Надежда Самойловна, была женщиной лет шестидесяти, маленького роста, уже посидевшими волосами, с ни приятнейшим лицом и хромой походкой.
Она числилась инвалидом. При ходьбе, левая часть вваливалась на правую сторону тела, и со стороны казалось, словно одна нога у ней короче другой. Вот по сей же причине, она и ковыляла. По этому же ее и обозвали “костыльной”. Она то об этом знала, и уж слыхала, как ее люд простой обзывает, и скажу я, как ни странно тебе может казаться, ей то приятно было, да, да, лестно было, аж радостно. Бывало когда она домой с базара воротится своей всегдашней походкой, вваливаясь на правую сторону, руки набиты сумками, а сумки те набиты провизией, там и фрукты, там и мясо, там и зелень, там и хлеб новоиспеченный. Да как вдруг, как бы даже не хотя, невзначай, незаметно поднимет глаза крысиные, заметит, как при ее виде старушки шушукаются, и аж по губам, по старческим губам прочтет свое прозвище: “ Анука, глянь, глянь, костыльная опять с базара, все тащит, да тащит, сумки да сумки, все никак не обожрется, да куда же ей столько, все закупает и закупает. Аль что у них деньги на дереве что ль растут? А мои то сколько не работают, день и ночь пашут, да пашут, а все нам не хватает да не хватает. В долгах да в долгах. До конца месяца дней еще десять, а у моих глянь, а деньжат-то уж нет, и все, я им дам со своей пенсии. А что ж тут поделаешь-то, так не им, дык кому же еще? Дети мои, пока я жива буду помогать…” и так чувственно ей становится, так сладострастно, да начинает она ковылять все сильней и энергичней, и крылья бы ей в сию минуту, да чтобы размахнуться прям как птица Каган, да потянуть ноги от земли, и полететь, полететь, отбросить сумки в стороны с фруктами, зеленью да с мясом, да улететь в края золотые, в края богатые, и чтобы много, много, очень много золота, серебра, жемчуга и всего, всего еще чего-то. Но чего еще, она так и не могла придумать.
Сделаю тут крохотную остановку, чтобы оповестить уважаемого слушателя о том, что Надежда Самойловна не настоящие имя нашей героини, и вообще она не русская, не татарка, не украинка, и не малаканка, а натуральная азербайджанка, с логотипом и акцизной маркой. А имя это прикрытие, да так, а на фиг тебе паспортное, тебе же слушатель плевать, Надежда там или Крупская, ты ж в суть вникай, тебе ж сам рассказ больше интересен. А имя ты и сам сможешь придумать, ну, пусть например будет Гюльдесте, а чем не имя, ну или Бадамбура, тоже красивое, истинно исконно азербайджанское имя. Ты думай, думай, может, что и придумаешь, а параллельно рассказ слушай. Так что я продолжу, а то отошли мы опять. Ну вот, кроме как своей инвалидностью, Надежда Самойловна отличалась еще кое-чем. Она была ростовщицей. Процентщицей, если тебе так угодно. Поселок то ведь небольшой, маленький, в этом конце плюнешь так в другом на кого-то и попадешь. Тут слухи-то быстро распространяются. Словно гонит их ветер. Словно грипп птичий или что хуже свиной. И человеческих жертв от тех слухов не меньше, чем у всех этих разновидностей гриппа. Видно любит народец наш слухи распускать, да посплетничать. И о том, что Надежда Самойловна дает деньги на проценты знали все, ну почти все, и многие ее услугами пользовались часто. Когда банки наши не так в моде были как ныне, напротив, тогда в моде была Надежда Самойловна. Времена то были несытые. Голодал народ. В очередях за хлебом люди сутками пропадали. Тогда не как нынче, да чтобы хлебушка купить, надобно было в длинных и тесных толпах дожидаться. С раннего утра прибегать.
Но не этим все заканчивалось.
А еще, положим смог бы ты купить хлеба, а далее ведь еще до дома нужно было донести. Иной раз подкрадется кто сзади, раз хватит твой хлеб, и побежал по пустынным улицам, а ты беги за ним на голодный желудок, догоняй, коль сумеешь. Да верни хлеб свой, если он его не сожрал на бегу. Зарплату не платили месяцами, да и чем платить, если все в стране замерло. Все стояло, в то время как вверху разгорался ожесточенный бой за кусок жратвы. Обезумев от скоропостижной смерти громадной страны, да получив взамен, тоже, кстати, внезапно, негаданную ранее свободу, начальники взялись за вилки и ножи.
Срочно надобно было разделять стынущую тушу. Ну, как и положено роду людскому, каждый считал себя главным и всеми зубами да когтями рвался оттяпать кусок пожирней и подобрей. Право, не долго им пришлось жопы рвать, откуда не возьмись, прилетел сам начальников начальник, аккуратно дал всем кусочек лизнуть, потом погладил по головке, не сурово, нет, а так, словно по отцовски. И отправил всех куда подальше. А иных же, повесил за яйца у входа в его владения, чтобы другим на урок, чтобы знали вперед кто тут вожак, чтобы знали и помнили.
Прежде чем класть кусок в свой рот, нужно обязательно трижды поклониться вожаку, поделиться своим куском с ним, а потом уже, преспокойно прожевывать свою добычу.
Надежда Самойловна же не просила справку с места работы, с места проживания, не заставляла заполнять бланки, приписывать туда номера телефонов половины семьи, приносить с собой еще одного, кто сможет ручаться за тебя, ей всего-то нужен был залог, чуть больше или почти на ту же сумму, которую она отдавала. Надежда Самойловна считала себя человеколюбивым и просила всего-то десять процентов в месяц от общей суммы.
- А мне многого и не надо. Мне бы только Олешку своего прокормить да на ноги поставить, - часто изливала душу свою Надежда Самойловна. Олешка был ее сыном, чуть впереди мы и о нем заговорим, у него тоже имя, как у матери и отца вымышленное.
Ты знай об этом, на всякий случай.
В одну пору клиентов у Надежды Самойловны было очень много. Звонок на двери ее не умолкал часами. А то и ночами. Все ходили, люди толпой приходили, точно бы паломники, стучались, клонились, просили люди, денег просили. У всех проблемы, все хотят жить. У одного сын женится, другому сына от войны припрятать нужно бы, у третьего жена рожает, у четвертого мать умирает, у пятого отец болеет, у всех свое горе, и всем деньги нужны, всем деньги надобны. В этой стране без денег ты не человек. Ноль. До тебя нет никому дела. Тебя просто будут не замечать. Пустое место.
Вот и приходилось народцу думать да придумывать откуда-то деньжат можно подзанять.
В залог же оставляли ценности, обручальное кольцо жены, золотые комплекты, браслеты, сережки с бриллиантами, кухонную мебель, спальню мебель, сервизы и хрустали, одним словом, многое, что имело цену и все что можно было продать при не уплате задолженной суммы. Муж и сын молча радовались. Надежда Самойловна преуспевала.
