Алексей Владимирович Местергази
Страницы жизни
на память внукам и правнукам
Записи начаты в феврале 1984 года
Алексей Владимирович Местергази
родился 21 февраля 1914 года.
Правнук Казимира Местергази
Внук Владимира Кричевского
По праву первородства правопреемник рода Местергази в России
Текст записок набран сыном автора Василием Алексеевичем Местергази с оригинала, представляющего собой обычную амбарную книгу в картонном переплете с горизонтальной разлиновкой. Текст приводится без исправлений, но с комментариями с целью прояснения или уточнения излагаемых событий и данных.
Я давно просил отца заняться мемуарами, но отец по характеру не писатель - всегда в делах, в заботах. Он очень любил жизнь, дорожил каждой минутой, потому что еще в детстве ощутил на примере жизни самых близких ему людей, как легко можно её лишиться по чужой воле.
Жалко ему было терять время на всякую писанину. По-этому не дописал он до конца все страницы своей жизни.
Отец умер на 88-м году жизни – 20 апреля 2001 года, т.е. в новом тысячелетии, о чем очень мечтал. А за 5 дней до этого у его внука Александра Васильевича Местергази родился сын Вова, правнук отца Алексея, ему сообщили эту радостную весть, но было не ясно, воспринял ли он её на смертном одре или нет. Эта загадка ушла вместе с ним туда.
С большим интересом и удовлетворением прочитал воспоминания моего прадеда Егора Осиповича Кричевского, в которых он описал всю свою жизнь от малых лет до старости.
Появилось и у меня желание записать вкратце весь свой жизненный путь с надеждой на то, что потомкам будет интересно знать о прошлом их предка, живущего и работающего в ХХ веке, и о событиях, происходивших в те времена.
Отец мой Владимир Михайлович Местергази и мать Римма Алексеевна (урожденная Лосева) были потомственными дворянами.
(Здесь я вставил более поздний текст от 15.03.1998 года, дописанный на обратной стороне первого листа записок).
В феврале месяце мне исполнилось 84 года. Прошло немало времени, когда в 80-х годах я начал запись своих воспоминаний. На каждом из листов вторую (обратную) сторону я оставлял свободной с тем, чтобы дополнить или уточнить записанное ранее.
Я родился в С.-Петербурге, где проходил военную службу мой отец, служивший в то время корнетом в Конной Гвардии Его Императорского Величества. В 1914 году был демобилизован по инвалидности (сломал ногу при вольтижировке), и мы переехали на жительство в г. Калугу к родителям отца и матери.
Там в Калуге на улице Космодемьяновской были два дома одноэтажные, один из которых принадлежал генералу от инфантерии Лосеву Алексею Андреевичу, моему деду по матери, а второй - Кричевскому Владимиру Егоровичу, моему деду по отцу.
В те времена Калуга была Губернским городом с населением около 50 тыс. человек.
В центре города находились Троицкий Собор (главный), Благовещенский собор, храм Жён Мироносиц и храм Иоанна Предтечи, помимо этих храмов было много других, а всего их насчитывалось 33, не считая домовых церквей.
Самый красивый был храм Козьмы и Дамиана, построенный в 18-ом столетии по проекту великого Растрелли. В годы Советской власти было только 2 храма, в которых не прекращалась служба, - это храм Николы на Косинке и храм Георгия ….
Начиная с 8-летнего возраста, я прислуживал в храме Козьмы и Дамиана, а с 10 лет, когда его закрыли, перешел в храм Иоанна Предтечи.
Помимо прислуживания я с товарищами был и звонарем.
В больших храмах, о которых я упомянул выше, главные колокола были весом от 350 до 1000 пудов. Сделаны они были с большой добавкой меди и серебра, поэтому звучали по-особенному – «малиновый звон».
Я не буду вспоминать, как мы жили после 1917 года – о жизни таких людей уже давным-давно все известно. Под Калугой была деревня Перцево. Там у родителей было небольшое поместье. До революции от этого поместья семья имела доходы, правда, небольшие, которые с весны 1918 года были конфискованы. Моим дедам не довелось дожить до этого произвола – Кричевский умер в 1893 году, а Михаил Казимирович в 1907 году.
