Командир зенитной батареи, где я служил, капитан Будзович довез меня на мотоцикле до железной дороги. На поезде ехать было недолго, и вот я на другой станции, где меня ждал уже знакомый мне капитан Саранчук, ответственный секретарь редакции. Один капитан проводил, другой встретил. Мы направились через военный городок к типографии. По пути Саранчук рас-спрашивал, все ли мне выдали.
— Все в порядке, только почему-то ботинки подписаны другой фамилией.
— Значит, твои сперли! — убежденно заявил капитан.
Мы подошли к зданию, которое месяца два назад, когда ехал в армию, я принял за школу. Оказалось, что это штаб дивизии. Напротив — одноэтажное здание типографии, в котором мне и предстояло провести большую часть службы. За входной дверью небольшая прихожая и пара дверей, за одной из которых две комнаты редакции, за другой — три комнаты типографии, тоже анфиладой, и крошечное помещение фотолаборатории. Вслед за последней — черный ход во двор, где с другого угла дома дверь в небольшое помещение, обособленное от других. Там находилась одна из служб штаба, а в ее “предбаннике” печка, от которой зимой нагревалась отопительная система. То есть прямоугольник здания как бы разделен вдоль длины пополам. Одна половина — типография, другая — редакция, от которой отхвачен кусок.
Первая комнатка типографии совсем маленькая, в ней крошечная печка и “американка” — компактная машина для печати бланков и другой мелкой продукции. Следующее помещение — самое большое, там наборные реалы, дальше — поменьше, там стоит плоскопечатная машина, на которой и печатается газета.
В большой комнате из огромного магнитофона громко звучала западная рок-музыка. Два солдата набирали, сидя на деревянных ящиках за низко расположенными кассами, выдвинуты-ми из реалов (наборных столов), чему я очень удивился. Обычно наборщики ставят кассу на наклонную поверхность реала и работают стоя. Меня сразу посадили набирать, но оказалось, что раскладка шрифтов в этих кассах нового образца, а я знал только старую. Так что не смог новым сослуживцам утереть нос, показав скорость набора, чего от меня ждал капитан, любив-ший воспитывать подчиненных.
Оба солдата призвались на полгода раньше меня. Красноглазого, похожего на кролика парня, по прозвищу Дух, звали Юра Душкин, а породистого — Вадиком Некрасовым.
Последний гордился своим дворянским происхождением. Призвали его из Выборга. Види-мо, его дедушка был большим любителем поэзии, потому что сослуживец не только фамилию, но и отчество имел поэтическое — Овидиевич.
Любимой темой Вадика были женщины. Мечтал о свободном браке:
— Я буду ходить налево, она направо, зачем ограничивать друг друга в сексе. Что естест-венно, то не безобразно. Вообще, свадьба — это торжественный ввод п... в эксплуатацию.
Эдиту Пьеху он называл: “Иди ты на х...”. Не любивший советскую эстраду, Вадик увлекался западной рок-музыкой, которая звучала целыми днями. И магнитофон, и записи принадлежали фотографу Олегу Лютикову. До армии я не слышал ни “Битлз” ни других подобных исполнителей, но мне сразу понравилось это направление музыки. “Иисус Христос — суперзвезда” мне показалась гениальной рок-оперой, но чем она отличалась от классической я так и не понял.
Юра тоже обожал рок-музыку и даже пел на одну из мелодий этой оперы: “Ведь мы с тобой хипари...”. Себя он называл Юрохипом по названию группы “Юрайя Хип”. Допытывался у меня, что я помню о красноглазом мерзком герое Диккенса Урии Хипе, в честь которого названа группа. В свободное время Юра готов был часами ловить по транзисторному приемнику радиоволны, ни на одной не останавливаясь. Я вспомнил легенду о шахе, которому на концерте больше всего понравилась какофония настраиваемого оркестра. Узнав, что я люблю оперную и симфоническую музыку, Юра прозвал меня “Торчком” (“торчит” от музыки). Впрочем, ни эта, ни другая клички не прижились.
Душкин был из Ростовской области, из Новошахтинска, который любил называть Новошта-тинском, ибо для него все “штатское” было заманчиво. Работал он наладчиком на швейной фабрике, но в машинах не разбирался. Днем часто уходил с фабрики и гулял по городу. А в цехе любил, якобы для ремонта, залезать под стол и там заглядывать швеям под юбки.
У Юры был характерный говор. Вместо “две штуки” говорил “два штуки”. Поев в столовой селедку, делал заинтересованный вид и переспрашивал:
— Что ты сказал? — при этом норовя положить руку на спину. Но все уже знали его повадки и не давали использовать свою гимнастерку в качестве салфетки.
Узнав, что моя мама — врач, решил уточнить ее специализацию:
— По чём твоя мама?
Когда его приятель Чирва в письме просил разъяснить, что такое секс, он ему написал, что это — “ебля и ****ство”.
Все это я узнал в первый же день знакомства с новыми сослуживцами. Перед обедом Юра всучил мне солдатский котелок, в котором я должен был из столовой принести щи для типографской собаки. Столовая располагалась неподалеку. Перед входом надо было окунать руки в таз с вонючим лизолом, так как в части свирепствовала дизентерия. Солдаты встряхивали руки над тазиком, не смочив их, и шли в столовую. На небольшом возвышении стоял стол дежурного офицера, последний сидел лицом к залу. Над головой офицера кружили полчища мух.
После обеда — недолгое время отдыха. Юра поспешил поручить мне подмести пол в типо-графии, что я с охотой сделал, ибо с детства мне нравился этот процесс. Когда я стал отовсюду выметать мусор, Вадик удивился:
— Мы наоборот заметали по углам.
После уборки Душкин сунул мне в руки двадцатилитровую канистру и показал, где находится колонка.