В ту пору она близко познакомилась с участковым района. Ибо были некоторые должники, упорно не хотевшие отдавать задолженное. Тут она обратилась к уважаемому Кязым мяллиму и его начальнику.
Вот тогда-то они и сошлись, тогда-то они и познакомились. Ни мало раз и участковый являлся к Надежде Самойловне за помощью в материальных вопросах. Как и полагается, Кязым мяллиму* делались добрые скидки, в надежде на дальнейшие политические отношения. Ибо без покровителя прожить свою жизнь будет трудновато.
Надобно научиться делиться. В этой стране нужно делиться, не поделишь, не прикусишь, не поделишь, сожрут тебя самого, не поделишь, поделят сами, и тебе тогда и корки не оставят. Короче, надежная, дружная связь и общие выгоды.
Знала ли Надежда Самойловна о том, как будут отвечать в судный день перед Аллахом ростовщики и ростовщицы, и что про это приписано в хадисах, мы знать не можем, но, себя она считала верующей. Право, посещала ли она мечеть, совершала ли намаз, или держала ли пост в свешенный Рамазан, нам не известно, но люд простой меж собой поговаривал, мол “костыльная” аж даже в Хадж собирается.
В семье же у Надежды Самойловны уже долгие годы властвовал непобедимый матриархат. Муж Всеволод Александрович, одну треть своей жизни провел в роли учителя труда. Мужик был тихоней, всегда с улыбкой, невысокого роста, полноватый, с розовыми щечками, с пышными усами, иногда потел, когда стыдился, краснел, когда доза выпитого переходила норму, а желтел, когда Надежда Самойловна прикрикивала на него, часто прислушивался к женскому слову, ну и прислуживал порядком тоже.
Всеволод Александрович, как он старался повторять при каждом удобном и не удобном случае, делил людей на три сорта. И с уверенностью брал доказывать, что каждые три индивидуума родились и разделены по некой причине.
Причина та заключалась в том, чтобы работать-есть, работать-работать и есть-есть.
То есть, первый сорт людей пахал и гнул спину ради куска хлеба. Второй сорт пахал, гнул, и потел не известно для кого и для чего, а третий сорт, не пахал, не гнул, не ишачил, не потел, не трудился, в залог же, ел, пил, кайфовал, не часто, но иногда и на ****ки похаживал. Так вот, себя учитель труда часто относил к третьему сорту людей, и считал что такие люди как он, не рождены для физической работы, и должны только получать наслаждение от всей вселенной, ибо мир создан для них. Так что учитель труда упорно отказывался трудиться. Видно все-таки не труд из обезьяны человека слепил.
Пол дня Всеволод Александрович проводил в школе, а воротившись домой, отобедав тем чем бог послал, надевал свои привычные спортивные брюки с синей полоской по бокам, свои резиновые шлепанцы, кепку с надписью СССР, и с форсом спускался на улицу, к беседке, где обычно после обеда собирались старики, дабы в домино поиграть, и так, между собой информацией поделиться, поспорить, а особенно о политике.
Любил Всеволод Александрович поспорить, ой как по нраву ему было.
Знает, не знает, читал, не читал, слыхал, не слыхал, а все вталкивался в рассуждения, конкурировал, конфликтовал, сражался, аж устраивал суды, приводил доводы никому неизвестные, возражал словно вот-вот сердце остановится, пыхтел и краснел, от всего его добродушного лица не оставалось и следа, оспаривал свою правоту до потери пульса, одним словом, ****оболом он был каких свет не видывал. У него был талант и аналогов ему уж точно не было. А еще любил Всеволод Александрович свою республику сравнивать с Америкой. Вот ведь было скажет, а у них так, а у нас вот ведь как. Или они то-то сделали, то-то закупили, а мы ни то и ни другое. У них вот так-то срут, писают, а мы вот так-то. Короче не довольствовал. Вот та самая же неудовлетворенность и привела его в кой то время в политическую партию “ХАЙ-ХАРАЙ”. Со стороны могло бы казаться, что он и в самом деле не согласен с нынешним строем. В душе-то Всеволод знал, что ему тут надобно.
Был он душой расположен к халявщине и казенному добру. В партии его уважали, часто усаживали подле главнокомандующего. Этот союз хай-харайцев родился в тот период страны, когда еще разрешали играть на своем поле властители дум, для рекламы конечно, для виду, для гостей. Спонсировал их один бывший обиженный, кого не успел повесить за яйца начальников начальник, или не захотел, или тот во время откупился.
Одно было известно, что тот теперь захоронился в доме у дядюшки Тома, и что тот ему разрешил проживать там, да за хозяйством его не малым и не средним присматривать, помогать. Видно внес свою долю в тот огород и обыватель наш. Раз уж отказывал нашим властям дядя Том, пансионера своего возвратить. Хотя, может и не просили наши, а так, опять для люда простого театр устраивали. Режиссер-то у нас ого какой был, еще ни такие пьесы ставил. Вот и приютился там обойденный, взобрался на скульптуры воплощения свободомыслия, укрылся флагом в красную полоску с пятьюдесятью звездочками, обожрался чисбургерами, напился колы, прикурил толстой сигары, и давай из-за океана пачками зеленых купюр своим собратьям и односельчанам посылать, не свои, конечно, свои карманы очищать незя, западло ведь, да ну ее, родину то…туда ее в качель.
Это все человеколюбивый дядя Том, а как же, чтобы в помощь, в борьбе…лишь бы вольнодумие…мол, во всем мире боремся за либерализм…толерантность…мир во всем…а как бомбить Ирак и пленных с собаками скрашивать, да над Кораном и мусульманами измываться, и жидов на Палестину натравлять…так тут можно и промолчать… и язык за зубами…и деньги в кармане…и нефть в цене… и оружие распродано…тут и земля кровью пропитана.
Всеволода же нашего частенько на “парады” созывали. Да и ему самому не в ломку было.
Между собой хай-харайцы парадами именовали митинги. Жрицы то знали, что за скопище будет, так и отвели для них отдаленный стадион на окраине города, так, на всякий пожарный, вдруг голоса их, зевак побольше соберут, смотришь что-нибудь и натворят, иди потом перед фараоном головой отвечай.
Кто же своих пагонов лишиться захочет, нынче без хлеба оставаться мужику не в добро.
А там пусть орут коль по нраву, сами придут, сами и уйдут. Хлопот меньше будет. Ну, оцепление стадиона сделаем, а так трогать не будем, у нас же демократия, свобода слова, интеграция в Европу.
Собирались обычно за два часа до парада. Ждали главнокомандующего. Все были одеты с иголочки, галстуки и все такое. Приходил башган*, здоровался со всеми, распределял деньги, молодым чуть меньше, у них еще не та смекалка, старикам чуть больше, все-таки под дождем стоять придется, себе остальное (больше половины) как никак особо приближенное к самому императору. Далее разливалась водка, если уж очень холодно, или коньяк, если не очень прохладно, ни мало литров пива, если очень уж жарко.
