О, Турция!
Первый день пребывания в раю.
Отель «Дориан» в Олюденисе и сам-то по себе небольшой, но меня тут ожидал сюрприз, на который я и не смела надеяться. Кроме меня в отеле человека три. Завтракала я в полнейшем одиночестве. Но и на этом чудеса не закончились. Во всем городке, не считая турецкоподданых, человек 20, от силы 50 отдыхающих. Неужели я попала рай? Со всеми моими фанабериями, страхами и почти полным незнанием языка я все-таки справляюсь. Дошла до моря и налево, дальше и дальше, к лагуне и, обогнув шлагбаум, оставив его и море слева, минуя кассу и общепринятые тропы, пошла неизведанным путем вдоль натянутой сетки по какой-то пустынной и неведомой мне улочке.
Справа от меня гора, вначале пологая и песчано-каменистая, затем скалистая, старая, вся поросшая кустами и черными соснами. Хвоей устлано ее подножие и иглы те вовсе непохожи на наши. Они длинные, сантиметров 25-30. Кусты шарообразной формы цветут мелкими желтыми цветами, похожими на цветки мышиного горошка или люцерны. Такие пушистые издали при соприкосновении оказываются колючими и опасными. Листья на них узкие и длинные, создающие иллюзию пушистости на самом деле скрывают такие же длинные и зеленые иглы, коими ополчается на мир каждая ветка такого куста. Ободрала ногу, пытаясь проложить сквозь заросли этих кустарников свой путь. Да, совсем забыла, тяга к неизведанному и запретному была настолько сильна, что, конечно же, я сразу же, с первой минуты стала искать глазами лазейку в заборе, который отделял улицу от горы. Ищите да обрящите! Лаз был найден без особого труда и нога моя помимо моей воли тотчас же переметнулась через границу цивилизованного мира. Тропинки не было. Ободрав ногу, я стала осмотрительнее и уже без прежней самоуверенности стала карабкаться выше и выше.
Ужинаю так же в одиночестве. Весь персонал стоит навытяжку, а я - единственная во всем ресторанчике.
Наблюдаю развитие человеческих отношений: на горе, вернее, из-за нее появляется и медленно разрастается огромное розовое облако. Оно клубится, наваливается на гору, как бы подминая ее под себя. Часть облака разделена глубокой расщелиной, которая образует из облака два профиля - мужской и женский, обращенные друг к другу. У женщины чуть приоткрыт чувственный рот, она вожделеет, волосы ее собраны в пышный низкий узел. Постепенно щеки ее заливает румянец. Кажется, что с каждым дуновением ветра, оба дышат все глубже и глубже. Я слежу за их медленным сближением, завороженная красотой женского профиля и твердой мужественностью второго.
Мне становится неловко. Чувствую себя невольным соглядатаем чужого счастья, отвожу глаза, но пара все время притягивает взгляд. Наблюдаю… Ближе, ближе, она запрокидывает голову, их губы находят друг друга. Поцелуй так нежен и долог, что профили сливаются, приникнув и проникнув друг в друга. Минута и это уже двугорбый верблюд, у которого вырастают крылья.
Недоумеваю, как же это? Куда же подевалась моя чудесная пара, и что теперь плывет в вышине перед моими глазами? Это аллегория тягот жизни, выпавших на их долю, или знак того, что, несмотря на все, даже у верблюда с его ношей могут быть крылья? Пока я раздумываю, чай мой остыл, сигарета догорела, а верблюд все бредет по самой вершине горы, крылья его парусят, мешая брести. Ему и невдомек, что можно взлететь. Он несет свои крылья как поклажу. Мне становится грустно. Пролечусь-ка к морю.
Город пуст людьми, но наполнен запахами жареного мяса, музыкой и улыбками. Сверчки и шум прибоя заполняют пустоту. Я иду быстрым шагом, а моя тень, еще утром бежавшая впереди меня, сейчас устало плетется за мной, запинаясь за ночные пальмы, вытягиваясь все более и более на тротуаре в своем желании отдохнуть. Она значительно менее вынослива, чем я и я, жалея ее, иногда останавливаюсь, чтобы перевести дух.