Кроме Юры, Вадика и Володи Ермолаева — начальника типографии, остальные солдаты находились в госпитале в связи с дизентерией. Благодаря этому я и попал сюда летом. Меня хотели взять в типографию только осенью.
Ночевать мы пошли в казарму, довольно далеко расположенную от типографии. В казарме комендантской роты, где спали писаря и другие работники штаба, я встретил своего земляка, которого запомнил по Волховскому военкомату. (Он тогда возмущенный вышел от молодой женщины-венеролога: “Ишь какая, головку ей оголи!”). Узнав, что я служу теперь в типографии, он задал насущный для него в тот период вопрос: “Сильно ебут?” Я сделал непонимающий вид, и он пояснил: “Ну, сильно издеваются?”
На следующий день я угодил на “губу” — гауптвахту. Утром я взял канистру и потопал за водой. Колонка находилась недалеко от типографии, шел я по тропинке ближе к частным домикам. Параллельно на возвышении была бетонка, по которой шагал патруль. Он задержал меня, заявив, что у меня должен быть маршрутный лист. Хорошо, что я не успел воспользоваться колонкой. До гауптвахты я шел, держа в руках объемистую, но пустую кани-стру.
С “губы” всех, пойманных патрулем, послали перебрасывать бревна напротив типографии. Я даже видел выходящего из редакции капитана, направлявшегося в штаб.
У всех солдат был понос, поэтому работали мы ни шатко, ни валко — положим бревно и стоим. Вечером всех “губарей” построили у штаба, и за нами пришли офицеры. Меня забрал капитан. Он удивился, что с меня потребовали маршрутный лист.
Почувствовав нелады с животом, я направился в санчасть, расположенную невдалеке. Она была переполнена, поэтому ночь я провел, сидя за столом, положив на него голову и натянув на лицо гимнастерку, чтобы не донимали многочисленные мухи. Никакого лечения там не было, и я почел за лучшее наутро вернуться в типографию.
Постепенно стали возвращаться из госпиталя остальные. Ефрейтор Лушников был водите-лем, но научился печатать и верстать газету. Последнее умение вызывало у него большую спесь и желание называть себя метранпажем. Впрочем, на моей памяти он практически ничего не делал, так как считал, что отпахал свое. Родина получила от него сполна, и теперь полгода до дембеля он имеет право отдохнуть. Любил напевать песню: “Едут дембеля в дальние края”. И часами стоял у раскрытого окна, убивая мух. Очень хотел жениться и завести в семье домо-строевские порядки.
Как-то пошел в уборную, расположенную среди частных домов недалеко от типографии. Вернувшись, заявил, что в соседней кабинке наверняка сидела девушка, он определил это по тонкому мелодичному звуку.
Ефрейтор Лушников мечтал уволиться младшим сержантом. Как-то он привел меня в кап-терку и похвастался парадным мундиром с сержантскими лычками, а также показал дембель-ский альбом. В нем на первой странице была наклеена почетная грамота с танками и Лениным. Середина грамоты вырезана и вклеен портрет будущего дембеля.
У Лушникова раздвижные лычки. Он шел по гарнизону как младший сержант, а, увидев вда-ли патруль, сдвигал две лычки в одну на каждом погоне и перед патрулем представал ефрейтором.
После него появился еще один ефрейтор Саша Малашов, по кличке Головатый, поделив-шийся:
— В госпитале все солдаты ходили по коридору медленно, держась за стенку, чтобы от резких движений не потекло в штаны.
Потом вернулся Миша Леонов, очень точно прозванный Птеродактилем. Видимо, постарался фотограф Олег, биолог по образованию. Сходство беззубого Миши с древней зубастой птицей было поразительным. Также его называли Леоном. Когда в радионовостях упоминали французский город Лион, Юра Душкин замечал:
— Смотри, Леон, про тебя говорят!
Миша надумал заставить меня убирать не только типографию, но и редакцию, закончив словами:
— А не то в лоб получишь!
Это и решило дело. Я не люблю угроз, поэтому не стал подчиняться. В лоб я, конечно, не получил. Миша был трусоват. Мне и в дальнейшем приходилось с ним перебраниваться. Каж-дый раз, встретив отпор, он сразу шел на попятый. Я вспомнил гусей, виденных в детстве. Когда я проходил мимо, они норовили цапнуть, но стоило начать энергично махать на них рукой, птицы послушно поворачивались и шли туда, куда их гонишь.
Мне стало понятно, почему Юра Душкин поспешил переложить на меня уборку типографии и ношение воды. Вся троица была одного призыва, но почему-то Миша с Вадиком вдвоем уби-рали маленькое помещение редакции, где и мусора-то не было, а Юра один — все комнаты типографии, где после печати надо было выносить много испорченной бумаги. Да еще и за во-дой ходил. То ли он позже их пришел, то ли из-за податливости приятели сумели его оседлать. Теперь же он передал эти полномочия мне, а редакцию они стали мыть втроем.
Миша тоже был с Ростовской области. Маленького роста, черноволосый, он выглядел бы красивым, но его облик портили неприятные губы и пакостный характер. Леонов говорил, что после армии станет уркой или милиционером.
До армии Миша работал электриком. Однако, когда в типографии надо было починить электропроводку, к нему не обращались, да и понятно. Он рассказывал, в чем заключалась его работа на гражданке:
— Выкопаем одну яму для столба, а потом до конца смены “обмываем” ее.
Своего земляка Юру он называл корефаном. Иногда завизжит на всю типографию:
— Корефа-а-а-а-н!
Также обзывал Духа кошовкой, то есть кошелкой, — проституткой. Возможно, потому, что при ходьбе Юра вертел задом, да и интересовали его не только девушки. Когда Вадик видел наклонившегося солдата, у него возникало желание выстрелить по заднице солью, Юра же вслух высказывал эротическое пожелание: “Вот бы вдуть!”