А дальше все по местам, флаги, портрет обиженного, граммофон, и вперед, РОДИНА зовет! По обыкновению, Всеволод Александрович не долго задерживался в такой массовке, через час с хвостиком, он всего-то терялся в среде бастующих, и тихо, спокойно, без шума дойдя до трассы, садился на первый же автобус и прямиком отправлялся домой, не забыв по дороге зайти в магазин дяди Рафига за бутылкой белого.
Спектакль же доигрывали без него. Он и так был актером бездарным. Главное билеты все проданы, исполнителям уплачено, декорация есть, режиссер доволен…за что старались, то и получили…а главное фон создали…так значит все в норме, жить можно.
Но, дни оканчиваются, недели завершаются, месяца кончаются, годы летят, и время берет свое, увы, почти всегда без нашего согласия на то. И сколь бы мы не желали, не все вечно, и что-то должно меняться, перерождаться, во что-то превратиться, так как монотонность превращает людей в бездушных роботов.
Вот и настал черед начальника начальников трон своему приемнику оставить, а самому в вечный и долгий путь отправиться. Так новый же фараон как на трон присел, свои же карты раздал, а там все тузы у раздающего и оказались. Вот те на. Вот вам и игра.
Да здравствует новый король! Ему то ставить пьесы было не по нраву, да и не умелый был он, вот и раздавал карты, да на черное всегда ставил, черней не бывает…она всегда то ведь в цене… а как же, с таким трудом добывается, столько сил уходит, столько пота проливается, от того и дороже, от того и ценится. Вот и прихлопнули хай-харайцев, встряхнули, помяли совсем мало, ну кого и в воронок усадили, вежливо…нет, не грубо, аж до самого красного коврика с золотистыми линиями по краям расстелили. И пошли шеренгой дни не хорошие, злобные…зубастые…кровяные, словно во время вагинальной менструации, народец-то хоть и кутил, да расхаживал по тавернам и борделям, а вот желчь негде было изрыгнуть. Поорать бы им, недовольство свое прокричать, дык нет же места, и толпы тоже нет, и массовки нет, ничего нет, вот и разбежались кто куда.
Всеволод Александрович же не так уж и волновался, не парился. В его миску школа всегда что-то наполняла, а так у него и жена зарабатывала. Так не они, придут другие. Только обязательно во время проснуться и суметь в нужное место вцепиться, тогда можно и нажиться. А от кандалов его тот же начальник и уберег. А то не хорошо ведь получается, учитель, заслуженный деятель культуры, муж всеми уважаемой Надежды Самойловны. И сама Надежда ханум попросила, мол, как же она без отца сынка-то на ноги поставит, трудно ведь. Помогли добрые люди, оберегли мужа, за что и получили благодарения.
Олешка же, как любила звать его мать Надежда Самойловна, был молодым парнем, не высокого роста, лет двадцати от роду. Глаза у него были от отца. А цвет волос, изгиб носа, пальцы рук, и даже форма ногтей на пальцах ног природа заняла у матери.
Души в нем не чаяла Надежда Самойловна. И любила она его, как могла любить любая мать свое дитя. Ну и что ж ростовщица? Ведь мать, мать же. Единственным был он у них. Долго она не могла родить ребенка. Ну бывает и такое, видно не время еще, ведь обязанный родиться до судного дня, появится в сей мир ровно в нужный час.
Хоть у мужа да и у жены все в порядке, а сперматозоид-то, тот самый из миллионов, все никак не доплывет до финишной полосы. Точно бы не по своему хотенью плывет.
И как же она радовалась, узнав о своей беременности. Дитя же всегда счастье приносит, и светлей становится от его рожденья в доме. Аллах всемогущий все дороги перед родителями новорожденного распахивает, чтобы кормили они младенца до сыта, и чтобы в молоке не отказывала мать своему малышу. А кто из этой милости создателя не верно и не по нуждам пользуется, да детище свое плачущим, без еды оставляет, так на его судьбу в этом мире кусок от ада тоже добавят. Пусть не беспокоится.
Тогда же не так сытно жили Надежда с Всеволодом, и на завтрак масла да мёда на добрый батон хлеба уж точно не намазывали.
Родился сын, родился Олешка, так все радовались, все вместе праздновали. Но он оказался последним. То ли они сами дальше не захотели, то ли Надежда более не могла рожать, то ли Всеволод не мог кончать, одно точно, больше у них детей не было.
А после этого должно и вообще не быть. Олешка же рос балованный, да к тому же озорной. Озорство-то его рождалось наверняка от баловства. Вот ты мой слушатель,
сколь бы мне про Заокеанскую цивилизацию не рассказывай, я же, за свое мнение двумя руками схвачусь.
А то, что есть некоторый период у среднестатистического азербайджанского ребенка, от пяти до семи, или от пятнадцати до семнадцати, это уже во многом зависит от индивидуума, когда ребенок должен за каждый неправильный свой поступок получать жирную оплеуху. Но в основном касается это мужского пола.
С девушками вопрос другой. У них этот период начинается с двенадцати.
При этом надобно помнить о том, что наказание должно быть к месту.
То есть объясняемым. Мол, вперед знай, вот за этот-то поступок ты получил наказание.
Теперь ты будешь отвечать за каждый свой неверный шаг, за каждое свое непристойное поведение, за каждое свое неэтичное выражение. Сколь бы не были для родителей любимы их дети, столько же нужно помнить о завтрашнем дне.
Сегодня он не поймет своей ошибки, не будет отвечать за свои поступки, не сможет завтра решать свои поступки как мужчина, не получит сегодня шлепок по шее, завтра тот же удар получите вы, и не обязательно в прямом смысле этого слова.
Есть более страшные и ужасные вещи, нежели кулаком по морде.
И еще, держите эти чертовые деньги поодаль от детских взглядов и рученек.
Покупайте все необходимое для своих детей, только денег им не давайте, не приручайте их к легким деньгам, не допускайте эту заразу к ним ближе. Эти цветные бумажки заражают словно инфекция чистейший ум детей, калеча их на всю оставшуюся жизнь.
Олешку растили как принца мальчика в трех толстяках. Хочешь мороженного?
Вот мороженное, жри сколько влезет. Захотелось велосипеда? На тебе велосипед.
Мечтаешь о машинке с пульт управлением? И машинку тебе купим, играйся.
Право к двадцати годам ему купили уже реальную машину, а не игрушку.
Вот и пропадал Олешка сутками за баранкой Мерседеса металлического цвета.
Купила Надежда ему машину в кредит. Легче ведь, так и так деньги дармовые, с процентов закосит, а Олешка в банк и перечислит. На тебе и машинку, катайся вдоволь. Только на бензин у меня не проси. Это уж твои проблемы. Да хоть отец родной. Нынче времена для Надежды не плодовитые, люди разбежались по банкам кредиты брать.И звонок в дверях не часто звонит. И мобильник до того не умолкавший, редко уж очень оживает.