Когда возвращалась обратно в отель, заметила, что она куда-то заползла, да там и осталась, растворилась в темноте переулка. Однако, придя в отель, нашла ее благополучно пристроившейся позади меня, подобно верному псу. Ну, слава Богу, а то я уж усомнилась. Были случаи, знаете ли. Еще Шварц писал…
Кстати о собаках. На подходах к отелю встретилась мне одна чрезвычайно религиозно настроенная собачья особь. Вторя пению муэдзина, она подпевала и подвывала, подняв голову в сторону невидимой мечети, потом легла, продолжая свою песню, совпадая в тональности и ритме. Когда молитва закончилась, псина тотчас поднялась, кивнула мне, смущенно улыбнулась, будто я застала ее врасплох, и побежала дальше по своим песьим делам.
День второй.
Наблюдаю чужую жизнь. Вот, например, англичане. Смотришь на ни и понимаешь, поневоле, что им просто уготовано быть гомосексуалистами. Их жены так страшны, что мужчины по одной единственной потребности в красоте и соразмерности должны им предпочитать других мужчин. У женщин лица лишены как гармонии, так и видимых проявлений интеллекта. Кажется, что все они сделаны одним малоискусным резчиком, который-то не больно старался при их изготовлении. Мужские же наполнены какой-то внутренней значимостью, мыслью, таящейся в их небольших серых глазах, которые провожают меня, пока я иду по саду.
Я поняла, что единственное утомляет меня то ли в Турции в частности, что ли в отпуске в общем. Это постоянное вынужденное участие в жизни других людей. Все считают, что оказывают тебе внимание и выказывают благорасположение и ты вынужден, именно вынужден, здороваться и улыбаться и отвечать, пытаться понять малознакомый тебе язык. Если бы они молчали, а мне не надо было бы реагировать и улыбаться и имитировать чувства, которых я не испытываю. Мечтаю раствориться в городе, в котором меня никто не будет замечать, останавливать, здороваться и спрашивать, чего я хочу. Поскольку хочу я тишины, сосредоточенности и одиночества.
Нашла чудесный путь до моря, по окраине Олюдениса. Там никто не ходит и я испытываю истинное блаженство, пытаясь растянуть прогулку как можно дольше. Возвращаюсь тоже крохотными, неторговыми улочками. Воздух напоен запахами и стрекотом сверчков, постоянно звучит голос кукумявки и я блаженствую в одиночестве. Тут можно поднять упавшую на плитки тротуара ягоду мушмулы и, не встречая взглядов, впиться в мякоть зубами, втягивая в себя ее сок. Прожевав терпкую кисло-сладкую шкурку, выплюнуть на ладонь две округлые крупные косточки, похожие на морскую коричневую гальку, спрятать их в карман и не казаться странным никому, потому что никого рядом нет. Счастье.
Цветы устали и уснули, смежив лепестки венчиков. Пора и мне.
День следующий.
Какие занятные все-таки англичане. Пепел стряхивают не как европейцы, французы, например, а как русские. Сбивают его либо указательным, либо большим пальцем. Немцы же и французы, аккуратно окручивают сигарету вокруг кромки пепельницы и никогда не сбивают его, будто беспокоятся, что пепел может разлететься.
Англичанки не только некрасивы, но и очень неграциозны. Двигаются некрасиво, одеты все не то, чтобы безвкусно, а просто никак. Стандартные шорты сильно выше колена открывают уродливые ноги. Полные или худые - в данном случае не так важно. Глядя на эти ноги, понимаешь, что оправданием им может быть только старость, потому что если бы ноги такой формы были бы у женщины до 50 лет, ей бы следовало удавиться. Ну, или уж во всяком случае, не выставлять это безобразие на всеобщее обозрение, поберечь народонаселение других стран. Футболки болтаются, но, тем не менее, не скрывают расплывшиеся тела. Руки неухожены, маникюра нет ни у кого, но пальцы тем не менее в кольцах. Ни у одной из них нет длинных или средней длины волос. Подстриженные под мальчиков независимо от внешности, состарившиеся подростки, так и не ставшие женщинами…
Пожалуй, я стала понимать, почему русских женщин турки так безошибочно выделяют из толпы отдыхающих. Кроме русских тут не встретишь изящных, хорошо одетых женщин. Правильно говорят, что русские женщины самые красивые. Я бы добавила, что и двигаются они по иному. Несмотря на простоту одежд в них сразу чувствуется стиль и изящество. Понятно, что это не относится ко всем, но в большинстве своем это так.