Вот теперь уже на склоне лет, я посетил Калугу – там и теперь живет с семьёй мой младший брат Михаил 1918 года рождения. Всегда, когда я бываю в Калуге, я делаю большие прогулки по городу. Сравниваю, как когда-то было и как стало. Уже нет наших домов на Космодемьяновской улице (теперь ул. Суворова, слава богу, что не Демьяна Бедного или Калинина).
На местах бывших частных домов построены многоэтажные дома. Теперь Калуга насчитывает не как когда-то 50 тысяч, а 400…450 тысяч жителей.
Много храмов теперь восстанавливается, но такие, как Собор Благовещения уничтожены до основания.
За годы «власти Советов», иначе говоря, за период с 1930 года были построены и работали Спичечная фабрика, Калужский завод электрооборудования, Калужский электромеханический завод, Музыкальная фабрика, Калужский турбозавод и несколько более мелких предприятий, но в настоящее время, к сожалению, все стоит без работы. Наверное, это все же временно.
Я всегда бываю на Пятницком кладбище – там похоронена наша старшая дочь Риммочка, умершая 5 лет отроду в 1946 году. Там же покоится моя мать Римма Алексеевна 1885 года рождения, тетка (сестра бабушки), наши бывшие домработницы Анна и Александра Никаноровна. Теперь открыли кладбищенскую церковь – это очень удобно для посещающих своих родных.
(продолжение после вставки от 15.03.1998 года, дописанной на обратной стороне первого листа записок).
Имущественное состояние родителей было не особенно велико, однако семья жила в полном достатке.
Родители отца больших средств не имели, и после их смерти наследство было разделено между трех братьев. Родственники же матери были более состоятельными, и наследство от них при умелом и разумном ведении хозяйства могло бы в дальнейшем обеспечить родителям полное благополучие, ибо они должны были стать наследниками имений в селе Богоявленское Землянского уезда Воронежской губернии и в селе Червяк Орловской губернии.
Свершиться этому не пришлось. Нагрянувшая в 1917 году революция в России положила конец всякой частной, особенно крупной собственности.
Все движимое и недвижимое имущество, а также капиталы состоятельных классов были «конфискованы и переданы народу» (дальше дописано карандашом) или разворованы. На первых порах Советы, как в те времена принято было говорить о новой власти, безусловно, получили солидную материальную базу, но вышло по русской пословице «Пусти козла в огород» (дописано карандашом позднее).
В городах рабочий класс взял в свои руки фабрики, заводы и всю добывающую промышленность, способные продолжать свою работу и производить материальные ценности.
Значительно хуже оказалось дело в сельской местности. Там помимо земельных угодий большую для народа ценность могли бы составлять конфискованные помещичьи имения. Большинство таких имений по всей стране были оснащены средствами производства, имели хорошую тягловую силу (в то время, конечно, конную) и продуктивное животноводство. Чем богаче были имения, тем лучше и эффективнее в них велось хозяйство. Такие хозяйства могли бы быть, и, казалось, должны были быть немедленно преобразованы в Советские хозяйства, в которых должна была продолжаться хозяйственная деятельность. На деле такого не получилось.
Согласно декрету Совета Народных комиссаров все помещичьи земли были переданы в безвозмездное пользование крестьянам, и они были поделены между крестьянскими хозяйствами. На сами помещичьи имения внимание правительства обращено не было, и подавляющее большинство их с движимым и недвижимым имуществом были, грубо говоря, разграблены. Очень многие усадьбы вместо их разумного использования, как упоминалось выше, были до основания сожжены. Так было и с небольшим имением Перцево под Калугой, принадлежавшим моему деду Михаилу Казимировичу Местергази. Такая же печальная участь постигла имение Богоявленское в Воронежской губернии и имение Червяк в Орловской губернии, принадлежащие родителям и теткам моей матери по линии Павлищевых (это те самые Павлищевы – сродственники Александра Сергеевича Пушкина).
У моего отца было два брата и две сестры, одна из них - тётя Оля рождения 1890 года умерла, будучи ребёнком, другой - тёти Сони, год рождения 1893, не стало в 17 лет - скончалась от менингита. Отец мой Владимир был старший, второй брат - Михаил и младший - Василий (мой крестный отец). Отец моей матери Лосев Алексей Андреевич имел звание полного генерала от инфантерии, дед по отцу Михаил Каземирович Местергази закончил службу в звании полковника артиллерии, при выходе в отставку ему было присвоено звание генерал-майора.