В столовой в суповом бачке на десять человек плавали десятки мух. Когда суп разливал Миша, то любил приговаривать, отодвигая черпаком насекомых: “Мяшо, мяшо”. Шепелявил не столько из-за отсутствия зубов, сколько дурачился.
Любил матерные присловья: “Ну, *** гну”, “Ял (яловые сапоги) — чтоб хуй стоял”, “Чили, чтоб хуй дрочили”, “Опал” (сигареты), чтоб хуй не опал”. Вместо “изжога” говорил “изжопа”.
Или обратится к земляку:
— У тебя руки чистые?
— А что?
— Снеси мой *** поссать.
Позже меня появившемуся в типографию Васе Кибиткину любил говорить:
— Милый Вася, я снялася! — иногда заменяя последнее слово на “съеблася”.
Впрочем, такой богатый язык был не только у Миши. В армии я узнал много новых слов и крылатых выражений: “Кому спим?”, “Хавать” (есть), “Не пришей ****е рукав”, “С гулькин ***”, “****ой гавкнула (накрылась)” и многие другие.
Набирать мои сослуживцы не любили. Душкин говорил, что после армии типографию будет обходить за десять километров. Я не раз вспоминал строки поэта Некрасова, сказанные по другому поводу: “И ужас народа при слове “набор” подобен был ужасу казни...”.
На гражданке среди наборщиков разбор считался самой низкой квалификацией, в армей-ской же типографии этой операцией предпочитали заниматься “дедушки”. Верстальщик не стоит над душой с ожиданием набранной статьи для газетного номера — можно не спешить. Некрасов работал споро, но нарочно создал мне славу быстрого наборщика, прозвав Линотипом. Поэтому срочную работу теперь давали мне, а не ему. Он же, хоть и далеко ему было до “старости”, стал заниматься разбором. Иногда так увлекался, что разбирал только что набранную статью, которую еще не успели вставить в газетную полосу. Приходилось набирать заново; иной раз и по другой причине. Подойдет Юра к гранке с набором, гладит ее, гладит. Неожиданно набор рассыпается. Душкин отходит на секунду, потом возвращается и громко восклицает, пытаясь создать себе алиби:
— Какой мудак рассыпал набор! — но все знали, чьих рук это дело.
В холодной прихожей стояла большая бочка с гартом — отработанным шрифтом. И вот настала пора отправлять гарт на шрифтолитейный завод на переплавку — укладывать его в ящики и заколачивать. В бочке кроме шрифта оказалось много желтых кусков льда. Все сразу поняли, что Юра использовал бочку для малой нужды.
Он часто потихоньку испускал газы, за что к его прозвищу — “Дух” приятели добавляли слово “мерзкий” и не верили его оправданиям:
— Да не я это! Обыщите!
Как-то во время ночного дежурства он наложил кучу в бумажку и выбросил из окна. В другой раз завернул в бумажку свое добро и положил на полку черного хода. Саша Малашов во время дежурства хотел пожарить картошку. Развернул замерзшую бумажку, но вместо сала обнаружил говно.
Душкин в армии печатал газету, а Леонов верстал газетные полосы. Однажды набрал бланк. Когда я глянул на результат его труда, то подумал, что моих пожилых коллег-наборщиц хватила бы кондрашка: “Такого не может быть никогда!”
Наш начальник типографии старшина Ермолаев, прозванный солдатами Лягушкой, призван был из Оренбургской области. На меня, молодого солдата, его широкие лычки на погонах про-извели впечатление, он показался умным и важным, но вскоре я увидел, что все это дутое. Он был уже “дедушка”, поэтому ничего не делал, но при появлении капитана начинал изображать бурную деятельность.
Общался он в основном со своими земляками — штабными писарями-немцами. Кроме пи-сарей земляком Ермолаева был генеральский шофер, тоже “дедушка”. Иногда едет по военному городку машина комдива. Солдаты становятся по стойке смирно и отдают честь, а в салоне только водитель со своими девками, которые свою “честь” уже давным-давно отдали.
Один из земляков Лягушки писарь Эберле, уже имевший жену и ребенка, попался на удочку Леонова. После приказа принято было переводить из одного солдатского “сана” в другой. Ста-вили “банки” — удары ремнем. Вечером в казарме я слышал мирные разглагольствования Лео-на с писарями и его просьбу перевести в “фазаны”, как называли солдат, отслуживших год. Немцы выполнили пожелание и дали об этом расписку ерничавшему Леонову. Он подошел ко мне:
— Саня, давай тебе тоже “банки” поставлю.
— Иди ты! — отшил я, и он лег спать.
А утром поднялся скандал. В типографию прибегали и редактор, и начальник политотдела, и офицеры комендантской роты. Оказывается, Леонов подал рапорт на имя начальника полит-отдела, в котором заявил, что старослужащие избили его ремнем. К рапорту приложил их рас-писку.
— Немцы и есть немцы! — заметил редактор.
Дело замяли. Мы в очередной раз увидели “говнистость” Леонова. И не только метафори-ческую. Как-то он пошел в туалет, надев бушлат Лушникова, совершенно новенький — “Мушка не еблась”, как выражаются солдаты. И обосрал его. Ефрейтор Лушников, конечно, развонял-ся, но, хоть он был и “дедушка”, трудно было в этом превзойти Мишу.
Показал себя Леонов и как любитель животных. Был при типографии кобель Рэкс. Вынуж-денный вегетарианец, потому что питался только приносимыми ему в котелке щами, от которых мясом и не пахло. И вот Рэкс сильно заболел. Идет по типографии и вдруг как подкошенный падает. Кажется, что смерть пришла, ан нет, поднимается. Вызванный ветеринар обнаружил, что у него перебито легкое. Все были уверены, что это дело рук Леонова. Редактор, жена кото-рого работала в магазине, принес Рэксу костей, но животному было уже не до еды. Солдаты варили их для себя. Умер Рэкс на моих глазах, когда я дежурил, а сослуживцы были в клубе на фильме. Рэкс тяжело дышал, а потом перестал. Наутро Леонов хоронил кобеля в дальнем углу двора, при этом нагло смеясь:
— Саша, принеси Рэксу щей.