Вчера я была в Фетии. Разговорилась (если так позволено будет сказать, учитывая мое малое знание английского) с пожилым капитаном. Он мне и объяснил, как он сразу узнал во мне русскую. А то я уже начала испытывать комплекс, когда каждый турок спрашивал меня: «рашша?»
Фетия была чудесна. Вначале я очень боялась, что потеряюсь. Однако, преодолев страх, я отправилась по кривым улочкам мимо лавочек с зазывалами, вглубь города. Чудесные лавки со специями, товар которых, выставленный прямо на улице, одуряющее пахнет. Тут же дают пробовать что пожелаешь, угощают лукумом и пытаются расспросить откуда ты. По мере возможности отвечала и стремилась ретироваться не из-за незнания языка, а скорее по вышеназванной причине, ибо возможность молчания ценится мной очень и очень сильно.
Заглянула в таинственную лавку, где продавалась обувь. Сотни пар рукотворной обуви висели длинными разноцветными связками, напоминая лакированные лодочки. Эти суденышки на приколе так восхитительно пахли козьими шкурами и сумахом. Колоритный мужчина-продавец стал объяснять мне как их делают. Оказалось, что часть из них способна выносить воду, в них можно гулять под дождем. Кожи дубят в огромных чанах, вываривают и красят сумахом, затем кроят и шьют особым образом, приклеивают подошву и формуют. Затем еще раз красят и пропитывают маслом.
Эту обувь можно подогнать по ноге, налив в туфлю водки минут на пять, затем надеть и ходить пока не высохнет прямо на ноге. Кожа только кажется жесткой, но она эластична и, несмотря на ее толщину, принимает форму ноги. Затем ее надо тампонировать растительным маслом, включая подошву. Не удержавшись, купила по паре себе и Сашке. Позже, вернулась, чтобы осчастливить и Федора. Надеюсь, им будет впору. Моя бы воля - я скупила бы весь магазин, так они были прекрасны.
Потом, счастливо избежав торговца сладостями, повернула в сторону моря. И вот я наконец на набережной. Десятки яхт стоят в ожидании, канаты, трапы, плеск волн. Дальше, дальше, туда, где кончается жизнь напоказ, туда, где она только и начинается и существует независимо от туристов, погоды и прочих сиюминутных вещей. Туда, где на привязи томятся, ожидая выхода в море, маленькие лодочки, где пахнет рыбой и водорослями, где разложены прямо на набережной длинные разноцветные сети. Они малиновые, розовые, лимонно желтые. Синие. Тут же сидит мужчина, который их чинит. Улыбнувшись друг другу, молчим. Господи, как хорошо! Жестом спрашиваю его разрешения сфотографировать его и сети. Он, также молча, доброжелательно кивает и продолжает заниматься делом. Это про счастье – его и мое. Дальше, дальше, туда, где пришвартован пиратский бриг. Перед ним кучей свалены черные сети, на его мачтах и флагштоках полощутся черные и темно-серые флаги. Фотографирую и слышу, как с пустой палубы звучит грозное: «доллары за фото!». Никого не видно, но я машу рукой, указываю на флаги и говорю: «деньги или жизнь?». Оттуда же, из пустоты слышен хохот и: «проходи». Узнал-таки родственную душу. Что ж, в старости придется купить трубку.
Есть такой вид спорта – синхронное плавание. Долгими тренировками люди изнуряют себя для достижения результата, который оценивается зрителями. Сегодня я наблюдала совершенно уникальное явление. Синхронное курение. Не для просмотра.
