глава третья
АНАМНЕЗ И КЛИНИКА
( я прихожу в ужас)
Пока я разбирал свои свежедоставленные из гостиницы вещи – их принёс угрюмый тип неопределённого возраста с сильно развитой мускулатурой – в комнате Холмса было тихо. Спустя примерно час я на всякий случай заглянул к нему. Он всё ещё спал, только со спины перевернулся ничком. Спал тихо – не храпел, не мычал, не ворочался. Только пальцы руки, расслабленно лежащей вниз ладонью у виска, иногда чуть вздрагивали, намечая желание сжаться в кулак. С неприятным удивлением я заметил, что его ногти покрыты лаком и довольно длинны, как у цыгана или гипертрофированного денди, а на большом пальце ноготь обкусан до мяса.
Я немного постоял у двери и вышел. И сразу наткнулся на Диомеда, источавшего дружелюбие и запах виски. Его, похоже, тянуло общаться, а достаточного выбора собеседников не было. Вот и пришлось – хочешь не хочешь – остановиться на мне.
- Сволочная работёнка, а? – спроисл он развязно, подмигивая одним глазом и движением плохо выбритого подбородка указывая на дверь только что покинутой мною комнаты. – Сущий дьявол этот Шерлок Холмс. Я, сэр, столько лет служил в разных психушках санитаром – и у Роста, и у Певзнера – а такого строптивого паршивца в жизни не встречал.
Меня немного покоробил тот пренебрежительный тон, которым Диомед говорил о своём подопечном, к тому же, я пока что не успел заметить в Холмсе ничего особенно дьявольского. Поэтому я в ответ только плечами пожал. И, похоже, раздразнил.
- О, вы ещё увидите! – пообещал Диомед. – На первый взгляд он, конечно, производит совсем другое впечатление: образованный, умный, язык подвешен, в эти... в шахматы играет. Только это всё – так, поза, налёт цивилизации, позолота на волчьей шкуре. По-настоящему-то место ему в Бродмуре, а то и похуже. Даже не понимаю, отчего хозяева с ним возятся. Особенно баронесса. Он ведь сам-то их в грош не ставит – держится, как король в изгнании, да ещё закидывается, изображая припадочного. Всё - одно притворство. А не заступись они за него, между прочим, на коронерском слушании, и где бы он был? – тут Диомед скорчил рожу и красноречивой пантомимой изобразил затягивающуюся вокруг шеи петлю.
- На коронерском слушании? – перепугался я. – Что он такого натворил?
- Как «что»? А разве вы не знаете?
- Не знаю, - я почувствовал, что тревога моя нарастает. – Баронесса сказала мне, что ему понадобилась изоляция после какой-то неприятной истории. Я, откровенно говоря, подумал, что речь идёт о какой-нибудь неразделённой любви, депрессии... А что? Что-то серьёзное?
На лице Диомеда изобразилось предвкушение. Он удобно утвердился в кресле и уже раскрыл было рот, но его прервал шум, донёсшийся сверху, из спальни Холмса – глухой удар, будто что-то тяжёлое и мягкое, вроде набитого мешка, упало на пол.
- О! – Диомед многозначительно поднял палец. – Начинается представление. Это на вас, как на новенького, рассчитано – хотите посмотреть?
Я понял, что у моего пациента начался припадок, и, не слушая больше санитара, быстро взбежал на антресоль и распахнул дверь в его комнату.
Холмс, вытянувшись, лежал на полу – неподвижно и напряжённо, навзничь, сильно запрокинув голову. Можно было подумать, что он в обмороке, если бы не глаза – широко раскрытые, белые от ужаса и совершенно сознательные – могу поклясться, он прекрасно увидел и меня, и возникшего за моим плечом Диомеда. А в следующий миг словно волна прошла по всему его тетивой натянутому телу, и оно содрогнулось, а потом обмякло. Так же и лицо, на миг исказившись болью, снова расслабилось, и ужас из взгляда исчез. Он пошевелился, вдруг резко оттолкнулся руками и сел.
- Ну и что? – услышал я неверный спотыкающийся голос. – Ну, упал во сне с кровати – велика важность! Что вы врываетесь сюда, словно пожарная команда?
Он старался показать, будто ничего особенного не произошло. Это было не совсем то поведение, которое имел в виду Диомед.
- Прошу прощения, - проговорил я. – Вы так внезапно заснули, что я не стал заканчивать осмотр, чтобы не разбудить вас, и, если вы не возражаете, закончу его сейчас.
Холмс пожал плечами. Диомед, правильно восприняв скрытый в моём тоне намёк, попятился и вышел. Дверь он прикрыл за собой, но неплотно, и я специально подошёл и закрыл её поплотней, после чего повернулся к Холмсу:
- А теперь скажите, отчего вы так внезапно заснули? Я ещё прежде сказал, что вы выглядите совсем измученным – вы что, плохо спите? Разве вам не дают успокоительных?
Странная усмешка скользнула по его губам.
- Напротив, - ответил он.
Я подождал чуть-чуть, но понял, что больше он ничего не добавит, и снова заговорил сам:
- По словам баронессы, вы жаловались на сердце. Это, действительно, так?
- Нет. Не так, - и снова непроницаемое молчание.
- Послушайте, - начал я терять терпение. – Я ведь помочь вам хочу. Вот сейчас у вас случился приступ, а вы делаете вид, будто ничего не произошло. Зачем нужен врач, если...
- Я уже сказал вам, зачем им нужен врач, - перебил он, не дав мне договорить. – Чтобы при счастливом стечении обстоятельств констатировать мою смерть и дать ей пристойное толкование. Мне, - он театральным жестом прижал руку к груди, словно собирался раскланиваться, - врач не нужен. Меня удерживают здесь насильно, делая всё, чтобы свести меня с ума или, как я уже сказал, убить. В этой ситуации баронесса – последний человек, которому я стану жаловаться на сердце, печень, почки или любую другую свою требуху. Что до вас..., - он остановился. чтобы успокоиться и заговорил на полтона ниже. – Вам я тоже рассказывать ничего не буду, потому что вы уже порог этой комнаты переступили с определённым предубеждением на мой счёт, и у вас просто на лице написано: «Ага! Вот сейчас он опять бредит». Впрочем, при всём при том препятствовать я вам тоже не намерен: велели вам найти у меня благопристойную для будущего некролога болезнь, ищите.
Вот тут я почувствовал себя оскорблённым.
- Что значит «велели»? – дрогнувшим голосом переспросил я. – Вы что же, обвиняете меня в подтасовке фактов? В необъективности? В том, что я, быть может, торгую своими врачебными заключениями?
- Ну а почему бы нет? – равнодушно пожал плечами он.
Я с трудом перетерпел порыв яростно хлопнуть дверью. Но и заговаривать меня больше не тянуло. Я молча доделал, что хотел – смерил ему давление, оказавшееся чуть высоковатым, и температуру, оказавшуюся высоковатой порядочно, ровным голосом посоветовал выпить жаропонижающий порошок, который он не выпил, а я не настоял, и снова присоединился к Диомеду, рассчитывая услышать продолжение рассказа.
Однако, и снова мне это не удалось – пришёл врач-психиатр.
