия Иисуса Христа, что ж, это означает, что сейчас неподходящий момент для сохранения правительств”» (Там же). Поистине — достойнейший ответ!
Останавливаясь столь подробным образом на вопросе о безусловной предпочтительности для Православной Церкви именно монархической формы правления, в то же время следует самым решительным образом подчеркнуть, что идея монархии как таковая отнюдь не является церковным догматом и обязательной частью православного вероучения.
Строго церковную позицию в отношении института монархии в свое время весьма четко изложил Первоиерарх Русской Зарубежной Церкви, митрополит Анастасий (Грибановский), заявивший на Соборе 1938 года: «самодержавие входит в православное миросозерцание, но не является предметом веры нашей» (Цит. по: Инокиня Васса (Ларина). «Русскость» Русской Зарубежной Церкви в аспекте церковной икономии (1920—1945 гг.) // «Благодатный огонь. Православный журнал». Приложение к журналу «Москва». № 12. 2004 г. С. 25).
Православие, всегда трезво оценивая любые формы человеческой власти, в том числе учитывая и исторические грехи самодержавия, признавало, однако, внутреннюю духовную правду монархии — как вполне земного (пусть и освящаемого Церковью) института власти, но неизменно тем не менее старающегося ориентироваться на Монархию Небесную.
Монархия — это не политический атавизм, не памятник Средневековья, а Богом врученная нам единственная норма правления, потенциально предельно благая для грешного человечества, и тем хуже для последнего, если оно ныне в массе своей не способно оценить и вместить в себе этого бесценного дара Божия — освященной Церковью монархической власти.
Затрагивая проблему самодержавной власти в целом, следует при этом остановиться, в частности, на явно недостаточно активной позиции наших архипастырей в отношении дальнейшего разъяснения обществу изначальной, еще евангельской, апостольской аксиомы относительно легитимности для христиан только той власти, что по самой сути своей является христианской и Церковью освященной.
Сколь, например, духовно некорректно и сугубо конъюнктурно (хотя и весьма дипломатично) звучит, в частности, одно из утверждений «Основ социальной концепции Русской Православной Церкви» — о том, что, мол, «Религиозно-мировоззренческий нейтралитет государства не противоречит христианскому представлению о призвании Церкви в обществе» (Сборник документов и материалов Юбилейного Архиерейского Собора Русской Православной Церкви…С. 184)!
Однако, если мы оглянемся на историю Церкви, если оглянемся на недвусмысленные императивы Священного Писания, то очень даже противоречит, ибо объективно такой нейтралитет власти явно не способствует (или же способствует явно недостаточно) христианскому деланию Церкви в мире!
Церковь, разумеется, должна учитывать реалии дня и, конечно же, почитать лучшей для себя даже такую религиозно-нейтральную власть, чем власть атеистическую или же прямо богоборческую.
Но при подобной нейтральной власти как раз никто и не заставляет архипастырей отказываться от четко изначально заявляемой Церковью Христовой — со времен еще Его распятия — позиции: всё в мире, вся жизнь его, все народы и все государства (в том числе, в идеале, и все правительства) должны быть охвачены евангельской вестью и благодатию Божией, даруемой Церковью. Именно к этому и стремится Церковь Христова — это Небо на земле! Всё поэтому в мире враждебное и даже нейтральное Христу не приемлется ею, а значит, «христианскому представлению о призвании Церкви в обществе» противоречит и даже нередко противостоит!
Разве могут архипастыри, если они последовательны в своем христианском мировоззрении, не воспринимать «религиозно-мировоззренческий нейтралитет государства» как именно неспособствующий церковному общественному делу христианского просвещения, воцерковления, а в итоге — и вечного спасения всех верующих граждан нашей страны?
И не о таких ли как раз «нейтралах» было сказано еще Самим Господом в Откровении Св Апостолу Иоанну Богослову: «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: “я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды”; а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и нищ и слеп и наг…» (Откр 3, 15—17). И как не может быть духовных противоречий у Церкви с тем, кому в последующих строках Откровения Господь в конце концов, после приведенных выше обличений, говорит: «…будь ревностен и покайся» (Откр 3, 19)?
В известной степени существующий и поныне пассивный нейтралитет самих наших архипастырей в отношении малой воцерковленности власти в РФ (что уж тут говорить о порой даже вполне антихристианской деятельности современного «эрэфовского» правительства!) объясняется, конечно же, застарелой болезнью вынужденного прежде конформизма представителей Церкви — в их отношениях с былой коммунистической властью. Многолетняя привычка, увы, сказывается и поныне. Причем, заметим, идейные основы подобного конформизма были заложены, пожалуй, еще в XIX столетии и восходят в основном к неточному синодальному переводу известных слов Св. Апостола Павла из его Послания к римлянам, звучащих в этом переводе следующим образом: «Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению…» (Рим. 13, 1—2).
Издавна слова эти так и понимались: любая, мол, власть «от Бога», а потому любой, пусть даже и богоборческой, власти нужно подчиняться. Такое понимание этой апостольской фразы и служило, в частности, многие годы внутренним оправданием Патриарха Сергия в его духовно противоестественном альянсе с большевицкой палаческой властью; им же нередко успокаивали свою совесть архипастыри и пастыри Русской Церкви, шедшие в советский период на те или иные компромиссы с богоборцами-коммунистами.
Однако в авторском апостольском тексте присутствует совершенно иной смысл — абсолютно противоположный!
Смысл этот ясно проступает в ряде переводов данного фрагмента Послания на другие языки; сохранен он и в церковно-славянском тексте, где сказано следующее: «Несть бо власть, аще не от Бога» — то есть не является власть властью, если она не от Бога (буквально: «Ибо не есть власть, если (она) не от Бога»! Как видим, смысл здесь совершенно иной и абсолютно не конформистский.
Еще яснее именно такое содержание выражено в греческом тексте Послания — в букв. переводе: «Не ведь есть власть, если не от Бога» (См.: Новый Завет на греческом языке с подстрочным переводом на русский язык. СПб., 2002. С. 983) (т. е. не является ведь властью «власть», если она не от Бога, — власть, которая по духу своему «не Божия»); и далее дважды о ней же говорится: «Бога ведь слуга она есть» (Рим. 13, 4) (См.: Там же). Или коммунисты, которым призывал повиноваться «с радостью» Патриарх Сергий, были «Божиими слугами»?
Итак, Церковь Христова словами великого Апостола Павла совершенно ясно говорит нам и до сегодняшнего дня: если власть не Божия, не христианская, Богом не освященная, то для Церкви она является властью сугубо условной и принимается, так сказать, «по факту», по печальной необходимости; и, даже если власть эта «религиозно-нейтральна», всё равно она никак не может «не противоречить» (по определению) всему подлинно духовному смыслу существования Церкви.
Следует при этом заметить, что (пусть и в прежней, традиционной для России Нового времени, трактовке слов Апостола Павла — относительно подчинения христиан даже и нехристианской власти) речь у него шла, причем вполне конкретно, о власти, существовавшей в ту эпоху перед глазами, то есть о римской — как гарантировавшей законность, правовую обеспеченность жизни граждан Рима, но до поры до времени совершенно не вмешивавшейся в их дела религиозные, будучи тогда в этом отношении предельно, как говорится ныне, «плюралистичной» и «толерантной».
Еще Древняя Русь прекрасно понимала христианские, евангельские истоки и основы легитимности царской власти, потому единственно и признававшейся у нас многие столетия. Более того, даже и сам Царь являлся в сознании древнерусского общества и Церкви легитимным только до тех пор, пока оставался в своих деяниях искренним, сознательным христианином — лично, быть может, в чем-то порой и заблуждаясь. И недаром именно такое «христианское измерение» царской власти замечательно ярко и ясно выразил в самом начале XVI века преподобный Иосиф Волоцкий, призвав подчиняться только такому земному Царю, который «подзаконен» Царю Небесному, ибо нечестивый и грешный, неправедный Царь есть «не Божий слуга, но диавол, и не Царь, а мучитель» (Преп. Иосиф, игумен Волоцкий. Просветитель. Казань, 1882. С. 158).
В связи со всем сказанным можно утверждать, что ни «простые» члены Церкви, ни ее архипастыри не имеют никакого духовного права (если только они хотят жить в русле своего же неотменяемого церковного Священного Предания) высказываться относительно всего этого двусмысленно и уклончиво — тем более, пытаясь порой ныне сомневаться в монархической форме власти как той единственной форме, что от века признавалась Православной Церковью Христовой в качестве подлинно каноничной и духовно легитимной, ибо дарованной от Бога…

