О романе Пушкина Евгений Онегин

Сергей Трухтин
«ВЕКТОРНЫЙ» АНАЛИЗ РОМАНА А.С. ПУШКИНА
«ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»
С.А. Трухтин

При прочтении романа «Евгений Онегин» первое, что бросается в глаза, это его симметричность. Например, роман начинается появлением персонажа Онегина и им же заканчивается; до первой встречи с Татьяной наш герой пытается читать книги, и даже самостоятельно писать, и после встречи с ней через несколько лет разлуки он опять принимается за книги; в первой встрече Татьяна идет к Онегину, в последней – от него (этот момент удачно отмечен у Н.В. Драгомирецкой [1]). Создается впечатление зеркальной симметричности произведения относительно некоторого события, которым, судя по всему, является дуэль, поскольку именно после нее вся ситуация коренным образом меняется для всех участников повествования. Отметим, что на этот счет имеются и иные мнения. Например В.Н. Маркович осью симметрии романа считает сон Татьяны [4]. Но в любом случае, раз уж симметрия так глубоко внедрена поэтом в этот «свободный роман», что его структура сильно ей подчинена, то возникает вопрос, а не является ли она не просто удобным способом расположения сюжетов, но, может, в ней существенным образом отображается некоторая важная мысль автора?

Наш вопрос о связи симметрии «Евгения Онегина» и его смысла следует понимать не буквально, что такие-то симметрические перестановки так-то сказываются на сущности сказанного. Поставленный вопрос, скорее, призван указать тот ракурс, в котором «роман в стихах» должен обнаружить скрытый смысл, заложенный в него с самого начала.

Действительно, роман создавался Пушкиным в течение семи лет и издавался отдельными главами, по мере написания, без возможности их последующей коррекции, так что все виды симметрии, имеющиеся в нем, можно было реализовать, лишь с самого начала имея их в виду. Если бы у поэта не было изначально оформленной мысли относительно структуры романа, то сейчас перед нами предстояло совсем иное произведение, по иному организованное. А раз так, то он с самого начала если и не знал наверняка, то должен был хотя бы приблизительно предполагать смысл этого конца и его связь с началом. Но тогда у него с самых первых строк должна была быть некоторая идея, которую он и пытался высказать. Ведь написал же он в восьмой главе (строфа L – конец романа!): «И даль свободного романа / Я сквозь магический кристалл / Еще не ясно различал», т.е. хотя и «не ясно», но все же «различал».

Иными словами, построение романа с определенной симметрией в течение долгих лет возможно лишь при наличии исходного стремления так его создавать, что, в свою очередь, отсылает к наличию некоторой вполне определенной мысли автора относительно общего его содержания. Эта мысль, очевидно, теснейшим образом связана с желанием Пушкина создать произведение таким образом, чтобы симметрия играла в нем важную роль, возможно даже – роль каркаса, который, однако, не является смысловым каркасом, но представляет собой опору, несущую на себе смысл. Здесь можно вспомнить совершенно справедливое утверждение Н.В. Драгомирецкой, что чувство целого является одним из моментов, который лежит в основе пушкинского построения романа [2].

Все выше сказанное можно упростить до следующей формулы: в «Евгении Онегине» вся метафизика, весь глубинный смысл выражен через симметрийные соотношения а) элементов событийного потока и б) персонажей друг с другом. Виды этих соотношений непосредственным образом должны быть связаны с общим замыслом – это во-первых. А во-вторых, они должны быть взаимосвязаны в единую конструкцию, которая и служит роль опоры сущностной стороны произведения. Эта формула, конечно, не вывод, но напротив, гипотеза, которая имеет некоторые основания в том, что бросается в глаза сразу же, без глубокой проработки произведения. Поэтому начнем рассматривать роман с точки зрения того, как те или иные персонажи соотносятся друг с другом и с общим потоком событий.

1. Начнем, конечно, с главного героя – Евгения Онегина. Кто он такой и что он собой обозначает? Если всмотреться в сущность, то можно увидеть следующее. Этот «денди» устал воспринимать окружающий мир так, как он есть, ему стал скучен и театр, и балы с их легким флиртом. Ему надоела даже «наука страсти нежной, / которую воспел Назон», хотя в этом деле «он истинный был гений» (1, VIII). Перед нами предстает человек, которому стало неинтересно просто впитывать в себя информацию от этого мира и плыть по течению жизни, он в своих душевных устремлениях стал тянуться к чему-то другому: «Онегин дома заперся, / Зевая, за перо взялся, / Хотел писать – но труд упорный / Ему был тошен; ничего / Не вышло из пера его» (1, XLIII).

Выходит, он стал пытаться что-то делать. Конечно, его попытки кончились ничем, и даже простое чтение книг не могло вывести его из этого состояния: «Читал, читал, а все без толку» (1, XLIV). Что же это за состояние? Вот, пожалуй, самый главный вопрос. Его вкратце можно охарактеризовать как пустое желание, незаполненное волевым содержанием. Онегин просто хочет нечто большее, чем имеет. Стремясь найти ту щель, в которую ему следует нырнуть, он пытается то что-то писать, то что-то читать, однако единственная область, в которой он явно удачлив, оказывается экономикой. Действительно, он «читал Адама Смита» и «был глубокий эконом» (1, VII). Да и роман-то начинается с размышлений Онегина о наследстве, которое выходило ему от его дяди. Иными словами, наш герой желает осуществить некий рывок, и этот рывок ему интересно осуществить лишь в той области, которая, так или иначе, выражает его материальную заинтересованность. Ведь и писать и читать некую абстрактную литературу с отвлеченными идеями – значит быть проникнутым в своем сознании такого рода идеями. А раз он «бранил Гомера, Фиокрита; / зато читал Адама Смита», то он был нацелен на экономическую целесообразность, на прибыль, и, как частный случай, на получение необремененного долгами дядиного наследства.

Так, хорошо, мы пришли к тому, что Онегин представляет собой прагматичного малого, критично настроенного по отношению к существующему («к свету») и желающего каких-то перемен, очевидно, перемен в плоскости ясной, конкретной целесообразности. Но что значит желать перемен? Желание перемен означает не просто отрицание момента «теперь», но и стремление к некоторой предвосхищаемой области, которая рождается в сознании героя и которая представляет собой некоторую идеальную конструкцию. Конечно, эта конструкция у Онегина ограничена, если выразиться просто, областью практических применений. Последнее обстоятельство является довольно важным, но пока пропустим его, поскольку по существу, оно выражает подлежащее от того сказуемого, которое сейчас для нас выступает на первый план. Именно, Онегин от момента «теперь» пытается (настроен) идти к некоторой идеи. Поскольку момент «теперь» – всегда частное, конкретное, то выходит, что он в своей жизненной установке, значит и в сознании, от частного пытается идти к общему. Повторим, общее у него не вполне общо, оно ограничено, но, тем не менее, даже с учетом этого ограничения, мы имеем право утверждать о том, что Онегин пытается осуществить схему частное - общее. Не зря же он, хоть и с иронией, но обозначен философом: «Все украшало кабинет / Философа в осьмнадцать лет» (1, XXIII). Философ всегда на основе простого, не обремененного смыслом существующего, сущего, стремится схватить общую, ноэматичесую область, т.е. бытие.

Таким образом, сущность Онегина заключена в том, чтобы из конкретных вещей (театра, питейных увеселений, любовных историй) получать максимально общее, в его представлении выражающееся в наибольшем удовлетворении. Весь мир он рассматривает сквозь призму своих желаний наслаждаться. Но наслаждения имеют свойство надоедать. Пресытившись в одном, он устремляется к другому, уже не находя в прежнем удовлетворения. Страсть к удовольствиям – это тот механизм, который постоянно заставляет его искать что-то новенькое и свеженькое.