В отеле напротив почти никто не живет. Его окна закрыты, занавески не колышутся. Жизнь замерла там до поры. И вдруг сегодня за завтраком, по привычке взглянув в его сторону, я обнаружила стоящую на балконе пожилую супружескую пару. Оба курили. Причем такая синхронность и согласованность была в их движениях! Я не видела четко их лиц, но руки и выдохи были одновременны. Даже дым они пускали одинаковым движением губ, так что струйки дыма были параллельны и растворялись в один и тот же миг. Одинаковым движением стряхивали пепел, не утруждая себя тянуться к пепельнице. Это было так завораживающе и странно. Оба одновременно погасили сигареты. Это был единственный момент, нарушивший синхронность – пепельница стояла между ними. Гикнула птица, я на секунду отвела глаза в поисках ее, а когда вновь взглянула на балкон, там уже никого не было.
День, следующий за предыдущим.
У нас в отеле остановился довольно странный постоялец. Мне приятно думать, что он мог бы быть гангстером, если не отцом, то уж по крайней мере, дядей мафии.
Крупный, сильно поседевший мужчина далеко за 60. Его трудно назвать сутулым, так как сутулость признак неуверенности в себе или стеснительности, а то и другое в равной мере ему не свойственно. Тем не менее, плечи несколько выдвинуты вперед, что придает его осанке угрожающее, нависающее впечатление. Волосатые руки непропорционально длинны и заканчиваются столь крупными и сильными кистями, что невольно обращаешь на них внимание. Мне редко доводилось видеть такие крупные нерабочие руки. Я была заинтригована внешностью и поведением этой явно неординарной личности. Его пальцы обременены большим количеством крупных золотых колец, запястье правой руки охвачено массивной цепью того же металла. Надо заметить, извиняясь за приземленность сравнения, однако более сравнить по величине мне не с чем, но звено его браслета раза в два превосходит звено нашей колодезной цепи. Его толстая шея также закована в цепи, но несколько более тонкие, несущие на себе какие-то талисманы. Вечно хмурый, он является миру в сопровождении полноватой некрасивой невысокой женщины значительно младше себя и охранника, который за его спиной частенько поглядывает на спутницу босса и посылает ей двусмысленные взгляды. Долго ли он протянет на такой работе и при таких наклонностях? Они все трое недовольны друг другом. Занятная парочка с платным приложением!
Да, стоит также (и в первую очередь надо было бы) упомянуть про его глаза. Вернее не столько про глаза, сколько про взгляд, которым он дарит мир. Миру было бы значительно проще, если бы он ослеп или, по крайней мере, большую часть времени не смотрел на него, прикрыл бы веки, поспал бы, смотрел бы себе под ноги, то есть делал бы что угодно, но только бы не смотрел на мир. Похоже, мужчина догадывается об этом. Взгляд его в основном направлен себе под ноги, но в тот момент, когда его что-либо заинтересовывает – звук ли, движение ли, человек ли – он вскидывает голову и на объект его внимания извергается поток кипящей в глазах лавы. Я даже гадать не берусь, что чувствует этот человек, когда он смотрит на что-либо. Но остальным людям под взглядом его хочется быть не рожденными вовсе. Я лично видела, как вздрогнул от его взгляда пожилой англичанин, который до того весело смеялся со своей женой. Я видела, как официант выронил бокал при встрече с ним и как бокал замедленно падал на мраморный пол, словно спрашивая у этого взгляда разрешение на необратимость перед тем как вспениться на полу брызгами осколков. Почему-то я была уверена, что если бы незнакомцу не захотелось, чтобы бокал разбился, тому бы пришлось зависнуть в воздухе на неопределенное время.
Ночью читаю. Вдруг стук в дверь. Оказалось лакей, принесший одеяла, ошибся дверью. Легкая заминка во взаимной неловкости и я вновь в постели. Свет погашен. Сквозь опущенные жалюзи на одеяло тонкими ломтиками ложится лунный свет. Полнолуние. Луна в нарезке. Засыпаю…Стук в дверь.