Пришла осень. Старшина Ермолаев и ефрейтор Лушников стали готовиться к дембелю. На-ступил день их увольнения. Лушников то отпарывал лычки, то вновь пришивал. Было неясно, присвоят или нет младшего сержанта. Писаря, земляки Ермолаева, помогли. Редактор позже не раз вспоминал, что еще только собирается присвоить начальнику типографии Ермолаеву очередное звание, а тот уже с новыми погонами. Значит, писаря уже вписали, куда надо. Вот и тут они постарались. Лушников даже перепрыгнул через звание. Поехал домой сержантом.
Редактор написал ему справку, что Лушников работал метранпажем и печатником. (Лушни-ков позже прислал письмо редактору. Армейская справка не помогла, в гражданской типографии его и на порог не пустили, пришлось вернуться к прежней профессии водителя).
На общей вешалке долго висела моя новенькая шинель, еще не “оборудованная” (то есть не пришиты погоны и петлицы). Через некоторое время после увольнения Лягушки вдруг обна-ружилось, что вместо моей висит старая рваная шинель, ни на что не годная. Я и мои сослуживцы сразу поняли, что это дело рук старшины, который, видимо, помог кому-то из писарей-земляков, но уважающий Ермолаева редактор так и не поверил, что тот способен на такое.
Редактору газеты майору Агаркину надо было назначать нового начальника типографии. По штату положено четыре человека, остальные трое — прикомандированные. За полгода до увольнения надлежало ввести солдата в штат, чтобы человек значился полиграфистом. Так получилось, что все должности, кроме начальника типографии, были уже заняты. Поэтому май-ор Агаркин решил начальником назначить Малашова, хотя капитан был резко против.
С Малашовым с первого дня я был в неплохих отношениях. Он даже подарил мне свое еф-рейторское фото. Головатый, как его звали сослуживцы, иногда меня спрашивал:
— Не пьешь, не куришь, баб не ебешь, зачем тогда жить!?
Впрочем, сам был достаточно скрытным, и на вопрос сослуживца, много ли “спущонки” из него выходит, ответил:
— Я не люблю разоблачаться.
Назначение он воспринял спокойно:
— Звучит громко — “начальник типографии”, а всего-то семь человек в подчинении!
Сначала был с нами на равных. Как-то всей типографией отправились на почту строем. На-чальник шел сбоку, отстранив руки от тела, словно нес чемоданы. Ему казалось: если их при-жать, будет холоднее.
— Проклятая Амурская ротань! — ругал он климат Амурской области, которую многие солдаты презрительно называли этим непонятным выражением.
Навстречу попался патруль. Маршрутных листов у нас не было. Мы дали дёру вместе с Малашовым.
Но, видимо, власть сильно ударила ему в голову, и мы вскоре увидели, как должность мо-жет изменить человека. Он начал выкобениваться, ко всем придираться. Даже вождь мирового пролетариата вызывал у него раздражение. Входит как-то вечером в редакцию, где я сидел и читал, посмотрел на полки с томами полного собрания сочинений Ленина:
— Ленин, ****ый в рот.
Начал предъявлять то одному, то другому дурацкие требования, бессмысленность которых бесполезно было доказывать. Перестал ходить в казарму. Холодно! Рядом с большой печатной машиной стояла кровать для дневного сна солдат, дежуривших ночью. На ней стал спать по ночам.
В октябре установились сорокаградусные морозы, а снега не было совсем, что казалось очень странным. Баню Малашов вообще на моей памяти никогда не посещал. А теперь пере-стал ходить и в столовую. Холодно! Мы приносили ему жратву. Даже в туалет он перестал бегать. Холодно! И лазил по большому на чердак.
Я уже переругивался с ним. Он всех настолько достал, что еще немного, и прорвалось бы.
Как-то он пьянствовал с Душкиным в кабинете редактора:
— Когда увольняться буду, сделаю всё, чтобы тебя назначили начальником.
Но передать престол Духу ему не довелось, так как процарствовал Головатый всего месяц, который показался нам вечным. Капитан Саранчук поймал его на пьянке. Кровать выбросили. Дежурные стали днем отсыпаться в казарме. Редактор, скорее всего, простил бы Малашова, но Саранчук настоял на своем. Попал Саша “на старости лет” в обычную часть, впрочем, не совсем обычную, ибо в ней “дедам” приходилось “пахать” на равных с молодыми. Капитан во время командировки встретил его, потом рассказывал:
— Весь задроченный!
Начальником типографии назначили Вадика. Его интересовала только личная жизнь, на ос-тальное ему было плевать с высокой колокольни. Работать он не любил, но и других не застав-лял. Впрочем, его приятели никогда не жаждали трудиться, а других и не надо было принуждать. Я верстал газету, Вася Кибиткин набирал, Саша Соколов печатал бланки на маленькой машине, а газету печатал молодой солдат Альтаф Закиров. Так что работа двигалась и без участия троицы.
“Молодому” солдату Альтафу Закирову было 25. Разница в пять лет казалась нам значи-тельной, к тому же чувствовалось, что он привык руководить. Да и выглядел старше своих лет.