В общем, взялась мать сына в университет устраивать. Своей-то башкой и так ясно было что не поступит. У него с самого детства башка машинками забита была, а теперь вместо этих игрушечных, появилась реальная и плюс девчата ко всему…пора такая пошла, на каждом углу порнуху продают, а у нашего Айхо смотришь и рога выросли, хочется ведь, хочется тельцу молодому, энергичному, пылкому, хочется, аж невтерпеж. Мать же подумывала, окончит университет, да к тому времени найдем кого-нибудь, да скопим как-нибудь, да протолкнем куда-нибудь, а дальше я свой долг выполнила, пусть уже сам учится летать. Вот только пусть человек думает, надумывает, а мы постоим, руки скрестим да поглядим со стороны, на кой число шарик озорной ляжет. Вся наша жизнь, она-то ведь игра в рулетку.
Провалил Олешка экзамены, как и надобно было. Просидел свои часы впустую, попил водички, пообщался с девчонками и вышел с форсом из аудитории. А на втором туре его и протолкнули. На те вам и студенческий билетик. Нашему брату еще учиться и учиться, а тут уже и диплом готов. Что же я люблю в этом ханстве? Так то, что тут, коль у тебя в кошеле звенят золотые монеты, так тебе жить в шоколаде, так тебе петь и танцевать только и остается. А все другое, что тебе в нужды…тебе же самому и принесут в золотой миске…и хлебать тебе молоко с рук пышногрудых гурий, и жрать тебе в три горла из серебренных посуд да с серебряными ложками и вилками…одним словом, не жизнь, а рай, рай, тут, на земле, бесплатный рай, без всяких тебе там судов и вопросов, рай без очереди, если уж тебе так угодно.
Становится наш Олешка студентом. Ох молодчина. И собой хорош, и машина у него, и языкастый, и молодой, да что ж человеку на свой век то нужно. Да вот, к книгам его не тянет, нету-с тяги, не до них ему. Там то, в университете том, девчата прекрасные распрекрасные, многие в платьицах цветастых, грудастые, сисечки упругие, попочки округлые, ноженьки в каблучках, глазки шальные, повадки вольные, взгляды наглые, пальчики по кнопкам телефонов беглые. И все тянутся знакомиться, так и сойтись по быстрому, так и выйти замуж по выгодней. Днем прогуляет урок с девушкой, прокатит ее на мерсе своем, в парк бывший нагорный поведет, прижмутся к друг-другу два любящих сердца, а тут, вдруг как дерьмо воробьиное на голову мент из-за кустарника выскочит.
И давай пургу нести про национальную культуру, про менталитет, про Карабах, про общенациональные ценности. Что ж ты окаянный делаешь-то? Что ж ты паскуда вытворяешь-то? Уж ни зазорно ли тебе? Тут же герои наши…тут шахиды... ты ж им обязан, тем что тут свободно прохаживаешься. Как же совесть твоя терпит? Тут же святые люди покоятся. Тьфу, на тебя, тьфу, тьфу. Давай, ступай в отделение, там мы с тобой разберемся, что ты за гнида. Там мы тебя проучим. Там мы тебе расскажем, где раки зимуют и покажем, кстати. Там ты узнаешь! А в конце ты ему пять манат, он же тебе низкий поклон, рукопожатие и залог твоей безопасности на его участке. После хоть эротику снимай.
Провожал Олешка девушку домой и катил обратно в универ, в картишки перекинуться, да чтобы в покер сыграть. Мда, ни мало материнских денег он в той столовой университета просрал. А что еще хуже, долгов на свою шею навязал, тоже прилично.
Когда тебе двадцать, мир кажется совсем не таким как в тридцать, и уж точно не как в сорок. В восемнадцать ты еще не совсем окреп, ты еще зеленый, хоть и энергичный, есть стеснение, ты еще краснеешь при виде голых женских тел по телевизору, и рывком хватаешься за пульт, если рядом люди. Ты покидаешь комнату под предлогом пойти в туалет, когда по телевизору показывают эротическую сцену и рядом сидит отец, дымя сигаретой. Ты сидишь до полуночи, со сладким трепетом ожидая тот миг, страстно поглядывая на часы, лишь бы эти два часа пролетели как пуля, и начался фильм, тот самый, который ты приметил еще неделю назад. Эротический фильм! Ты будешь заниматься онанизмом среди ночи перед телевизором и кончив уснешь с густой спермой на пупке, за окном же будет бить по стеклам осенний бакинский грязный дождь.
И все это будет или уже было у тебя, слушатель, но все это осталось там, на станции восемнадцать. В двадцать же жизнь для тебя более развратна. И откуда не возьмись, появляется наглость, и уж больше нет той краски на лице при виде нагих женских тел.
И пусть даже рядом с тобой отец, ты все-таки сидишь, упершись наглым взглядом на экран, ты выжидаешь, и наконец отец протягивает руку к пульту и переключает канал. Вот она, вот она, победа. Триумф. Успех. Фурор. Долой все преграды на пути. И кажется тебе, что ты самый умный, самый сильный, самый красивый. И никто не сможет тебя в этом переубедить. Все для тебя в этом мире интересно. А особенно жизнь взрослого человека. И если тридцать три это возраст Иисуса, то двадцать точно подлежит дьяволу.
И дьявол был на стороне Олешки. Сатана всегда за спинами молодых.
Всегда за спиной тех, кто может восстать, бунтовать в душе и ставить перед сердцем баррикады. Он на стороне тех, кто мятежник своего мира, он за спиной тех, кто враг себе, кто не согласован с собой, кто не в ладах со своей совестью, иблис всегда рядом, всегда с ними, ведь он тоже бунтарь. Играли порой по три часа без передышки, без отдыха. Собирались в столовой университета, в одном укромном уголке за круглым пластмассовым столом. Ханага дайы несколько лет уже арендовал эту столовую.
И исправно плотил ректору каждый месяц. Раз в месяц захаживал и участковый.
Все было согласовано, все было разделено, все было как по цепочке связано, все давно было продано. Знал Ханага дайы шайку Имрана и его дружков и частенько видел в той шайке и Олешку. После каждой партии ребята хорошо платили Ханаге дайы.
А тот платил им тем, что держал язык за зубами, а рот всегда под ключом.
И отвел для них отдельный кабинет, тот самый, укромный, с круглым столом.
Сдавались карты, судорожно перебирались меж пальцами, делались ставки.
На первых порах, карты в руки Олешки шли хорошие и он много выигрывал. Не малая была сумма. Вот и завелся. Вот и заиграл. А дальше…а что дальше, не уж то ты думаешь, что эти деньги смогут принести добро, а слушатель? Не уж то ты веришь в это, они же пропитаны людским горем, эти деньги запачканы слезами полуголодных детей, эти деньги дьявольская проделка, и нет в них добра. Когда опомнился Олешка, игра была проиграна. А отыграться была не в мочь. Да и долгов набрал аж до глотки.Вот так вот. Мать ворует, сын пускает на ветер, а если не сын, так муж, а не муж, так внук или внучка точно.
Дармовое богатство-это беспорядочная жизнь, анашой одурманенный разум, иглой проколотые вены, прогнившая душа, кровавые десна и гепатитом зараженное тело, людское тело, окованное кандалами сатаны.