Все три сына Михаила Каземировича получили университетское образование. Отец и мой Крестный дядя Вася закончили юридический факультет Московского университета (странно - по моим детским воспоминаниям мой дед воспитывался в пажеском корпусе, а затем служил в Конной Гвардии), а Михаил посвятил свою жизнь естествоведческим и географическим наукам. Еще будучи студентом, и после окончания университета много путешествовал - побывал во многих странах света, собрал различные коллекции. Им написаны труды по этнографии народов Африки, Австралии, Дальнего Востока,Японии, Курильских островов. Некоторые коллекции и экспонаты были подарены Калужскому историческому музею, и поныне находятся там.
Родители отца - Михаил Каземирович и его жена Софья Владимировна (урожденная Кричевская) жили в Калуге, где имели собственный дом с прилегающими к нему хозяйственными постройками, а в 5 верстах от города в деревне Перцево небольшое имение, о котором уже упоминалось выше. Дом находился на углу Московской и Космодемьяновской улиц (в конце пятидесятых годов на его месте был построен новый пятиэтажный дом). На улице Космодемьяновской находился и дом Владимира Егоровича Кричевского.
Хочу немного сказать об отце и моих дядях Михаиле и Василии Местергази.
Отец мой Владимир Михайлович по своим убеждениям был монархистом. Служил в гвардии Его Императорского Величества, имел звание корнета.
Михаил Михайлович был сторонником коммунистического лагеря, а младший брат Василий Михайлович политическими вопросами не интересовался и относился к ним безразлично.
Конечно, революцию 1917 года отец воспринял враждебно и в надежде на то, что это явление сугубо временного характера, оставил семью и летом 1918 года покинул Родину, уехав с последним пароходом в Турцию.
Большую глупость совершил младший брат Василий, который вместе с женой Ниной (урожденной Гончаровой – прямой родственницы Натальи Гончаровой – жены Александра Сергеевича Пушкина ) по совету многих знакомых также в середине 1918 года покинул Родину. Детей у них не было.
Михаил встретил Октябрьскую Революцию с радостью и большим подъёмом, уже в начале 1919 года он стал членом РКП(б). Много времени отдавал партийной работе, был активным общественником. Его первая жена тётя Лина была художницей. Но семейная жизнь у них не получилась, и они разошлись. Вторично женился на дочери врача Фиофелактова Ольге Алексеевне (семья дворянского происхождения).
По своим коммунистическим убеждениям они импонировали друг другу (подходили как 2 сапога пара). Тётя Оля была проникнута идеями коммунизма до фанатизма. Очевидно, не случайно своему сыну, родившемуся в 1925 году, они дали имя Май.
(Дальше маленькая вставочка с обратной стороны листа, как договорились).
Родственные отношения с семьей старшего брата, т.е. с нами они не поддерживали, особенно его супруга Ольга Алексеевна. Был такой случай. Дядя Миша жил в Москве – это было перед началом ВОВ. Жили мы тогда бедновато, и брат Миша попросил у дяди Миши помощи, чтобы соорудить себе какой-никакой костюм. Так его супруга О. А. отказала и предупредила, чтобы он и впредь не обращался к ним. Для нас всех это была пощечина. В настоящее время у нас всех с его сыном Маем отношения хорошие.
Дядя очень много работал по специальности, имел звание кандидата наук, преподавал в Московском коммунистическом университете трудящихся востока (КУТВ), читал лекции в других институтах. Работал в редколлегии издательства журнала «Знание».
Умер в 1961 году и похоронен на родной земле. Тётя Оля умерла раньше от рака.
Отцу моему и дяде так и не суждено было вернуться на Родину. По поступившем в то время сведениям ( начало двадцатых годов) они не имели средств и постоянной работы, влачили на чужбине жалкое существование и погибли. Отец умер в 1922 году в Константинополе – не перенес операции запущенного аппендицита, перешедшего в гнойный. А дядя Вася и тётя Нина жили в Сараево в Югославии, где очевидно и умерли - переписки, как с отцом, так и с ними не было.
Когда отец покинул семью, мне было 4,5 года, моя сестра Кира была грудным ребенком, а брат Михаил родился в конце ноября 1918 года уже без отца. Тогда я ничего не понимал, конечно, хотя отъезд из дома отца у меня остался в памяти – слезы его матери и жены, и всех близких людей. Было это примерно в середине лета. На отце был надет пиджак, на голове кепи, легкие пепсиновые бриджи, желтые сапоги, в руках небольшой чемодан и плащ. К парадному подъезду подъехал извозчик, мать была в слезах, но держалась спокойно.