Открываю. На пороге в ореоле лунного света стоит мой неординарный сосед. Похоже, он сильно пьян. Глаза смотрят прямо на меня и я чувствую себя кроликом. В его руках стаканы с виски. Один из них, обернутый салфеткой, почти пуст, другой, полный, также обернутый салфеткой, протягивается мне. Протягивается так властно, так настойчиво, что я вынуждена взять его. Мужчина говорит что-то на смеси английского и итальянского. Вот оно что. Итальянец. Я отчаянно пытаюсь объяснить, что уже сплю, но он меня не понимает или намеренно делает вид, что не понимает.
Приходится выйти из номера, так как он настойчиво показывает в сторону бассейна и просит выпить с ним. Освобождаю стакан из салфетки, так как боюсь, что иначе он выскользнет. Я делаю глоток, обжигающее виски саднит горло и проникает в желудок. Перестаю дрожать, делаю еще глоток и уже намерена дать отпор непрошенному гостю, как взгляд мой падает на гладь бассейна. На самом краю, наполовину в воде лежит спутница итальянца. Тень от ее головы такая черная и глубокая, что кажется, это ее волосы разметались по плитам плавным темным кругом. Теперь я понимаю в чем дело. По-видимому, они сильно выпили, она полезла купаться, да так и уснула на кромке бассейна, не достигнув воды.
Я ставлю стакан с виски на столик, что стоит около каждой пары шезлонгов и наклоняюсь над ней. Пытаюсь вытащить тело из воды и скольжу, скольжу по чему-то темному и липкому, чуть не падая в воду. Оборачиваюсь, недоумевая, почему ее спутник мне не помогает. Но его нет. Я одна. Передо мной лежит распростертая женщина, ее щека прижата к плитам, а вокруг ее головы черным нимбом растекается кровь. Именно на ней я поскользнулась. Боже, Боже, надо же что-то делать. Наклонившись, пытаюсь нащупать пульс под ее челюстью и, отодвинув волосы, замечаю на полной шее багровые пятна и осознаю, что она не дышит. То, что вначале показалось мне сном, вовсе не сон.
Ужас охватывает меня. Оглядываюсь и замечаю кучу малозначительных деталей, незамеченных мной ранее – мой купальник, висящий на перилах, мокр. Купальник должен быть почти сухой, я повесила его еще днем и по забывчивости не сняла вечером, так как выпала роса и я посчитала, что он стал влажным. Теперь же он абсолютно мокрый и под ним натекла целая лужа. На столике помимо моего стакана стоит второй, почти пустой. Он уже не обернут салфеткой, которой нигде нет, так же как и моей, скомканной, которую я оставила рядом со стаканом. Света нигде нет, как нет и постояльца. Не видно его следов, ни отпечатков мокрых ног, ничего, чтобы выдавало бы его недавнее присутствие. Видимо, салфетки были не галантностью итальянца. Но тогда?..
В моей голове складывается милая картина, как я буду объясняться на незнакомом мне языке с полицией, пытаясь рассказать, что я вовсе не сидела и не пила с этой женщиной поздней ночью, что ко мне зашел ее спутник, с которым мы не знакомы вовсе и предложил выпить, когда я уже спала, что он практически вломился в мой номер, что стаканы были обернуты салфетками… Все эти мысли проносятся в моей голове подобно молнии. Необходимо идти на ресепшн и позвать кого-нибудь. Машинально ополаскиваю ноги в бассейне и понимаю, что каждый мой шаг теперь - отпечаток мокрых ног. Каждое мое действие теперь только усугубляет ситуацию.
Но где же ее муж или друг, где его охранник? Куда же они, черт дери, подевались? Внезапно меня осеняет, что наверняка они уже на ресепшене и я бегу туда же. Там все тихо и пусто, нет никого, спит, уютно устроившись в кресле, менеджер отеля. Спит весь отель и только я, растерянная и мокрая, стою и не знаю, что мне делать. Лихорадочно соображаю что делать: вернуться, отжать купальник, спрятать его в сумку? Отжать, повесить сушиться в ванной? Вымыть стаканы? Только мой стакан? Все опрометчиво и безысходно. Глупо.