В одном из своих посланий 2005 года Святейший Патриарх Алексий II заявил: «В православной традиции сформировалось определенное представление об идеальной форме взаимоотношений между Церковью и государством. Поскольку церковно-государственные взаимоотношения — явление двустороннее, то идеальная форма исторически могла быть выработана лишь в государстве, признающем Православную Церковь народной святыней, — иными словами, в государстве православном, в Византии. В своей совокупности эти принципы получили название «симфонии Церкви и государства». Суть ее составляет обоюдное сотрудничество, взаимная поддержка и взаимная ответственность, без вторжения одной стороны в сферу исключительной компетенции другой» (Приветственное послание Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия организаторам и участникам Международной научной конференции «Государство, Церковь, общество: исторический опыт и современные проблемы» // «Церковный вестник» (газ.). М. № 7 (308). 2005 г. (Документы и официальные сообщения). С. 10. За основу здесь взяты фрагменты текста доклада Святейшего Патриарха на Юбилейном Архиерейском Соборе 2000 г.).
Заметим: не есть ли эти слова как раз принципиально выраженная Патриархом, в отличие от приведенного выше весьма туманного высказывания Архиерейского собора 1994 года (подтвержденного и на Юбилейном Соборе 2000 года), традиционная православная явная «предпочтительность для Церкви» именно монархической — как «идеальной» для нее — формы правления, существовавшей как в Византии, так и в России?
Как разъясняет далее Святейший Патриарх само понятие «симфонии»: «В 6-й новелле святого Юстиниана сформулирован принцип, лежащий в основе симфонии Церкви и государства: “Величайшие блага, дарованные людям высшей благостью Божией, суть священство и царство, из которых первое (священство, церковная власть) заботится о божественных делах, а второе (царство, государственная власть) руководит и заботится о человеческих делах, а оба, исходя из одного и того же источника, составляют украшение человеческой жизни”. Классическая византийская формула взаимоотношений между государственной и церковной властью заключена в “Эпанагоге” (втор. полов. IX века): “Мирская власть и священство относятся между собою, как тело и душа, необходимы для государственного устройства точно так же, как тело и душа в живом человеке. В связи и согласии их состоит благоденствие государства”.
Однако, — подчеркивает Патриарх, — симфония в Византии не существовала в абсолютно чистой форме. На практике она подвергалась нарушениям и искажениям Церковь неоднократно оказывалась объектом цезарепапистских притязаний со стороны государственной власти. Взаимоотношения церковной и государственной власти в русской древности были более гармоничными. Впрочем, отступления от канонических норм также имели место (например, правление Ивана Грозного или столкновение царя Алексея Михайловича с патриархом Никоном). Что касается Синодальной эпохи, то несомненное искажение симфонической нормы в течение двух столетий церковной истории связано с явно прослеживаемым влиянием протестантской доктрины территориализма и государственной церковности на российское правосознание и политическую жизнь» (Там же).
Каков же был «симфонизм» государства и Церкви при большевиках — палача и жертвы! — мы знаем уже хорошо…
…И всё-таки, несмотря на земное несовершенство любых наших человеческих гражданских устроений, лишь при монархической форме правления возможен максимально положительный «симфонизм» Церкви, государственной власти и общества в целом. Именно на это прямо указывает ныне один из наиболее трезво мыслящих архипастырей нашей Церкви — архиепископ Владивостокский и Приморский Вениамин (Пушкарь), пишущий в одной из своих статей: так: «Задача православного человека заключается в том, чтобы быть предельно внимательным и бдительным, всегда готовым к борьбе за святыни веры. Каждый из нас должен сделать всё от него зависящее, дабы свести к минимуму пагубное влияние различных апостасийных мирских начинаний… Необходимо и всенародное противостояние так называемому “духу времени”. Но для того, чтобы успешно бороться с этим духом апостасии в масштабах всей страны, необходимо восстановить симфонию государства и Церкви. А это возможно — не будем лукавить — лишь в рамках истинно православной русской государственности. Не секрет, что наилучшей, единственной формой православной государственности является Самодержавная монархия… Вновь обрести во главе народа венценосного вождя, Помазанника Божия — что может быть лучше и спасительнее для России?
Да, по человеческим меркам достичь этого в обозримом будущем сложно, почти невозможно. Но сердечная молитва и искреннее покаяние непобедимою силою Божией способны творить любые чудеса… И пусть слабый человеческий рассудок пугает нас рассуждениями об опасностях этого исповеднического пути. Неложно обетование Владыки и Спасителя нашего, возвещающего каждому из нас: “Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни… Побеждающему дам сесть со Мною на престоле Моем, как и Я победил и сел со Отцем Моим на престоле Его. Имеющий ухо, да слышит…” (Откр. 2,10; 3,21)» («Русь Православная». 2001 г. № 10. С. 3).
В свете всего сказанного вряд ли сознательно православно-верующая Россия — в отличие от столь же вполне сознательно лежащего во зле мира — может не предпочитать именно ту форму правления, которая предполагает хотя бы относительную симфоничность взаимоотношений государственной власти с Церковью. Но если ранее эта их симфоничность обеспечивалась их же «единым источником» — общей для них христианской основой, то о каком подлинном симфонизме можно говорить сегодня — когда источником жизни Церкви остается, как и ранее, Божественная благодать, а источником современной жизнедеятельности государственных структур — проплачивающий эту деятельность газово-нефтяной олигархический краник?!