К 10 годам, будучи уже учеником, я полностью понял всю трагедию нашего семейства.
Наша мать, 33-х летняя женщина с тремя малолетними детьми осталась одна. Средства для существования представляли собой лишь имущественные ценности, которые матери постепенно пришлось продавать или менять на продукты. Надо сказать, что в те тяжкие годы в стране появилось целое сонмище всяких воров, жуликов и спекулянтов, которые обманными путями стремились создать себе сытую зажиточную жизнь.
(Можно без натяжки сказать, что это был тот самый « передовой отряд рабочих и крестьян» – « передовики» быстро смекнули что к чему в бурной неразберихе революционного беспредела, передела и перераспределения материальных благ, ведь все теперь лежало перед ними прямо на поверхности уже ничьё, как и сейчас в наши лихие и смешные годы Горбачевской перестройки – «все вокруг колхозное, все вокруг моё!»).
Помню, был такой случай, когда мать за один пуд ржаной муки, 2 фунта соли и 1 фунт масла отдала рояль фирмы «Беккер», причем 1 фунт масла, который ей обещали привезти потом, так и не привезли. Таких случаев было не мало.
Дом, принадлежавший Михаилу Каземировичу Местергази, в 1919 году был конфискован, и нам пришлось переехать на квартиру к знакомым, жившим по соседству на Московской улице (Вот ведь были тогда такие хорошие знакомые!). Бывшая тогда еще в живых хозяйка дома, моя бабушка Софья Владимировна Местергази, была переселена во флигель, где раньше жила прислуга.
В 1923 году нам детям по наследству был отдан дом, принадлежавший брату Владимира Кричевского Василию Кричевскому. Прожили мы в этом доме недолго. Местные власти хорошо знали нашу фамилию; знали, что глава семьи эмигрировал, и вскоре после смерти Ленина отобрали у нас, малолетних наследников, и этот дом, переселив всю семью в светёлку старого двухэтажного дома, принадлежавшего до революции калужскому купцу Кожину, торговавшему рыбой.
Конечно, «новая наша квартира», состоявшая из одной комнаты с низким (ниже 2-х метров) потолком, была ужасной. Все остававшиеся к тому времени хорошие вещи пришлось или продать, или кое-как пристроить по знакомым. В дальнейшем многие из этих вещей пропали или были проданы за бесценок.
На этом все невзгоды нашего семейства не кончились. В скором времени мать была объявлена (из-за происхождения) человеком вне закона, как тогда говорили, стала «лишенкой». С этой категорией лиц тогда совершенно не считались, и творить над ними всякого рода притеснения было в порядке вещей – жаловаться было некому!
Матери стоили много здоровья и нервных переживаний хлопоты по восстановлению своих нормальных гражданских прав, связаны они были и с расходами. Жили мы тогда впроголодь. Помню, что денег у нас не было никогда. Восстановив себя в правах, мать незамедлительно поступила на работу в железнодорожную организацию, именуемую у нас в Калуге «железкой», работала там в бухгалтерии. После этого она работала преподавателем французского языка в средней школе, но недолго. Очевидно, занятия в школе ей не нравились, и она поступила на работу в городскую поликлинику, где до самого ухода на пенсию работала лаборанткой.
Умерла мама 21 июня 1971 года и похоронена в Калуге на Пятницком кладбище.
(Отец очень краток в воспоминаниях о своих близких. Такое впечатление, что он в своих воспоминаниях даже в настоящие годы боялся сказать лишнего, хотя тут много дифирамбов о сельскохозяйственных проблемах молодой Советской республики, которая так нерачительно и безмозгло дала разорить богатые помещичьи латифундии, вместо того, чтобы превратить их в мгновенье ока в образцовые совхозы.