Хотя мы очень разные, но быстро сошлись. Он даже как-то написал письмо моей бабушке, в котором, “сетовал” на молодежь в моем лице. Бабушка в письмах отзывалась о нем уважи-тельно, иногда называя Мухтаром. При всей строгости Закиров любил озорство. Как-то ухватил мое письмо и бегал с ним по типографии. Я сначала гонялся за Альтафом, потом швырнул в него пепельницу-раковину, стибренную им у глухонемой соседки, к которой он ходил выпивать, а иногда и для “любви”. Когда я вырвал из рук Альтафа свое письмо, то в гневе разорвал. Обычно сослуживцы старались не оставлять послания из дома на виду. Если Юра Душкин видел вскрытый чужой конверт, то любил вслух с выражением зачитать письмо. Только я мог безбоязненно оставлять письма от мамы, почерк которой практически нечитаем, да Альтаф. Ему писали из дома по-татарски. До семи лет Закиров не знал русского языка, но, как многие татары, говорил совершенно без акцента, правда, чтобы подурачиться, мог мастерски изобразить речь человека, плохо знающего русский. Дед Альтафа позаботился о том, чтобы в десять лет внуку сделали обрезание. Когда мать Закирова узнала об этом, очень негодовала.
Редактор газеты майор Агаркин сразу предупредил Альтафа, что в будущем рассчитывает сделать его начальником типографии. Чувствовалось, что командиром он будет требователь-ным. Умел и подчиняться, чтобы потом его не могли попрекнуть. Как-то мы шли в казарму. Было прохладно, и Альтаф сунул руки в карманы солдатских брюк. Мише Леонову захотелось придраться к новенькому:
— Альтаф, не положено руки в карманах держать!
Закиров пропустил мимо ушей слова хулиганистого Миши, который никогда не жил по уста-ву.
— Некрас, ты что, не начальник, скажи, — решил настоять на своем Леонов.
Вадик, которому все было до лампочки, нехотя велел вынуть руки из карманов. Альтаф добросовестно выполнил приказ.
Юра, Вадик и Миша часто представляли, как они станут “дедушками” и будут жить припе-ваючи. Их мечта осуществилась досрочно — “стариками” их призыв должен был стать только через полгода, а они уже оказались в типографии самыми “старыми”, да еще при начальнике — приятеле. Поэтому расслаблялись вовсю. Каждую ночь уходили в самоволку. Бегали на танцы, для чего напечатали поддельные билеты. Еще на какую-то Лысую гору (хотя кроме сопок никаких гор вокруг не было), откуда Душкин принес котеночка, выросшего в умную кошку.
Когда она уже подросла, как-то троица и писаря притащили черного кота, желая спарить животных. Но кошка с котом не пожелали устраивать секс-шоу. Уже позже кошка самостоятель-но забеременела, но Юра так часто ее тискал, что она разрешилась выкидышем.
Троице было невероятно скучно. От безделья чего не сделаешь. Однажды я правил газет-ную полосу, склонившись над талером. Услышал разговор, заставивший меня обернуться. У Леонова спущены штаны, из ягодицы хлещет кровь. Оказывается, Некрасов от нечего делать сунул ему нож в задницу. В этот момент зашел ответственный секретарь Саранчук.
— Товарищ капитан, я лазил на чердак и там за гвоздь зацепился, — не стал выдавать Ми-ша приятеля.
Приказ об увольнении — для солдат святое. Их вырезают из газет и вклеивают в дембель-ские альбомы. Поэтому наши солдаты после публикации приказа всегда оставляли гранку набо-ра. Как тут не воспользоваться возможностями типографии. Печатали приказ отдельно на хо-рошей бумаге и бронзировали под золото. Желающих приобрести было много. Повара из столовой, где мы питались, за это дали большой кусок сливочного масла. Разумеется, наутро на столах его было очень мало, что вызвало недовольный ропот солдат. Как ни странно, мои сослуживцы тоже искренне возмущались недостачей масла. Леонов также промышлял торговлей приказами. У самого рыльце в пушку, но он решил донести на редактора, хотя только благодаря ему оставался в типографии. Капитан Саранчук давно хотел отправить Леонова в часть. Но нашему шефу было всех жалко. Он даже, пока капитан отдыхал, отправил Леонова в отпуск, что возмутило Саранчука:
— Я лучше бы Михайлову дал два отпуска! — капитан не любил бездельников.
Леонов собрал бланки, напечатанные для магазина, где работала жена нашего шефа, и на-думал отправить их цензору: вот, мол, чем занимается редактор. Капитан проведал об этой затее. Построил нас и велел Леонову принести свой чемоданчик. Кроме левых бланков, приготовленных для цензора, Саранчук обнаружил много бронзированных приказов, припрятанных Леоновым для реализации. Объявил ему наряд.
Впрочем, презрение капитана к Леонову не помешало однажды “заказать” надоевшую до-машнюю собачку, а как-то поручить Мише достать для меня фуражку, ибо мне не в чем было ехать в отпуск — моя была украдена. Леонов через своих “корефанов” в полку раздобыл фуражку. Как ни странно, она была подписана моей фамилией. Видимо, отняли у моего однофамильца.
Донос не удался, но самого цензора мы вскоре увидели воочию. Майор Громыко пришел как-то вычитать газету, и заглянул из редакции в типографию. Армия есть армия, должен кто-то следить, чтобы газета не проболтала лишнего. В то же время в адрес редакции ветераны при-сылали поздравительные открытки, в которых открытым текстом указывали полное название дивизии, фамилию и должность командира. Цензором Громыко был по совместительству. Ос-новная его должность — комендант гарнизона. Высокий, квадратный, с мощным голосом. Гроза гарнизона. Все его побаивались. Он мирно побеседовал с нами днем.
А вечером мы во главе с Некрасовым пошли строем в казарму. Как всегда не в обход, а прямым путем через дыру в бетонном заборе, она укорачивала путь раза в два. Лазейку много раз заделывали, но она вновь и вновь возникала. За оградой нас подстерегал патруль. Только у Сокола была нормальная шинель (мы пользовались ею, чтобы сходить на почту, когда кому-нибудь из нас приходила посылка). Остальные были одеты не по уставу. На голове Кибиткина офицерская шапка, застегнутая на кнопку. Я в бушлате без погон... Придраться было к чему.