По нынешним демократически-примитивным понятиям самодержавие, монархия — почти средневековый институт власти. Однако подобное отношение к самой идее монархии в современном «просвещенном» обществе основывается главным образом на том, что большинство людей сегодня «манит и удовлетворяет... формальная демократия» (Ильин И.А. О Государе // Он же. Наши задачи... Т. 2. С. 211), абсолютно иллюзорная, лживая изнутри и цинично-фальшивая во всех своих внешних проявлениях, не требующая от власти (особенно у нас в России) ни чести, ни совести… А отсюда, как справедливо утверждал Ив. Ильин, оказывается вполне естественным и даже неизбежным, что «люди, живущие таким духовным актом, в котором нет ни духа, ни сердца, ни разума, ни совести, ни созерцающего ока, а есть только поверхностные сведения, расчет, рассудок, изворотливость и внешнее наблюдение, — не имеют внутреннего органа для восприятия Государя и для живого монархического служения. Они теряют Царя и в сердце, и в голове, — не понимают монархии и произносят о Государе... поверхностные глупости и пошлости» (Там же).
Разумеется, даже и при отсутствии ныне в России церковно-освященной формы государственного правления ее христиане не впадают в религиозно-гражданственный пессимизм: ведь их духовные предки жили и свидетельствовали о Христе и о правде Божией и в предавшем Его на распятие Израиле, и в языческом Риме, бросавшем их на растерзание львам. Десятилетиями мученичества свидетельствовали православные Русской земли об этой правде и при большевицком дьявольском иге…
Прискорбно, однако, что в целом страна наша, утратив в годы революции истинные свои духовные ориентиры, постепенно потеряла с тем и трезвое понимание необходимости для России монархии — как наиболее полезной, веками опробованной и наиболее духовно полноценной, наиболее органичной для Русской земли и ее граждан-традиционалистов (то есть для полноценных русских), формы власти. (Именно в свете всего сказанного выше представляется тем более прискорбной чисто механическое перенесение тезиса о «непредпочтительности» формы власти в России (тезиса, по сути, весьма сомнительного с церковно-канонической точки зрения) — из документов Собора 1994 г. в текст одного из заявлений Собора 2000 г. — в «Основы социальной концепции Русской Православной Церкви» (хотя следует признать, что в целом документ этот — безусловно на сегодняшний день достаточно важный).
О внутренней, исторически сложившейся и вполне — и духовно, и материально — органичной для России монархической форме правления вообще говорилось русскими мыслящими людьми немало. И не без искреннего душевного согласия приведем здесь еще одно четкое, жизненно весьма трезвое и прагматически ясное мнение по этому вопросу, выраженное всё тем же, широко здесь цитировавшимся, И. Солоневичем, как-то сказавшим: «Русский крестьянин… имеет много отрицательных сторон: он груб, малокультурен, склонен напиться и подраться. Но здравый смысл у него есть — здравый смысл, проверенный тяжелым опытом тысячелетий. И этот здравый смысл создал в России строй, при котором демократичность быта и жизни росла из нравственных истоков Православия, и гарантировалась политической мощью монархии. И сейчас, после опыта всего мира, мы можем математически доказать, что общая сумма человеческих свобод была в царской России никак не меньше, чем где бы то ни было в сегодняшнем мире, и безмерно больше, чем в современной Европе вместе взятой» (Солоневич И. Указ. соч. С. 246).
Однако, увы, русский народ, впав около века назад, по фальшивой подсказке большевиков и подыгрывавшей им в своей политической наивности значительной части русской интеллигенции, в соблазн социалистической «демократии», сам отказался от предельно разумной (им же самим выработанной) и фактически — действительно! — ответственно-демократической (ибо в принципе всегда ответственной перед Богом и его народом) формы власти — монархии.
Что ж, за этот отказ русский человек в итоге и заплатил своей собственной кровью и собственным своим духовным оскудением… Наряду с этим, вполне естественно, что тем, кто единственно не утратил трезвой ясности взгляда на нашу печальную действительность, всегда оставалась и остается только Церковь, неизменно осознававшая всю дьявольскую искусительность большевизма и трагический самообман купившегося на лживые посулы коммунистов русского народа.
Сожалея в свое время об отказе граждан России от своей единственно легитимной — с последовательно православной точки зрения — монархической форме власти, как всегда весьма трезвый А. Карташев в то же время не считал это сколько-нибудь разрушительным для самой Церкви (хотя во многом и не способствующим ее духовно-практической деятельности). Достаточно объективно оценивая сложившуюся в России с приходом большевиков ситуацию, он тем не менее призывал не впадать в излишний пессимизм — пусть даже и из-за смерти ее прежней церковно-монархической «исторической плоти». Особенно ясно он сказал об этом в одной из своих статей начала 1950-х гг.: «…не имея права поступаться своими догматами, нормами и идеалами, Православие в эти искусительные исторические времена своего внешнего умаления должно быть готово к ряду больших (не принципиальных, а только тактических) “вычитаний” из своей полноты… Не стало у Православия царя, миропомазанного защитника. Может быть, долго не будет. А может быть, и совсем не будет. Какое православное сердце не оплачет эту незаменимую потерю! И какое не обрадуется, если бы неведомыми судьбами Промысла, этот слуга Церкви вновь был бы поставлен на прежнее место его теократического служения! Во всяком случае нам не по пути с политиками, садистски забивающими осиновые колы в могилу православного царства. Но историческая плоть смертна. Лишь само Православие бессмертно и переживет все “вычитания” из исторических форм его воплощения» (Карташев А. Православие и Россия… С. 222).
Пусть сегодня мы наблюдаем явное несоответствие нынешнего духовного состояния и мира в целом, и России — в частности, требованию скорейшего осмысленно-положительного восприятия монархической идеи как таковой и внедрения ее в нашу духовно-политическую жизнь. Пусть так, и тем не менее нам, русским православным людям, вовсе не следует отказываться от мысли постепенного возрождения этой идеи — и, быть может, даже не в столь уж отдаленном будущем.
Другое дело, что это должно стать результатом живого духовного прозрения основной части самого общества: без осознания нами всей шкалы нравственных ценностей, определяющих суть монархии, воссоздание ее в России и дальнейшее устойчивое в ней состояние не будет иметь места. И в этом смысле весьма точно высказался Архиерейский Собор 2000 года, заявивший в одном из своих документов: «Форма и методы управления во многом обусловливаются духовным и нравственным состоянием общества… Изменение властной формы на более религиозно укорененную [читай: монархическую. — д. Г. М.] без одухотворения самого общества неизбежно выродится в ложь и лицемерие, обессилит эту форму и обесценит ее в глазах людей» (Сборник документов и материалов Юбилейного Архиерейского Собора Русской Православной Церкви… С. 185). И, действительно, сегодняшнее весьма печальное нравственное и духовно-мировоззренческое состояние нашего общества явно свидетельствует, что Царя мы пока не заслужили. Ибо многие ли из нас всей душой своей, всем смыслом жизни своей с радостью откликнулись на божественный призыв: «Друже, дай Мне сердце свое»?
И тем не менее, как же прав был И. Солоневич, утверждавший в свое время: «…сильная Россия никому, кроме нас, не нужна. Никому, кроме нас, не нужен и русский Царь. Но нам-то он нужен очень…» (Солоневич И. Что есть масса? // Имперское возрождение. № 6 (14). 2007. С. 45).
Если «внешние» механизмы возрождения полноценной российской государственности есть дело национально-патриотически ориентированных политиков, то утверждение духовной подосновы этого процесса есть самое прямое дело Православной Церкви — как религиозно-цивилизационной подосновы большинства граждан России!
При этом со всей ясностью и определенностью следует сразу же заявить (такова и внутренняя государственническая «программа» Церкви), что в контексте восстановления подлинной суверенной российской государственности нет и не может быть места никаким либертарианским идеям и реформам — как элементу предельно разрушительному и смертельно опасному для нашей, должной противопоставить себя общемировому «глобалистскому проекту», державы!
Более того, в процессе дальнейшего развития и укрепления идейно-политической государство-восстановительной платформы всенародного движения за новую Россию духовной нашей основой должна стать подлинно «русская идея»: возрождение и дальнейшее строительство справедливого, общенационального, православного, самодержавного государства, в свое время предательски обрушенного сначала всевозможными либералами, а затем зверски добитого их же, по сути, выкормышами — коммунистами.
Притом важнейшую роль в придании духовно-социального смысла этому движению, помимо Церкви (как внеполитического и лишь одухотворяющего правдой Христовой всех участников политического возрожденческого процесса), должна сыграть важнейшая составляющая — необходимая уже сегодня России ее монархическая партия, поскольку одной из причин гибели Империи в начале прошлого века и послужило именно то, что, как писал Ив. Ильин, «единой и организованной монархической партии, которая стояла бы на страже трона и умела бы помогать монарху — не было. А те, которые пытались выдавать себя за такую “партию”, вели линию не государственную, а групповую и не понимали своих исторических и государственных заданий» (Ильин И.А. Почему сокрушился в России монархический строй? // Он же. Наши задачи… Т. 2. С. 181); «…были героические исповедники, подобные московскому протоиерею Восторгову, шедшие на смерть и принимавшие ее…Но сколько бы ни было таких, — они не составляли того, в чем нуждалась Россия, т. е. продуманной, организованной и отстаивающей национальный трон политической партии. Такой партии в России не было» (Там же. С. 181—182).
Однако создание ныне монархической партии не может явиться следствием лишь внешних политико-организационных решений на основе антибольшевицкой идеологии. Оно должно стать и сможет стать не только элементом, так сказать, некоего возможного «Белого проекта» нового Русского государства, но и непосредственной живой реальностью будущего политического дня только как результат «правого» духовного переворота в самом обществе, то есть происходящего в душах просыпающихся от векового коммунистического сна граждан России.
И поскольку большевицкая революция в стране была подготовлена прежде всего именно в душах русских людей, то точно так же в их же душах и должна родиться, став постепенно вполне осознанной, идея противостояния и освобождения собственной страны от наследия большевизма: ведь именно таким наследием и является вся наша сегодняшняя страшная, полунищая и в духовном смысле — по большей части — бессмысленная жизнь.
Именно поэтому, как справедливо подчеркивал еще Ив. Ильин, «чтобы преодолеть революцию, надо не только искоренить большевиков, но и возродить религиозность и правосознание и создать новые, справедливые установления и учреждения. Напрасно думать, что большевизм укрывается в большевиках; что он исчезнет вместе с их истреблением. Нет, большевизм укрывается прежде всего в тех корнях, из коих вырос; и из них он вырастет опять, если просто исчезнут его современные носители» (Ильин И.А. О революции // Он же. Собрание сочинений. Кто мы? О революции. О религиозном кризисе наших дней. М.: Изд-во «Русская книга», 2001. С. 144). И действительно, почва большевизма в значительной степени сохраняется и поныне: это «кризис христианской веры и религиозности вообще; кризис патриотизма, правосознания, государственности и демократии; кризис хозяйственного уклада души и частной собственности <…> Здесь спасение, конечно, в духовном самоочищении, бесстрастии и прозорливости. Но эти доблестные силы и уменья приходят не до крушения, а после катастрофы» (Там же. С. 144 и 145).
И вот, теперь, после формальной ликвидации у нас большевицкой власти, в чем же состоит главная задача духовно здоровой ведущей части нации в ее государственном строительстве? Задача эта состоит в том, чтобы окончательно противопопоставить всем, фактически сохраняющимся и по сей день почти во всех властных структурах и государственных институтах «духовным» реликтам революционного посткоммунизма в России (как основы продолжающегося всё того же большевицкого грабежа страны, неимоверно ныне даже возросшего), — русскую духовную контрреволюцию, воззвав к антикоммунисту в душе каждого подлинно русского человека!
Ибо большевицкая преемственность как в психологии, так и и в самих методах властвования, продолжают оставаться основой и сегодняшней власти в России — с небольшой только разницей: если в начале прошлого века большевик-«бандит, уверовав в противоестественную утопию» коммунизма, «стал садистически экспериментировать» (Там же. С. 147) над русским народом, подсовывая ему идеологию коммунистическую, то сегодняшний его перекрасившийся последыш — по большей части точно такой же бандит! — экспериментирует над нами, подсовывая уже утопию «демократическую».
Пока страшная правда о нас самих не прозвучит громогласно и покаянно в масштабе всей страны, пока не начнет эта правда — понятая и прочувствованная — жить в сердце всего народа, Россия всё так же и будет пребывать в состоянии вялотекущего гниения, нищеты, раздоров, в мутном потоке безбожного, бессмысленного и духовно жалкого существования!
Правда же это очень проста: народ, страна в целом забыли о Боге и вот уже почти целое столетие никак не могут вспомнить о Нем…
Непонимание — и до сих пор! — значительной, если не большей частью нации духовного проклятия, наложенного на нас Богом за измену Ему и Его Церкви, совершенного в период революции и в последующие десятилетия, проклятия, так и не снятого с нас всеобщим покаянием в этом грехе России, — вот что остается единственной причиной всех сегодняшних наших бед.
Как сказано было еще в ветхозаветные времена Ангелом Господним в поучающем откровении священнику Ездре: «Погибают многие в этой жизни, потому что нерадят о предложенном им законе Божием. Они не послушались, и воспротивились Ему, утвердили в себе помышление суетное. Увлеклись греховными обольщениями, сказали о Всевышнем, что Его нет, не познали путей Его, презрели закон Его, отвергли обетования Его, не имели веры к обрядовым установлениям Его, не совершали дел Его. И потому… пустым — пустое, а полным — полное» (3 Езд. 7, 20—25).
Сколько, однако, еще наших сограждан пребывает и поныне в том духовном помрачении «пустоты» и в том поистине глубочайшем сне разума, которые иначе как продолжающимся затяжным социальным сумасшествием не назовешь!
Именно так, ссылаясь на Священное Писание, характеризует состояние любого общества, впавшего в грех революции и продолжающего жить по его «заветам», митрополит Минский и Слуцкий Филарет (Вахромеев), утверждающий, что, «анализируя состояние обществ, потрясенных революциями, можно обнаружить закономерности, свойственные им всем без исключения» (в том числе и России), которые собственно и приводят «к революциям и братоубийственным, кровопролитным войнам.
Это… абсолютная закономерность, определенная законом мироздания: “Если же не будешь слушать голоса Господа, Бога Твоего, и не будешь стараться исполнять все заповеди Его и постановления Его… поразит тебя Господь сумасшествием, слепотою и оцепенением сердца. И ты будешь ощупью ходить в полдень, как слепой… и не будешь иметь успеха в путях твоих, и будут тебя теснить и обижать тебя всякий день, и никто не защитит тебя… и сойдешь с ума от того, что будут видеть глаза твои… и будешь ужасом, притчею и посмешищем у всех народов” (Втор. 28, 15, 28, 34, 37)» (Филарет, Митрополит Минский и Слуцкий, Патриарший Экзарх всея Беларуси. Библейское слово о строе жизни // Он же. Богословие добрососедства. Киев: Изд-во «Дух і літера», 2002. С. 128, 129).
И сколь многое из всего перечисленного здесь как раз и является сегодняшним нашим уделом! Не пора ли уже России и образумиться?
И все-таки… И все-таки: какие-то — пусть и чрезвычайно небольшие — но положительные сдвиги в народной душе уже видны!
Будем справедливы: с началом разложения коммуно-советизма в России, которое мы сегодня наблюдаем, наступает, слава Богу! — пусть во многом еще медленно и нерешительно — постепенное наше пробуждение от почти вековой летаргии безбожия и духовной лени.
И хотя дикие искажения, накопившиеся за предыдущий век в сознании значительной части граждан СССР, остаются пока огромны, жизнь все-таки показывает, что даже и к полузрячей пока душе современной России оказываются вполне приложимы слова Ф. Достоевского о том, что, несмотря ни на что, «народ русский остается [пусть и на почти пока бессознательном, так сказать, «генетическом» духовном уровне, подспудно сохраняющемся в нем. — д. Г. М.] в огромном большинстве своем — православен и живет идеей православия... хотя и не разумеет эту идею отчетливо и научно. В сущности в народе нашем кроме этой “идеи” и нет никакой, и все из нее одной и исходят, по крайней мере, народ наш так хочет, всем сердцем своим и глубоким убеждением своим. Он именно хочет, чтоб всё, что есть у него и что дают ему, из этой лишь одной идеи и исходило. И это несмотря на то, что многое у самого же народа является и выходит до нелепости не из этой идеи, а (из) смрадного, гадкого, преступного, варварского и греховного. Но и самые преступник и варвар, хотя и грешат, а всё-таки молят Бога, в высшие минуты духовной жизни своей, чтоб пресёкся грех их и смрад и всё бы выходило опять из той излюбленной “идеи” их» (Достоевский Ф.М. Дневник писателя // Он же. Полное собрание сочинений. Т. 11. СПб, 1894. С. 522—523); «все народные начала у нас сплошь вышли из православия» (Там же. Т. 10. С. 143) и «вера… православие есть всё, что... русский народ считает за свою святыню; в ней его идеалы, вся правда и истина жизни» (Там же. С. 312).
Сказанное, конечно, не означает, что и ныне, после всех своих нравственных падений, русский народ в целом способен сегодня во всей полноте почитать свои же собственные святыни — речь сегодня идет лишь о том, что как только хоть какая-то часть народа порывает с прежним своим бездуховным сном, с безрелигиозным беспамятством, то все такие, вновь просыпающиеся души, как правило, обращаются к вере Святой Христовой Руси. И, подчеркнем, таких просыпающихся душ, слава Богу, становится все больше и больше. Что ж, это вполне естественно: ведь и в тяжких условиях более чем семидесятилетнего «египетского плена» большевизма русский народ являл не только великих подвижников духа и бесстрашных мучеников за Христа — особенно в первые десятилетия коммунистического нашествия, но даже и позже, пусть и в как бы порой полусонной, отягощенной повседневным грехом советского бытия, глубине души продолжал он сохранять неугасимый огонек христианской веры.
Трезвый учет всего этого, вместе с прозорливым пониманием современных и грядущих катастрофических жизненных процессов, идущих и имеющих быть в стране, верность Богу и Его Православной Церкви, всё возрастающая крепость правосознания и глубинное, подлинное, сущностно-духовное, а не формальное, понимание самой сути ответственного перед страной традиционного для нас Самодержавия — вот те реальные основы, на которых только и может возникнуть, получить широкую поддержку народа, существовать и наконец победить будущая монархическая партия России...
И, подводя итог всему здесь сказанному, вспомним слова Гоголя, которые остаются и, пожалуй, даже становятся исподволь все более и более актуальными сегодня: «Верховный Промысл так явно слышен в судьбе нашего отечества…Сверх любви участвует здесь сокровенный ужас при виде тех событий, которым повелел Бог совершиться в земле, назначенной быть нашим отечеством, прозрение прекрасного нового здания, которое покамест не для всех видимо зиждется…»
 