Я видел свою бабушку наездами, много говорил о ней отец. Она и по внешнему облику, и по своим душевным или, как сейчас говорят, по своим морально-патриотическим качествам была аристократка высшей пробы. Римма Алексеевна (cо слов отца) воспитывалась в Смольном. Воспитанницы Смольного – это особая каста. Элитарность бросается в глаза в любой мелочи. Особенно это было видно по её нарядам - даже на склоне лет она одевалась в традициях институток Смольного. Шляпки, вуаль, кружева, панталоны, длинные элегантные юбки…
Какое надо иметь великодушие? Как надо любить родину, чтобы после стольких лет унижений и лишений радоваться достижениям страны Советов, гордиться новым подъемом престижа России.)
Как я уже упоминал, все средства, которые можно было добыть от продажи имевшихся вещей и кое-каких ценностей, закончились, а заработная плата матери была весьма не велика.
Трудно ей было с нами. Единственно близкий человек, брат отца Михаил, от нашей семьи отказался, и рассчитывать на хотя бы маленькую помощь с его стороны было нельзя.
Мать была религиозным человеком и, наверное, вера в Бога и надежда на помощь Всевышнего окрыляли её, вселяли в неё дух бодрости и силы. Она была всегда доброй, жизнерадостной, никого никогда не осуждала и до конца дней своих любила и уважала нашего отца.
Грамоте меня начали учить дома, я не знаю, от чего меня не отдали в школу сразу. Поступил я в школу весной сразу в 4-ый класс, и по окончанию учебного года был переведён в 5-ый класс – было это в 1927 году.
Все свое свободное от семейных дел время, считая ежедневные часовые занятия по французскому языку, которому меня учила мать, я тратил на всякого рода дела – держал кроликов и морских свинок. Некоторое время имел голубей. Всем этим я занимался, пока жил в наследном доме на улице Космодемьяновской. Очень любил изготовлять различные поделки. Много выпиливал из фанеры разные рамки, делал детские игрушки, которые частенько продавал на рынке для своих мелких расходов. Мною руководило желание хоть чем-то помочь маме.
(Надо отметить упоминание о французском языке. У отца даже сохранилась детская книжонка-учебник по французскому с цветными картинками – потом, правда, она сгорела вместе с другими ценными книгами и моим любимым велосипедом в сарае в Вялках. Сарай, наверное, сначала гребанули, а потом уж... чуть-чуть припалили для вида. Так как другие деревянные сараи стенка в стенку остались целы, а так при настоящих пожарах не бывает. Так вот, Лёша (Лёля по-домашнему) был, видно, в детстве с одной стороны большим непоседой, а с другой, несмотря на косвенно иностранное происхождение, полным неудом в постижении иноязыковых премудростей. Поэтому кроме стилистически безупречного матерного, другими языками так и не овладел, но память об уроках с матерью осталась навсегда…
Да и вообще, дело вовсе не в его способностях к языкам – другое было время, другие критерии нужных для жизни знаний. Кроме того, отец в силу своего безупречного происхождения был начисто лишен каких-либо барских замашек, которые теперь обычно проявляются у новых русских в примитивном снобизме, чопорности, показной образованности или просто крутости. Наоборот, он был прост с народом «как Ленин». Его лучшими друзьями были калужские мальчишки из простых семей. Но, судя по переписке с оставшимися в живых, можно точно сказать, что все они были аристократами духа, а не носителями подлой совковой породы, добровольно заковавшей себя в страх, стукачество и неволю. Подлость, как и жидовство не всегда определяется происхождением или национальностью.)
Каждую субботу и воскресенье мать посещала церковь и меня старалась всегда брать с собой.
Когда я подрос и перестал ходить за ручкой с мамой, я стал посещать церковь самостоятельно. Там подружился с ребятами по возрасту намного старше меня, которые выполняли обязанности звонарей и прислужников, и в скором времени стал сам довольно хорошо исполнять те же обязанности.
В конце двадцатых годов в Калуге из 33 церквей осталось примерно около двадцати, в которых велась служба. Из них такие храмы, как Благовещенский, Иоанна Предтечи, Жён Мироносиц, Воскресенский, Георгия [за верхом], Никольский были наиболее солидными по размерам, внутреннему убранству и торжественности службы.
Так в храме Иоанна Предтечи, где прислуживал я, был большой хор, примерно из 25 певчих, в котором пели лучшие голоса города. Хор под руководством опытного регента Алексея Васильевича Соколова. Настолько хорошо пели, что в церкви всегда было полно народа – очень многие приходили не молиться, а послушать хор.