Я не знал прежде доктора Гича в лицо – только слышал о нём – и был немного удивлён тому, что такой известный врач выглядит неряшливо и неопрятно. У него был вид человека не то опустившегося, не то больного, но при этом держался он властно и говорил веско. Привёл его сам барон Лейденберг, производивший совсем другое впечатление: воплощённая респектабельность. Я залюбовался его гордой осанкой и безукоризненными манерами аристократа. Барон был сложен, как бог, не старше сорока лет, с золотистыми волосами, завивающимися в крупные кольца, с лицом гладко выбритым и словно очерченным по правильному овалу. Большие, почти женские, карие глаза, сочные губы, при виде меня растянувшиеся в улыбке:
- Здравствуйте, доктор Уотсон! Лора уже рассказала мне о вас и, должен признаться, не могу не одобрить её выбор. Вы сразу производите впечатление человека бывалого и добросовестного. А это – ваш коллега доктор Гич. Он специализируется исключительно по болезням мозга. Доктор Гич, доктор Уотсон дипломированный врач, он будет следить за здоровьем Шерлока и за правильным выполнением ваших назначений – вы можете на него положиться.
- Куратор? – спросил доктор Гич и поморщился.
Я промолчал, хотя моя сдержанность подвергалась испытанию уже второй раз.
- Вы его введёте в курс дела, - с улыбкой попросил барон, словно не замечая постной физиономии «коллеги». – А я вас вынужден покинуть – увы, запланированный официальный визит, который никак нельзя отложить. Тем более, что это - дама,- но тут он, не договорив, осёкся, переменился в лице и слегка попятился.
Я поднял голову и увидел, что Холмс стоит в дверях своей спальни, скрестив руки на груди, и смотрит на нас. Во взгляде его отчётливо читалась ничем не прикрытая ненависть.
- Это вы в мой адрес так ужасно глазами сверкаете? – ничуть не смущаясь, спросил доктор Гич, задирая голову. – Были у вас приступы?
- Нет, - сказал Холмс.
- Да, - сказал я. – Только что.
- Вот видите, - укоризненно покачал головой маститый врач. – А вы ещё отказываетесь от моих инъекций. Зачем же вводить меня в заблуждение, да ещё так неумно? Это говорит о заниженной критике. Что, уже сообщили доктору Уотсону, будто вас хотят отравить, свести с ума, и уколы вам делают для того, чтобы спровоцировать припадки, а не подавить их? Вы же неглупый человек, Холмс, должны понимать, что всё это – только ваши болезненные фантазии. А вы отказываетесь спать, отказываетесь принимать пищу, безудержно лжёте, приписывая собственные болезненные склонности другим людям, искренне расположенным к вам...
Холмс молчал, не сводя с лица доктора горящего злобой взгляда.
Огорчённо вздохнув, психиатр стал подниматься по ступенькам. Сторожко, словно ожидая нападения каждую секунду. Но Холмс посторонился, пропуская его в свою спальню, и он тут же сделал мне знак следовать за ним, а через мгновение к нашей процессии выучено присоединился и Диомед.
Холмс по-прежнему хранил молчание, но я заметил, что он начал дрожать – некрупная, но безостановочная дрожь сотрясала всё его тело.
- Ну чего, чего вы боитесь? – мягко спросил доктор Гич.
- Не задавайте дурацких вопросов! – сорвался пациент. – Если взялись за деньги изводить меня, то хоть душу не терзайте!
Гич обернулся ко мне:
- Вот видите! Так у нас всегда – каждая инъекция превращается в драму. Мистер Холмс уверен, что я ввожу ему чистый яд, и каждый раз оказывает отчаянное сопротивление, которое нам вдвоём с Диомедом едва удаётся сломить. Вы поможете?
- Да, конечно, - согласился я, с сочувствием глядя на Холмса; как бы нелепо и смешно ни было заблуждение психически больного человека, страдания оно ему доставляет совсем не игрушечные. И если Холмс убеждён в том, что ему вводят яд, для него это так и есть – он, должно быть, отвратительно чувствует себя после каждой инъекции и, может быть, только и думает о близкой смерти, ждёт её, обмирая от приступов ужаса, особенно в одинчестве по ночам. Неудивительно, что он плохо спит. Да ещё эти припадки, терзающие его...
Гич, раскрыв саквояж, извлёк оттуда снаряженный шприц. Холмс вжался лопатками в стену. Его глаза метались с Гича на Диомеда, с Диомеда – на меня и снова на Гича.
- Послушайте, мистер Холмс, - тихо проговорил я, не пытаясь приблизиться. – Вам хоть раз удалось избежать инъекции?
- Нет, - усмехнувшись и не глядя на меня – теперь всё его внимание было сосредоточенно на руках Диомеда – ответил он.
- Значит, как бы вы ни сопротивлялись, ваше сопротивление всё равно будет сломлено. При этом вам, возможно, причинят лишнюю боль и лишние неудобства. Лучше спокойно позвольте сделать вам укол. Вы ничего при этом не проиграете.
Холмс натянуто рассмеялся:
- Когда вас будут резать в тёмном переулке. – сказал он. – Вы тоже ничего не потеряете, если не будете сопротивляться. Да ведь будете... Нет?
- Это – другое дело. Режут насмерть, и сопротивление – последний шанс. Вам же делают уже не первый укол, а вы живы и даже вполне здоровы – я осматривал вас и могу это засвидетельствовать.
- Резонно,- хмыкнул Холмс. – В этом что-то есть... Ну, давайте попробуем без сопротивления, - и он сам завернул рукав халата, наброшенного сейчас
поверх сорочки с глубоким вырезом, сквозь который видна была его блестящая от пота грудь. Доктор Гич и Диомед недоумённо переглянулись, словно ожидая подвоха, но никакого подвоха пока не следовало – Холмс с завёрнутым рукавом стоял и ждал, и Гич, наконец, пожав плечами, приблизился к нему – всё так же сторожко, словно охотник к птице.
Когда игла вонзилась, самообладание всё-таки изменило Холмсу – он дёрнулся вырваться, но Диомед придержал за плечи, и лекарство ввели.
- Всё? – спросил уже взявший себя в руки, хоть и немного побледневший пациент. – Ну а теперь, раз уж добились своего, оставьте меня в покое.
Я увидел, что в его глазах появилась небольшая муть, к тому же, он порозовел, и кожа сделалась ещё более влажной.
- Всего несколько вопросов, - попросил доктор Гич. – Для пользы дела. Ну же, мистер Холмс, полно вам ребячиться! Право, перед молодым коллегой неудобно. Вот скажите, например, отчего вы отказались принимать пищу вчера в ужин?
- Не был голоден, - с неприязнью сказал Холмс.
- Не были голодны? Но ведь это же неправда. Вам нарочно перестали подавать обед, а завтрак сделали крайне скудным, чтобы вы не отказывались от ужина. Завтра, полагаю, вам и вовсе завтрак не подадут. И уж тогда я вашему «не голоден» точно никак не поверю. Придумайте, наконец, другое объяснение!
Я с удивлением посмотрел на врача. Метод показался мне необычным. На мой взгляд, если уж пациент настроен против вечерней еды, его следовало не лишать пищи, а, напротив, постараться сделать его завтрак и обед более питательными. Но, как видно, доктор Гич руководствовался другими соображениями, продиктованными наукой о человеческой психике, а не наитием, как у меня, и я не посмел лезть с советами.
Холмс же только пожал плечами и отвернулся.
- Вопрос второй, - сказал Гич. – Отчего вы отказываетесь принимать лекарства от бессонницы?
- Я не страдаю бессонницей, и вам это известно, - неприязнь в голосе Холмса многократно усилилась.