Бужу менеджера, пытаюсь объяснить. «Там женщина. В воде. Мертвая женщина. Я видела ее». Недоуменный взгляд и вот он уже идет быстрым шагом за мной. Потом бегом обратно. «Стойте здесь!» Приезжают жандармы и начинаются мои мучения. Вопросы, вопросы, вопросы и нет переводчика. Они говорят по-английски, я почти ничего не понимаю. «Не понимаю, не понимаю!» Господи, как же «переводчик» по-английски?
Пытаюсь объяснить ситуацию. Про ночь, стук, ее итальянского то ли мужа.
«С ней был муж. Итальянец. Большой мужчина. Высокий. И его секьюрити».
«Она не замужем».
«Тогда ее друг. Он принес мне виски».
«Вы его просили принести виски?»
«Нет, нет, он мне сам принес».
Смотрят недоверчиво. «Ночью? В три часа ночи? Он был с вами в комнате?»
«Нет. Я спала, а он принес мне виски».
«Когда вы спали? Вы спали вместе? Вы занимались сексом и она это обнаружила?»
«Нет! Я спала. Он пришел и принес мне виски».
«Вы считаете, что я идиот?»
Очень хочется ответить «да», но я сдерживаюсь. «Нет, сэр». Зачем я назвала его сэром? Какой он к черту сэр? «Нет, офицер» - вот так-то лучше.
Похоже, он мне не верит. Я сама бы не поверила. Найден мотив – ревность. Но где же, где сам итальянец и его охранник? Почему их не ищут? Может быть, ищут, да только я не в курсе.
«Помогите мне. Где итальянский мужчина? Где?»
«Помочь Вам???» Этот поджарый, темный турок-жандарм в негодовании поджимает губы. «Помочь Вам?» и он смеется.
«Вы пили с ней, убили ее… Почему?» «Почему?» «Это я спрашиваю!» и он указывает на стаканы. У меня снимают отпечатки, упаковывают стаканы, фотографируют труп. Почему нет врача? «Доктор. Почему нет доктора? «Ей доктор уже не нужен».
Бред какой-то. «Приведите врача. Констатировать смерть». «Мертва», мрачно соглашается жандарм и смотрит на меня.
«Где ее итальянский друг?»
«У нас не останавливался итальянец. Леди приехала одна».
Открывают их номер. Это такой же сингл как у меня. Там только ее вещи. Отсутствуют какие бы то ни было признаки присутствия в номере мужчины. Я бросаюсь в ванную в надежде найти там вторую зубную щетку или помазок. Пусто. Обследую мусорный контейнер - ничего. Все уже открыто потешаются надо мной. Мне становится страшно. И тут же мелькает надежда, что это просто шутка, чей-то дурацкий розыгрыш и все сейчас разъяснится и я тоже буду смеяться.
Но надежда угасает безвозвратно, когда я вижу, как тело запаковывают в темно-синий мешок, кладут на носилки и увозят на машине жандармерии.
«Консул. Дайте мне русского консула!»- наконец-то что-то разумное приходит мне в голову. Меня молча и довольно грубо впихивают в мой номер и запирают дверь. Все-таки странное у них понятие о содержании подозреваемых под стражей.
В номере темно и очень душно. Мысль лихорадочно работает. Сначала позвонить в Россию. Надо включить свет, найти телефон, он должен лежать на тумбочке около кровати. В темноте ничего не видно и я натыкаюсь на углы мебели. Не могу найти ключа, без него не зажжется свет. Жалюзи поднимать не хочу. Наверняка там, у бассейна суетятся турки, отмывающие кровь и спускающие воду. На лицах тех, кто еще несколько часов назад смотрел на меня доброжелательно и с улыбкой, будет отвращение и злость. Нет, жалюзи поднимать нельзя. Черт, где же телефон? Его нигде нет. Господи, как же душно! Окна-стеклопакеты и если их слегка наклонно приоткрыть, они распахнутся вместе с жалюзи, так станет светлее. И в эту минуту мне становится по настоящему страшно, не так как ранее, даже не так как когда я поняла, что женщина мертва. Жутко до такой степени от безысходности, что холодеет низ живота и я вся покрываюсь противным липким потом. На окнах свинчены внутренние ручки. Я бросаюсь к двери, но и на ней нет ручки. Теперь меня уже не удивляет то, что я не могу найти телефон и становится понятно холоднокровное спокойствие жандарма, впихнувшего меня в комнату. Ни позвонить, ни убежать я не смогу и помощи мне ждать неоткуда.