Страсть к удовлетворениям, в пределе – эгоизм, это та ограниченная и потому ущербная идея, которая, с одной стороны, движет им, а с другой – является его предельной целью. Вселенское благо он заменил на личное наслаждение, обозначив тем самым себя как эгоистическую личность с европейским стилем мышления, о чем совершенно справедливо отмечают практически все исследователи произведения. При этом, как удачно отметил Е.А. Трофимов [5], само слово «Онегин» происходит, видимо, от латинообразного прочтения английского слова «one» (один), так что наш герой приобщен к самолюбованию своей единственности уже на семантическом уровне.

2. Получив наследство, Онегин поселяется в деревне. В этом «райском уголке» он производит либеральные преобразования: «В своей глуши мудрец пустынный, / Ярем он барщины старинной / Оброком легким заменил; / И раб судьбу благословил» (2, IV), т.е. он продемонстрировал свою некоторую озабоченность («Чтоб только время проводить») тяжелым положением народа, разбавив тем самым свой эгоизм, сделав его не чуждым человеколюбия. Онегин оказывается не таким уж плохим и безнадежным, как это может показаться по прочтению первой главы. Не зря ведь о нем сказано «добрый мой приятель» (1, II) и проч. Как верно указывал Непомнящий [8], у Онегина есть потенциал прожить жизнь по настоящему, как Человек, без грязи и лжи. Весь вопрос только в том, сможет ли он этим потенциалом воспользоваться? И вот на такой положительной ноте Онегин знакомится с Владимиром Ленским – романтиком, воспитанном в Бетенгеме на Канте и Шиллере. Этот «поэт» витает в облаках: «И мира новый блеск и шум / Еще пленяли юный ум» (2, VII). Он явно находится в области весьма общих и даже наивных, необремененных конкретным содержанием представлений. Это все так, но на что он устремлен в своей жизненной установке? – вот этот вопрос является интригующим и выяснением его мы сейчас и займемся.

На первый взгляд Ленский ничем, кроме «воздушных» тем, не интересуется и во всем склонен видеть не приземленную реальность, а фантазии: «Цель жизни нашей для него / Была заманчивой загадкой, / Над ней он голову ломал / И чудеса подозревал» (2, VII). Но в то же время «Он верил, что душа родная / Соединиться с ним должна / ... / Он верил, что друзья готовы / За честь принять его оковы» (2, VIII). Иными словами, он верил в идеал семьи и дружбы. Конечно, как всякий поэт (равно как и сам Пушкин) Ленский стремился к славе: «И славы сладкое мученье / В нем рано волновали кровь» (2, IX), однако об этом сказано лишь вскользь, а вот его отношениям с невестой Ольгой будет посвящено немало строк романа. Создается такое впечатление, что Ленский – безусловно, романтическая натура, но, несмотря на все свои поэтические потуги (вроде надгробных мадригалов и других простеньких вещичек) на что-то большее его не хватает. Напротив, всей своей душой он тянется к семейной жизни. Это можно утверждать, несмотря на строки: «Но Ленский, не имев, конечно, / Охоты узы брака несть» (2, XIII).

Действительно, поначалу у него не прослеживалось желания иметь семью и быть простым обывателем, но по мере развития событий он такое желание проявляет все сильнее и сильнее. Пожалуй, впервые отчетливо это начинается с того момента, как он посетил могилу отца своей невесты: «Poor Yorick! – молвил он уныло. – / Он на руках меня держал / Как часто в детстве я играл / Его Очаковской медалью!» (2, XXXVII). В этой слегка ироничной фразе совершенно не прикрыто звучит ностальгия по теплому и уютному семейному очагу, который олицетворял собой Ларин-старший, который так и представляется эдаким усачем-барином, вполне добродушным, окруженным ангелоподобными деточками, обнимающим свою румяную жену-хозяйку в чепце. И вот по такому лубочному барину Ленский тоскует и даже что-то там такое сочиняет в его честь: «И полный искренней печалью, / Владимир тут же начертал / Ему надгробный мадригал» (2, XXXVII).

Таким образом, появившись во второй главе как поэтическая, романтическая натура, восторженно относящаяся к жизни, Ленский постепенно, хотя и не незаметно, уже к концу главы, раскрывает себя в качестве того, кто устремлен к обычному быту, может быть, даже комфорту, который весьма конкретен в своих проявлениях и уж совсем наверняка не несет в себе никакой высокой идеи. В начале третьей главы мы находим этому подтверждение во второй строфе, где молодой поэт говорит: «Милее мне домашний круг». Ленский поначалу представляется персонажем, находящимся в ауре общих идей и поэтому может возникнуть ложное впечатление о его устремлениях, которые на поверку – так, как это представлено в романе – оказываются совершенно простыми и естественными. Этот «поэт» оборачивается ложным поэтом, осуществляющим движение от общего к частному (конкретному). В области общего он находится вследствие своей так-сложившейся судьбы (учеба в Германии), а само движение от общего к частному он осуществляет вследствие своей сущности.

3. Сущность Ленского наиболее явно раскрывается на примере его невесты Ольги Лариной: «...любой роман / Возьмите и найдете верно / Ее портрет: он очень мил, / Я прежде сам его любил, / Но надоел он мне безмерно» (2, XXIII). Иными словами, Ольга – хорошенькая, но бестолковая девчушка с завитыми локонами и кукольным личиком. Она смотрит себе под ноги и дальше своего милого носика ничего не замечает. Когда перед ней был Ленский – она была занята им, когда же вдруг на Татьяниных именинах перед ней возник Онегин – она даже и не думала ничего предпринимать, чтобы вернуться к жениху и провела весь вечер со своим новым кавалером. Только после того, как Онегину наскучил свой флирт, она вспомнила о Ленском. Когда же тот погиб на дуэли, то «Оленька» быстро его забыла («не долго плакала она» (7, X)) и вышла замуж за того, кто ей первым подвернулся – офицера невысокого чина (улана). Получается, что Ольга не гонится за журавлем, и хватает синицу. Она чистый прагматик, исходит из конкретного и двигается к конкретному; она конкретно думает о конкретном. И вот к этому конкретному, частному и движется (стремится) Ленский. Поэтому представляется совершенно закономерное расположение XXXVII и XXXIX строф шестой главы: если в первой из них предполагается, что убитый поэт мог создать что-то значительное, то в последней делается предположение, что, быть может, никакой заслуженной славы у него и не было бы, а была бы обычная жизнь обывателя: «Подагру б в сорок лет имел / Пил, ел, скучал, толстел, хирел». При этом XXXVIII строфа, в которой, судя по всему, должны были продолжаться восклицания по поводу славных возможностей Ленского, пропущена. Создается впечатление, что в цепи рассуждений о возможной судьбе этого «поэта» Пушкин только ради милосердия вставляет строки о блестящем его будущем, но самому ему они не интересны – в том смысле, что он в них не верит и считает более вероятным другой сценарий, сценарий обывателя, и именно XXXIX строфой, с описанием такого предположения, по существу, ставит окончательную точку в своем мнении относительно истинной сущности Владимира.

4. Мы выяснили, что Онегин, Ленский и Ольга Ларина в своей жизни и в своем сознании осуществляют различные виды движения. Онегин от частного идет к общему; Ленский – от общего к частному; Ольга от частного идет к другому частному, не дотрагиваясь до общего. Нетрудно увидеть, что здесь для полноты картины не хватает преобразования от общего к общему, так что можно ожидать возникновения в романе героя именно с такой сущностью. Безусловно, этот герой и в самом деле возникает и, более того, с момента своего появления он начинает играть исключительно важную, если не главную роль. Очевидно, я имею в виду Татьяну Ларину.