- Вот как? – саркастически изогнул бровь Гич. – Позвольте, в таком случае, полюбопытствовать, сколько времени вы спали за последние сутки?
- Полтора часа, - ответил вместо Холмса Диомед.
-Так, - удовлетворённо кивнул Гич. – А накануне?
- Я не могу спать с открытой дверью, - быстро сказал Холмс. - Позвольте мне запирать дверь на ночь, и я буду спать.
На его слова никто не обратил внимания.
- Примерно сорок минут, - снова с готовностью доложил санитар. – Но он почти всё время дремлет, доктор. Если бы со сном можно было бы, как с едой, поступить...
- Поступим по-другому, но не менее эффективно, - согласно кивнул доктор Гич. – С наступлением ночи, Диомед, примените нежёсткую вязку, как я вам показывал, погасите свет в спальне мистера Холмса и запустите метроном на раз в три секунды – может быть, это позволит нашему пациенту крепко уснуть. Что касается закрытой двери...
- Ни в коем случае, - сказал Диомед и улыбнулся странной улыбкой.
- Вот именно. Вы совершенно правы, Диомед. И вы, и мой коллега, - кивок в мою сторону, - должны иметь к пациенту беспрепятственный доступ. Не забывайте об удобствах доктора Уотсона, Диомед.
- Ни в коем случае, - снова сказал санитар.
- Великолепно. В таком случае, я надеюсь, что..., - закончить фразу ему не пришлось.
Мне казалось, что пациент прислушивается к их диалогу совершенно спокойно, хотя и недовольно, поэтому я никак не ожидал дальнейшего. Если у меня и оставались к тому моменту какие-то сомнения в ненормальности Холмса, то тут они все рассеялись. А именно, не успел доктор Гич договорить, как лицо сумасшедшего смертельно побледнело, на скулах выступили красные пятна, черты исказились в жуткой гримасе, и, бешено рыча, он бросился на доктора Гича, схватив его за горло длинными и тонкими, но поразительно сильными пальцами. Гич захрипел, бестолково замахал руками, и, наверное, Холмс задушил бы его, если бы, спохватившись, Диомед не подскочил и не ударил озверевшего пациента кулаком в висок.
Удар был очень силён – Холмс выпустил шею своего лечащего врача и рухнул к ногам санитара без сознания.
- Уложите его, - кашляя, прохрипел Гич. – И привяжите. И не отвязывайте до моего прихода ни под каким видом – пусть ходит под себя, а кормите с ложки, как младенца.
Диомед без особенного труда взвалил обмякшее тело на кровать и принялся привязывать его верёвкой за запястья и щиколотки. Холмс начал приходить в себя и уже слабо трепыхался, но те перепутавшиеся от удара хрупкие нити, которые вяжут мозг с периферической мускулатурой, распутать пока ещё не мог, и некоординированные трепыхания его напоминали больше бессознательные движения новорожденного, чем мускульную деятельность взрослого мужчины – так, что дюжий Диомед справился с ним без труда. А уж узлы он затянул так, что пациент зашипел от боли.
- Что вы делаете! – не выдержал я. – Во-первых, здесь нужен широкий ремень, а не верёвка, а во-вторых, вы вяжете слишком туго. И узел, в любом случае, не должен защемлять кожу – вы изуродуете ему руки.
- Подумаешь, какие нежности! – фыркнул санитар, но узел чуть ослабил.
- Такую скрутку нельзя оставлять надолго, - повернулся я к Гичу. – У него к утру гангрена разовьётся. Я вполне вас понимаю – вы испытали сейчас не самые приятные ощущения. Но ведь мистер Холмс болен, он не отвечает за свои поступки.
Гич дёрнул губами:
-Не стоит учить меня милосердию, коллега. Разумеется, я не имел в виду оставлять его так на сутки. Когда он придёт в себя и успокоится, Диомед его перевяжет понежнее. А вы пока пойдёмте со мной, - он жестом поманил меня и вышел из спальни. И я послушно пошёл за ним, но оглянувшись в дверях, увидел, что Диомед украдкой снова затянул узел.
«Ладно, это ненадолго, - подумал я. – Потом сам развяжу».
- Пойдёмте, пойдёмте, не надо вмешиваться, - Гич властно положил мне руку на плечо. – На Диомеда вы можете полностью положиться – у него огромный опыт. Хотя он, конечно..., - тут Гич криво усмехнулся, но при этом твёрдо закончил. – Грубая скотина.
Я удивлённо посмотрел на него:
- А, вы не понимаете, почему, в таком случае, ему доверяется уход за пациентом? Ну, дело, честно говоря, в том, что с этим молодым человеком не всякий справится. Он, если вы заметили, очень ловок, физически силён и..., - Гич потрогал шею. – Весьма непредсказуем.
- На меня он поначалу произвёл, скорее, благоприятное впечатление, - признался я.
- Знаю, - улыбнулся доктор Гич. – Это он умеет. Диомед, кстати, со своей грубой прямотой подозревает его в симуляции. Положим, это чепуха – молодой человек болен совершенно всерьёз, и некоторая манерность, склонность к позёрству – просто следствие его болезни.
- А всё-таки что с ним? – спросил я. – Я не очень компетентен в психиатрии. На первый взгляд никаких особенных отклонений не заметно, но, как я понял, присутствует некая фобия, заставляющая его подозревать своих родственников в злом умысле. Это из-за наркотиков?
- Ну..., - замялся доктор Гич. – В двух словах этого не объяснишь. С детства истерические припадки, на которые в более зрелом возрасте наложилась наркомания и некоторые иные... м-мм... особенности, некоторые сексуальные расстройства... На почве всего этого бессонница, ночные кошмары, элементы циклотимии, а в последнее время и бредовые идеи – паранойя. Он отказывается принимать лекарства, отказывается есть, настаивает на том, чтобы запираться в спальне ночью. А между тем, он склонен к суициду, и его нельзя оставлять одного надолго.
- А что за лекарства вы ему вводите?
- Успокоительные. Говорю вам, у него злокачественная бессонница.
- Мне он, наоборот, показался очень сонным.
- Да, он утомлён. Но сам этого не осознаёт и спать отказывается.
Мне этого не показалось. По-моему, Холмс свою усталость прекрасно осознавал.
- Но ведь нельзя же совсем не спать! – возмутился я. - Он что, не понимает этого? Он невменяем?
- Почему? Ограниченно вменяем. С ним иногда можно даже договориться – вот как вам сегодня удалось. Но он притом страшный упрямец, просить помощи терпеть не может и, в конце-концов, загонит-таки себя в гроб. К тому же ему, как всем наркоманам, чертовски трудно рассчитать дозу лекарства. Сильный препарат штернил не оказывает никакого действия, а безобидная травяная настойка повергает его в полукоматозный сон. Так что, опасаясь его отравить, я вынужден вводить заведомо меньшие дозы, под воздействием которых он может преодолевать сон достаточно долго.
- А почему он отказывается спать?
- Потому что уверен, что стоит ему заснуть, он подвергнется какому-то чудовищному воздействию, от которого умрёт.
- Вот бедняга! – не удержался от сочувственного вздоха я. Это моё сочувствие почему-то очень рассердило доктора Гича.
- Но это же полная чушь! – вскричал он. – Чему вы сочувствуете? Не сочувствовать ему надо, а убедить в том, что это бред.
- Но ведь для него это не бред, а правда, - возразил я, робея. – Он по-настоящему переживает. Может, его душа больна, но у него всё-таки есть душа.