Москва, 2006, 2008 гг.



ПРИЛОЖЕНИЯ
(краткое разъяснение идеи российской монархии)-
I)по книге Михаила Назарова, «Тайна России»,
II)статья М. Зернова


                I

Монархия (греч. ;;;;;;;; — «единовластие») — форма правления, при которой верховная государственная власть принадлежит одному лицу — монарху (королю, царю, императору, султану, эмиру…) и обычно передаётся по наследству.
Монархия — это форма государственного правления, в которой источником власти является Бог (самодержавие) или сам носитель государственной власти (самовластие), а основанием власти служат её нравственный авторитет в обществе и традиция, в силу чего власть наследственна и неотторжима.
Монархия как правление одного лица известна с древнейших времен, она происходит из естественной иерархии человеческою общества, начиная с главы семьи. (Первые известные демократии, в Риме и Афинах, возникли там уже после разложения монархий.) Однако с религиозной точки зрения монархия имеет и свое духовное обоснование. Священное Писание (1 Цар., 8-11) запечатлело, как была установлена Богом монархия в избранном народе: по просьбе людей, ощутивших, что они не способны жить по Божиим законам без вождя, который получает от Бога специальное посвящение для этой миссии (помазание). То есть Царь - не только следствие природной иерархичности и не чья-то самоцель, а средство для удержания народа на Божием пути.
С православной точки зрения это необходимо, поскольку человеческая природа и весь мир находятся в состоянии повреждения вследствие грехопадения, поэтому и требуется людям не зависимая от них, но зависимая от Бога верховная власть как внешняя сила, ограничивающая и человеческую мятежную греховность, и действие в мире сил зла. Признание людьми такой власти, служащей Божию замыслу, - проявление не рабства, а аскетического самоограничения в борьбе с собственным греховным своеволием.
К этому выводу даже на основе чисто философского анализа, не будучи монархистом, пришел С.Л. Франк в книге «Духовные основы общества» (1930). Он показал, что лишь в соборном служении всего народа правде Божией, а не в исполнении индивидуальных субъективных хотений, человек раскрывает свое подлинное духовное существо. Для этого людям необходима верховная власть, которая «есть не приказчик человеческого коллектива, а по самому своему существу - слуга Божий, блюститель правды»; такая власть «охраняет не интересы сегодняшних членов общества, а интересы общества как сверхвременного единства, имеющего свое целостное религиозное призвание, свою всемирно-историческую миссию. В монархической идее царя как «помазанника Божия» содержится поэтому глубокая и верная идея», - писал Франк. Этой цели служит и династичность как способ непрерывности и бесспорной законности власти, устраняющий борьбу за нее.

В чине православного коронования читаются молитвы с прошением, чтобы Господь вселял в сердце Царя страх Божий; сам монарх в коленнопреклоненной молитве смиренно просит Бога: «Вразуми и направи мя в великом служении сем... Буди сердце мое в руку Твоею...». После литургии Царь поклоняется праху предков в Архангельском соборе, что должно напоминать ему о конце жизни; в Византии Императору при коронации давали платок с землей, напоминая о тленности земного величия. Корона же - символ тернового венца. (Сравним все это с самоуверенной клятвой демократических президентов «перед народом»...)

Монархическая идеология на Руси окончательно созрела с признанием всеми поместными православными Церквами русского Великого Князя - Царем, особо поминаемым во время богослужения во всех странах, то есть покровителем всего вселенского Православия (коронование Иоанна Грозного в 1547 г.; признание Константинополем в 1561 г.), и в результате канонического установления русского Патриаршества (1589 г.). При этом в России не столько подражали Византии (где идеал православной государственности лишь вырабатывался и в реальной жизни нередко нарушался), сколько восприняли этот идеал в готовом виде и создали монархическую власть в более совершенной форме.
Западные же монархии развивались вне принципа симфонии. Сопротивляясь притязаниям папства на подчинение себе и государственной власти, они склонялись в другую крайность: к дохристианскому образцу ничем не ограниченного абсолютизма, подчиняющего себе и власть духовную: «Государство - это я». Такая монархия часто выводила свою власть не от Бога, а из самой себя или позже - из якобы переданных ей народом "прав" (которых народ сам по себе тоже не имел: право на законную власть может быть получено только от Бога). Такой король в своем правлении полагался на принудительный бюрократический аппарат, а не на идею служения всей нации высшей Истине.
В стремлении к ограничению обеих крайностей (папистской и королевской) и возникла западная демократия, в конце концов отделившая Церковь от государства (что подобно отделению души от тела) и сделавшая монархию декоративной. (Так, недавно в Бельгии король был против закона о разрешении абортов, но, не в силах его запретить, - «покинул трон» на один день, необходимый для принятия закона парламентом, после чего продолжил "правление"...) Недоверие к грешной человеческой воле выразилось в либеральной демократии уже не в обращении за помощью к Богу, а в недоверии к верховной власти как таковой. Отсюда - западный принцип «разделения властей» на независимые законодательную, исполнительную и судебную (конечно, денежная власть в демократиях легко обходит это чисто формальное препятствие, контролируя все три ветви назначением своих ставленников). Тогда как в русской традиции верховная власть должна быть едина и в своем служении зависима от единой Божественной Истины.
Поэтому западническая критика монархии и католической Церкви к русской монархии и Православию неприменима. Такие критики обычно не знакомы с православной монархической идеологией и судят о ней по западному абсолютизму, который «повсюду скомпрометировал монархическую идею и испортил самые династии», - писал Тихомиров. - Русская же монархия «неограниченна, но не абсолютна. Она имеет свои обязательные для нее начала нравственно-религиозного характера, во имя которых и получает свою законно-неограниченную власть. Она имеет власть не в самой себе, а потому и не абсолютна... Тут монарх властвует не для себя, и даже не по своему желанию, а есть Божий Слуга, всецело подчиненный Богу... Такой власти народ подчиняется безгранично, в пределах ее служения, то есть пока монарх не заставляет подданного нарушить воли Божией и, следовательно, перестает сам быть слугою Бога».