Забравшись под одеяло, реву, уткнувшись в подушку и истомившись, засыпаю.
Проснулась я от какого-то резкого, но знакомого звука. Около моего уха надрывался звонок будильника. Телефон. Вскакиваю так быстро, что даже закружилась голова, глаза щиплет от ночных слез. Медленно, очень медленно с краешку отодвигаю жалюзи и смотрю на залитую солнцем гладь бассейна. Вода кажется синее обычного, в небе легкое облачко зависло над самой макушкой горы. Природе нет никакого дела до разыгравшейся здесь ночью трагедии, как и нет дела до моей несчастной судьбы. Меня сотрясает какой-то глубокий надрывный полувздох-полувсхлип, какой был только в детстве после долгих слез. Машинально протягиваю руку, чтобы приоткрыть окно и… она натыкается на оконную ручку. Смотрю в недоумении, приоткрываю окно, впуская так необходимые мне прохладу и свежий воздух. Вторая ручка тоже на месте. А дверь?
Дверная ручка как обычно поднята кверху, а рядом с ней на своем обычном месте воткнут в паз ключ. На тумбочке мирно помигивает лампочка лэптопа. Опускаюсь на край кровати и медленно осматриваю номер, раздумывая, сон ли все это был и стоит ли рискнуть выйти из номера.
После получасового горячего душа руки мои наконец перестают трястись. Рискую открыть дверь и мимо проходящий бармен машет мне рукой и кричит привычное «хеллоу». Может быть, он просто не в курсе. Кошачьей походкой, готовая к бегству в любую минуту, дохожу до ресепшена. Я не знаю, что сказать, а потому просто стою перед менеджером, ожидая крика, приказа, звонка в жандармерию. «Чем могу помочь?» Чуть было с языка не сорвалось «позвонить консулу», однако что-то в его взгляде меня остановило. «Нет, нет, я просто хотела спросить. Мои соседи, из соседнего номера, леди и итальянец, такой большой мужчина, они уже встали?» «Ваши соседи? Вы, наверное, спрашиваете про леди, которая остановилась в номере 403. Она уехала поздно ночью, сказала, что решила сменить отель, ей здесь скучно. Но с ней никого не было. Она остановилась одна. У нее был сингл, как у вас», и, подумав, добавляет «у нас никакой итальянец не останавливался».
«Извините, я, наверное, ошиблась».
Тороплюсь обратно к себе в комнату, ругая себя, что уже не отличаю грань между сном и явью. Практически вбежав в номер, нахожу портсигар, нажав на замочек, открываю его серебряные створки, достаю сигарету, выхожу на воздух и жадно затягиваюсь. Однако же был все-таки этот странный постоялец… Или он с охранником просто приходил и проводил с ней время, не снимая комнату. Я видела, как они сидели в шезлонгах перед номером, я видела его идущим по территории отеля, я видела его проходящим через ресторан… я очень внимательна и всегда подмечаю детали. Но у меня даже не возникло сомнений в том, что этот вулкан страстей не живет в нашем отеле. Странно. Пора перестать думать о ночном кошмаре и поторопиться на море, пока не стало очень жарко. Я хочу снять купальник с перил, но он абсолютно мокрый, а под ним натекла порядочная лужа…мокрые плитки под лучами солнца кажутся розовыми…
9 мая.