Найдется ли такой смельчак, чтобы в начале XXI века, после стольких исследований, и исследований блестящих (чего стоят хотя бы те, что нами уже цитированы), воспротивиться тому утверждению, что Татьяна представляет собой тот «идеал», который есть не что иное, как само бытие в чистом виде? Думается, что таковых найдется немного. И в самом деле, Татьяна предстает как противоположность своей сестры Ольги. А поскольку та озабочена лишь прагматичным моментом «теперь» и, следовательно, являет собой образ свободного от осмысленности сущего, то наша героиня олицетворяет предельную осмысленность, обобщенность, некую ноэматическую сферу, которая обозначается как бытие. Кроме того, Татьяна тем сливается с бытием, что совершенно загадочна и душой и поведением. А не является ли загадочность одним из основных свойств бытия? Судя по всему, именно это обстоятельство, т.е. мечтательность Татьяны, ожидания суженного от Бога, следовательно, ее в известной степени религиозность (в отличие от других персонажей романа) помещает ее с самого начала в чисто поэтическую область, в область обобщенных фантазий и представлений. Аналогично, Е.А. Трофимов называет ее «избранной», или еще сильнее – «Она подлинна, как Солнце» [6], В.С. Непомнящий полагает, что Татьяна «знает и страшную и влекущую бездну бытия» [9], а сам Пушкин окончательно сметает все сомнения относительно бытийной природы своей героини, нарекая ее «верным идеалом». И поскольку с самого начала ее появления выясняется, что она стремится к жениху, который должен быть дан ей Богом (знаменитая фраза из ее письма Онегину: «То воля неба: я твоя»), то, выходит, она стремится к какой-то высокой, божественно очерченной значимости, которая есть предельная значимость, следовательно, бытие всего сущего, бытие как оно есть для нас и в нас. Татьяна всем своим существом обозначает некую обобщенность, она находится в том месте, которое есть «общее», и точно также она обозначает само стремление к общему. Иначе не может и быть: бытие бытийствует в самом себе, переходя лишь в самое себя. В этом оно неизменно, и этим же оно всегда ново.

5. Ну что же, теперь мы имеем полный спектр персонажей, представляющих собой своеобразные вектора, выходящие из места нахождения героя и входящие в ту область, куда он направлен: Онегин – это вектор "частное - общее", Ленский – "общее - частное", Ольга – "частное - частное", Татьяна – "общее - общее". При этом следует иметь в виду, что под нахождением в «месте» мы понимаем не физическое местопребывание, а отношение к действительности. Прагматичное отношение, основанное на обращении внимания на текущие, сиюсекундные проблемы, мы обозначаем как частное, а то отношение, которое исходит из некоторой идеи (не обязательно светлой – как это есть в случае с Онегиным) представляются в виде общего. Аналогично, если герой направлен к некоторой обобщающей идее, то он направлен нами в общее, а если его целью становится конкретика быта, частные моменты жизни, то он, как мы полагаем, идет к частному. После создания такой структуры представлений наши герои в рамках системного анализа теряют свои индивидуальные, чисто человеческие качества и превращаются в абстрактные сущности, несущие в себе соответствующие свойства. «Людьми» они остаются лишь в рамках сюжетного хода событий. Удерживая такой взгляд на них, попытаемся понять возникновение завязавшихся в романе связей.

Онегин и Ленский взаимодополняют друг друга: первый из них стремится к общему, в котором находится второй; тот же, в свою очередь, стремится к частному, в котором стоит первый. Поэтому пара Онегин-Ленский – это пара единства противоположностей как противонаправленных тенденций, вместе они образуют синтетический кругооборот, очевидно, логический кругооборот, наподобие песенки «у попа была собака...», не имеющей ни конца, ни края. Такой кругооборот не имеет смысла, замкнут сам в себе, так что существует лишь для заполнения пустого времени, скуки ради: Онегин и Ленский «От делать нечего друзья» (2, VIII).

Далее, совершенно естественна связь Ленский-Ольга. С одной стороны, ее наличие в свое время послужило нам одним из аргументов в пользу того, что Ленский стремится к частному, а с другой – эта связь закономерно вписывается в общую структуру произведения. Действительно, вектор "общее - частное" (Ленский) должен иметь общую точку соприкосновения с вектором "частное - частное" (Ольга), так что взаимная влюбленность этих двух героев (надо сказать – весьма поверхностная, поскольку Ольга после смерти Ленского «не долго плакала») предопределена их сущностным содержанием, вложенным в них Пушкиным. Зачем же он сделал их такими? И вообще, зачем ему надо было создавать выявленную нами векторную структуру четырех основных героев? Позднее все прояснится.

Любопытна пара сестер Татьяны и Ольги: эти две противоположности имеют вектора, которые никак не пересекаются и не имеют общих точек соприкосновения. В результате связь между ними можно обозначить как чисто логическую, вытекающую из факта их родственности. Конечно, уровень логической обусловленности связи здесь совсем иной, чем в паре Ленский-Онегин, однако, в обоих случаях явно отсутствует какая-либо эмоциональность: как внутри «мужской» пары, так и в «женской», нет симпатий друг к другу того рода, которые обычно возникают между людьми по неизъяснимым причинам, и которые существуют чисто на эмоциональном уровне. Нет, в романе ничего подобного между Онегиным с Ленским и Татьяны с Ольгой не прописано. Более того, отношениям между сестрами не уделено вообще ни строчки. Поэтому связи в этих парах, несмотря на их различие, одинаковые – логические, в отличие от связи между Ленским и Ольгой, которая является эмоциональной (влюбленность).
Наконец, обратимся к главным героям романа в стихах – Татьяне и Онегину. Первая – это вектор "общее - общее", а второй – "частное - общее". Отсюда можно было бы подумать, что именно Евгений должен осуществлять движение к Татьяне, а та должна оценивать его и решать для себя, подходит он ей или нет. Ведь Она уже изначально находится в сфере общего, а Ему это общее предстоит еще только приобрести. Но не тут то было: автор ломает этот ожидаемый, логически правильный (с точки зрения нашего векторного анализа) ход и вносит нелогичный штрих, который, тем не менее, вдыхает жизнь во все произведение и наполняет его всей последующей динамикой. Пушкин делает так, что поначалу не Онегин стремится к Татьяне, а Татьяна – к Онегину.

Надо сказать, что такой зигзаг истории совершенно неожиданен не только его несоответствием тому, что мы уже назвали «векторным подходом». Ведь после первого знакомства с Лариными Онегин вполне адекватно понял Татьяну и удивился выбору Ленского, остановившегося на Ольге: «Неужто ты влюблен в меньшую?» / – А что? – «Я выбрал бы другую, / Когда б я был, как ты, поэт. / В чертах у Ольги жизни нет» (3, V).

Мы видим, что Онегин сразу же оценил Татьяну – ее одухотворенность, приобщенность к чему-то значимому. И ему, стремящемуся к такой значимости (точнее – к идее полного, общего удовлетворения), было бы уместно (логически верно) попытаться войти в ее расположение. Но что-то мешало ему осуществить такое движение. Наверное, это стремление Пушкина к жизненной правде не позволило представить дело тем примитивным образом, которое обычно в литературе повторяется от одного случая к другому: вот некто увидел одинокую, мечтательную девушку и надумал с ней завести роман. В наше время, в каком-нибудь голливудском кино такой пошлый своей предсказуемостью акт был бы осуществлен с почти сто процентной вероятностью. Пушкину претил подобный предсказуемый примитивизм. Он стремился создать высокое произведение искусства, в котором соседствовали бы и новаторские находки и глубокая, нетривиальная мысль. Судя по всему, Пушкин направил Татьяну к Онегину (а не наоборот) потому, что, видимо, хотел избежать штампов, с одной стороны, а с другой – стремился внести в произведение нелогическую интригу, которая исказила логически правильную (векторную) схему и позволила тем самым сделать последующий событийный поток совершенно естественно вытекающим из этого неправильного хода. Здесь следует вспомнить слова Лотмана, который из несколько иных предпосылок получил аналогичный вывод: «...у автора сложилась творческая концепция, с точки зрения которой противоречие в тексте представляло ценность как таковую. Только внутренне противоречивый текст воспринимался как адекватный действительности» [10]. Получается, что, создав элемент неправильности, поэт обеспечил себе практически беспроблемное, жизненное развитие сюжета в совершенно оригинальном (по тем временам) русле.
 