- Гм... Послушать вас, так станешь, пожалуй, вместе с каждым сумасшедшим переживать его бред, как родной. А по мне, куда большего сочувствия заслуживает жертва этого красавца.
- Прошу прощения, - перебил я. – Я не имею ни малейшего представления о том, что он натворил, и за что его, собственно, упекли под замок, да ещё приставили такого сторожа, как Диомед.
-Как? – изумился доктор Гич. – Да вы разве газет не читаете? А я-то полагал, вы знаете, с чем связались. Как же вам удалось пропустить? История-то ведь была шумная и совсем недавно.
- Но я и сам только вторую неделю в Лондоне, - стал оправдываться я. – Приехал из Восточных колоний. Ничего я не знаю!
- Этот молодой человек, - значительно проговорил доктор Гич, указывая в сторону двери, ведущей в спальню Холмса. – В состоянии наркотического умопомрачения совершил насилие над первой женой барона Верой. История произошла прилюдно, и несчастная, не выдержав позора, покончила с собой. Суд, правда, не без влияния барона, оправдал его, но врачебный триумвират признал ограниченно-вменяемым и нуждающимся в опекунстве.
- И это опекунство взял на себя барон? – изумился я. – Удивительное поведение для обиженной стороны.
«Или не такой уж и обиженной?», – подумал я про себя, вспомнив красавицу – баронессу.
- Барон – очень благородный человек, - веско сказал Гич. И почему-то усмехнулся.
Признаться, рассказанная им история выбила меня из колеи. Волна отвращения к моему подопечному поднялась в моей груди. И даже то, что он совершил это в состоянии «наркотического умопомрачения» сути дела не изменяло. Для меня насилие над женщиной всгда было нестерпимой жестокостью.
- Ну а теперь, - вкрадчиво спросил доктор Гич. – Вы по-прежнему считаете, что Диомед сейчас обошёлся с ним немилосердно?
Я немного подумал, после чего решительно тряхнул головой:
- Я понимаю: вы достаточно проницательны для того, чтобы заметить, как переменилось выражение моего лица. Вы правы. И всё-таки да, я по-прежнему считаю, что Диомед неоправданно жесток. Он ведь не является близким человеком погибшей женщины, нет? Значит, им не могут руководить неуправляемые эмоции. С другой стороны, Холмс сейчас – пациент, лишённый возможности волеизъявления. И любое превышение власти над ним – поступок аморальный. Если уж господин барон решил содержать пациента частным порядком, он должен иметь на то разрешение. Я подобные разрешения видел: в них нарочно существует подпункт «не допускать ущемления гражданского права, частичной или остаточной дееспособности под страхом судебной ответственности». Не знаю, как с этим согласуются избиения и истязания.
- Избиения? Истязания? – вытаращил на меня глаза доктор Гич. – Разве он не нанёс этот удар по необходимости? Было б лучше, если бы Холмс придушил меня?
- Ну, доктор, это пустое: с нами троими он никак бы не справился, - с улыбкой возразил я. – Впрочем, может быть, вы и правы. Мне только не даёт покоя выражение лица Диомеда – такое впечатление, будто он проделывает всё это с удовольствием, даже с некоторым, я бы сказал, вожделением.
- Вот ещё! – рассмеялся доктор Гич. – Вы ещё скажите, что это Диомед – маньяк, и мы заперли во флигеле не того.
- Нет, это чересчур, - ответил я вполне серьёзно. – Но если бы мистер Холмс был моим кузеном или, хотя бы, моим пациентом, я бы, пожалуй, сменил санитара.
Доктор Гич с интересом посмотрел на меня:
- Скажите, ваша горячность не мешает вам в повседневной жизни? Мне кажется, вы не из тех, кто успевает взвешивать каждое слово, особенно если им владеют эмоции. Ведь вдумайтесь: сейчас вы фактически обвинили господина барона в недостаточном радении о больном, а попутно высказались о некомпетентности в своём деле и Диомеда, и меня.
-Я этого не говорил, - испугался я. – Я только вам сказал, как поступил бы я сам. Может быть, это именно я, а не вы, некомпетентен. Что до барона... Я уже сказал, что преклоняюсь перед его добротой. За Холмса, без сомнения, просила его госпожа баронесса – ведь, если я правильно понял, они родственники...
- Да, господин барон влюблён в неё без памяти. Надо сказать, его семейная жизнь с покойной Верой в последнее время разладилась – говорят, у неё даже был роман с её домашним врачом.
- Откуда вам это известно? – подозрительно спросил я. – Что-то подсказывает мне, что ни барон, ни баронесса этого вам не говорили.
Гич рассмеялся:
- С тех пор, как в мире появилась пресса, а в прессе – «Спотс», а в «Спотс» Червиковер... Словом, сейчас в Лондоне тайны уже не утаить. Его прозвали Клевателем Врачей за то, что он питает особую страсть к медицинским скандалам. Вот и доктора Лея – бывшего личного врача баронессы – он, похоже, склевал – так, что тот собрал вещички и куда-то сгинул... Ну-с, однако, коллега, мне пора, - доктор Гич хлопнул себя ладонями по коленям и поднялся с места. – До вечера я должен сделать ещё визиты. А сюда наведаюсь завтра в это же время... Диомед! Эй, Диомед! Диомед, проводите меня.
Санитар выглянул из спальни Холмса. Его лицо было таким разгорячённым, словно он ещё раз в одиночку связывал там своего беспокойного пациента, и остро-недовольным, как будто ему пришлось по слову доктора бросить любимое дело.
Пока он запирал дверь, я слышал пощёлкивание не то трёх, не то четырёх замков – похоже было, во флигеле готовились держать круговую оборону. Мне не хотелось оставаться с санитаром с глазу на глаз, когда он вернётся, поэтому я поспешно встал и поднялся к Холмсу.
Первое, что бросилось мне в глаза при взгляде на привязанного пациента, так это то, что сорочка на нём была разорвана так глубоко, что фактически превратилась в распашонку, и открывала наготу всего его мокрого от пота тела. При этом губы он искусал в совершеннейшие лохмотья – кровь заливала весь подбородок и шею. При виде меня он рванулся так яростно, что натянувшиеся верёвки спели струнами.
- С ума сошли! – вскрикнул я, и Холмс захохотал:
- Великолепное замечание, доктор! Не в бровь, а в глаз!
Но мне было не до его ехидства:
- Вы зачем губы грызёте? – сердито спросил я.
- Это помогает мне контролировать ситуацию, - сказал он. – И не задремать. Попробуйте сами полежать без движения, когда вам введут успокоительное, а вы и без того умираете от усталости, - его голос дрогнул – теперь от смеха не осталось и следа.
- Ну, а почему бы вам и не задремать? – спросил я как можно мягче. – Из-за боязни кошмарных сновидений?
- Отчасти, - буркнул он и сильно покраснел.
Пожав плечами, я наклонился и осмотрел его прихваченное верёвкой запястье. От его усилий освободиться тугая петля ещё сильнее врезалась в кожу. Я увидел мелкие кровоточащие разрывы и кровоподтёк, кольцом охватывающий тонкое запястье, сильно отёкшую кисть. Его другая рука выглядела не лучше, а ступни почернели от прилива венозной крови.
- Если я ослаблю верёвки, - спросил я нерешительно. – Не броситесь на меня? Доверять вам можно?