Наша группа ребят по искусству звона была лучшей в Калуге. На колокольне было 9 колоколов: главный колокол имел все 407 пудов веса, второй 160 пудов, еще один 60 пудов, 4 колокола от 10 до 20 пудов и 2 колокольчика по 30 фунтов.
Это занятие приносило нам некоторый денежный доход. Это была не регулярная заработная плата, а скорее подачки старосты после каждой обедни, как по праздникам, так и в каждое воскресенье.
За услуги при свадьбах и похоронах устроители ритуалов давали нам на чай.
Так продолжалось не один год. В те годы в школе я имел много неприятностей, связанных с моей приверженностью к церкви. Звали в пионеры, настаивали бросить посещения церкви, но я в ту пору больше слушался матери, а она была очень верующим человеком.
В начале 30-х годов церкви начали закрывать, а священство подвергалось гонению, многие были высланы в северные края или посажены в тюрьмы, откуда направлялись в лагеря на работы, вернее на погибель. (Вот и мой дед по матери протоиерей Василий Александрович Сатрапинский из города Глазова в 1937 году на 68 году жизни!!! был сослан в лагерь, а через 3 месяца умер от истощения и пеллагры).
Во всех церквях Калуги, да и вообще по всей Руси колокола были сняты, а в закрытых церквях устраивали склады. Это, так сказать, было в лучшем случае, а в основном без всяких на то причин, невзирая на древность храмов, их ценность, как памятников архитектуры, они просто разорялись. Очень многие были стерты с лица земли. Так в Москве был уничтожен памятник в честь победы России в Отечественной войне 1812 года – храм Христа Спасителя.
Мои посещения церкви закончились в 1930 году, к тому времени я закончил семилетку (школу 7-летнего образования). Матери, конечно, было очень трудно в материальном отношении, и я, будучи уже порядочным пареньком, старался кое-что заработать, чтобы помочь ей.
Напротив нашего дома на ул. Космодемьяновской жило семейство Лавровых - два брата и сестра. Старший был бывший генерал, инвалид, имел свой дом, а его брат и сестра так же на той же усадьбе имели по отдельному домику. Второй брат, бывший директор гимназии, использовал весь прилегающий земельный участок под огород. Там он разводил цветы, выращивал различные овощи, которые в среду, пятницу и воскресенье продавал на рынке. Это были средства для его существования.
По его предложению я пошел к нему в работники. Все виды работ у него нормировались. В конце рабочего дня он все подсчитывал и записывал, а в субботу я получал получку. В какой сумме это выражалось, я теперь уже не помню, во всяком случае, заработок был не велик. Выполнял я различные работы, копал гряды, ухаживал за рассадой, высаживал её в грунт, полол, подвязывал помидоры и т.д.
(Когда мы выезжали на полевые работы, сослуживцы отца, да и местные аборигены часто удивлялись его умению быстро соорудить огород под зелень, огурцы, помидоры. Ещё больше восхищали урожаи. Теперь и мне понятно, откуда это всё! Кстати, до последних лет жизни отец продолжал заниматься огородничеством, можно даже сказать, что начал заниматься этим ещё с большим рвением и любовью – все бы так впадали в детство, глядишь, в годы перестройки решили бы продовольственную проблему без американского поп-корна. После полного выхода на пенсию в возрасте где-то 75 лет, он договорился со своей сестрой Кирой Владимировной и членами её семьи об освоении на даче в Отдыхе небольшого заброшенного участка земли. Здесь он и проводил в основном жаркие летние дни и месяцы, не считая выездов на рыбалку. В те годы урожаи с этого клочка земли были некоторым подспорьем для домочадцев. Экономились пенсионные деньги на зелень и корнеплоды – нужно было растить внучку Иринку, дочку моей сестры Ольги Алексеевны. Не надеялся дед на американскую продовольственную помощь – сам горбатился. Но не это главное. Главное - та целостность, которая была в отце. Он, каким был по восходящей, таким и остался по нисходящей – труженик во благо своих близких.)
Дома я любил заниматься всякими поделками. Выпиливал из фанеры детские игрушки, делал рамки для фотографий, полочки – все это я продавал по воскресеньям на рынке, это было в середине 20-х годов. В то время по декрету Ленина была введена Новая Экономическая Политика (НЭП). О моих впечатлениях того времени будет сказано ниже.
(Частушки тех лет, со слов отца.