Типография в полном составе, кроме дежурившего Душкина, попала на гауптвахту. Оттуда позвонили коменданту Громыко, спросили, что с нами делать. Мы думали: он распорядится отпустить нас, ведь так дружески беседовал несколько часов назад, но комендант велел оставить на всю ночь. Мы просидели в каменной камере, а утром нас довезли до типографии на грузовике с мусором. У дверей редакции нас встретил шеф, никак не прокомментировавший случившееся. В типографии ждал растерянный Душкин. Утром он сидел в столовой один. А за соседним столиком смеялись “летуны” — солдаты-связисты с голубыми погонами. Их столовая была рядом с типографией, поэтому шеф договорился, чтобы мы там питались. Именно соседи по столовой были в патруле минувшим вечером. Зная, какой дорогой мы ходим в казарму, они и подловили нас, чтобы выполнить план. Планировалось ведь все. Как-то мы набирали соцобязательства каких-то армейских складов, одним из пунктов в которых значилось — снизить хищения на столько-то процентов.
Но всей типографией мы ходили лишь первое время правления Некрасова. Потом троица перестала спать в казарме, ночи проводя в самоволках. Некрасов приводил девок в фотолабо-раторию. Распрощавшись с очередной, он восторженно сказал:
— Красивый народ — бабы! Только вот нагрянет как-нибудь капитан ночью с проверкой, за ж... меня с девки снимет...
Майору из медсанбата, которому фотограф Алеша Москалев, сменивший уволившегося Олега Лютикова, делал снимки, сказали, что для быстрой сушки пленки нужен эфир. Военный медик принес просимое. Солдаты наливали эфир в шапку и по очереди совали туда лица.
— Мне казалось, будто я обегал весь земной шар, — делился Душкин впечатлениями...
Некрасов ходил по летнему двору босой. Его ноги стали черными от грязи. На руки надел что-то вроде вериг — свинцовый пробельный материал обмотал пластырем и сделал тяжелые браслеты на запястья.
Как-то пришли мы из столовой. И парадная, и черная двери настежь, заходи кто хочешь, никого нет. Дверь в редакцию, правда, была заперта, но замок мы открывали ножницами, так что можно сказать, что и редакция и типография всем ветрам доступны. Дежурный — Леонов, но вся троица в самоволке. И чуть было не попалась в тот вечер.
Закиров, Кибиткин и Сокол в типографии занимались личными делами. Я сидел в редакции, читал. Неожиданно через окошко для корректора услышал шум и прошел в типографию. Как потом рассказал Кибиткин, он тоже читал, внезапно ввалился незнакомый пьяный майор, пнул мяч в окно:
— Что это за бабушкины тапки на ногах! — а нам редактор выписал полукеды, чтобы могли в помещении ходить без сапог.
Дальнейшее происходило на моих глазах. Я хотел прошмыгнуть мимо майора.
— Надо спрашивать разрешение у старшего по званию. Сейчас вылью на тебя помои! — на полу стоял таз с грязной водой.
Смахнул с большой печатной машины остатки пиршества троицы и посуду. Прошел к чер-ному ходу. Там в бочке лежала подменка — старая солдатская одежда. Велел выносить ее на улицу.
— Будем сжигать!
Мы вынесли, но он отменил костер, а велел всем построиться.
— Вшивые интеллигенты. Агаркин и его шурики. Разгоню вас всех. Я и сам могу быть ре-дактором. Я, как Петр Великий, двенадцатью специальностями владею, а мне не дают даже начальником штаба дивизии стать. Вот сейчас исполняющий обязанности, а начальником ведь не поставят, потому как еврей!
Мы поняли, что наш гость — и.о. начальника штаба майор Васильев. На еврея он похож не был. После еще нескольких угроз он ушел.
Наутро редактор поведал нам о жалобах Васильева.
— Товарищ майор, он ведь был пьян!
— Это меняет дело, но, попробуй, докажи!
Мы были уверены, что троица попадется, но пьяного майора устроило объяснение, что на-чальник и остальные солдаты в казарме. Сослуживцам повезло. Про их самоволки никто не говорил начальству, но то, что они перестали мыть полы, очень злило фотографа Алешу Москалева. Он пожаловался офицерам. Редактор поручил мне созвать по этому поводу собрание. (Я никогда ни в школе, ни в институте не занимался общественной деятельностью, да и в армии комсоргом стал случайно. Как-то, уходя, редактор вдруг вспомнил, что у нас нет комсорга. Тут же, в дверном проеме и проголосовали за первую предложенную кандидатуру, как всегда по принципу: “Лишь бы не меня”). Поручение майора я воспринял очень близко к сердцу. Всю ночь не спал, мысленно готовя речь о “дедовщине”. Меня волновали не столько наши бездельники, сколько те издевательства над “молодыми”, которые были, как я слышал, в других частях. Начал было свою речь издалека, но редактор тут же прервал меня:
— Ты совсем не подготовился! — и начался “обмен мнениями”.
Выступили все, кроме всегда сонного Сокола и трусоватого Кибиткина. Леонов в оправда-ние рассказал, как над ним издевался некий Плис, когда Миша был “молодым”. Мишин рассказ у редактора вызвал не возмущение, а бурный смех. Собрание закончилось ничем. Офицеры ушли. Видимо, капитан по дороге что-то внушил редактору, через пять минут они вернулись. Шеф распорядился:
— Полы будет мыть дежурный.
Половой вопрос был улажен, а остальное не изменилось. Троица по-прежнему ничего не делала, но при этом Душкину захотелось показать себя строгим ефрейтором. Он сообщил, что с завтрашнего дня все мы будем заниматься зарядкой под его руководством. Его потуги показать власть как-то даже вызвали у капитана ироничное замечание:
— Душкин стал дедушкой.