Впрочем, рассуждения о нелогичности хода Пушкина должны иметь некоторые ограничения: его действия нелогичны лишь некоторым образом, но не абсолютно. Аналогично, действия Татьяны лишь некоторым образом выходят из предлагаемого нами векторного представления героев. Здесь все-таки соблюдается основной принцип векторного взаимодействия: между героями возникает активная связь в том случае, когда конец вектора для одного героя совпадает с началом вектора для другого. У Татьяны и Онегина это правило полностью исполняется. Иными словами, Пушкин только слегка исказил жесткую логическую схему, подтолкнув течение событий незаметным, плавным образом, оставаясь как-бы в стороне от того, что произойдет в дальнейшем, на деле же влияя на все непосредственным образом. Получается, что он, будучи внесистемным (надсистемным) героем романа, продолжает оставаться еще и его создателем не только де-факто, но и де-юре, превращаясь в своеобразного режиссера спектакля, в котором сам же и участвует в иногда незаметной, но важной роли путеводителя по лабиринтам своей же мысли.

В описанной схеме все ясно за исключением, может быть, той связи, которая возникает между Татьяной и Онегиным и на которой еще раз акцентируем внимание: в ней, в этой связи, нарушается симметричность всей ситуации в той части, где выражаются взаимоотношения между парами героев. Впрочем, и эта неясность не столь туманна и знание канвы повествования вполне достаточно, чтобы снять все вопросы. Так, мы знаем, что Татьяна предложила Онегину свою любовь, т.е. с ее стороны возникает попытка построить с ним эмоциональную связь. Онегин же отвечает спокойным и холодным объяснением того, почему между ними ничего не может быть, так что его отношение к Татьяне чисто логическое.
Такая ассиметрия отношений есть следствие того, что не Он двигается к Ней, а Она – к Нему. В самом деле, предположим, что именно Онегин начинает добиваться Татьяны. В этом случае налицо влюбленность Онегина – во-первых, и во-вторых – почти стопроцентный положительный ответ со стороны девушки, одиноко сидящей в деревне, и мечтающей о «принце». Онегин – как раз тот, кто очень хорошо подходит на роль такого сказочного, вычитанного Татьяной из западных книжек долгожданного «жениха». Поэтому, если бы Пушкин направил течение событий по стандартному руслу, то между героями завязалась бы естественные (особенно учитывая их юношеский возраст), тривиальные любовные отношения.
Страстное и открытое письмо Татьяны к Онегину и его холодное, логическое отношение к нему – два звена одной цепи, наличие первого привело к возникновению второго. Следовательно, можно думать, что Пушкин для того и направил Татьяну к Онегину, исказив тем самым безупречную «векторную» схему, которая действовала для других пар, чтобы обеспечить искажение симметрии в отношениях четырех героев и создать потенциал для последующих действий. Ведь полностью симметричная структура вполне завершена и лишена творческого самораскрытия, и лишь в не симметричных системах (или не вполне симметричных) существует сила, направляющая ее в сторону изменения, развития. Ощущение этой как воздух нужной несимметричности, нелогичности, неправильности возникает со стороны социального аспекта ситуации, поскольку «благовоспитанным» девушкам из светского круга считалось неприличным первыми выражать свои чувства. Об этом очень кстати вспомнил Ю.М. Лотман [11]. Этот социальный аспект полезен для нас не в своей самостоятельности, а тем, что он позволяет обратить внимание на сам факт «неправильности» письма Татьяны, который, на деле, значительно более важен разбиванием тех стеклянных симметрийных и нежизненных (с точки зрения динамики романа) отношений, о которых идет речь. Пушкин исказил логическую схему, сделав ее способной к жизненному развитию, т.е. сделав ее живой. При этом актом вдыхания жизни в произведение по праву следует считать письмо Татьяны. Все предыдущее – лишь прелюдия к нему.

С данной точки зрения удобно рассмотреть вопрос об отношении Пушкина к романтизму, и вообще, к западному строю мысли на момент создания романа. Практически все исследователи творчества Пушкина как минимум оговаривают негативное отношение поэта к романтизму. Как отмечает Н.В. Драгомирецкая [3], его отталкивала односторонность такой системы мировоззрения, которая, можно думать, имеет свой фундамент в утверждении примата логических (точнее, логически обусловленных) формул над всем остальным. Эта система мысли Запада развивалась очень долго и в своей научной основе имеет труды таких великих философов, как, например, Фомы Аквинского и И. Канта. Во время жизни Пушкина эту линию продолжили немцы Фихте и Гегель. Последний особенно страдал панлогизмом. И вот против таких умонастроений, согласно которым все будто бы можно объяснить и описать через логику, судя по всему, выступал Александр Сергеевич. Искажением «правильной» «векторной» схемы он создал положительный потенциал развития своего произведения, и через это показал, что жизнь, в частности, жизненная канва повествования романа, выпадает из разряда мертвой логической обусловленности. Напротив, лишь нелогичность, и в этом смысле нестандартность, является единственным залогом получения творения с внутренней силой самораскрытия. В последующем ту же правду отстаивал Ф.М. Достоевский, но следует помнить, что в этой теме Пушкин был первым.

6. Мы выяснили, что Татьяна своим письмом нарушила возникающую было симметрию отношений в романе. Теперь нам важно обратить внимание на тот существенный момент, что ее действие представляет собой не некое воздушное созерцание ума или что-нибудь в этом роде, наподобие витанию в облаках Ленского с его демагогическими, совершенно пустыми утруждениями. Нет, Татьянин жест совершенно иного рода – он материален и конкретен. Через него идея, очевидно, идея всеобщая, всебытийная, преодолевает себя с тем, чтобы воплотиться в жизни. Идеальное снизошло до своей материализации; высокое ступило на землю, однако не для того, чтобы испачкаться и испортиться, но потому, что оно только так и может из фантазийного уровня перейти на уровень реального существования. Так бытийный полюс полаганий (представлений) стремится стать внешним полюсом реального Мира: бытие преобразуется волевым актом, меняя лишь ту «складку» существующего, сквозь которую его можно заметить. Но тогда в Татьяне имеются не только всеобщие, расплывчатые образы, но и волевая решимость, настроенность на дело. Ее письмо Онегину – это и есть ее дело по воплощению в саму жизнь идеи о том, как нужно жить. Онегин ее не понял, за что и поплатился, потому что отказался принять ее шаг как шаг воплощения идеальной идеи в реальное дело. Он, очевидно, думал, что вселенское счастье создается лишь на небесах, и смаковал свои беседы с Ленским о чисто абстрактных материях:

Меж ними все рождало споры
И к размышлению влекло:
Племен минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло,
И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые.
Судьба и жизнь в свою чреду,
Все подвергалось их суду.
(2, XVI)

Поэтому, встретившись с делом Татьяны (с ее письмом), которое всегда по своей природе конкретно, он, стремящийся к высокому, не узнает в этом конкретном отголосок высокого и всеобщего и отказывается от того, что не соответствует его ожиданиям. Как выразился Е.А. Трофимов, «Онегин не ведает науки прозрения». Хорошо сказано! Ведь что наш герой говорит Татьяне для оправдания своего отказа?:

Когда бы жизнь домашним кругом
Я ограничить захотел;
Когда б мне быть отцом, супругом
Приятный жребий повелел;
Когда б семейственной картиной
Пленился я хоть миг единый, –
То, верно б, кроме вас одной
Невесты не искал иной.
(4, XIII)

Онегин, видимо, на примере пары Ленский – Ольга отождествляет институт семьи с рутиной жизни, со сплошным частным, от которого он пытался уйти. Пока Татьяна проявляла мечтательность, он ее ценил, но как только она сделала конкретный шаг и вышла из области чистых фантазий в реальность, он отказался от нее, отказался мягко, но бесповоротно. Получается, что Онегин общую, бытийную сферу, к которой стремится, связывает исключительно с деятельностью спекулятивного сознания. В реальности же он не видит бытия, здесь он видит лишь конкретное, сущее, не более того. Строго говоря, перед нами – впавший в солипсизм последователь западных философов романтической волны (Фихте), у которых в полную силу звучал только внутренний полюс бытия, а внешний полюс оказывался придатком.

Так вот, главный герой романа, судя по всему, уверовал, что будто бы всеобщее наличествует лишь в виде отвлеченных схем в сознании и всякое действие по преобразованию идеальных (рассудочных) конструкций в реальность недостойно высокого мужа, поскольку принижает идею. Татьяна же пошла на это, решившись воплотить в жизнь свои мечты. В результате произошла нестыковка нового конкретного содержания Тани с общими схемами Онегина, которая накренила событийную плоскость и покатила череду событий в известном направлении.

Мы уже упоминали, что Н.В. Драгомирецкая в [3] совершенно справедливо указывала на борьбу Пушкина с односторонностью романтизма. А в чем заключалась эта односторонность при жизни поэта? Во-первых, как уже говорилось, романтизм есть естественный, очередной виток западноевропейской мысли по части утверждения примата логичного (разумного) начала человека над вне-логичным (алогичным) началом. Пушкин пытался показать важность и поднять до нужного уровня именно последний момент, безусловно, не перечеркивая насовсем логическую составляющую человеческого существа.

Во-вторых, философский романтизм западноевропейской мысли эпохи Пушкина включал в себя тотальный, непреодолимый отрыв между мыслью и делом: делание, физическая активность, не входили в качестве допустимого звена в цепочку силлогического вывода. Делание у европейских романтиков оказалось, что называется, в скобках: оно предполагалось возможным или даже необходимым элементом жизни вообще, но не жизни сознания. Сознание у них было деятельно лишь в части создания образов и проч., но не в смысле физической активности индивидуума.

Онегин был типичным представителем такого рода системы взглядов, и он не мог преодолеть разрыв между логическим построением и реальной деятельностью. Татьяна же преодолевает этот разрыв, очевидно, волевым рывком, уверовав в своей правоте. При этом ее правда не есть силлогический вывод, в противном случае рывка с ее стороны и не было бы. Правда Татьяны другого сорта, она жизненная. Об этом, собственно, и идет речь в третьей главе перед письмом Татьяны к Онегину, особенно в XXIV строфе: «За что ж виновнее Татьяна? / За то ль, что в милой простоте / Она не ведает обмана / И верит избранной мечте?».
Татьяна жизненна, и ее правда того же плана – не логическая, но всеобъятная, деятельная, преодолевающая антидеятельную односторонность романтизма. В.И. Тюпа в главе 7 книги [12] формулирует похожий вывод. Он считает, что, согласно Пушкину, только через труд возможен «подлинный путь к самореализации личности». Правда, слово «труд» у В.И. Тюпы страдает некоторой узостью, поскольку часто ассоциируется с упорной работой с применением серьезных физических усилий – с потом, и может быть, даже с кровью. Отсюда выпадает огромный спектр человеческой активности – политической, умственной, или какой иной, весьма важной, но не предполагающей чисто физических нагрузок. Поэтому цитированную мысль Тюпы я бы преобразовал, заменив слово «труд» на более обширное «дело». И вот тогда получится именно то, что нужно для понимания романа. Тем более, что образец чистоты – Татьяна – вовсе и не труженица в буквальном понимании, но, очевидно, деятельная натура, для которой ее дело не отделимо от ее жизни.

7. Татьяна сделала решительный шаг по реализации своей мечты и формально поменяла свой вектор "общее - общее" на вектор "общее - конкретное". Однако так дело обстоит лишь при поверхностном взгляде на положение вещей. По сути же, она нисколько не изменилась и осталась той же самой Татьяной с прежней сущностью и все так же стремящейся к высокому идеалу, но уже сомневающаяся: а правильно ли она поступила? Не сомневается тот, кто ничего не делает, так что героиню понять можно и нужно. По большому счету, она засомневалась в правильности того преобразования, на которое она замахнулась: от общего идеального, посредством реального конкретного, обрести другое общее идеальное, которое бы обобщало и вбирало в себя прежнее идеальное. Татьяна из простой мечты о счастье решила создать реальное счастье, но не для себя одной, а для всех, кто имеет к этому отношение: мужу, детям, да и себе тоже. Вселенское счастье как истинный синтез, итог жизненного пути – не есть ли это всамделишная цель для любого цельного индивида?
Сомнение Татьяны выразилось в ее сне, во время которого ей явились различные чудища во главе с Евгением. Вот как все начиналось:

И снится чудный сон Татьяне.
Ей снится, будто бы она
Идет по снеговой поляне,
Печальной мглой окружена;
В сугробах снежных перед нею
Шумит, клубит волной своею
Кипучий, темный и седой
Поток, не скованный зимой;
Две жердочки, склеены льдиной,
Дрожащий, гибельный мосток,
положены через поток;
И пред шумящею пучиной,
Недоумения полна,
Остановилася она.
(5, XI)

Ясно, что здесь выражено опасение Татьяны: она пошла по узкой жизненной тропке и подошла к бурлящему потоку с хлипкими жердочками вместо крепкого моста. Идти ей или не идти дальше? Идти вроде надо, механизм «письма» запущен, и он абсолютно необратимо сталкивает все события с мертвой точки, заставляя их свершаться. В результате какая-то огромная сила («медведь») подхватила ее и перенесла через бурлящий поток. Все, дело сделано, письмо отправлено, и назад ходу нет. Можно бежать только вперед, дико боясь неуправляемой силы («медведя»), прорываясь сквозь частокол сосен, потеряв всякие ориентиры и идя лишь по одному наитию. Такая ситуация знакома каждому, кто шел своим путем: перейдя определенный рубеж, дальше обнаруживаешь отсутствие какой-либо дороги, каких-либо указателей, понятных тебе, и только одна ужасная для самого тебя медведь-воля гонит незнамо куда, незнамо зачем. В конце же сна оказалось, что Онегин убивает Ленского.
Мы знаем, что сон оказался вещим: впоследствии Онегин и вправду убьет Ленского из-за мелкой ерунды, однако важно, что, согласно сну, это убийство было предопределено, в конечном счете, решимостью Татьяны совершить свое дело, идти своим путем. Это та подсказка, которую не следует оставлять без внимания, и поэтому сейчас мы постараемся подробно разобрать сущностное обстояние дел в этом месте.