Он не ответил, упрямо отвернув голову к стене, словно ему было противно смотреть на меня. Я смочил платок в умывальнике и осторожно принялся вытирать кровь с его шеи и подбородка. Потом промокнул искусанные губы, стараясь не причинить боли. Он постарался уклониться.
- Послушайте, - сказал я тогда укоризненно. – Ну, что вы злитесь на меня? Я вам ничего плохого не сделал. Вы же разумный человек, поэтому должны понимать, что вязка – адекватная мера в ответ на вашу агрессию. Не позволять же вам было задушить доктора Гича!
- А вы не подумали, - сипловато проговорил он в ответ. – Что моя агрессия тоже может быть вполне адекватной мерой в ответ на лишение меня свободы и те изощрённые издевательства, которым я здесь подвергаюсь? Вы не слышали? Меня, например, морят голодом, пытаются отравить, причём не скрывают особенно своих намерений, лишают уединения даже при отправлении естественных потребностей..., - он вдруг замолчал и попытался закрыть лицо руками, но верёвки не позволили ему сделать это. Тогда он снова отвернулся к стене, изо всех сил вывернув шею – так, что косоидущая шейная мышца натянулась под тонкой кожей резиновым жгутом. Так, не поворачиваясь, он глухо и резко сказал в стену:
- Развяжите меня!
- Я и так собирался ослабить верёвки – я же сказал. Но вы не захотели пообещать...
Я не договорил, потому что в следующий миг он снова рванулся. Рванулся так, что кожа на его запястье лопнула уже широко, и кровь брызнула на простыню.
- Да что же вы делаете! – снова вскричал я, потрясённый его яростью. – Ведь вам больно! Вы же кожу себе рвёте!
Он тяжело дышал, закрыв глаза, и молчал. Я понял, что это не последний рывок. Причём, чисто в демонстрационных целях – то, что шансов разорвать верёвку у него нет, Холмс, кажется, понимал не хуже меня.
Приоткрылась дверь и, дыша перегаром, в образовавшуюся щель сунул голову Диомед.
- Мочиться будете? – бесцеремонно спросил он у Холмса, словно бы и вовсе не обращая на меня внимания. – Подсов подать? Ну-ну, скромник! А, поди, как хочется-то после всех ваших ухищрений! То-то славно было бы облегчиться, а? Ну, не хотите – как хотите, дуйте под себя. Вот упрямец! – и голова убралась до того ещё, как я восстановил свою способность к речи.
Холмс густо покраснел. Я видел, как под его кожей, словно пролитые на белую скатерть чернила, растеклись неровные багровые пятна.
- Прикройте меня, - сказал он, даже не глядя в мою сторону, тоном приказа, но очень глухо и враждебно. – Я не хочу лежать перед вами почти голым. Неужели и этого, естественного чувства стыда, вы считаете себя вправе меня лишить? Неужели я не должен даже..., - и не смог договорить, вдруг подавившись судорожными бурными рыданиями. Глаза его при этом оставались совершенно сухими, словно он только притворялся плачущим. Но он не притворялся, и мне сделалось немного страшно и безумно жалко его. К тому же, видя, как он напряжён, как коротко сквозь зубы втягивает воздух и пытается сжать колени, я понял, что Диомед прав по обоим пунктам: во-первых, моему подопечному, действительно, страшно нужно в туалет, и во-вторых, он ни за что не скажет мне об этом, пока у него не лопнет мочевой пузырь, а к тому, видно, идёт.
Я вытащил перочинный нож, наклонился и перерезал верёвки на его щиколотках. Он охнул – почти вскрикнул, потому что, высвобождая верёвку, я невольно причинил ему боль, и уставился на меня широко раскрытыми глазами. Я освободил его запястья.
- Подождите, я разотру вам ступни, не то вы не сможете встать. Они у вас, наверное, совсем занемели.
- Да, совсем, - всё ещё ошеломлённо ответил он.
Я взял в ладони его узкую ступню и заметил на щиколотках ещё несколько более старых шрамов от верёвки. Похоже, его и прежде неоднократно подвергали жестокой вязке. Я принялся осторожно массировать, стараясь не причинить боли.
- Ай, щекотно! – вдруг совершенно по-мальчишески взвизгнул он, несказанно удивив меня этим – я не мог предполагать, что он боится щекотки, что вообще в его положении щекотка может иметь какое-то значение.
Не совсем поверив своим ушам, я быстро посмотрел на него и успел поймать след этой щекотки в его лице – невольная улыбка, тень зарождающегося смеха в глубине глаз, беззащитность изломленных бровей – мольба перестать и подсознательная надежда, что не перестану.
Я не выпустил его ступню, но прикосновения массирующих пальцев постарался сделать жёстче, и он успокоился. Но этого мимолётного эпизода хватило мне, чтобы понять: Холмс неопасен. Что бы там у него ни вышло, как бы ни был он виноват, я никогда не испытаю железную хватку его пальцев на своём горле. Человек, позволивший другому увидеть такое выражение своего лица, просто не сможет быть агрессивным по отношению к этому «другому».
По мере восстановления кровообращения к нему пришла и боль – запрокинув лицо и зажмурившись, он терпел её молча, только дышал неровно и коротко, и алые пятна на лице проступили резче. Но вскоре ему стало легче, мертвенная синева отлила от стоп, и, сжав зубы от колющих ощущений в ногах, он смог всё-таки встать и кое-как доковылял до маленькой дверцы в глубине комнаты. Полилась вода, что-то зазвенело – похоже, разбившись вдребезги о каменный пол, и Холмс снова появился в дверном проёме, всё ещё со следами пятнистого румянца на скулах и усталым удовлетворением в глазах. И волосы его, и весь перед рваной сорочки были совершенно мокрыми. С него текло.
- Вы простудитесь, - бессильно сказал я.
- Нет.
Он сел на кровать и принялся осторожно чесать надавленные верёвкой запястья. Это занятие поглотило его целиком – он прикрыл глаза и тихо, шёпотом, постанывал от облегчения.
- Вы облились водой, без сомнения, тоже чтобы не уснуть? – спросил я. – И с успокоительным, похоже, боретесь тем, что пьёте очень много воды, раз уж не удалось отказаться от его введения - так?
Не открывая глаз и не переставая чесаться, он кивнул.
- Не могу не отдать должное вашей находчивости. Но всё таки, зачем же это всё? Почему вы отказываетесь спать? Видно же, что вам спать до смерти хочется. Я видел, как люди с успехом борются со своей психологией, но война с физиологией обречена на неудачу. Вы не можете не отдавать себе в этом отчёта. Вы... вы боитесь кошмаров или своей беззащитности во сне?
- Вы мне не поверите, - с горечью сказал он. – Вы уже явились сюда предубеждённым. Я для вас параноик, маньяк, опасный тип. Теперь всё, что бы я ни сказал, как любит предупреждать полиция, может быть использовано против меня обвинением.
Я немного подумал, стараясь не делать лишних движений, потянулся и взял его руку в свои. Теперь уже мои пальцы осторожно потирали и почёсывали глубокие мятые рубцы на его коже. Это было так приятно ему, что он не сделал ни малейшей попытки отнять у меня руку, а я зато при этом получил возможность почти полностью контролировать его движения и достиг определённой близости контакта.
- Давайте, - сказал я, - сейчас не отвлекаться на соответствие ваших убеждений истине. Я хочу понять ваши мотивы и внутреннюю логику вашего поведения. А в «верю-не верю» поиграем потом, согласны?