Но до зарядки так и не дошло. Леонов никогда не скрывал: если попадется, всех заложит — “Пропадать, так всем!”. Приятели это отлично знали, но даже не пытались остерегаться ненавистного им “корефана”.
Пьяный Леонов вечером стукнул незнакомого офицера по голове. Мишу забрали на губу. Там он всё и выложил: и про самоволки, и про фальшивые билеты, и про девок.
Сержанта Некрасова и ефрейтора Душкина разжаловали в рядовые, а вся троица попала на гауптвахту. Дольше всех просидел Леонов — целый месяц. С “губы” на своих шинелях трои-ца принесла нам вшей. Узнав, что у нас завелись насекомые, брезгливый капитан Саранчук пе-рестал заходить в типографию. Общался только через окошко для корректуры. Майора же вши не смутили. Он рассказал, как в детстве с другими мальчишками собирал их в спичечную коро-бочку и кидал в прохожих.
На досуге мы разбредались по углам, расстегивали брюки и занимались поиском вшей. Я убедился, что у Маяковского очень точный образ: “Вползает солнца вша”.
(Впрочем, удивительно еще, что в армии вши встречались мне реже, чем могли бы. В полу-ченном из прачечной белье в прошивах мы часто видели “мандавошек”, как солдаты называют деток вшей. А белье ведь общее. Одни и те же трусы носят сотни солдат. Неделю поносишь, сдаешь в стирку, а получаешь те, которые до стирки носил другой солдат — и так сотни раз, пока не износятся. Тоже и с зимним бельем. Зимнее белье положено было теплое, но давали такое же, как осенью — хлопчатобумажные кальсоны. Некоторые солдаты, чтобы было теплее, надевали под гимнастерку свитера и укрывались шинелями поверх одеял. Но все это запреща-лось, поэтому время от времени ротный устраивал проверку, нет ли под гимнастеркой у солдат неуставной одежды. Ее он называл вшивником. Однажды мы явились в момент такой проверки, хотя обычно старались приходить в казарму ближе к отбою, чтобы сразу лечь спать. Пришлось нам встать в общий строй. Лейтенант со злыми оловянными глазами (позже он спился) по очереди подходил к каждому солдату, и через расстегнутый ворот гимнастерки проверял, нет ли там лишней одежды. Если обнаруживал свитер или что-то подобное, то заставлял снимать и класть в кучу для последующего сжигания. Наступила моя очередь. Он пощупал грудь: “Сними вшивник!” Я разинул удивленные глаза. Он сунул руку еще раз: “А, это волосы”. Рота грохнула от смеха. Позже, завидев меня, писаря шутили: “Сними вшивник!”)
Впечатлений у наших “губарей” было много. Особенно любил рассказывать Юра. Комен-дантом гарнизона вместо майора Громыко, снятого за превышение власти, стал капитан Прилу-ка. Весь гарнизон, передразнивая коменданта, стал говорить в нос. Юра часто с прононсом произносил слова Прилуки, обращенные к бездельничающим губарям:
— Генерал едет, а они сидят!
Впрочем, Прилука не справился со своими обязанностями. Вернули майора Громыко.
Шеф готов был опять пожалеть Леонова, но капитан Саранчук настоял, чтобы того отпра-вили в часть. Тем не менее, отомстил Миша опять майору Агаркину. После ухода Леонова долго еще в кабинете редактора стояла странная вонь, но источник никак не могли найти. Фотограф Алеша Москалев, моя пол в кабинете, обнаружил под полатями с газетными подшивками стакан с говном. Сомнений не было, чьих это рук дело.
(После увольнения Леонов из своей станицы переехал в Ростов. Там связался с женщиной, уже имевшей троих детей, сделал ей еще одного и сбежал. Когда ему сообщили, что у него родился сын, он издевательски заметил: “Ну что ж, Родине нужны защитники!” Когда я в Твери на Театральной площади впервые увидел бюст Пушкина работы скульптора Белашовой, то был удивлен его сходству с Леоновым)
Начальником типографии стал “молодой” Альтаф Закиров. Сдержанный Альтаф никаких эмоций не проявил, восприняв это как должное. Он умел быть серьезным, даже когда шутил или дурачился. Большой матерщинник, при даме-корректоре всегда делал солдатам строгое замечание, причем таким тоном, словно сам никогда не выражается. Удивился, когда однажды на его вопрос: “Девочки, куда вы идете, такие хорошие?”, две восьмилетние подруги, шедшие по бетонке, ответили: “П...здуй, дядя!”
На гражданке Альтаф своих подчиненных — пожилых печатниц — называл не иначе, как ****орванками. О женщинах говорил:
— Они созданы для того, чтобы их ****и.
Невероятно чистоплотный, Альтаф каждую неделю стирал свою гимнастерку, другие дела-ли это очень редко. Сделавшись начальником, по субботам устраивал генеральные уборки. Мылом и щетками мы драили полы, в чем Закиров принимал активное участие.
Как-то он пошел в кабинет редактора, на ходу бросив Некрасову, чтобы собирался:
— Поедешь со мной!
Душкин и Некрасов сидели на столе. Вадик не спешил выполнять приказ, хорохорился. Юра ему:
— Что, Некрасишка, очко жим-жим?!
Вернулся Альтаф, и Вадику здорово влетело. Так что последние месяцы службы “дедушек” Вадика и Юры прошли под началом “молодого”. К концу службы Вадик справил в армии свадьбу. С невестой он познакомился задолго до этого. Она была проводницей в поезде, на котором он ехал из армии в отпуск. Редактор предоставил новобрачному три дня отпуска, хотя он и без того не переработался.