Ленин Троцкому сказал:
Пойдем хайка на базар,
Купим лошадь карию,
Накормим пролетарию….)
Учебу я продолжал уже в другой школе девятилетнего образования. Тогда все такие школы были с определённым уклоном – кооперативным, бухгалтерским, медицинским, землеустроительным-топографическим. Это значило, что за 2 года учащиеся получали ту или иную специальность. Я избрал землеустроительный уклон и по окончанию школы получил звание младшего техника-топографа.
Учиться дальше мне не пришлось. Одна из причин была в том, что меня как сына родителей «из бывших» в техникум не приняли бы. А с другой стороны надо было освобождать мать от лишнего нахлебника. Так я и поступил, став сотрудником Государственного земельного треста. С весны 1932 года я не только стал есть свой собственный хлеб, но и в силу возможности помогать матери. Госземтрест, куда я был зачислен, был подчинен Главному управлению землеустройства Народного комиссариата земледелия Союза ССР.
Начало тридцатых годов было для жителей сельской местности особенным. В средней России в 1931 году началась коллективизация, и вся армия землеустроителей по всей стране была брошена на проведение работ по введению севооборота во вновь образованных коллективных хозяйствах. В то время практиковались простейшие 7-ми полосные с радиальным расположением полей; начало каждого поля начиналось от населенного пункта, а заканчивалось у границы землепользования.
Коллективизация проходила довольно в бурной обстановке и не всегда гладко, особенно по началу. В каждом селе или деревне имелись хозяйства зажиточного и среднего сословия, которые не хотели коллективно обрабатывать землю, тем более обобщать (сдавать) тягловую силу (лошадей, быков) и средства производства (молотилки, веялки, мельницы) в один котёл. К противникам проведения политики партии и государства принимались тогда разные санкции. Одной из строгих мер была такая, когда при введении севооборота, выделение земельных наделов единоличникам (так назывались семьи, не вступившие в колхоз) производилось из числа худших земель, т.е. самых отдаленных в каждом из полей севооборота.
Такими работами я занимался в 1932 и 1933 годах. (Вот чьими руками партия и правительство загребали жар на колхозной ниве – подставляли мальчишек под вилы кулаков, да еще с иностранными фамилиями. Вот и в эту перестройку, видно не случайно, вперед выставили всяких там Абрамовичей, Ходорковских, Бурбулисов, Шахраев, Грефов и т.д., «а там посмотрим, куда кривая выведет, кто не спрятал…ся, мы не виноваты…»)
По своему однообразию такая шаблонная работа не давала ничего для повышения квалификации, поэтому в апреле 1934 года я уволился из землеустройства и поступил на работу в аэрофотогеодезическое предприятие «Аэрофотосъемка», подчиненное так же, как и Госземтрест, из которого я ушел, Главному управлению землеустройства НКЗ СССР. Эта работа мне понравилась, она была более интересной по своему содержанию, и связана была не с политикой, а с постоянными командировками по всей стране. Командировки были дли-тельные с выездом на объект работы на весь весенне-летний период. Цели и задачи нашей работы заключались в создании планово-картографического материала различных масштабов для целей землеустройства, учета земельных площадей страны и изыскания резервов, для расширения посевных площадей.
Вначале съемка планов велась обычным наземным способом, но вскоре в стране была освоена аэрофотосъемка. Такими материалами по началу нас обеспечивал, так называемый, «Добролёт». Затем предприятие «Сельхозаэрофотосъемка» стала иметь свой собственный лётный парк, что было значительно удобнее.
Спустя несколько лет было создано Управление «Сельхозаэрофотосъемка» МСХ СССР, и на территории страны кроме Московского центрального предприятия появились Сибирское, Среднеазиатское, Уральское, Южное. Летные работы координировались Управлением и были переданы в ведение Гражданского воздушного флота, специальные подразделения которого производили нужные нам съемки по договорам.
Мой первый выезд на полевые работы состоялся в мае 1934 года. Имел я тогда уже звание техника-топографа.
Лучшие месяцы года мы находились на полевых работах. Не буду описывать технологию обработки аэрофотоснимков, только скажу что, чтобы превратить эти снимки, имеющие массу различных искажений, в плановый одномасштабный материал, необходимы были различные геодезические работы, чем мы и занимались.