О воссоздании российской монархии
 
Более всего о путях восстановления российской монархии размышляли в русской эмиграции *. Разумеется, далеко не все ее мнения были верными - ведь и сама эмиграция поначалу несла в себе непреодоленную смуту. Вспомним, что Белое движение, за редкими исключениями, стояло на «непредрешенческой» позиции между монархией и республикой - из-за давления стран Антанты, которые обманными посулами помощи настаивали на республиканском облике Белых армий.
Лишь после предательства Антанты и проигранной гражданской войны - в среде монархистов-эмигрантов начался процесс духовного осмысления катастрофы. Его первыми организационными вехами стали:
- Общеэмигрантский монархический съезд в баварском городке Рейхенгаль в мае-июне 1921 г., на котором было заявлено, что восстановление России возможно только при воссоздании монархии - «без старых недостатков, но на старом фундаменте». С этой целью на съезде был создан Высший Монархический Совет, уполномоченный вместе с Русской Зарубежной Церковью хранить для будущего принципы государственного устройства исторической России. В тесном контакте со спасшимися членами Династии Романовых ВМС стал в Русском Зарубежье главным арбитром в. монархических вопросах. 
- Первый Всезарубежный Собор Русской Православной Церкви за границей в ноябре-декабре 1921 г. в Сербии, провозгласивший: «Да укажет Господь пути спасения и строительства родной земли; да даст защиту Вере и Церкви и всей земле русской и да осенит Он сердце народное; да вернет на всероссийский Престол Помазанника, сильного любовью народа, законного православного Царя из Дома Романовых».
- Приамурский Земский Собор во Владивостоке в июле-августе 1922 г., который признал Династию Романовых царствующей, несмотря на смуту и на краткое время восстановил в Приамурье Основные законы Российской империи (до окончательного завоевания края красными). Этот Земский Собор на последней непорабощенной части русской земли имеет особенное значение для будущего восстановления легитимной власти.
Ни на одном из этих примечательных Соборов не обсуждалось, кто вправе стать следующим монархом, как дело неясное и преждевременное. Однако граница непредрешенчества между монархией и республикой сместилась все же к непредрешенчеству внутри монархизма - относительно легитимного наследника Престола. И когда уже известный нам Вел. Кн. Кирилл Владимирович в 1924 г. провозгласил себя "Императором", - его претензии были отвергнуты и Высшим Монархическим Советом, и предстоятелями Русской Зарубежной Церкви, и большинством членов Династии Романовых, и ген. Врангелем - командующим зарубежной Армией. В 1926 г. это подтвердил и Всезарубежный съезд в Париже, одновременно показав по результатам выбора делегатов, что эмиграция на 85 % состояла из монархистов. Причем многие осознали свой монархизм именно после революции: лишь потеряв монархическую Россию, стали ее ценить.
Позже Кирилловичи смогли утвердиться в Зарубежье как возглавители «Дома Романовых» лишь вследствие пассивности других членов Династии и поскольку первоиерарх Зарубежной Церкви не знал, что кирилловская линия еще в 1907 г. была лишена прав престолонаследия из-за незаконного брака Вел. Кн. Кирилла с двоюродной сестрой. Компромиссное признание кирилловской линии вызвало позже немало расколов среди зарубежных монархистов, но в послевоенные годы это признание постепенно сошло на нет, в том числе со стороны архиереев.
Сегодня несомненно, что призвание на российский престол легитимного монарха, если Россия созреет для этого, лежит лишь в компетенции Всероссийского Земского Собора, соответственно русской традиции, после тщательного исследования данного вопроса экспертами. На этой позиции сегодня стоят и Русская Зарубежная Церковь, и Высший Монархический Совет. Именно таков был в 1924 г. и завет последней, вдовствовавшей Императрицы Марии Феодоровны, матери Царя-Мученика, отвергшей претензии «Кирилла I»: «Государь Император будет указан Нашими Основными Законами в союзе с Церковью Православной, совместно с Русским Народом».
Только в этом случае нам можно будет говорить и о восстановлении легитимной Российской государственности в рамках международного права, в частности, поставив на повестку дня уточнение границ России, искаженных нелегитимными властями после 2 марта 1917 г.
Самый же важный - историософский - аспект проблемы, осознанный монархическими авторами эмиграции, выразился в следующем. Российская православная монархия (Третий Рим) была осмыслена как духовный полюс, «удерживающий» мир от воцарения антихриста; революция в России - как «генеральная репетиция апокалипсиса»; отречение Государя на фоне всеобщего предательства - как жертвенный подвиг, подобный голгофской жертве Христа; явление иконы Державной Божией Матери в день отречения Государя - как указание на последний шанс временного удержания мира Самой Божией Матерью, а борьба за воссоздание православной монархической России - как борьба за воссоздание Удерживающего для всего мира.
Поонятно, что восстановить такую монархию гораздо труднее, чем скопировать ее западные декоративные формы. Она не может быть воссоздана искусственно, чьим-то политическим решением. Монархия может вырастать лишь из соответствующего религиозного правосознания общества, - писал И.А. Ильин, проводя различие между ценностью монархии как идеала и его практической осуществимостью в данных условиях:
«Монархия не самый легкий и общедоступный вид государственности, а самый трудный, ибо душевно самый глубокий строй, духовно требующий от народа монархического правосознания. Республика есть правовой механизм, а монархия есть правовой организм. И не знаем мы еще, не видим мы еще, будет ли русский народ после революции готов опять сложиться в этот организм» («Основы борьбы за национальную Россию», 1938). «Мне приходилось встречать людей, непоколебимо уверенных в том, что стоит в России «провозгласить монархию» - и все «пойдет гладко и станет на свое место». Но - «монархический строй не может, что называется «повиснуть в воздухе»; необходимы... две основы: во-первых, верное монархическое строение души в народе, ... и, во-вторых, необходимы те социальные силы, которые понесли бы богоданного Государя - преданностью, верностью, служением... Монархия должна быть подготовлена религиозно, морально и социально» («Наши задачи»).
Да и Тихомиров уже в начале XX в. отмечал, что монархия - принцип вечный, высший и всегда возможный; если же он становится для какой-то нации невозможным, то лишь по нравственному падению самой нации. Так и в России: «если идея русская, хотя и высока, но не по силам самому русскому народу, то... эта идея для России сама собою упраздняется... Вместе с тем упраздняется и мировая миссия России...» («Монархическая государственность»).
И если наш народ окажется не способен на это - не были ли утопичны все разработки монархического идеала в русской эмиграции, как это полагают «западники» ?
На этот вопрос, с точки зрения русской православной идеологии, ответ у монархистов всегда был один: а имеем ли мы право не пытаться восстановить наш исторический национальный идеал? Дело ведь не в том, популярна или нет монархическая идея в современном поколении человечества; дело в том - верна ли она духовно. Как раз в ощущении ее верности для России в сравнении с двумя другими идеологиями (либеральная демократия, фашизм) и укрепился монархизм в русской эмиграции в 1930-1940-е годы. То есть, даже если монархия в России была бы со всей очевидностью неосуществима, - православный русский не может не стремиться к ее восстановлению, надеясь на Божью помощь, достигаемую через верность нашему православному идеалу. В верности же Истине - и смысл личной жизни.
Так, архиепископ Серафим (Соболев) именно в этом видел суть русской идеи, о чем прочел доклад на Архиерейском Соборе в 1938 г. и после одобрения развил доклад в книгу «Русская идеология», в которой читаем:
«Царскую самодержавную власть мы должны стремиться воссоздать не только потому, что такое стремление будет истинным покаянием в нашем тяжком грехе уничтожения одного из исконных начал русской жизни и попустительства к сему уничтожению. Это стремление одновременно соответствует и истинной русской идеологии, которая есть не что иное, как православная вера и основанная на ней русская жизнь во всех ее областях, начиная с личной и кончая государственной, почему русское государство должно возглавляться царской самодержавной властью. Идеология русского человека никогда не допустит, чтобы в основе государственной жизни была власть не Богопоставленная, то есть не основанная на православной вере власть конституционная или республиканская» («Русская идеология»).
Возможным же путем восстановления российской монархии после падения коммунистического режима может стать, как писал Ильин, «только национальная, патриотическая, отнюдь не тоталитарная, но авторитарная - воспитывающая и возрождающая - диктатура» («Наши задачи»). Не следует бояться слова «диктатура» - ее сущность зависит от ее целей и средств. Западные демократии представляют собой диктатуру денег, коммунизм был диктатурой партийной бюрократии, а искомая православная монархия - это, по известному выражению, «диктатура православной совести». Ей и должен уподобляться такой русский диктатор, сознавая свою лишь предуготовительную роль очищения больного общества от накопившегося зла - для узаконения добра.
Такой переходный период к воссозданию монархии через национальную диктатуру виделся единственно возможным путем и белым вождям - П.Н Врангелю, Е.К. Миллеру, А.Б. Туркулу. Пример такого сценария позже дал генерал Франко в Испании. Это нужно учесть и в суждениях об авторитарных (профашистских) поисках русской эмиграции в 1930-е гг.: фашизм для русских не был идеалом - идеалом была монархия. Фашизм (диктатура в смысле приведенной цитаты И.А. Ильина) был лишь временным решением на переходный период. Мнение о необходимости авторитарного переходного периода разделяли и иерархи Русской Зарубежной Церкви.
В конце XX в. эта дилемма между необходимостью идеала и трудностью его воплощения кажется еще менее разрешимой. Она кроется в проблеме свободы греховного человека, способного стремиться к идеалам и уклоняться от них, но в наше время это усугубляется сознательной ставкой структур «Нового мирового порядка» на человеческую греховность. Именно поэтому после крушения коммунистического режима на смену ему мудрая национальная диктатура не пришла. Неофеврализм и западничество торжествуют победу. Весь мир сейчас в таком состоянии, что воссоздание российской монархии возможно лишь в виде чуда...
Однако чудо как помощь Божия еще не исключается из нашей истории, если будет кому помогать. В Священном Писании сказано: «В руке Господа власть над землею, и человека потребного Он вовремя воздвигнет на ней» (Сир. 10: 4). В этом и состоит смысл «подвига русскости перед лицом зреющей апостасии», который в наше время порою близок к подвигу юродства. Существование все это время в русской эмиграции, а теперь и в России пусть даже небольших групп, ставящих себе задачей - несмотря ни на что! - восстановление монархической государственности, это еще один пример существования в русском народе его неуничтожимого первообраза, который может исчезнуть лишь с физической гибелью самой страны. Только в этом случае можно будет сказать, что воссоздание российской православной монархии больше невозможно.


Сегодня среди сторонников монархического строя нет единого мнения относительно того, кто имеет права на российский престол. Предполагается, что вопрос о кандидатах в императоры будет решаться на новом Всероссийском Земском Соборе.