Олешка стал должником. Долг это ***во. Долг надобно отдавать. Долг обязанность. Долг это когда твоя честь ставится в залог. Олешка все рассказал отцу. Тот выслушал. А что он мог сказать, деньги зарабатывала жена. Да и если на чистоту, Всеволоду было наплевать. Он давно уже не думал о сыне, считая, что он вполне взрослый. Всеволод знал, в каком кругу крутится его сын. И даже тайком разузнал, что они частенько прикуривают анашу. Но ему было безразлично, все его мысли были в сытом брюхе и в теплом одеяние.
А в последнее время он увлекся кабельным телевидением, и часто смотрел порнуху на DVD. Нескольких ребят из окружения Олешки он знал в лицо.
Знал так же, что один из них, племянник заместителя начальника отдела по борьбе с преступностью и наркобизнесом. Второй из их круга был сыном не мало известного академика, члена научной академии, и депутата народного собрания. У третьего из ребят, дядя матери работал в Мин. Образование страны, и числился одним из уважаемых учителей района. Вот этого мальчика лучше остальных и помнил Всеволод, а главное помнил на лицо. Ведь проблему Олешки с поступлением в университет решил тот дядя того самого мальчика.
Он дал слово, что поговорит с его друзьями, чтобы они потянули срок долга. Но потом забыл и увлекся своими порнофильмами.
Карты строят преграду перед людьми, между должниками нет дружбы, где есть деньги там отец с сыном во вражде. Тем более в этой стране, где всему есть цена, где все продается, где без денег ты как хлам в огромной свалке. Без денег ты отчужден от этого праздника жизни, ты не ускользнешь через фейс контроль, тебя просто будут не замечать. Ты постоянно будешь в позе раком. Это не природа, где взбирается сильный на слабого. Это не закон жизни. Это вообще не закон. Это не судьба. Это Азербайджан. Это реальность. Тут кто-то всегда будет раком. Тут или ты или тебя. Тут не ты так тебя. Тут не с тобой так без тебя. Третьего не дано. Третьему не быть. Третьего нет. Тут или орел или решка. Тут ни при каком случае монета не станет на ребро. Тут этот вариант отпадает. Тут этому не быть. Тут родина!
Олешка больше не мог встречаться с теми девушками. И тем девушкам больше не он нравился. Теперь у них появились другие идолы, другие вкусы, другие машины и другие члены. Олешка не мог купить анашу, у него даже не было денег купить сигарету. Мать больше не давала денег. Она напрочь отказывалась. Она не хотела. Она возражала. А Олешка же противился отдавать машину. Ему было западло приезжать в универ на маршрутке, ему было западло входить в чайхану и не бросить на стол ключи, пачку сигарет и мобильный, прежде чем сесть и заказать чайник чая. Ему было стыдно, и зверски обидно ходить как другие сверстники пешком. Он не мог понять этого, он не мог с этим смириться, он просто не мог и не хотел принимать это. Это было абсурдом, это была несправедливость против него, это было подло, низко, а главное это было против его воли. Олешка был испорчен, Олешка в свои двадцать был полностью переформатирован, и создателям этой программы были его родители и то общество, в котором он родился, в котором он жил, в котором он рос, в котором он должен был стать человеком. Эта программа функционировала лишь в том государстве, где он являлся гражданином. И таких как он становилось все больше и больше.
Таких, которые брали свое, несмотря ни на что, перешагивая через все, топча всех.
Олешка твердо решил для себя. Он знал, что нужно делать. Он придумал. Он просчитал. Мать не хотела отдавать денег. Пусть. Тогда Олешка сам возьмет деньги. Он точно знал, где мама держит деньги, полученные от заемщиков. Он молодой. Он энергичный.
Он уверен в себе. Он умный. Он знает, что нужно делать. Он привык получать все.
Олешка просто обучен брать то что хочет. И он хочет оставить свою машину. Он не хочет отдавать машину. Он найдет деньги. Он уже нашел деньги. Вот они, вот те деньги, вот те чертовые деньги. Вот там, вот в том серванте, на второй полке, где обеденный сервис.
Вот там в большой обеденной посуде из фарфора. Вот там и деньги. Там и заложенное золото. Там и браслеты, там и серьги, там и доллары, там и манаты. Все там. Все в том сервизе. Все рядом. И он возьмет их. Он их украдет. Да, он их украдет.
Они очень надобны. Эти деньги нужны Олешки. Эти чертовые деньги просто как воздух необходимы ему.
***
Сперва надумали надеть чулок. Каждому по одному. Натянуть на головы. Самые что ни есть простые, черного цвета. Потом передумали. Хлопот уж очень много с ними.
И времени впустую теряют. Не так уж и просто их надевать. Это в фильмах, банальных американских боевиках все так ладно, а тут не кино снимают, жизнь это, жизнь, тут все по другому. Гораздо сложней и намного поганей. Чулок же надобно у дверей натягивать.
Не гулять же с ним по всему поселку. К тому же риск быть замеченным вдвое больше.
А вдруг кто из соседей в это время будет подыматься или спускаться по лестнице?
Нет, не подходит. Да ну их эти чулки. Возня одна. Решили отрастить бороду. Ага.
Ты слушатель попробуй, не брейся дней десять, а можно и пятнадцать, так после погляди на лицо свое в зеркало, и сравни, похож ли на себя, заметил ли как лицо твое преобразилось. Уж лучше для маскировки и не придумаешь. И дышать легко и видать все свободно, а не через черноту, и горло не стягивает резиной тесной. И в глазок глянув не шарахнутся. Нет, точно лучше, бороду отрастить надобно. Было решено.
Так кто же им что скажет. Нынче в бороде пол молодежи гуляет. Кто от лени, кто желает подражать турецким актерам телесериалов, а кто по своей личной инициативе, и за веру мусульманскую. Ведь пророк (С.А.С) настойчиво проповедовал, чтобы мусульмане держали бороду, дабы от неверующих еретиков, от огнепоклонников и христиан отличаться.
И чтобы не противились природе, и чтобы мужчина отличался от женщины.
И друзей Олешки никто не спрашивал, не расспрашивал, когда они две недели небритыми являлись на уроки. Кому же это надобно. Один лгал, что бабушку хоронил.
Ту, которая в отдаленном селе проживала. Другой увиливал говоря, что лень, противится. Некогда ему. Все занят. Никак домой не дойду. Так устаю, что станок в руки взять в ломку. Третий вообще толком ничего не отвечал. Твердил, что бороду держу хорошо и делаю. Мое это дело. Личное. А я может хочу быть сексуальным. Ведь девкам нравится.
Так и мне по нраву. Не ваше это дело. Уж лучше своими хлопотами займитесь. А к другим с дурацкими вопросами в душу не лезьте. Во. Хотя, не знаю как тебе слушатель, но я думаю тяжко две недели бороду не сбривать. А ведь чешется, и смотреть за ней надобно начисто каждый вечер умывать, причесывать, не легко это все. Но что ж тут поделаешь, такой был план, так они договорились, так нужно было. Если уж запахло деньгами, тут уж не то что недели две-три, так надобно будет и года три бороду не сбреешь.