“Старики” уволились, “дедушками” стали я, Кибиткин и Соколов. Я из принципа не хотел “стареть”. Кроме того, мне эстетически не нравились согнутые у старослужащих в трубочку пряжки на ремне, висящем “на яйцах”, как выражались солдаты. Хотя мы ночевали в казарме, где порядки были общеармейские, но я спал на втором ярусе, а не на первом, как обычно “де-ды”. Так мне больше нравилось — ничего сверху не сыпется, и воздуха больше.
Фотограф Москалев жаждал стать “дедом”, сонному Соколу было на все наплевать, Кибит-кин не прочь был бы побыть “дедушкой”, но смиренно воспринял новый порядок, установлен-ный Закировым, редкий для армии. При Альтафе “дедовщины” в типографии не было.
Впрочем. ангелов нет даже в армии. Одна история оттолкнула меня от Альтафа. И расста-лись мы не очень дружески, хотя нам нечего было делить.
Как-то я шел из части в типографию, неся письма и газеты. По пути меня остановил похо-жий на бурята солдат в очках. Он попросил посмотреть результат футбольного матча в газете. А потом разговорился:
— Меня обещали взять корреспондентом в редакцию. В батальоне, где я сейчас служу у нас два майора — Лисица и Чайка. “Деды” сильно издеваются над “молодыми”. Ну да, лишь бы меня не трогали, а остальное меня не волнует, — покоробила меня последняя фраза.
Вскоре он появился у нас. Толя Карпов был солдат-годичник. В свободное от командировок время Толю использовали как наборщика. Свои статьи он нередко набирал прямо из головы. На гражданке Карпов преподавал в институте немецкий язык. Хоть жил он в Бурятии, но корни его были белорусские. У меня он вызывал большую антипатию своим самомнением. Альтаф его тоже сразу невзлюбил.
Закиров очень долго учился на заочном отделении полиграфического института и, видимо, у него были какие-то счеты с преподавателями. Часто вспоминал, как один из них выхватил шпаргалку, спрятанную у студентки на груди. Военная служба дала Закирову возможность хоть отчасти возместить свою ненависть к вузовским преподавателям.
Однажды Толя сидел в кабинете редактора, занимаясь немецким. Закиров всем нам шеп-нул, чтобы “подшились”. Затем велел построиться и объявил Карпову наряд за грязный подво-ротничок. Мне такой метод не понравился, о чем я и сказал бывшему приятелю.
В типографии появились молодые солдаты.
Володя Соболев призывался дважды. Прошел “карантин”, а потом оказалось, что его неку-да пристроить. Возвратился домой, уже познав, почем фунт солдатского лиха. И полгода ждал нового призыва. Его взяли водителем, чтобы подготовить смену Соколу. До армии Володя работал шофером на Алтае. Водил молоковоз. Часто на деревянную палку нанизывал кусочек масла и совал в цистерну. Во время движения молоко взбалтывалось и сбивалось, домой привозил большой кусок сливочного масла. Я быстро научил умного и сообразительного Володю верстать газету (после увольнения Альтафа он стал начальником типографии).
Одновременно с ним пришел высокий и красивый парень Петя Пасюк. Несмотря на строй-ность несколько неуклюж, к тому же туповат. Его кряжистые руки напоминали мне руки пахаря. Такими большими пальцами трудно было ухватить маленькие буковки, поэтому Петра научили печатать. Он был земляк Карпова и дома много “бухал”.
Затем появился еще один “молодой”. Петр Лукашкин по характеру был клоном Леонова. Рассказывал, что на гражданке с приятелем для эпатажа одевался абсолютно одинаково — одежда, обувь, головные уборы.
Альтаф любил выпить в нерабочее время, не возбраняя этого и подчиненным. Самогонку покупали у глухонемой соседки. Лукашкин решил, что можно не подчиняться по службе, шанта-жируя тем, что расскажет о выпивке. Альтаф, не скрывая злости, заявил:
— Сам пить не буду, но и тебе не позволю. И устрою тебе райскую жизнь.
С этими тремя солдатами я прослужил полгода, а затем уволился.
***
Вася Кибиткин стал директором типографии в одном из областных центров России. Умер от сердечного приступа 1 августа 2016 года.
Его вдова: «Для нас с дочками это большая потеря. Ведь у нас 14 июля в Питере внучка родилась. Работа его подкосила, да и не ходил он в больницу, а сердце было больное».
Альтаф Закиров стал крупным профсоюзным деятелем, умер в январе 2014 года от сер-дечного приступа.
О судьбе Вадика Некрасова я не знал, но когда дал адресный запрос, мне сообщилт, что он умер в 2005 году, то есть в пятьдесят лет.
Саше Малашову я написал в его поселок Ленинградской области в 2006 году. Он ответил корявым старческим почерком:
«Саша! Получил от тебя письмо и сразу пишу ответ. Вадика Некрасова, конечно, жалко. Многих наших мужиков уже нет. У меня ни отца, ни матери. Был женат. Дочка с зятем погибли в автокатастрофе, осталась внучка пяти лет. Дочка и зять похоронены в Ленинграде. Живу голодный. Лежал много раз в больнице. Надо опять в больницу, а теперь всё платное. Саша, приезжай хоть на пару дней, хочется увидеться. Зрение плохое. У нас здесь красиво. Жить осталось немного, а увидеться охота. Сильно болят ноги. Нужно ампутировать несколько пальцев. Денег нет, глотаю таблетки. Саша, ты меня извини и не подумай, что я жалуюсь. В 80-е годы бывал в Казахстане. Дальний Восток не забываю, я ведь там прошел типографию, потом связь и артиллерию. Здесь прошел много рабочих специальностей. Мог бы радоваться, а здоровья нет. Приезжай или напиши. Буду очень рад. Желаю всего наилучшего. Извини за подчерк. Саша».
Я собирался к нему съездить, написал с просьбой сообщить, как до него добраться, но мне ответили соседи, что он умер.