                II

ИГОРЬ ЗЕРНОВ

МОНАРХИЯ КАК ВЫСШАЯ СТАДИЯ ДЕМОКРАТИИ

(Игорь Николаевич Зернов родился в 1954 году в Московской области. Офицер ФСБ РФ, кандидат философских наук. Печатался в журналах "Наш современник", "Держава" Данная статья опубликована в журнале "Москва")


 Давно настала пора четко и внятно изложить суть монархической формы власти. О демократии говорится и пишется много. Так много, что у доверчивого читателя может сложиться впечатление, будто других форм власти не существует. Это, разумеется, не так. Человечеству известны разные формы правления, как-то: олигархия, тирания, охлократия, деспотия, полития и т. д. Однако мы не станем вникать в особенности этих экзотических форм власти. Достаточно сказать, что в последние два века между собой конкурируют только демократия и монархия. В данной статье я попытаюсь лишь в малой степени воспользоваться соблазном сравнения демократии с монархией, сосредоточившись на описании последней.
Один ученый английский лорд, два столетия назад задумавший писать о демократии, не нашел современных ему образцов для исследования и вынужден был обратиться к далеким островкам древнегреческой демократии- афинским городам-государствам. За два века положение в мире изменилось на прямо противоположное: кругом демократии, а монархии редки. Правда, по десятку монархий можно обнаружить и в Азии, и в Европе, и в Америке, монархии есть даже в Африке, но, конечно же, формальное название далеко не всегда соответствует содержанию. В любом случае понятно, что в человеческой истории на протяжении многих веков у разных народов в разных государствах господствовал монархический строй, а демократическая форма власти появилась лишь в последние двести лет. В ХIХ-ХХ веках на монархию навесили много ярлыков: отжившая форма власти, отсутствие свободы, тоталитаризм, мракобесие и т. д. и т. п. Причем подлинной критики монархии как таковой никогда и нигде не было. Было лишь ее шельмование и компрометация со стороны западного мира и его отечественных апологетов, хвастливо и заносчиво заявляющих, что нет ничего лучше и выше демократии, а все остальное - тоталитаризм.
Одной из целей психологической войны, которую ведет против нас Запад, является оболванивание сознания населения России. Предпринимаются огромные усилия для того, чтобы "покорить самый непокорный на свете народ". И потому знание основ монархии для современного русского человека необходимо как рубеж обороны, как оружие духа, которое позволит восстановить историческую память народа, противостоять небывалой прежде в истории человечества духовной агрессии с применением новейших средств по манипуляции сознанием человека.
Для изложения основных формул желательно выделить лучшие, цветущие образцы монархий в человеческой истории, и выбор здесь велик. Арабский халифат, Римская, Византийская, Британская империи. Но для нас лучший пример - царская Россия. Ее пример не эталонный, однако он был ближе других к идеалу монархического строя. Монархическая Россия и по возрасту старше прочих, и для нас ближе и понятней. Более чем тысячелетняя государственность России до февраля 1917 года зиждилась на монархической форме власти. В свое время немецкий философ Гегель на просьбу издателя изложить свое учение кратко, популярно и по-французски ответил, что его учение нельзя изложить ни кратко, ни популярно, ни по-французски. Мы же попытаемся о монархии говорить кратко, популярно и по-русски.
Начнем с общеизвестного. Монарх обладает всей полнотой власти в государстве и осуществляет ее по единоличному усмотрению. Он принимает решающее участие в законодательстве, управлении и правосудии. Права его наследственны и длятся пожизненно. Царю не нужно думать о том, что его могут свергнуть. В этом отличие монархии от тирании, также единоначальной формы власти. Ибо в тирании (или в диктатуре) тиран, ставший во главе страны, не может не уделять главного внимания удержанию за собой власти, опасаясь поползновений на трон какого-либо нового тирана. Понятно, что государственные дела уже не могут всецело владеть им, главное - самому удержаться на властной вершине.
Царя с детских лет воспитывают лучшие учителя, готовя к государственному правлению. Он получает уникальное всестороннее образование, не имеющее аналогов в мире. Он не инженер, не врач, не физик, не биолог. Но одновременно знаток всех наук и искусств, пусть и не в выдающейся степени. Когда наследник займет трон после кончины отца, он уже будет обладать необходимыми знаниями по управлению государством. За его плечами - опыт отцов с их достижениями и ошибками. В своей деятельности монарх последователен, ибо продолжает дела своих предшественников. Нет политических шараханий, перестроек, скачков. Есть упорная, многовековая, постепенная работа по улучшению жизни своего народа. Одновременно царь готовит своего наследника к будущему царствованию. Юный царевич сопровождает государя в его поездках внутри страны и за рубежом, приобретая необходимый опыт в государственных делах. Так не нарушается связь времен.
Царя не заботят деньги и награды. Деньги ему не нужны, а все награды он уже имеет. Вероятность, что у власти окажется недееспособный государь, практически равна нулю. Для царя подыскиваются лучшие невесты, и уж он сам останавливается на единственной избраннице - своей будущей жене и матери своих детей. Понятно, что от красивых родителей растет красивое и здоровое потомство. К тому же для государства монархия всегда оказывается дешевле демократии с ее бесконечными и пустыми выборами.
Можно с уверенностью заключить, что в государственных делах царь много мудрее, опытнее, дальновиднее, чем президенты демократических стран. Ну можно ли сравнивать многоопытного русского царя с американским президентом, вчерашним актером или бизнесменом? Пройдет год-два, пока президент более или менее войдет в курс дела. За свои четыре года американский президент едва-едва начинает понимать, что к чему, но тут подходят новые выборы и очередной невежда начинает руководить страной. К тому же его неудачливые соперники спят и видят, как бы свалить действующего президента. Примеры с Никсоном и Клинтоном свежи в нашей памяти. Американский президент думает о том, что станет с ним после ухода, он заранее ищет себе работу. Президент - лицо не самостоятельное, зависимое от целого ряда причин и условий. Разумеется, смешно говорить, что в Америке избирается лучший. Избирается тот, кто больше заплатит за свое избрание, кто искуснее в посулах и обещаниях. Американский президент не может рассчитывать на долговременные программы, ибо у другого президента могут оказаться совсем иные планы. Неслыханные аферы, убийства президентов, их распущенность и невежество пока сходят Америке с рук. Единственный раз в истории США, когда государству действительно угрожала опасность в войне с Японией, президент вынужден был обратиться к единоначальной форме власти. От всех этих напастей избавлен русский царь, за плечами которого опыт столетий его родителей, их знания и связи с руководством других стран.
Говоря о монархии, никак нельзя пройти мимо старой басни о якобы всевластии, безнаказанности, деспотизме монарха, который не подчиняется никаким законам. Беззаконие свойственно не монархии, а деспотии. В самодержавии монарх обладает всей полнотой власти, доставшейся ему по праву наследия, он соединяет в себе законодательную, судебную и исполнительную власть, но проводит в жизнь ее решения посредством законов.
Действия властей любого уровня основываются не на произволе, а на правовом разграничении компетенций. Да, лозунг западноевропейских королей Средневековья гласил: "Делать все безнаказанно - вот что значит быть королем". Но совсем по-другому было в российском самодержавном государстве, где закон имел главенствующее значение.
Закону подчинялись и подданные, и монарх. Русский царь, издав закон, первым ему подчинялся и охранял до тех пор, пока не отменял или не изменял в том же узаконенном порядке. Монархия как форма власти имеет особенности, связанные с правами и обязанностями монарха, однако правовые границы всегда строго соблюдаются. Эти особенности заключаются в том, что монарх не имеет над собой высшего властного органа и не отвечает ни перед кем из подданных за свои действия, он повинуется только правовым нормам, которые сам утвердил. Монархия на много лет вперед предрешает, кому перейдет верховная власть. Тем не менее претворение в жизнь династической идеи всегда являлось испытанием для монархического сознания, поскольку было связано с неким идеальным образом личности монарха, существующим в сознании народа. Династичность устраняет и элементы борьбы за власть, поисков правителя, в отличие от диктатуры, где высшему лицу также принадлежит вся полнота власти, однако власти завоеванной, которую необходимо постоянно отстаивать перед другими претендентами.
Монарх, осознающий свою ответственность и призвание, обязан жить не по собственному вкусу и выбору, а по требованию династической традиции. Все организовано так, чтобы личная судьба монарха стала единым целым с судьбой народа. Династичность требует от монарха самоограничения и даже самоотречения - он должен подчинить себя требованиям идеала и попытаться стать таковым. Именно поэтому в истории России мы находим примеры отказа наследников от царской власти. Они сознавали несоразмерность своих сил предъявляемым требованиям. Таким образом, главное в деятельности монарха - это следование долгу. "Это "абсолютный" монарх "все смеет" и "все может", чего желает его политическая или иная похоть, но самодержавный государь "смеет" далеко не все, а лишь законное, законами предоставленное, правое, правовое, государственное, совестное, честное. Самодержавный монарх знает законные пределы своей власти и не посягает на права, ему не присвоенные; он знает, что "монарх, не блюдущий право и закон, сам подрывает свою власть"", - писал выдающийся русский философ И. А. Ильин.
Кроме того, монарх должен обладать необходимым уровнем нравственности. Монарх остается человеком; проблема заключается не в святости монарха, а в тех его поступках, что укрепляют или ослабляют доверие к нему подданных. Двойная ипостась монарха, которая заключается, с одной стороны, в его духовно-божественной идеальной сути как особы высшего ранга по сравнению с подданными и, с другой стороны, в его земном, человеческом обыденном сознании, накладывает на личность монарха особый отпечаток. Монарх является источником исключительных полномочий и обязанностей, одновременно к нему предъявляются исключительные требования.
Задачей монарха как лица, воплощающего верховную власть в государстве, является сохранение и развитие духовных начал народа. Если же его личные духовные потребности начинают уступать материальным притязаниям, что и происходит в последнее время, то монархия неизбежно вырождается и переходит в другие формы власти, в частности в демократию. "Трудность возникновения и поддержания монархии зависит лишь от того, что она требует присутствия в нации живого и общеразделяемого нравственного идеала. Если бы нации никогда его не теряли, человечество, быть может, не знало бы иной формы верховной власти", - отмечал в начале ХХ века Л. А. Тихомиров.