Лишь бы потом купюры считывать. Эх…ведь какой иблис, а? И что только не изобретет, только бы человека с пути спутать, да к себе призвав от совести отлучить. Пробежали эти две недели быстро. В это утро, как доложил им Олешка, мать Надежда должна была быть дома одна. Всеволод ушел в школу, а у матери таких срочных дел не предвиделось.
Что же сможет женщина в летах поделать с тремя молодыми, не слабыми парнями.
Да ничего. Свяжут ее, аккуратно только, по просьбе сына, и запрут в детской комнатке.
А место денег и драгоценностей Олешка им подробно рассказал. Оденут резиновые перчатки из латекса и давай квартиру ворошить. Правда Надежда могла бы и не открыть дверь входную. Но Олешка был уверен, потому что итак нынче клиентов у мамы мало, а тут парни молодые, да в бороде, наверняка за деньгами, значит клиента упускать не к чему. Машина будет ждать позади здания. Таксисту знать не надобно. Попросил клиент подождать тут, значит жди. А деньги они заранее заплатили. Так уже шофер попросил.
А может, говорит, вы все разбежитесь, поди потом ищи вас, нет, уж лучше я заначку тута же возьму, да чтобы и на сердце спокойно и вам выгодно. Заплатили старому водителю желтого тофаша не плохо. Можно даже сказать хорошо. Чтобы терпел и не рыпался, а как крикнут жми на газ, так не струсил бы и сел на педаль, и чтобы по скорей, а ведь чем скорей тем лучше, и чтобы след их простыл, и чтобы следы от колес не остались, и чтобы как ветер они помчались, а чего тут им выжидать, получили свои деньги так значит и квиты, а если квиты, так значит и все.
***
Тринадцать схожих гаражов выкрашенных в один и тот же серый цвет, были выстроены в ряд, вдоль невысокой стены. А стена же эта, огораживала улицу от участка надлежавшему детскому дому №N. И для каждого мальчугана этой улицы было честью вкарабкаться на сею изгородь, спрыгнуть на территорию детского сада, и в темноте бегом пробежать до деревянного домика на детской игровой площадке. А дотянувшись онемевшей от волнения ладонью до пыльной поверхности мини деревянного домика, так же скоро, не оглядываясь назад, что есть силы бежать к каменному забору.
Риск быть цапнутым сторожевой собакой по кличке Лорд был высок колоссально. Пробежавший же эту дистанцию считался лидером среди остальных дворовых мальчишек и как минимум месяц его приглашали играть на все уличные игры.
И еще во время футбольных игр между дворами он мог быть капитаном своей команды.
Так же этот герой имел право первым подойти с целью знакомства к юной барышне, приехавшей навестить бабушку с дальнего города всегда холодной страны.
Приезжали, отдыхали, купались в море Каспийском, ели помидоров зирянских, лопали арбузов сабирабадских, лизали мороженное пломбир, грелись под жгучим солнцем апшеронским и флиртовали с мальчишками. Но в один для кого-то прекрасный, для кого-то обычный, а для кого-то препаршивый день, борзо заехали на улицу ту несколько машин с громоздкими колесами и с гулом выгрузили несколько тысяч кубиков прям около того каменного, невысокого забора. И через месяц вдоль стены протянулись тринадцать похожих друг на друга каменных коробок. И даже железные двери у этих автостоянок были выкрашены одним и тем же черным цветом.
А хозяева тех тринадцати строений, те тринадцать новых жителей той старой улицы, кричали, бранились, возмущались и даже грозились, заметив мальчуган взобравшихся на крыши своих стоянок. И после, больше никто не бегал с колотящимся сердцем до покрытого пылью деревянного домика на игральной площадке. И не гонялся уже черный лорд за теми детьми. Да и вообще, давно уже не слышался хриплый лай псины. Померла. Подох пес месяца эдак через шесть, как построили те гаражи. И те юные барышни больше не заглядывали не только на эту улицу, но и в этот город. А зирянские помидоры и сабирабадские арбузы заменили парниковые, и тех парней той улицы тоже подменили, нет их больше, выросли они, выросли и разбежались, посыпались словно бусинки в разные уголки круглого шара, и наверняка в памяти их остались из детского только те дни, та собака с мясистой башкой и тот невысокий забор, барьер между детством и зрелостью.
А улица жила, жила той жизнью, которой живут несколько сотен почти таких же ничем не отличающихся улиц в этой стране. И детский сад тот тоже жил, право почти не так как раньше. И жизнь текла, смывая в канализацию мириады людских судеб. А еще через кой-то время, в конце тех одинаково схожих тринадцати гаражов, где улица кончалась и забор перегибался в левую сторону упершись в громадною газовую трубу, окрашенную в цвета апельсин, с недавних пор появились три мусорных бака.
Ну, если в правду, пора эта настала, когда с визитом в этот поселок должен был приехать сам президент. Проводились предвыборные мероприятия. Вот, наверное, и посчитала тогда городская управа порадовать жителей сим подарком. До этого же, в пространстве между той трубой апельсинного цвета и тринадцатью каменными коробками, было проволокой огороженное место, куда и запрокидывали отходы жители. Летом вонь на улице стояла зловещая. Крысы настолько обнаглели, что свободно и нагло пробегали перед жителями. И собаки завелись не весь откуда. И бомжи сбежались. Словом мусор был повсюду. Но эти три бака помогли. Крыс стали травить ядом, а собак просто застреляли одним предрассветным утром. И вонь уж больше не так резала нюх.
Хотя бомжей от этого не уменьшилось. Наверное, все таки число голодающих не зависит от качества и количества мусорных баков. Тут необходим иной подход.
Но одна псина осталась. Выжила чудом. Или может стрелок не точно целился.
А кто теперь узнает-то? Выходила русская старушка-бабушка псину ту, рану подвязала, холодецем выкормила, молоком выпоила, вот и выкрутилась псина.
А соседи-то и забыли про нее, и уж никто и не вспоминал псину с бело-желтыми пятнами.
Вот и сегодня, по обычному принюхивалась средь этого зловонья ободранная, обкусанная, с хвостом обгрызенным, с высохшими болтающимися сосцами, и с бело-желтыми словно блины пятнами сука по кличке Шарик. Жалкая псина шнырялась часами между этими тремя вместилищами человеческих отходов. Пропитание для своих щенков выискивала. Она не кусалась и не лаяла на прохожих, не рычала при виде людей, не подлизывалась в надежде на жирный кусок колбасы, не гонялась за кошками, не выла по ночам на луну, ничего такого не было, просто жители не хотели ее замечать, всеми путями запретили своим чадам подходить к ней близко, никто не бросал ей костей и ошметков. Может вид этой псины так на них действовал, облик жалкой, прибитой собачей жизнью твари?
И вот, в этот можно сказать солнечно-теплый день, Шарик с раннего утра копошился средь тонны мусора и отходов. Он уже приметил что-то и с рвением старался это что-то вынуть из бумажного пакета. Вроде на улице было тепло. Хоть и солнце невозможно было заметить. Нет, оно не утаилось юркнув за облака, его просто не было видно, солнце пропало. Но никого на этой улице это не беспокоило, даже облезлую псину.