8. Чтобы понять последующую череду событий, достаточно обратить внимание на то, что Ленский, несмотря на постоянное упоминание его в качестве «поэта», на деле поэтом не является: как уже говорилось, он лишь притворяется таковым, дабы скрыть свою примитивную сущность. И в качестве очередного доказательства этого можно вспомнить факт того, что он не заметил возникшую серьезность момента в отношениях между главными героями. Конечно, можно было бы возразить, что ни Онегин, ни Татьяна не докладывали ему о своих чувствах и мыслях, но в том-то и выражается истинность поэтической натуры, что ей, для понимания отношений между людьми, достаточно схватить одни лишь мельчайшие флюиды, не требуя для подсказки словесных признаний. Поэт, если он действительно Поэт с большой буквы, что называется, «на кончиках пальцев» чувствует возникающие изменения и уже готов к ним заранее, задолго до, так сказать, «официальных» объявлений. И кому как не Пушкину это знать!

Никаких таких тонких свойств Ленский не проявил, пропустил «мимо ушей» возникший дисбаланс между Евгением и Татьяной, и позвал своего приятеля к Лариным. Тот стал отказываться: «Но куча будет там народу / И всякого такого сброду...» (4, XLIX) – вот здесь бы и почувствовать Владимиру что-то особенное и необычное, но – нет, он глух к подобного рода мелочам, он не понимает, что из таких мелочей, как из тонких кружев, сплетается полотно человеческих взаимоотношений.

Евгений не хотел афишировать возникшие между ним и Татьяной отношения, между прочим, по ее же просьбе (последнее четверостишье ее письма). Ленский же не заметил тонкий перекос, созданный Татьяной, и со своей стороны сделал ход, который лишь сильнее накренил ту плоскость, по которой уже катился ком необратимых изменений. Что же он сделал? Он немного схитрил и обманул Онегина: «– И, никого, уверен я! / Кто будет там? своя семья. / Поедем, сделай одолжение» (4, XLIX). Эта хитрость совершенно невинна и призвана была, очевидно, скрасить его путешествие в гости. То, что это был обман, тоже очевидно, поскольку ставший близким к дому Лариных Ленский не мог не знать значительность и размах предстоящего события. Таким образом, Владимир, ради своих эгоистических целей (весело приехать к Лариным) пошел на обман. Тем самым, он незаметно изменил себе: из того, кто будто-бы стоял за истину и за одну только истину, он стал тем, кто ради своей личной мелкой цели поступается принципами. Ленский оступился и из стояния в общем («витания в облаках») он на какое-то время перешел в противоположную область и стал характеризоваться вектором конкретное ; конкретное. И все бы ничего, но это наложилось на кризис в отношениях между Онегиным и Татьяной, который он не разглядел. В результате оступь Ленского не прошла бесследно, а закрепилась и породила еще большую ошибку со стороны Онегина, который стал мстить за ложь – он стал флиртовать с Ольгой. Ошибка у одного породила еще большую ошибку у другого. Ведь когда Онегин стал заигрывать с Ольгой: «И наклонясь, ей шепчет нежно / Какой-то пошлый мадригал» (5, XLIV), то он конкретно стал исполнять конкретную, не имеющую какого-либо значительного смысла, пошлость. Вслед за Ленским, изменившим себе, изменился и Онегин: его вектор изменился с "конкретное - общее" на "конкретное - конкретное". При этом диалектическое противоречие между двумя приятелями снялось (Ленский стал простым повторением Онегина), следовательно, снялась необходимость одного в другом. Онегину оказался больше ненужным его двойник – Ленский. В итоге мы имеем стремительную концовку: Ленский еще сильнее впадает в ошибку и вызывает Онегина на глупую, не имеющую высокой цели и содержания дуэль, подтверждая свою новую сущность (конкретное - конкретное), следовательно, подтверждая свою дальнейшую ненужность в структуре романа, и оказывается убитым. Причем убийство описывается не кроваво и натуралистически, а так, как будто это была и не смерть вовсе, а своеобразный отход ко сну:

Онегин выстрелил...Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет молча пистолет,
На грудь кладет тихонько руку
И падает. Туманный взор
Изображает смерть, не муку.
Так медленно по скату гор,
На солнце искрами блистая,
Спадает глыба снеговая.
(6, XXXI)

Владимир здесь уподобляется снеговой глыбе, которой пришло время упасть. И все – ни переживаний со стороны Пушкина, ни страданий от его лица мы не видим. Ленский для поэта оказался отработанным материалом, от которого тот поспешил избавиться. Это только потом, в седьмой главе, автор несколько раз восклицает «Мой бедный Ленский», как будто опомнился и немного извиняется за то, что во время самой смерти не проявил к нему сочувствия. Но извиняется он именно совсем чуть-чуть, поскольку «Мой бедный Ленский» есть скорректированная «унылая» досада самого Ленского («Poor, Yorick!») по отношению к Ларину-старшему. И как отношение Ленского к умершему Ларину было всего лишь «унылым», так и Пушкин выражает всего лишь легкий налет грусти по поводу ухода героя, к которому он уже успел привыкнуть.

9. И вот тут-то все меняется кардинальным образом: прежде количественно незначительные изменения шаг за шагом привели к неожиданной катастрофе, формально заключающейся в убийстве одного из героев, а в сущностном плане выражающейся в радикальном изменении «векторной» схемы. Дуэль оказалась поворотным пунктом романа, после которого время потекло как-бы вспять, но не в буквальном смысле (физическое время шло своим чередом), а в смысле того, что после дуэли главные герои стали пытаться переосмыслить и себя и свое отношение к окружающему миру. Они стали как-бы всматриваться назад и пытаться увидеть там ответы на волнующие их вопросы. Но ответы не высвечиваются, и оттого волевые качества приобретают все большую и большую ценность. Если же воли нет, то приходиться лишь бежать. От кого? В конечном счете, от себя.

Но все по порядку. После убийства Ленского Онегин закрепил за собой статус того, кто из примитивных целей (глупая, бессмысленная месть, лишенная приобщенности к бытию) осуществляет конкретные, внебытийные мерзости (убивает наивного «поэта»), т.е. он приобрел сущностный вектор "конкретное - конкретное". Далее, Ольга вышла замуж за первого подвернувшегося улана и исчезла из повествования романа. Вместе с изменившимся Евгением осталась лишь Татьяна, причем, как мы помним, она приобрела двойной статус. С одной стороны, ее сущность по-прежнему тянулась к высокому и мы оставляем за собой право обозначить ее вектором "общее - общее". С другой стороны, она своим письмом осуществила конкретное действие, в результате чего мы можем дать ей вектор "общее - конкретное". Первый ее вектор совершенно отдален от нового состояния Онегина, не имеет с ним точек соприкосновения, но второй вектор предполагает ее движение к нему, поскольку имеет общую область соприкосновения (область конкретного). Поэтому, когда Онегин в трансе уехал путешествовать, Татьяну все равно тянуло к нему, в результате чего она будто бы невзначай набрела на его жилище. Пушкин допустил это не только по причине, о которой мы скажем ниже, но и по причине того, что уже пришло время подводить итоги и потихоньку двигать роман к концу, следовательно, после дуэли он был заинтересован в оформлении тех симметрийных отношений, которые он строил в течение всего произведения. Ему уже важно было не искажать целенаправленно симметрийные структуры, а, напротив, завершать их, следуя требованиям канвы повествования. И если векторный подход в седьмой главе предполагал движение Татьяны к некоторому образу Онегина (именно к образу, а не к самому нему, дабы не допустить противоречия в соотношении пары векторов "конкретное - конкретное" (Онегин) и "общее - общее" (Татьяна)), то Пушкин этому уже не мешал, в отличии от того, что было в начале романа (в третьей главе), когда введение противоречия в сюжетную канву и векторную схему было важнейшим механизмом придания динамики произведению.
Кроме того, продвигая роман к концу, Пушкин постепенно продвигался и к раскрытию главной идеи, которая им движила. И значительный пласт такого раскрытия выявляется в седьмой главе, в XV – XXV строфах, где описывается приход Татьяны в дом Онегина, ее знакомство с его вещами, а через них – с его сущностью. Здесь она вдруг обнаруживает: «Уж не пародия ли он?» Вот! Она попала в самую точку.