На первый план для монарха всегда выступала обязанность служения, никак не связанная с расхожим утверждением западных абсолютных монархий о том, что быть монархом- значит не нести ни перед кем никакой ответственности, освободив себя от власти права и закона. Долг монарха- осуществление идеала, воплощением которого он является в сознании народа, видящего в его персоне олицетворение государственного духа, нравственно-этических представлений о социальной роли человека в государстве.
Но что делает государство монархическим? И вот тут-то начинается самое сложное и интересное.
Главное отличие монархии не в формальных признаках этой формы власти - пожизненности правления, бессрочности, верховенстве, единоначалии монарха, а в особенностях монархического мировосприятия людей. Монархия существует там и только там, где господствует сознание верховенства нравственного начала.
Государство является монархическим лишь в том случае, когда народ обладает напряженным верованием в единый нравственный идеал.
Основным элементом монархического начала в государстве является категория нравственности, духовности человека. Монархия исходит из идеи, овладевшей сознанием народа и находящей свое наилучшее выражение в отдельной личности - монархе- как нравственном существе. Поэтому постижение сущности монархии возможно лишь через понимание человеческой души и присущей ей монархической ментальности.
Монархия - это семейственное созерцание государства, где монарх воспринимается как отец, а народ как семья, где государственное устройство рассматривается как семейное, составляющее социально ориентированную первоклеточку, ячейку государства. Патриархально-семейственная власть проникнута монархическим духом: ясностью прав, обязанностей, подчинения, независимостью от желания отдельных членов семьи. Эта власть, монархическая по характеру, представляет собой лишь ее зародыш.
Монархия царствует лишь тогда, когда все жизненные явления подчинены этике. Такой деликатный, утонченный принцип государственной власти очень трудно реализовать на практике. Трудность установления монархии объясняется и тем, что она возможна лишь в обществе со сформировавшейся внутренней логикой развития, с определенными нравственно-духовными традициями, которые составляют "дух народа". Монархия существует лишь там и тогда, когда народ объединяет идеальный нравственный принцип, причем этот принцип вовсе не является верой в способности той или иной личности, вознесенной на вершину власти (как при диктатуре), а верой именно в силу самого идеала, поэтому монарх в данном случае уже не властвующее лицо, а подчиненная сила, призванная охранять этот идеал. Форма русского самодержавия с идеей христианства - в ее православном понимании и осуществлении - как раз и дала в истории пример того, что власть монарха возможна лишь при добровольном и искреннем народном признании.
Монархия возможна при условии, что существо ее осознается народом, представляя собой феномен коллективного единомыслия, фиксируя максимальный уровень духовной жизни народа.
"Монархия является тогда, когда в нации наиболее сильно живет целый, всеобъемлющий нравственный идеал, всех приводящий к добровольному себе подчинению, а потому требующий для своего верховного господства не физической силы, не толкования, а просто наилучшего выражения, какое, конечно, способна дать отдельная личность как существо нравственное", - писал Л. А. Тихомиров.
Монархическое сознание исходит из того, что люди от природы не равны между собой по причине воспитания, способностей, наследственности; следовательно, справедливость требует различного подхода к ним, отсюда- острая реакция на своеобразие людей, отстаивание индивидуального подхода к человеку.
Монархическое сознание склонно считать, что справедливости больше не там, где больше равенства в правах и обязанностях, где господствует равенство всех и во всем, а там, где тонко чувствуется разнокачественное своеобразие людей, - отсюда и их разные права и привилегии.
Монархия исходит из того, что социальная справедливость не есть формальное уравнивание людей, она требует объективного рассмотрения человеческих сходств и различий и соответственно настаивает на правовом неравенстве. Правовое неравенство также присуще монархии, монархическому мироощущению, склонному к сосредоточению на человеческих несходствах, соблюдению чувства ранга.
Один человек не может принудить к исполнению своей воли множество людей, если только он не является выразителем единого религиозно-нравственного настроения народа, что и наблюдается в монархии. Следует оговориться, что подобное подчинение многих одному возможно, но в этом случае речь должна идти не о монархии. Власть монарха опирается на сознание людей, видящих в нем воплощение собственного миросозерцания. Повинуясь монарху, народ, в сущности, повинуется самому себе. Монархическая власть, таким образом, основывается на сознательном и добровольном подчинении. Отсюда - надежность, прочность монархической власти.
Демократы твердят об отсутствии прав у подданных в монархии. В действительности же в монархическом государстве существует особенное сочетание прав и обязанностей, не встречающееся при других формах власти. Существо прав и обязанностей вытекает прежде всего из социальной роли монарха. Его власть есть не право, а обязанность, которая и наделяет его верховными правами. На подданного, связанного с монархом единством нравственного идеала, эта особенность распространяется в полной мере. Право необходимо для исполнения обязанностей.
"Нет пользы в том, что я имею право, если я не чувствую себя обязанным сделать то, что дозволяет оно сделать", - писал русский публицист конца ХIХ века М. Н. Катков. Существует разный уровень духа при исполнении прав и обязанностей. Право имеет вероятностную оценку, оно предусматривает лишь возможность совершения человеком определенных действий. Обязанность не дает человеку подобной широты возможностей, а ставит его в строгие рамки действий. Очевидна неравноценность прав и обязанностей в человеческой жизни. Исполнение обязанностей требует от человека больше духовных сил, чем исполнение прав.
Право является лишь необходимым условием выполнения обязанностей. Эта идея распространяется и на подданного, и на монарха. Имеющиеся права обусловливаются обязанностями служения. М. Н. Катков замечал: "Подданный в монархии имеет больше, чем политические права, он имеет политические обязанности".
Нормы права устанавливают лишь средние нормы справедливости, а люди живут своими индивидуальными нормами, и потому требования законов не всегда совпадают с естественным правом. Изменения в жизни всегда следуют впереди законотворческих актов. Закон никогда не может предусмотреть всех ухищрений человеческого поведения. При потере людьми чувства правды начинаются различные манипуляции с законом, вынуждающие законодательство к разработке новых норм. В монархии воплощается нравственная философия народа, естественное же право выражает в себе требования нравственного идеала. Именно поэтому в монархии отражается особенное отношение к правде и справедливости как основе естественного права, в отличие от демократии, где господствует юридическое понятие права. Характерно высказывание Л. А. Тихомирова: "Самодержавие... особая концепция государственности, которая ставит выше всего, выше юридических отношений, начало этическое". Речь идет не о пренебрежении законом, Тихомиров лишь указывает на то, что в монархическом государстве вера в правду, а не вера в закон и его карающую силу обеспечивает справедливые межчеловеческие отношения.
Возможность монарха как высшей власти решать дела по совести поддерживает сознание народа в том, что правда выше закона. Подданные обращаются к монарху в тех случаях, когда требования законов расходятся с жизненными реалиями, и царская прерогатива решать дела по закону нравственному. Особо подчеркнем, что данное положение имеет лишь принципиальное значение. Монарх как обычный земной человек не в состоянии разрешить всего множества человеческих конфликтов. Главнейшей задачей и для монархического государства остается создание норм правового характера и правовых учреждений, ибо только закон дает ясные и всем известные способы действий, обеспечивая тем самым правопорядок в отношениях между людьми.
Вера народа в монарха вне зависимости от его личных качеств обязывает монарха следовать своему долгу. Советы, которые он желает выслушать от своих подданных, не связывают его. Поскольку власть монарха существует не для себя, а для народа, то его властвование является служением народу, а не привилегией. Обязанности монарха безграничны, так как ему делегируется и полнота доверия народа, и, следовательно, полнота ответственности. Власть монарха, не ограниченная в смысле политической власти, ограничивается своими собственными нравственными принципами.
Монархическое миропонимание настаивает на том, чтобы монарх не связывал себя в своей деятельности какими-либо обязанностями ни перед людьми, ни перед учреждениями. Монарх может ввести конституцию, самоуправление, сенат, но все они должны быть подчинены ему в правовом порядке.
Вместе с тем, как единоличный представитель верховной власти, он не в состоянии исполнять многообразные государственные функции. Это обстоятельство вынуждает привлекать к участию в государственных делах наиболее способных и подготовленных людей, тех, которых в истории чаще всего называют представителями аристократии. В аристократии высоко развито чувство достоинства, это наиболее образованная часть населения, способная к государственному управлению. Эта категория и образует в монархии правительство. Законодательные, судебные, исполнительные органы правительства получают от монарха полномочия, права и обязанности. Судьба государства не может зависеть лишь от личных способностей монарха. Аристократия призвана компенсировать его личные недостатки, ибо в государстве всегда есть люди способнее самого монарха. Для монархии важно, чтобы такие люди принимали решающее участие в системе управления государством.
Как форма верховного правления монархия включает в себя другие государственные институты, где реализуются начала аристократической и демократической форм власти. "Великое значение монархии, которое она может не потерять и в отдаленном будущем, заключается в приспособленности ее к самым разнообразным социальным отношениям", - замечал Л. А. Тихомиров. Судите сами. Монархия не может существовать без аристократии - правления немногих, лучших людей государства, где их мнение закрепляется и проводится в жизнь решением монарха как верховной власти. Монархия не может существовать без демократии, ибо общественное управление необходимо там, где возможно самоуправление народа без вмешательства управленческих и властных структур. Народное представительство в монархии - это способ общения монарха с подданными. Это способ познания монархом народного ума и совести, необходимого для того, чтобы в лучшей степени учитывать народные чаяния и нужды.
Подчеркнем попутно, что монархическую власть легче скомпрометировать, чем другие формы власти, ибо на любом уровне управления она олицетворяется конкретными людьми.