Собаки было плевать на все, и на солнце, и на жителей, и на прохожих, их вообще не было видно, и даже на ободранную кошку, словно сфинкс восседавшей на водосточной трубе.
Не думали о солнце и трое небритых, в это же время проходящих мимо псины.
Они-то думали о другом. Точнее давно уже это другое придумали. И сейчас всеми силами старались войти в нужный подъезд незаметно. Хотя и таиться-то было не от кого.
В блок вошли легко и тихо. Поднялись. Все чисто и убрано. Нет запаха мочи, стены выбелены. Перила выкрашены. Дверь направо. Олешка рассказал, что на пятом этаже есть лестница, подымаешься по ней и вот тебе вход на крышу, еще точно такой же на в последнем подъезде. Оба входа всегда открыты, никто их не запирает, да и кому нужно. Вдруг кто захочет антенну свою местом поменять или новую поставить. Поди теперь разыскивай у кого ключ от входа на крышу. По сему и не запирали. Вот только было раза два мальчишки подростки пиво туда протаскивали да охмелев соседям кабель антенн подрезали. Но их поймали, да как положено добрыми, богатырскими пощечинами наградили. Так вот было задумано, что как только дружки Олешки выходили с квартиры, один из них с добытым трофеем спешил на пятый этаж и пробежав по всей крыше спускался уже с последнего подъезда. Выходил преспокойно, и не торопясь отправлялся к месту где их уже ждало такси. Вот тебе и алиби. Мол, если что входили втроем, а вышли двое.
Постучались. Точнее постучался один, который стоял первым, рядом на правой стороне второй, а третий позади тех двоих . Постучался второй раз. Поползли секунды. Напряжение высочайшие. Если вдруг кто дверь откроет, так думается они сразу разбегутся, или со страху ударят того. Но соседская дверь была безмолвна, и чикнул замок той двери перед которой они стояли. Но перед распахнувшийся дверью с дорогой обшивкой вишневого цвета, на них вглядывалась не женщина, не мать Олешки, а отец, заслуженный учитель, Всеволод Андреевич. Вот те на. Вот тебе и случай всякий.
Поди теперь разберись что тут поделать.
-А…э…ы…оо…Надежды Васильевны дома нет?
-Нет…она ушла с подругой, а что вам надобно молодой человек?
Даааа, хорошенькую ты нам свинью подложил Олешка, погоди еще, вот поймаю тебя сучьего сына и сам же поимею. Видно только Раскольникам со старушками процентщицами везет. И сестры их где-то шляются, и сами они таки чахлые и топор у него, раз по башке и дело с концом, тихо и эффектно. А тут этот боров в халате.
- А ее сегодня никак не будет?
-Да вроде бы должна воротиться минут через тридцать…вы оставьте телефон свой, я передам. Вас как звать?
Нет, нет, тут уж медлить точно не в пользу. Надобно что-то делать. Оставить все и уйти? Другого шанса может и не быть. Столько готовились, бороду отращивали, все по деталям учли, нет, второй раз точно засветимся или сейчас или…
-Нам бы деньжат хотелось занять. Под проценты.
-А кто вас отправил к нам?
…бля, как придурки торчим перед дверью и тупим. Еще немного разговор повернет не в то русло, и мы точно спалимся. Или кто-то из соседей заметит. Ну какого черта этот мужик оказался дома. Нас же Олешка уверил, что дома мать будет одна.
Олешка рассчитал верно, но после его ухода зашла подруга Надежды, с которой они дружили лет эдак десять, и принесла хреновую весть, скончалась их близкая знакомая и нужно было с нею проститься перед уходом ее в иной мир. Ну что ж, смерть для всех есть, сегодня забирает твоего соседа, а через кой-то день, месяц или год может и твой порог перешагнуть. Всеволод и Надежда вышли вместе. Хотя через минут двадцать Всеволод был дома, благо школа находилась рядом. Его урок был последним, и дети его прогуляли. А Всеволод же оставив классный журнал в кабинете учителей, никому ничего не вымолвив, зачем же школьников огорчать, воротился радостный и возбужденный домой. Отпер своим ключом дверь, аккуратно снял туфли у парадной, обулся в свои обожаемые тапочки, завязал тугой узелок халата и поплелся в ванную комнату.
Умылся, поставил чайник на газ, нажал круглую кнопку в углу плиты, протяжно чиркнула искра и синеватый язычок огня лизнул изножье чайника свистуна.
Залез в холодильник. Достал лимон среднего размера с зеленовато-желтого оттенка. Вынул из ножниц нож, поделил сперва лимон на две части, дальше взял одну часть и начал резать лимон тончайшими дольками. Потянулся к верхнему шкафчику. Открыл.
Взял конфетницу набитую рахат-лукумом и кубиками сахара. Бравурно засвистел чайник. Выключил газ. Выпустил пар из чайника, приоткрыв крышку. Полоснул кипятком заварной маленький чайник с китайскими иероглифами. Насыпал серебряной чайной ложкой сухого чая, накрошил в него мяту, залил кипятком и поставил на газ.
Ополоснул стакан кипятком. Взяв табурет поплелся в спальню. Поставив табуретку рядом с громоздким шкафом из орехового дерева с причудливыми узорами на нем и искрящимся лаком, поднялся на табуретку протянул руку в правую часть и сунул под отверстие между стенкой. Вытянул руку с темно-синим пакетиком. Спустился с табурета, и вернулся на кухню. Налил себе в стакан немного заварки, одобрил кипятком, и медленно вошел в гостиную. Поставил чай на журнальный стол возле дивана, туда же и конфетницу с лимоном, а сам выискав пульт от телевизора и DVD, вынул из пакетика черный футляр для диска, и раскрыв этот футляр, достал оттуда диск и слегка протолкнув его в DVD, торопливо уселся на диван.
В своей далекой молодости Всеволод не был обойден женскими ласками. Ну и Ловеласом его трудно было назвать. До женитьбы с Надеждой у него были некоторые отношения, сношения, ни к чему не обязывающие, в замен ничего не просящие, в основном в тур поездках, в Нальчике, в Сочи, в Москве. Да так по старо дедовскому, да и с женой у него так же было, без всяких там охов и ахов, и без всякого там другого, чего он и сам стыдился. А уж заговорить об этом, пусть даже с женой, пусть даже так, совсем чуточку, все крутясь вокруг да около, и чтобы намекнуть не заметно…нет, душок на это не хватало. Занимались они этим почти всегда в темноте, в лучшем случае в полумраке.
Когда дождавшись сна Олешки, зажигали свет в лампе, ставила жена поодаль от них лампу, чтобы только свет отбрасывал и… делали это в безмолвной тишине, в одной и той же позе, пряча друг от друга глаза. И разговоров в обнимку глядя в потолок после этого не вели. Каждый поворачивался на свой бок и засыпал. Забыв о том чем занимался минутой ранее. Нынче же он покупал диски с порно фильмами и дивился всему тому, что вытворяли на экране миловидные девушки и накаченные парни.