Захотелось воскресить в памяти те области и республики, в которых довелось побывать. Население нашей страны многонациональное и живет оно в совершенно разных географических условиях – Дальний Восток, Казахстан, Средняя Азия, центральная Россия. Особенно меня интересовал быт той или иной народности, их речь, основной род занятий, обычаи, нравы.
В 1934 году я в составе отряда работал в Удмуртской АССР, но недолго - по каким-то причинам в том году наши работы были отменены, и меня направили в Некоузкий район Ярославской области, где занимался съёмкой и рисовкой рельефа. До 1917 года Удмуртский край, заселённый удмуртами и другими народностями, считался как бы задворками России, на которые мало обращалось внимания, как в части всеобщего образования, так и оказания населению квалифицированной медицинской помощи. Хотя прошло уже 17 лет после Октябрьской революции, но период военного коммунизма, а затем годы становления Советской власти не дали возможности обратить максимум внимания к этой народности, равно как и к населению Татарии, Мордовии, Чувашии, Марий-Ол, уже не говоря о народностях севера страны. Вот почему в этих национальных меньшинствах было очень много неграмотных, был низкий уровень культуры, а главное, - масса различных болезней. Так в Удмуртии в то время национальной болезнью была инфекционная трахома. Медицина уже боролась, но следы трахомы можно было встретить в любой деревне, как у взрослых, так и у детей.
Оставшиеся зимние месяцы 1934 года и начало 1935 года, находясь в Москве, занимался обработкой материалов командировки, т.е. занимался так называемыми камеральными работами.
С весны 1935 года я в составе экспедиции отправился в Южно-Казахстанскую область, областной центр – город Чимкент. В те времена ходили паровозы, которые до Алма-Аты были в пути около 6 суток. Такое длительное пребывание в пути для меня было большим удовольствием. Менялись виды, менялся ландшафт. Побывал в старинном городке Туркестан. Главной достопримечательностью этого городка была мечеть и её минарет высотой более 30 метров. Сооружение, воздвигнутое в конце 17 века, украшенное разноцветной мозаикой и фресками, произвело на меня огромное впечатление, так как ранее таких красивых мусульманских храмов я еще не видел. В дальнейшем, побывав и в других городах Казахстана и Средней Азии, я видел не менее грандиозные храмы.
Уехав с берегов Москва-реки и очутившись на берегу Сыр-Дарьи, ощущаешь все в диковинку. И флора, и фауна, а особенно быт местного населения, с которым нам приходилось быть довольно в близких отношениях.
На пустынных территориях со скудной растительностью растет саксаул. Это небольшое деревце, возвышающееся над поверхностью земли на 1 – 1,5 метра, у него толстый корень, уходящий в землю на 2 и более метров. Листвой этого необычного растения питаются ишаки и верблюды, а корни, с трудом вы-рытые из земли, служат топливом. Степи в апреле и начале мая великолепны, это ковер из цветов, в основном из тюльпанов всевозможных расцветок. Во второй половине мая цветы засыхают, и картина резко меняется. Остаются растения, потребляющие мало влаги, а поэтому они все грубые, колючие, однако верблюды и ишаки таким кормом за неимением другого не гнушаются. В пустынных безводных местах водится много черепах разных размеров, обитает много ядовитых змей и насекомых, такие как фаланги, скорпионы, пауки тарантулы и небольшие паучки каракурта, укус которых в мае месяце считается смертельным даже для верблюда, а вот овцы с удовольствием поедают этих черненьких паучков. Не зря местные жители, в летнее время кочующие по степям с отарами овец, ночуя под открытым небом, подстилают кошму (войлок из овечьей шерсти), тем самым оберегая себя от возможных укусов каракуртов.(здесь карандашом сделана приписочка – дополнить подробнее!).
С весны 1936 года наша экспедиция продолжала работу, но уже в Талды-Кургане (ныне центр Талды-Курганской области Каз.ССР).
До конца сезона проработать мне не пришлось, так как был вызван в военкомат в связи с призывом в ряды Советской Армии. С неохотой я покидал товарищей по работе. На призыв я опоздал и был оставлен ожидать особого распоряжения. Такого распоряжения не последовало, и, прождав свыше 2-х месяцев, я к осени был направлен опять в Ярославскую область, но уже в город Ростов-Ярославский.
Все! На этом все кончается. Дальше придется продолжить мне.
Таков был отец в молодости в 30-е годы.
А вот один из последних снимков.