Но что же это такое значит – быть пародией? Пародией на кого? На западный образ мысли? Ну и что тут такого особенного, ведь все богатые молодые люди того времени одевались на западный манер, цитировали западных авторов и проч. Да и сама Татьяна, между прочим, «по-русски плохо знала» (3, XXVI) и написала свое знаменитое письмо Онегину вовсе и не по-русски, а по-французски, так что кому-кому, а ей удивляться прозападным формам мысли у Онегина не пристало.

Нет, не прозападничество, а что-то другое поразило Татьяну, когда она ознакомилась с тем, как «Онегина душа / Себя невольно выражает» (7, XXIII). Вот что она увидела в «двух – трех романах»:

И современный человек
Изображен довольно верно
С его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
Мечтанью преданной безмерно,
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом.
(7, XXII)

Получается, в Онегине она разгадала-таки пустого эгоиста, стремящегося к какой-то отвлеченной, но принадлежащей только ему, мечте. А по фразе «Мечтанью преданной безмерно» можно даже догадаться о наличии у него зачатка стремлений к дутой, не обеспеченной реальными делами, славе. Причем, поскольку его «озлобленный ум» «кипит в действии пустом», то вся его мания величия не имеет выхода в реальность, он лишь пустой безвольный мечтатель – не более того (отметим, что о безволии Онегина писал Трофимов [7]). С этих позиций все становится ясно. Исходный вектор Онегина "конкретное - общее" Татьяна в самом начале их знакомства неправильно восприняла как направленность Онегина на какое-то значительное дело и, будучи истинным бытийным полюсом, направилась к нему, чтобы вместе с ним, т.е. вместе с деятельной натурой (как она его поначалу оценила), делать это самое дело. Но на поверку Онегин оказался иным – настроенным не на дело, а на пустое фантазирование относительно того, что могло бы быть если бы... Его ум, оказывается, направлен вовсе не на деятельность, и не на то, чтобы прийти к всеобщему реальному счастью, в котором произошло бы слитие с божественным Абсолютом. Ему это все было не нужно – и когда он пытался писать, и когда он пытался читать (в первой главе), т.е. знакомиться с мыслями других людей. В седьмой главе Татьяна поняла это окончательно: Онегин – псевдодеятельный тип. Формально, он язвит и будто бы выражает недовольство существующим положением вещей, он не глуп и может что-то предпринять. Все внешние моменты указывают на наличие в нем потенциала деятельности, той деятельности, которая преобразует этот мир, изменяет его. Но внешнее – это одно, а внутренняя сущность – другое. А в сущности, Онегин ленив и безволен.

Таким образом, под «пародией» Онегина Татьяна, судя по всему, поняла его пародию на деятельного мужа. Онегин же не был и близко таковым, а лишь его изображал, и то плохо. Татьяна стремилась к реальным изменениям и улучшениям, и приняла красивый фантик за тот эликсир силы, который придаст ей уверенность в борьбе за истинное, вселенское счастье. Но она промахнулась: фантик раскрылся, а силы в нем не оказалось. Горько и обидно! Но ничего не поделаешь, надо жить дальше.

Таня поняла, что от Онегина ей ждать нечего, он ей не пара, и поэтому согласилась ехать в Москву, хотя и не без страха: «Татьяне страшен зимний путь» (7, XXX). Но она – активная личность, и если надо ехать в Москву, то пусть так и будет! По большому счету, ей, бытийному и волевому центру, начавшей свой путь к реализации своей сущностной идеи, т.е. попросту решившей воплотить задуманное, важен был носитель ее как бытия: бытие как ноэматическая сфера само-по-себе не существует, а проявляет себя лишь при нашем обращении к нему как к бытию. А как следует относиться к бытию, чтобы оно показало свою бездонность? В первую очередь, предъявив ему нашу оценку, и, как следствие, уважение. Онегин, вроде бы, оценил Татьяну с самого первого знакомства, но он не представил эту оценку ей должным образом, не выдал ей своего уважения и поэтому он не увидел в ней по-настоящему ее бытийную сущность, а только лишь скользнул своим взглядом по поверхности ее лика, тем и успокоился. Между прочим, уже это дало ему возможность поставить Татьяну неизмеримо выше Ольги. Ему бы попытаться копнуть поглубже в Татьянину душу, но для этого надо потрудиться, а он не привык: ленив, знаете ли... Короче говоря, Онегин на роль выразителя Татьяны (читай – бытия) не сгодился. Потому-то она, через «не хочу», и устремилась в совершенно незнакомую Москву («Куда, зачем стремлюся я?» (8, XX)), чтобы, быть может, именно там найти своего выразителя.. Именно его, а не стандартного и скучного ухажера-жениха. Ведь ей нужно было, в конечном счете, не удовлетворение физиологических инстинктов, а решение задачи по гармонизации ее жизни и жизни всех, кто ее окружает. Ей нужно было вселенское счастье, которое без семьи не мыслимо. Ее стремление к созданию семьи, полностью гармоничной, заключало часть ее общего плана – быть счастливой в своей реализованности. Ведь тогда замкнется ее движение: от общего к конкретному, и вновь – к общему, но уже не нафантазированному, как вначале, а реальному, всамделишному. Начитавшись романтических книг она страстно захотела воплотить вычитанное в жизни, и стала двигаться к этому, не жалея сил (точнее, превозмогая страх). Все это она видела в своем сне из пятой главы, и сон оказался вещим.

Понимая Татьяну и восхищаясь ею, здесь нельзя не сделать ремарку, что в таком контексте Пушкин вовсе не высвечивается как рьяный противник романтизма, а является довольно осторожным его критиком, усматривающий его основной недостаток, заключающийся в «односторонности» [3]. Эту односторонность мы обозначим следующим образом: романтизм позволяет увидеть необходимость перемен, но не позволяет их осуществить. Вот ведь в чем дело-то! Западная философия того времени, определявшая всю систему западного мировоззрения, не включала реальное делание в структуру своих силлогизмов. Татьяна вобрала в себя из западных книжек романтизм – способность видения, а своим делом по осуществлению задуманного она преодолела его.

Настроенная на дело Татьяна уехала и от романтических настроений, связанных с воспоминаниями об Онегине, и от не менее романтических деревенских пейзажей, которые так и затягивают в прозябание жизни, сытной, но пустой. Поэтому, когда в одном из московских салонов ей показали на генерала («Кто? Толстый этот генерал?» 7, LIV), она только на миг оторопела, и этот миг отображен в цитированном вопрошании. Вскоре, в восьмой главе, мы узнаем, что она все-таки приняла оценку человека, уже много сделавшего в этой жизни и вышла за него замуж: «...муж в сраженьях изувечен, / ...нас за то ласкает двор» (8, XLIV). Ей нужен был выразитель, носитель ее интересов, причем не выдуманный, а реальный, способный на реальные дела, и она такого человека – надежного спутника жизни – получила. Бытие соединилось с субъектом, который отныне обречен познавать (оценивать) ее. А ей (бытию) только того и надо, к этому она и стремилась. Конечно, здесь все не так просто, и ей решение выйти замуж далось нелегко: «Меня с слезами заклинаний / Молила мать; для бедной Тани / Все были жребии равны... / Я вышла замуж» (8, XLVII). Но в том-то и заключается ее сила воли, что она смогла преодолеть возникшие сложности, связанные, очевидно, с эмоциональным неприятием нелюбимого ей «генерала». Она приехала в Москву для поиска жениха и оказалась в ситуации, когда надо было не разводить руками, а что-то предпринимать, так что своим поступком («Я вышла замуж») она еще раз, окончательно, утвердила себя не как нежную мечтательницу, а как устремленную на дело личность.