Вытаращив глаза вглядывался Всеволод в экран. С первых пор все это казалось ему зверством и грубостью. Но со временем он привык и начал чувствовать даже какое-то приятное щекотание. Увы, те времена когда он мог прошли и теперь если он уж даже очень захотел у него бы ничего путного не получилось.
Оставалось лишь разинув пасть смотреть и временами вытирать слюни.
Вот и сейчас, промелькнули имена актеров и актрис на экране LCD телевизора, как внезапно в дверь постучали. Всеволод спешно нажал на кнопку off, упрятал футляр диска под диван и не спеша шагнул к двери. Надежда не могла так скоро воротиться.
Жена не любила когда он смотрел такие диски и жутко психовала.
Как и думал муж, за дверью стояла не супруга, у нее и ключ свой есть, могла бы и сама открыть. Ведь знала же, что Всеволод на уроке.
Через глазок Всеволод увидел трех бородатых молодых парней, опрятно одетых, и понял что они точно к жене за деньгами в долг.
Удар оказался сильным и нежданным. Кулак попал точно в грудную полость.
Благо ударивший хозяина дома был на голову выше, ну и сильней тоже.
Всеволод задыхался, повалившись на пол в коридоре. Он даже не успел закричать или поставить руку. Он вообще не понял, что произошло. Парни быстро толкнув его, ворвались в квартиру, вошедший последним запер дверь на замок. Всеволода они протаскали в спальню, обвязали руки, оклеили рот скотчем и оставили лежать на ковре.
Кажется одного из ребят Всеволод где-то видел. Или нет? В таком положении, ничком на ковре стонать от тяжелого удара в грудь и притом узнать кого-либо…да это только в дешевом детективе возможно…да еще тот был в бороде. Нет, нет, не он, этого просто не может быть…тогда получается…нет, сын не может так поступить. Что же тогда за чудовище мы вырастили? Хотя, минутку, дай поглядеть. Он стоял вторым, за спиной того с кем в дверях разговаривал Всеволод. И теперь, когда тот заклеивал рот хозяину дома скотчем, Всеволод мрачно и покорно вглядывался в его зрачки. Но тот парень точно бы был под гипнозом. Черты лица…он очень напоминал того мальчика, из шайки друзей его сына…родственника уважаемого учителя, который пособничал при поступлении Олешки в университет. Но тот мальчик тогда ему показался очень славным и светлым, а этот кокой-то смуглый, да к тому же борода…нет, не похож, точно не он.
А в это время, ворвавшиеся в квартиру молодые парни, знали, что и где нужно искать.
Сперва они залезли в сервант и, открыв крышку сервиза, наполнили его содержимым маленький мешок. После один из них, сразу же спрятав тот мешочек за пазуху под курткой, медленно открыл входную дверь и носочком ступая на лестничные ступеньки поднялся на пятый этаж, чтобы дальше залезть на крышу. А оставшиеся в квартире двое парней, стали наугад открывать шкафы и все что попадалось им под руки бросать в разные углы комнаты. Посуды бить они не стали, боялись привлечь внимание соседей. Из квартиры с собой тоже ничего брать не стали. А к чему? То, что им нужно они уже взяли. Всеволод, все это время пролежавший на ковре в спальне ничего не видел, ибо дверь комнаты они закрыли. Минут через десять или двадцать, так показалось Всеволоду, переполох в квартире утих. Нависла тишина. А минуту спустя хлопнула входная дверь. Ушли подумалось хозяину квартиры. Ну и слава Аллаху. Могло быть и хуже. Надобно будет, потом одного молодого барашка в жертву принести. А то могли бы и убить, и даже покалечить. Ну что ж, деньги и золото они забрали, теперь будем лежать и ждать Надежду, посмотрим, что она придумает. А вот говорить ей про свои мысли я не буду, да и что рассказывать…мне всего-то лишь показалась. Да у нее сердце разорвется на клочки…родной сын ограбил мать с отцом…нет, я буду молчать, не может такого быть. Эх, хотя бы рот отклеили, а то вкус от этого скотча уж очень гадкий. А удар то был на славу. До сих пор в груди побаливает.
Не уж то ребро поломал сукин сын. И фильм не дали посмотреть, вот сволочи.
Вот в таком положение и с такими мыслями нашла его жена, Надежда Самойловна, когда готовилась открыть дверь своим ключом, но не смогла, дверь сама отперлась, точнее дверь уже была открытой.
Надежда была женщиной сильной, холоднокровной и вдумчивой. Она не стала устраивать истерику и, выщипывая волосы на голове, бежать по всему поселку с криком: “Караул! Ограбили средь бела дня!” Нет, ничего этого не было. Она сразу поняла, в чем дело. Освободить же мужа от липучек было легко. Позже вернулся и сын.
Он был очень взволнован и обескуражен случившимся. То и дело справлялся о здоровье отца, все расспрашивал, все ли у него в порядке, не сильно ли ушибли его, успокаивал мать держа ее руку, бегал по комнате в поисках успокоительного и несколько раз приносил чай для отца.
После мать с отцом отправились к участковому, Надежда решила заявить.
Начальник лично встретил их, и даже предложил им чаю с гвоздикой и клубничным вареньем. В ходе же разговора, продолжительность которого длилась более двух часов,
не выдержав напора вопросов участкового, Всеволод решил поделиться и своими мыслями…точнее про свои догадки, насчет одного из грабителей…а уже поздно ночью того же дня, к ним домой явился сам Кязым. Участковый. Пришел так, словно бы в гости.
Точно бы старый и добрый знакомый, зашел на чашечку чая и душевного разговора.
Кязым, словно почтовый голубь принес весточку от начальника.
И в ту ночь разговаривали они долго. Дольше чем в участке.
Мать, отец и участковый. Аж почти до самого рассвета.
О чем они говорили неизвестно, Олешка услышать не мог, он уже давно однозвучно сопел в своей спальне лежа животом вниз. Вся усталость дня, все переживания вырубили его от мира глубоким сном. Олешка видел сон, непонятный, смешанный, страшный.
Он видел маленького мальчика с отрубленной головой, в белом одеянии подступающего к нему. И женщину с распушенными волосами цвета крови. Они держались за руки.
Женщина была голой. У нее было отточенное тело, большая грудь с черными сосками
и крупный пупок. Соски кровоточили а из пупка вытянулась и свисла веревка, почему-то смазанная чем-то черным. А в конце веревки болталась на лысо выбритая голова того мальчика. И эта лысая голова улыбалась ему. Глаза у головы отсутствовали.
Их выковыряли. И от улыбки этой делалось еще страшней. Женщина и мальчик почти уже были рядом. А голова все болталась и улыбалось. Олешке было страшно. А голова все болталась. Олешка хотел по скорей проснуться, но он не мог, не получалось, а голова все улыбалось, и они уже настигли…они уже почти рядом…и голова болтается, как маятник и улыбается…улыбается…улыбается.