"Разномыслие" для монархии приемлемо в том отношении, что позволяет человеку развивать свои способности, свою индивидуальность, поскольку монархическое государство существует для личности и определяется личностями. Однако если "разномыслие" будет сопровождаться утратой того нравственного идеала, того духовного союза, который является основой монархии, то это уже будет не монархия, а иная форма власти. В совершенной монархии наличие нравственного идеала есть одновременно принцип примирения и консолидации всех партий и движений.
Почитая себя единым целым с монархом и народом, человек вовлекается в государственное строительство. Вместе с тем он вовсе не теряет себя как личность. Чувство достоинства и чести обретают в монархии новое значение. Уважая самого себя, человек соизмеряет свою личность и деятельность с монархом, при этом для него важно не столько мнение о нем окружающих, сколько то, что он сам значит как личность. Стремление приблизиться к самосовершенствованию из внутренней, духовной потребности перерастает в практическую деятельность.
Верность служения неизбежно связана с проблемой свободы в рамках монархической формы правления. Тезис об отсутствии свободы в условиях монархии в глазах демократов является одним из основных недостатков этой формы правления. Однако верность служения, способность безусловного подчинения вовсе не тождественны покорности раба.
Особое свойство свободы в монархии - в добровольном ограничении своих правовых жизненных границ и подчинении свободно признанному авторитету. Это подчинение не вынужденное, оно вытекает из всего монархического уклада жизни.
У демократа подобная постановка вопроса вызовет возражения, но для монархиста признание правового авторитета естественно и в то же время динамично. Динамичность заключается в том, что свобода не ограничивается рамками добровольного повиновения монарху, она состоит в деятельном творчестве и инициативе подданных. В своем идеальном виде в монархии для человека первична сама действительность, первично желание в любом деле все сделать "как лучше", социальное бытие не имеет ничего общего с формальным подчинением действительности, указу и закону. Оставаясь внутренне свободным, дорожащим своей честью и достоинством, человек стремится к активной ответственности.
Потому в монархии человек обладает обостренным чувством собственного достоинства и чести и легко принимает идею ранга, так как и ранг монарха, и ранг других людей он измеряет одинаковыми критериями. Верность монарху, исходящая из основ монархического сознания, принятая добровольно и невынуждаемо, и есть истинная правовая свобода.
Монархическая ответственность - это состояние человеческого духа, в котором он инициативно и творчески стремится к улучшению жизни. Тут нет места формальному послушанию и исполнению обязанностей, но есть постоянное вопрошание самого себя с той степенью ответственности, как будто сам человек и есть монарх. Речь идет о воображаемом отождествлении подданного с монархом и монарха с народом, покоящемся не на отвлеченном и беспредметном чувстве, а на подлинном чувстве любви и верности монарху. Это идеальный духовный образ, персонифицированный в монархе, вовсе не унижает, не подавляет человека - напротив, подвигает его к государственному пониманию задач народа, как если бы сам подданный стал монархом. В практическом делании это выражается в том, что человек приобретает "царственный" взгляд на дела своего государства.
Свою повседневную, посильную для него работу человек начинает воспринимать со стороны ее реальной, действительной помощи народу и государству, которые в его глазах персонифицируются, олицетворяются в образе монарха. Естественно, подобное состояние и образ жизни человека никак не могут быть названы несвободными.
Признавая персональный центр государства в лице монарха, в котором аккумулируется энергия всех людей, он видит в нем и единство источника законов. Ответственность, лояльность, центростремительность основываются не на том, что монархист в своих делах каждый раз должен обращаться за разрешением к монарху, а на естественном монархическом сознании. Можно говорить о равной ответственности монархиста перед своим монархом независимо от того, является ли он по своей служебной деятельности персоной близкой или далекой монарху.
В то же время монархист осознает ограниченность своих знаний и суждений по сравнению с монархом и лицами его окружения. Для него характерны сдержанность суждений и понимание необходимости самообразования. Из этого же следует, что монархическому менталитету присущи соблюдение дисциплины и субординации. Для монархиста характерно сознание того, что монарх или его ближайшее окружение знают и понимают больше, чем он сам.
Свобода есть тогда, когда человек во внутренней мотивации основывается на уважении к своим согражданам. С доверием относясь к своему государству, человек берет на себя выполнение его задач. Можно было бы сказать, что его свобода совпадает с необходимостью. Здесь нет ни обязанности, ни необходимости как таковой, в то же время здесь нет и прав. Права и обязанности сливаются. Смыслу этого понятия ближе других подходит старое, доброе русское слово "служение". Свобода в государстве - не анархия и "многомятежное человеческое хотение", не строгий контроль и подавление личности, но своеобразный синтез, разделяющий, но не противопоставляющий друг другу свободу внутренне-духовную и свободу внешнеполитическую.
Едва ли не главной проблемой в монархической государственности можно считать проблему связи народного сознания с сознанием монарха. Основное условие прочности монархического государства заключается в доверии подданных к монарху. Чувство доверия не регламентировано, формально не закреплено и может внешне никак не выражаться. Монархия сильна там, где люди уверены, что монарх так же, как и они сами, исходит в своих делах из идеала, который живет в сознании народа. Доверие к монарху тем сильнее, чем выше нравственный и духовный облик монарха, чем больше подтверждений о его идеальном образе находят подданные в его поступках.
Единоверие в государстве выступает главным критерием доверия. Суть доверия в "единоисповедности монарха и народа: доверие предполагает единоверие и питается им", - писал И. А. Ильин.
Разложение монархии начинается там, где монарх забывает свое предназначение. Утрата доверия к монарху разлагает весь государственный строй. В монархии обязанность подданного повиноваться не беспредельна. Оставаясь монархистом, человек не унижает собственное чувство достоинства и чести, если отказывает монарху в соблюдении присяги. Он осознает, что власть монарха не высшая, выше него то Совершенство, что в религии называется Богом, что монарх существует для государства, а не наоборот. В силу этого монархическое сознание признает, что обязанность служения монарху не является самодовлеющей обязанностью. Поэтому если монарх унижает свое царское достоинство, то монархист считает своей обязанностью выразить протест.
"Царь, извращающий, роняющий, унижающий собственное звание - нуждается со стороны подданных не в повиновении, а в воспитывающем его неповиновении". и еще: "Повиновение кончается не там, где подданный думает, что он имеет право не повиноваться, но там, где он глубоко убежден в том, что неповиновение становится его священной обязанностью",- заключал И. А. Ильин.
Таким образом, монархист решает проблему неповиновения перед своей совестью - обязывая себя не повиноваться; положительное правовое решение этой проблемы заставляло бы его соблюдать формальную присягу монарху, что искажало бы суть монархии, низводя отношения подданных и верховной власти до раболепства и угодничества.
Монархия являлась наиболее распространенной формой власти на протяжении многих столетий у разных народов, однако в ХХ столетии она утратила былую гегемонию. Причина этого заключается, по всей видимости, в потере людьми духовного измерения жизни и чувства религиозности, которое всегда являлось главным объединяющим принципом в монархическом государстве.
Подчеркнем, что монархия создает благоприятные условия для свободной, гармоничной жизни человека. В монархическом государстве нет места формальному, рабскому повиновению, а обязанности выполняются с той степенью ответственности перед народом, как будто сам человек и есть монарх. Монархия исповедует принцип семьи, где отношения власти и подданных строятся по образу отношений отца и сына и потому понимание свободы, прав и обязанностей совсем другие, нежели в демократии.
Монархическая власть аристократична, ибо власть осуществляется лучшими людьми, она преследует общегосударственный интерес и имеет надпартийный характер.
Монархическая власть демократична, ибо развивает народное самоуправление и, будучи сильной политической властью, не переступает пределов закона.
Таким образом, монархия вовсе не реакционная форма власти, якобы ограничивающая человеческую свободу. Как форма власти она выше демократии по качеству жизни. Вся беда в трудности ее установления.
В истории монархии роль нравственного идеала всегда играла религия. Поэтому правомерен вопрос: может ли процветать монархия в современных условиях, когда ни одна из религий не в состоянии объединить людей? И на этот вопрос следует дать утвердительный ответ.
Опыт двадцатого столетия показал, что те страны (хотя бы и демократические по названию), которые наследуют общинный, семейный уклад жизни, в состоянии отвечать реалиям времени. Пример тому - страны Юго-Восточной Азии, Китай, Япония. Президент демократической Франции генерал де Голль писал сорок лет назад: "Франция нуждается в монархии, но не в наследственной, исходящей из божественного права, а в монархии избирательной. Я выполняю функции монарха во имя Франции".
А что же Россия? Следует признать, что восстановление классической монархии в России в настоящее время невозможно. Очевидно, что православие (пусть и к сожалению) не способно в нынешней ситуации стать объединяющим фактором для людей. Тем не менее монархический строй жизни нами сохранен. Его не поколебали и десятилетия советской власти. Замена православия идеей коммунизма не изменила сути нашей жизни, так как политический порядок, определяющий тип государства, строился в соответствии с идеальными представлениями о человеке. По блестяще-чеканному выражению К. Н. Леонтьева: "Форма - есть деспотизм внутренней идеи", в основе коммунистической идеи всегда лежало и лежит вечное стремление русского человека к справедливости, солидарности, нестяжательству. Не стану говорить, что монархия соответствует характеру и духу всякого народа, но русскому человеку она всегда неизмеримо ближе демократии. Как никогда актуальны слова Ф. М. Достоевского: "Уверуйте в дух народный и от него единого ждите спасения и будете спасены". Понимание людьми правды и добра в государстве, называется ли оно демократическим или монархическим, и есть то чувство России, которое на протяжении последних лет усиленно подвергается уничтожению и слому.
Знание основ монархии нужно нам как путь к осознанию самих себя, как возвращение доверия к собственному здравому смыслу. Общая идея у России вечная и неизменная, но ее облик сегодня в глазах многих оказался замутненным. Удастся нам понять самих себя, свою правду - и тогда никто не в состоянии будет победить Россию.