- Зачем вам это? – спросил он – рука дёрнулась убраться.
Я придержал её – без насилия.
- Я же вам сказал: хочу понять. Ну, и помочь...
Он снова прикрыл глаза.
«А у него, должно быть, сильно болит голова, - подумал я. – От недосыпания, от жара, да и Диомед жестоко ударил его».
- У вас, должно быть, сильно болит голова, - сказал я вслух. – Я бы предложил лекарство, но, боюсь, вы от него откажетесь.
Он посмотрел на меня долгим внимательным взглядом. Вдруг улыбнулся:
- Не из недоверия к вам. Просто лучше не смешивать.
- Тогда давайте, по крайней мере, виски ментолом разотру. У меня есть хорошая ментоловая мазь.
Я принёс коробочку и увидел, что пока я ходил и разыскивал её, Холмс успел переодеться: сбросил на пол разорванную, мокрую и грязную сорочку, а вместо неё надел другую, короткую, с широким воротом и отложными крыльями простого, без кружев, воротника. Эта простота шла его строгому утончённому лицу. Кроме этой сорочки и тонких чёрных брюк-трико на нём ничего не было – ноги по-прежнему босы.
Понимая, с кем имею дело, коробочку я сперва дал ему в руки:
- Честное слово, туда ничего не подмешано. Ну, позволите? Это не панацея, конечно, но вам будет немного полегче.
Я подцепил мазь на кончики пальцев и сначала смазал ему виски, а потом стал массировать их, явственно чувствуя под тонкой кожей высокое биение пульса. Постепенно, впрочем, по мере того, как я массировал, это биение сделалось реже, плечи Холмса поникли, нижняя челюсть отвисла, и в дыхании появилась особенная расслабленная отрывистость.
- Вы засыпаете, - сказал я, останавливаясь. – Если вы этого, действительно, не хотите, нужно открыть глаза, не то это зайдёт слишком далеко, и вы незаметно для самого себя заснёте крепко.
Он с усилием открыл глаза и посмотрел на меня оторопело:
- Вы... сами разбудили меня?
- Вы имеете какие-то резоны бороться со сном и тратите на это немало сил, - пожал плечами я. – Почему я не должен уважать вашу волю? Вот так, исподтишка, усыпить вас, воспользовавшись вашей усталостью, по-моему, непорядочно. Но вы мне всё-таки объясните эти резоны? И, кстати, что мазь? Помогла?
-А вы мне нравитесь, - серьёзно сказал вдруг Холмс. – Нет, ей-богу, в вас что-то есть. Неужели Лейденберги совершили роковую ошибку?
- Вы говорите загадками, - заметил я.
- Ладно, это пропустим, - махнул он рукой. – Вас мои резоны интересовали? Ну, слушайте. Только допустите для начала, что Лейденберги, действительно, поставили целью меня убить. За что – разговор особый, да вам сейчас это и не нужно, коль скоро «верю-не верю» мы отложили пока. Само по себе убийство – дело нехитрое. Но зато оно сопряжено с последующими хлопотами. Закон, как вы знаете, убийств не одобряет, любые подозрения могут заставить завертеться машину правосудия. Это неудобство. Даже учитывая связи и возможности господина барона. Но есть и другой выход, который позволяет прийти к тем же результатам, избежав прямого убийства. Так получилось, что родных людей в Лондоне у меня сейчас нет, близких друзей я не завёл, и моя судьба по-настоящему никого особенно не интересует. Я, действительно, злоупотребляю наркотиками время от времени – тут я вас не обманул. И припадками, действительно, страдаю. Истерия это, эпилепсия или что-нибудь другое, не могу вам сказать. Но заболевание обострилось после периода злоупотребления опийной группой, и сейчас мне не очень хорошо. Изматывающие ночные кошмары – только одно из проявлений. Психика, как вы сами можете понимать, в такое время весьма уязвима. Употребляя кое-какие фармацевтические ухищрения – не яды, разумеется, довольно безобидные вещества – состояние это можно усугубить. И сильно, - добавил он, вдруг вздрогнув каким-то своим мыслям.
Я молча слушал, сидя неподвижно, положив руки на колени, и никак не демонстрируя своего отношения к его словам.
- Представьте себе теперь, - продолжал он, глядя в сторону, - как упростится задача моих милых тюремщиков, если со мной рядом постоянно будет посторонний человек, врач, добрый, наивный, ни черта не понимающий в психиатрии, не знающий ни меня, ни барона, ни современного Лондона. Сумасшедствие, которое и так декларировано, просто перешедшее в более тяжёлую стадию, внезапная смерть от сердечного приступа – а пациент и прежде жаловался на сердце – или самоубийство, памятуя о склонности к суициду, или остановка дыхания на высоте судорог, или какой-нибудь другой несчастный случай. Ведь вы, конечно, подтвердите, что смерть наступила самым естественным путём, а шрамы на руках и ногах просто следствие вынужденных ограничительных мер – пациент-то буйный. Нет? К тому же милая и прекрасная леди со слезами на глазах способна слепить из такой мягкой глины, как вы, любую ей угодную фигуру.
- С чего вы взяли, - обиделся я, - что я такая уж мягкая глина, и что я позволю что-то там из себя лепить кому бы то ни было?
Холмс улыбнулся уголком рта:
- Увы, на этот счёт я имею собственный печальный опыт. Может быть, вы и исключение, но заключение о моей невменяемости уже подписано «очарованным триумвиратом», и каждый из них амбициозностью вам не уступал.
- А вы, конечно, считаете, что полностью вменяемы?
- Конечно, - его улыбка сделалась шире.
- Тогда вы должны понимать, что во всём, что вы мне тут наговорили, много драмы, но нет никакой причины для вашего отказа от сна и еды. Наоборот, вы словно бы облегчаете своим, так называемым, палачам их гипотетическую задачу.
Холмс рассмеялся:
- А кошмары-то? Вы невнимательно слушали меня, доктор.
- Ну, тако-ое, - недоверчиво и разочарованно протянул я. – Только из-за кошмаров совсем не спать? Кошмары временами бывают у всех, и в этом нет ничего трагического.
И снова он оборвал смех так резко, словно его ударили по губам.
- Вам, похоже, никогда не снились кошмары, доктор.
- Вот ещё! Я же вам сказал: время от времени это бывает со всеми.
- Вам никогда не снились кошмары, - повторил он убеждённо, медленно качая головой.
Я уловил в его словах некую удивившую меня интонацию и постарался заглянуть ему в лицо, но глаза его надёжно скрывались в глубине глазниц, а черты оставались неподвижны.
- Есть и другая причина, - сказал он, помолчав. – Но я вам пока о ней не скажу, и вы меня, пожалуйста, не спрашивайте. Она достаточно веская – для меня, во всяком случае, и ваше появление здесь кое-что очень усложняет... А кое-что упрощает, - он вдруг снова рассмеялся, и в глубине глазниц на миг сверкнул и погас фиолетовый всполох.
- Ладно, пусть, - настырный от природы, я решил не отставать от него, пока он не замкнулся в себе и всё ещё продолжает отвечать на мои вопросы.– У вас есть веская причина, у вас совершенно потрясающие, неслыханные кошмары, поэтому вы не спите. А почему не хотите есть?
- Поправка, - сказал он. – Я только ужинать не хочу – завтрака и обеда мне и так никто не предлагает.
- Пусть так, - легко принял поправку я. – Но всё-таки почему?