Как странно. Дитя победившей страны, я сижу в маленьком отеле далеко от дома, в стране, которая ничего не знает о величии сегодняшнего дня для мира. Когда я пишу эти строки и перечитываю их, это звучит несколько помпезно. Однако, это так. Вот уже второй год я не дома в этот день, а на турецком берегу, среди англичан и немцев. Чувствую себя в некотором роде дезертиром. С утра поздравила папку, детей, Никельберга, однако томительное ощущение утраты не проходит. Утраты чего-то важного и родного. Не хватает парада, флагов, ощущения единения и общности хоть на краткий миг всего народа. Иногда мне становится страшно, а что будет, когда не станет последнего участника войны? Будет ли и как долго жива память и благодарность народа. Как долго оссия помнила победу над Наполеоном? Сейчас ее мимоходом проходят в школе, в том возрасте, когда охватить сердцем и умом всю грандиозность победы, такой далекой и неосязаемой невозможно. Эйфория от победы всегда тает с годами, уходит вместе с ее участниками, тянется за уходящими все более и более легким шлейфом. И вот уже гром литавр и полощущихся стягов переходит в шелест страниц и скрип перьев историков, еле слышный простому обывателю. Я не хочу увидеть это воочию.
Итак, многое происходит на глазах – распад Империи, народы, опьяненные своей самостоятельностью, ощущавшие себя раньше частью большой семьи, теперь ведут себя как подростки, родители которых уехали на каникулы. Успеть почувствовать себя взрослыми несмотря на последствия, доказать всему окружению, соседям и главе семьи, что все позволено и никто не узнает или все сойдет с рук. Это не суверенитет, а свинство, так же как и громкая музыка по ночам – не веселье и радость, а презрение к окружающим. И поверьте, это не брюзжание стареющей женщины. Я так считала и в детстве, и в юности. Это называется воспитанием. Вопрос остается только в том, почему народы, жившие вместе, пережившие и выигравшие вместе войну, так быстро и безоглядно начинают противопоставлять себя друг другу?
Пью с друзьями на расстоянии.
День последний с блеманже.
Тут отличные повара, но что меня радует превыше всего, так это блеманже. Его подают каждый вечер в маленьких квадратных формочках из фольги. Такое я ела только у Николавны. Помню, как я выскочила на кухню и спросила бабушку, когда подавать блеманже – до или после чая? Бабушка окатила меня ледяным взглядом: «Блеманже после чая, ты с ума сошла, голубушка?» Это и его вкус я запомнила на всю жизнь.
Однако я отвлеклась, хотя вся наша жизнь лишь отвлечение от смерти. Объяснив повару на ломаном английском накануне вечером, что для меня значит блеманже , что оно возвращает меня в детство и он делает его превосходно, я была сегодня вознаграждена.
Когда я уже села в маленький автобус-долмуш, отвозящий меня в аэропорт, повар вышел к воротам меня проводить, надо заметить, так же как и некоторые официанты и менеджер отеля, и протянул мне прямо в автобус чудесную дивно пахнущую формочку, полную блеманже. Крохотная ложечка была воткнута в самую середину лакомства. Слезы навернулись на мои глаза от признательности этим чудным чутким трогательным людям.
Мы махнули друг другу и я все глядела на них, стоявших у решетчатых ворот, пока автобус не завернул на соседнюю улицу.
Ну вот и аэропорт. Турция отделена от меня стеклянными закрывшимися дверьми. Осталась только воспоминанием, ароматным и сладким.
Когда мы проходили таможню, я почувствовала на себе чей-то взгляд. Мы интуитивно знаем, когда на нас смотрят, даже если не видим смотрящего. Обернувшись, я попыталась найти в толпе обращенные ко мне глаза. И нашла. Возвышаясь над толпой на полголовы позади отъезжающих, стоял мужчина. Это лицо я бы узнала среди сотен иных лиц. Нас разделяло стекло и я была в недосягаемости, однако глаза смотрящего могли расплавить это стекло, спалить своим взглядом весь аэропорт, весь город, если бы того пожелал их хозяин. Но сейчас он не желал. Он лишь хотел, чтобы я знала, что он меня видит. Я поняла. Мы запомнили друг друга. И я буду в безопасности до тех пор, пока на вопрос об отдыхе буду отвечать «да, хороший отель. Тихий, из таких, знаете ли, где никогда ничего не происходит. Там были одни англичане. А итальянцы? Мне нравятся итальянцы, но ни один итальянец там не останавливался».
01-10 мая 2009 года