10. А что же Онегин? А что с ним будет! «Довольно он морочил свет...» (8, VIII). Его пустота развенчана, из подающего в начале романа надежды романтика с вектором "частное - общее" он так и не смог реализовать в себе что-то дельное, и превратился в скучного и непохожего на себя странника с вектором "частное - частное". Потенциал деятеля без попыток реального воплощения превращается в «пшик». И уже сам Пушкин его не совсем узнает: «Кто он таков? Ужель Евгений? / Ужели он?..Так, точно он» (8, VII), а далее он спрашивает: «Знаком он вам? – И да и нет». Т.е., конечно, как человек, как физическое лицо герой остался прежним: фамилия Онегин, звать Евгений. Но вот сущность его стала иная. Напомним, она стала иная окончательно, бесповоротно после того, как он убил Ленского за сущую пустяковину, которую сам же и придумал (флирт с Ольгой), из-за чего, говоря на нашем языке, его вектор с "частное - общее" поменялся на "частное - частное".
Поэтому, появившись в «свете», и увидев Татьяну в ее новом положении, которое ею представлялось той стороной, которая была предназначена для этого самого «света», т.е. вектором "общее - частное", и в этом смысле напоминала собой милого Ленского, Онегин не мог не устоять и решил, что перед ним – изменившаяся Татьяна, адаптировавшаяся к условиям светской жизни. И по некоторым признакам это и вправду было именно так: и жесты, и манеры, и проч. – все выдавало в ней даму с «богатым» опытом светской жизни. Ее вектор "общее - частное" был настолько ослепителен, что заслонял собой другой ее вектор, главный – "общее - общее", который приобщал ее к вечному бытию и составлял ее главную сущность. Но Онегин, и раньше лишь поверхностно оценивавший Татьяну, в своем новом состоянии и вовсе не мог оценить ее по настоящему и выделить в ней основное, так что, как во второй главе, так и в восьмой, он, по существу, прохлопал тот взгляд на бытие, который мог бы ему помочь. Раньше он мог бы помочь ему кардинально, а сейчас – мог способствовать избежать унижения, которое неминуемо стало приближаться, как только он стал видеть в княгине Татьяне обыкновенную княгиню и решил, по своему старому обыкновению, «приударить» за ней. Здесь поэт обращает внимание читателей на ложность такого хода Евгения фразой: «По крайней мере, мой совет: / Отстать от моды обветшалой» (8, VIII), обращенной, очевидно, к герою событий. Автор здесь попросту говорит, что если поступать умно, то герою следовало бы забыть старые фокусы, в том числе, фокусы флирта. Но Онегин-не-видящий-бытия далек от мудрости, и тем горше для него настанет финал.

Финал простой: он не понимает что делает, и, надеясь на то, что Татьяна превратилась в обыкновенную светскую даму, да еще имеющую видимый вектор "общее - частное", написал ей письмо. Предельно схематично это выглядит так: он, будучи вектором "частное - частное", решил присоединиться к вектору "общее - частное" через их объединяющий момент «частное» посредством конкретного (частного) действия – письма. Если бы Татьяна и вправду полностью выражалась своим видимым вектором (кажимой сущностью), то очень может быть, что его усилия не пропали бы даром. Но в данном случае все оказалось не так, поскольку вектор Татьяны "общее - частное" не есть ее сущностный вектор, а лишь кажимость ее сущности, ее своеобразная тень, удар по которой ни к чему не приводит. Онегин пишет второе письмо, третье. Их тексты, понятное дело, не приводятся – все они, должно быть, однотипны, так что достаточно и того первого, которое приведено в романе. Иными словами, Онегин пытается повторить ход, некогда осуществленный Татьяной, но у него ничего не выходит, и не выходит потому, что, в отличии от Нее, Он не желает воплотить мечту, его усилия – не попытка реализации серьезной задумки, а все та же пустышка, как и весь он сам. Он, что называется, мельтешит, суетиться, а не серьезно исполняет свое жизненное предназначение. В итоге, вектор Онегина "частное - частное" так и не смог повлиять на жизненный путь Татьяны с вектором "общее - общее", хотя и заставил ее немного всплакнуть, вспомнить о былом – за счет того, что все-таки, несмотря на всю свою кажимость, ее вектор "общее - частное" нашел общую точку соприкосновения с Онегинскими приставаниями. В самом деле, не машина же Татьяна, а живой человек, имеющий свою слабину.

Эта слабина и есть вектор "общее - частное", который породился ее стремлением начать свое дело и, следовательно, навсегда оставившей на ней печать грубой прозы. Так и любое произведение, сколь бы ни было оно хорошим в задумке, по мере воплощения грубеет и приобретает как-бы двойную ипостась. Первая ипостась – то, что на виду. Вторая ипостась – неизменно высокое предназначение. До ее основ проникнуть трудно, но, только сделав это, есть шанс схватить чудо бытия. В словах «Но я другому отдана; / Я буду век ему верна» (8, XLVII) слышится настоящий апофеоз великой симфонии жизни, состоявшейся, свершившейся жизни, которая перешагнула через эмоции и сиюсикундные наслаждения и вышла на уровень глобальной осмысленности свершившегося. И одновременно – это прямой приговор одностороннему либерализму Онегина, у которого, хоть и есть «И гордость и прямая честь» (8, XLVII), но от которого нет никакого практического проку.

12. Ну вот, мы и добрались до конца нашего анализа. Конечно, как всегда, когда дело касается «Евгения Онегина», любой анализ не полон и тайна этого произведения так и осталась окончательно не высказанной, «за кадром». Однако думается, мы добавили новый штрих в понимание этой загадки.

Постараемся вкратце сформулировать главный итог данного исследования. А итог касается выяснения того, какую же основную мысль, по нашему мнению, преследовал Александр Сергеевич на протяжении долгих семи лет, пока он писал роман. Представляется, что исходной его мыслью было утверждение неполноценности одних только рассуждений о необходимости осуществлять те или иные преобразования, в частности – преобразований в обществе. Пушкину эта тема была особенно близка вследствие его известной причастности к неудавшемуся декабрьскому восстанию 1825 г. Гармоничный человек (Татьяна) должен еще что-то делать: не ограничиваться высокопарными речами и спекулятивными умозрениями, а пытаться ввести хотя бы часть сказанного в жизнь – вот основной пафос всего пушкинского произведения.

ЛИТЕРАТУРА

1. Драгомирецкая Н.В. А.С. Пушкин. «Евгений Онегин»: манифест диалог-полемики с романтизмом. – М.: «Наследие», 2000. С. 146.
2. Там же, С. 145.
3. Там же, С. 36
4. Маркович В.М. Сон Татьяны в поэтической структуре «Евгения Онегина» // Болдинские чтения. Горький. 1980. С. 25.
5. Трофимов Е.А. Метафизическая поэтика Пушкина. – Иваново: Ивановский гос. университет, 1999. С. 124.
6. Там же, С. 139.
7. Там же, С. 123.
8. Непомнящий В.С. Пушкин. Избранные работы 1960-х – 1990-х г.г. Т.II. Пушкин. Русская картина мира. – М.: «Жизнь и мысль», 2001. С. 275.
9. Там же, С. 105.
10. Лотман Ю.М. Пушкин. – С.-Петербург: Искусство – СПБ, 1995. С. 410.
11. Там же, С. 626.
12. Дарвин М.Н., Тюпа В.И. Циклизация в творчестве Пушкина: Опыт изучения поэтики конвергентного сознания. – Новосибирск: Наука, 2001. С. 238.