Холмс вздохнул так, словно ему уже надоело из разу в раз объяснять мне, непонятливому, одно и то же.
- Мне подмешивают туда снотворный галлюциноген. Не знаю, какой именно - какой-то наркотик. Днём – инъекция, вечером – микстура. Если я приму его, я не смогу проснуться ни от очередного кошмара, ни от... чего-нибудь ещё прежде, чем ситуация выйдет из-под контроля, и тогда, мне, возможно, действительно, придётся умереть.
Всё это он проговорил совершенно буднично и мирно, и я даже не понял сразу, что в его словах содержится, по сути, угроза новой попытки суицида.
- Вы имеете в виду: придётся покончить с собой? – тем не менее, стараясь не показывать беспокойства, уточнил я.
- Не исключено, - всё так же ровно ответил он. – Как сложится – смотря по тому...
- Ну, хорошо, - согласился я поспешно, чтобы не раздражать его. – Допустим, всё так и есть, и вам, действительно, угрожает серьёзная опасность. Тогда почему вы остаётесь здесь, во власти барона и его жены? Почему не обратитесь к другим врачам? В полицию, наконец?
Задавая свои вопросы, я был уверен, что во все эти инстанции он уже делал попытку обращаться, следуя своему болезненному бреду, и, конечно, не был принят всерьёз. Я готовился даже в очередной раз воззвать к его рассудку, задав резонный, на мой взгляд, вопрос, как может быть один прав, а остальные неправы, но он ответил иначе, чем я рассчитывал.
- Если бы мне удалось вырваться отсюда, я в конце-концов нашёл бы управу на всё это разбойничье гнездо. Но спешить нельзя. Я не могу позволить себе обеспечивать собственную безопасность в ущерб делу. Хотя отсюда бежать всё же надо, не то они меня прикончат. Я и так уже на пределе и больше не выдержу.
Он снова говорил очень спокойно и словно не со мной, а я уж был не рад, что коснулся этой темы. Чего доброго, он сейчас ещё попросит меня устроить ему побег, и кто знает, в чём выразится его гнев, когда я откажусь.
Мельком покосившись на меня, он вдруг рассмеялся:
- Не бойтесь, я не потребую от вас переслать мне подпилок в пироге. Да вы и не можете ничего сделать, не навлекая опасность на самого себя. А я не привык карабкаться в гору по чужим головам. Нет, кое-что всё-таки сможете! – в его глазах вдруг снова сверкнул опасный огонёк.
- Мистер Холмс, предупреждаю вас, если это будет что-то такое, что идёт вразрез с моими обязанностями...
- Напротив. Когда я всё-таки сломаюсь и засну – а это вопрос ещё лишь нескольких часов, я полагаю – вы приглядите за мной, хорошо? Ну... считайте, что я страдаю снохождением, например...
- А вы страдаете снохождением?
- Нет. Ну, почти нет. Неважно.
- Всё это очень загадочно, - покачал головой я. – Но скажите, какой резон барону и его жене желать вашей смерти? Об этом-то вы задумывались?
- Задумывался? Я это знаю совершенно точно. Но вам не скажу.
- Почему?
- Потому что это окончательно погубит мою репутацию в ваших глазах. Потому что вы мне не поверите.
- Мы же договорились, что я условно верю во всё, что вы ни скажете, - напомнил я.
Холмс вздохнул:
- Ну, хорошо. Барон – развратник, шантажист и убийца, и достоверно об этом в Лондоне знаю только я.
Я, не удержавшись, присвистнул. Быстрая невесёлая улыбка скользнула по его губам.
- Нет-нет, я не говорю «не верю» - ведь мы же условились, - быстро поправился я. – Но вы сказали «убийца», а это серьёзно. Он что, кого-то убил уже?
- Свою первую жену Веру. Что такое, доктор? Вы хотите что-то сказать? Бросьте, не бойтесь меня обидеть – ведь видно же, что у вас язык чешется. Ну?
- Просто..., - я всё ещё колебался, говорить или нет. – По моим данным первая жена барона покончила с собой из-за того, что... что...
- Не трудитесь подыскивать слова, - Холмс нетерпеливо дёрнул губами. – Я, как вы можете догадаться, в курсе этой истории. А вас-то кто, Диомед просветил?
- Доктор Гич, - отвёл глаза я.
- Гм... А как же врачебная тайна? Или на психов она не распространяется?
- Перестаньте! Он отнёсся ко мне, как к коллеге. Между прочим, лучше, чем Стэмфорд, который представил вас этаким ягнёнком и ни слова не сказал о том, что вы душите врачей за горло, - и я с вызовом посмотрел ему в глаза, ожидая, по правде сказать, резкой реакции.
Холмс встал и подошёл к зарешёченному окну.
- Ну, Стэмфорда вашего я и не душил, - глухо сказал он, стоя спиной ко мне. – И вас, скорее всего, не буду. Просто иногда мне хочется выть от бессилия. Против меня абсолютно всё. Вот и сейчас я доверяю важные вещи первому встречному, не ожидая никакого практического выхода. Это – слабость. Мне вообще не следовало открывать рот. Я всем превосхожу барона: умом, порядочностью, знанием жизни – и проигрываю. Потому что на его стороне сила. Простая грубая сила. Мне с ней не справиться.
Мне показалось, что именно в этот момент он – бог знает, как, и бог знает, почему – разочаровался во мне. Но что я мог возразить? Я не мог ему верить, как бы мне этого не хотелось. А мне ведь хотелось этого. Вопреки словам доктора Гича, вопреки здравому смыслу, он мне нравился. Я чувствовал тягу к этому человеку, он словно гипнотизировал меня каким-то странным, причудливым, вывихнутым обаянием. И повисшая пауза неприятно давила меня.
Как вдруг, случайно опустив руку в карман, я нащупал там плитку шоколада, унесённого после завтрака в Холборне. Шоколад был австрийский, отличного качества. Я вытащил плитку из кармана и протянул Холмсу.
- Вы голодны, я знаю. Вот, угощайтесь. К сожалению, ничего более существенного у меня нет. Но шоколад хороший – берите.
Холмс круто повернулся ко мне лицом и уставился мне прямо в глаза таким непонятным, таким давящим взглядом, что я струхнул. А в следующий миг в лице его что-то дрогнуло, он протянул руку и взял угощение, быстро и сипло пробормотав:
- Спасибо, - и снова поспешно отвернулся.
В этот миг дверь отворилась, и в комнату по-обыкновению бесцеремонно, без стука вошёл Диомед. От него пахло спиртным ещё крепче, и пьян он был ещё сильнее.
- Это вы зачем верёвки развязали? – спросил он меня резко, словно был здесь хозяином, а я – его слугой. – Кто вам позволил?
- Вот что, любезный: вы не забывайтесь, - довольно миролюбиво сказал я. – Вы слишком туго затянули верёвки, а ведь я вас предупреждал, что этого делать нельзя. Смотрите, вы мистеру Холмсу повредили кожу на запястьях. Теперь пока рана не заживёт, трогать эту руку больше нельзя.
На тяжёлом туповатом лице Диомеда вдруг отразилась сильная неприязнь. Но он ничего не возразил мне и сразу ушёл.
Остаток дня Холмс то беспокойно коротко дремал, испуганно вскидываясь, когда чувствовал, что засыпает, то шуршал газетами. Со мною он больше не заговаривал. Хотя я несколько раз ловил на себе его тягучий испытующий взгляд.
По мере наступления сумерек он постепенно впал в тоскливое оцепенение и застыл в своей комнате на подоконнике, обхватив колени и глядя в одну точку. Сквозь приоткрытую форточку доносился мокрый запах преющих листьев, и его ноздри трепетали от этого запаха. В этом мне вдруг почудилось сходство с диким и свободолюбивым зверем, посаженным в клетку – частые прутья решётки дополняли иллюзию.
Я подошёл и встал рядом. Он не выразил протеста и словно бы вовсе не обратил на меня никакого внимания. Но вдруг заговорил:
- Осень всегда ассоциируется у меня с окончанием, завершением чего-то. А сейчас она пугает меня. Неужели это, действительно, конец? Так глупо и бесславно попасться на собственных слабостях!
- Ерунда, - сказал я, отводя глаза. – Вы просто хандрите. И вы страшно устали. Я видел сегодня, как вы много раз неудержимо засыпали и каждый раз снова перепугано вскидывались. Это не может продолжаться вечно – я ведь уже говорил вам. Боязнь ночных кошмаров, припадков и яда убьёт вас скорее, чем сами кошмары, припадки и яд, которого, по правде сказать, и вообще-то не существует. И то, что вы отказываетесь от помощи людей, которые проявляют к вам своё внимание, по меньшей мере, глупо!
Я, кажется, начал немного горячиться, говоря это. Холмс же выслушал меня спокойно и внешне бесстрастно.
- На то и расчет, - пожал он плечами и, усмехнувшись, добавил. – Значит, я так понимаю, что в «верю-не верю» я вам проиграл?
- Человек во многом зависит от своих убеждений, - проговорил я, избегая его прямого взгляда. – Я исходил из того, что вы чувствуете, а не из действительности. Что до «верю-не верю»... Конечно, не верю – иначе и быть не могло. В конце концов, доктор Гич – человек с репутацией, он не стал бы участвовать в насильственном удержании в неволе психически здорового человека. Или, на худой конец, запросил бы такую сумму, за которую убить вас вашему злодею-барону было бы много легче.
- Резонно, - засмеялся Холмс. – Только с чего вы взяли, что этот человек – доктор Гич? Вы его прежде видели когда-нибудь?
Я только головой покачал – всё-таки паранойя Холмса не оставляла сомнений.
- Холмс, вас ведь триумвират осматривал. Они бы не вынесли заключения без оснований, как их не «очаровывай».
Снова пожав плечами, он отвернулся и стал тоскливо смотреть в окно, что-то насвистывая. Я с удивлением узнал «Маленькую ночную серенаду», совершенно не подходящую ни к его настроению, ни к нашему разговору. Притом, мелодию он вёл отменно-правильно, обладая, как видно, недюжинным музыкальным слухом.
Но меня и эта мелодия, и затянувшееся молчание давили - я опять почувствовал неловкость.
- Я не хотел вас обидеть... Но и лгать вам тоже не хочу. Я верю всё же Гичу и триумвирату, а не вам.
- Это закономерно, - буркнул Холмс – он явно не был больше расположен к разговорам.
Снова появился Диомед, держа поднос с едой:
- Будете ужинать, мистер Холмс? – спросил он внешне вежливо, но развязным тоном. Или я уже начал придираться к нему?
Холмс проглотил слюну и, стараясь не смотреть на еду, покачал головой:
- Я не голоден.
- Принесите мой ужин сюда, Диомед, - попросил я. – Может быть, глядя на меня, мистер Холмс всё-таки почувствует аппетит.
Я был уверен, что Диомеду эта идея понравится, как нравилось, кажется, всё, что может доставить Холмсу неприятные минуты. В том, что Холмс голоден, сомневаться не приходилось, поэтому соблазн в виде подноса с довольно аппетитной снедью он оставил на виду, а сам спустился и живо принёс мне ужин, за что я тепло поблагодарил его и выставил за дверь.
Холмс оставался неподвижным силуэтом в оконной раме. Полагаю, в тот момент я здорово упал в его глазах.
Я зажёг свет.
- Славный ужин: ветчина, индейка, сладкие булочки с корицей. И всего так много. Чувствуете аромат, мистер Холмс? Идите-ка сюда.
- Я же сказал, что не голоден, - отрезал он с плохо скрываемой ненавистью.
- Тогда, возможно, вы не будете против того, что я съем ваш ужин? – я улыбнулся. – А вы съешьте мой. Мой-то ужин уж точно не отравлен.
Он резко повернулся и спрыгнул с подоконника – настолько высокого, что с него можно было спрыгнуть. В глазах сверкнуло светло-сиреневым.
- Вы серьёзно? И каковы мотивы такого поступка?
- Мотивы? Мистер Холмс, я – человек простой, и мотивы у меня простые. Я вижу, что вы здорово проголодались, и знаю, что свой ужин вы есть не станете, потому что думаете, будто туда что-то подмешивают. Вот и ешьте мой. Я-то в примеси не верю, мне всё равно.
- Но я не могу допустить, чтобы вы...
- Подождите, - остановил я. – Вы ведь не подозреваете, что это смертельный яд – вы думаете, что это снотворное, так?
- Так...
- Ну, и пусть я его нечаянно приму. Ну, посплю ночь покрепче – велика беда! Меня кошмары не мучают.
Сомнение так явно отразилось на его физиономии, что я чуть не засмеялся.
- Да ешьте же! Ведь стынет...
Мне показалось, что в его глазах блеснули слёзы, но он мотнул головой, и это прошло. Мне даже сделалось неловко за маленькое коварство, которое я позволил себе, пока он сидел, отвернувшись к окну и намеренно не глядя на ветчину с индейкой. Дело в том, что я-то был уверен, что ничего такого в ужин ему не подмешивают. А следовало бы. У меня же с собой среди прочих медикаментов тоже было сильное, но мягкое снотворное. Я, ещё разбирая вещи, переложил его в карман, а теперь подбросил потихоньку Холмсу в кофе. Прозрачные быстрорастворимые пилюли без цвета и запаха. Едва заметная горчинка вкусом кофе вполне успешно маскировалась. Я был уверен, что Холмс примеси не заметит. В том, что от кофе – проверенного средства от сонливости – он не откажется, я не сомневался. Я надеялся, что он заснёт незаметно для себя и снов не увидит. А крепко заснуть и выспаться ему было необходимо – с его расстроенной психикой он рисковал серьёзно заболеть.
Рассчёты мои оправдались наполовину. Холмс, действительно, не отказался и кофе выпил. Но и примесь почувствовал – как своеобразное послевкусие, вероятно... Не забуду того медленного ледяного взгляда, которым он наградил меня. Всё он, конечно, понял – сумасшедший или нет, но проницательный – по моим глазам.
- Предатель,- чуть шевельнулись его губы.
Ох, как мне сделалось нехорошо! Я преследовал благие цели, но сейчас, действительно, вполне ощутил себя предателем. Стараясь не встретиться с его взглядом, я сказал угрюмо:
- Не пытайтесь вызвать у себя рвоту – препарат всасывается мгновенно. Только ужина себя зря лишите.
Молча он поднялся с места, пошёл и лёг лицом вниз на кровать – сломленный моим, как ни крути, предательством.
- Вы всё равно не сможете отказываться от сна вечно! – бессильно почти крикнул я ему вслед. – Сетронал – лучшее, что я мог придумать. Ведь я врач! Врач, а не тоже сумасшедший, как вы!
Он не ответил.