1.
Суровый вечер пытался меня отыскать, захватить в плен и заставить ему молиться. Не тут-то было. Время было не за меня, это я знал отчётливо, как таблицу умножения. Но вечер был упрямый, прямо, как моя бабушка, которая заставляла меня пить парное молоко в детстве. Чуть что, сразу собирала чемоданы и якобы делала попытки выставить меня ночью за дверь. Хм, да, вот такое было у меня трудное детство.
Вот сейчас иду по Красному и вспоминаю… ох, и времена же были, чёрт побери. Но, я даже и не знаю, каким был бы мой характер сейчас, да и вообще, каким я бы был сейчас, если бы - не воспитание моих предков. Они у меня сильные духом и никогда не сдаются, чтобы не произошло. А я, видимо не такой же, не подстатью им.
Сломался и превратился в некое подобие аморфного, никому не нужного человека я совсем недавно. Хотя, подождите. Давайте я начну по-другому.
Гений, философ, зритель в корень, интуист – это всё я. Я – Данила Каргут. Только кому нужны мои сочинения, песни и прочая лабуда. Вы и так сыты этим собранием по горло. Я вцепился в Москву, словно она была моей матерью. Думал, что она поможет мне добиться успеха и превратит в ещё одну звезду, которых и без меня слишком много на московском небе. Я ошибался, ничего подобного не произошло. Она только выпотрошила меня без остатка, не оставив мне ни капли души, присвоив себе всё. Вообщем, Данила Каргут вернулся в свой город, как и уехал – ни с чем, только с чемоданом своих рукописей и книг. Кстати, рукописи не горят? Не правда, друзья мои. Какую же ложь вам сказал М.Булгаков. Горят, и ещё как. Я сжёг все свои труды и начинания. Всё – от «бездушной, без идеологии лирики» тома стихов до « Парижской осени» и « Не смотрите мне в глаза». Последнее было жаль. Очень. Но я подумал, что я ничего не хочу оставлять себе. И дал клятву никогда не брать в руки ручку и блокнот, не записывать свои мысли, которые могли ко мне придти случайно во сне или по дороге в магазин за очередной пачкой сигарет. Всё кончено. Я обыкновенный, простой, ничем не выделяющийся человек. Я мыслю и думаю, как и все люди. У меня нет своего мнения, потому что оно неинтересно.
Как жить дальше? Чем заниматься тогда? Сейчас эти вопросы меня гложили изнутри, съедая по кусочку. Я ничего не умею, кроме как писать стихи и прозу, ходить на выставки постмодернизма в картинную галерею и философствовать за стаканчиком вина с бородатыми художниками в «Трубе». В кармане последние сто рублей и всё… обрыв в пропасть. Колян « Тихий» Ван-Когонович улетел на Гоа с очередной нимфеткой, снятой в той же «Трубе», Леонид Живан как и я, решил искать своё счастье в другом городе и перебрался в Калининград. Говорит, к Финляндии ближе. Он истинный ценитель зимы. Я не знаю до сих пор, а мне, поверьте, уже 35 лет, чтобы кто-то так сильно любил это время года.
Я про то, что я в этом городе остался один. Совсем один я. Седой и в стоптанных ботинках.
Понимаете, когда тебе некуда идти… ведь, это такое беспощадное чувство, теребящее тебя всего. Ты не можешь понять, что с тобой, глаза, словно в пелене никотинового дурмана…
Так можно размышлять долго, думать, что ближе и что надёжнее, но убежать от себя невозможно.
Моя никому ненужная история жизни напоминает мне старую карточку больного, что давно умер, но выкинуть её нельзя.
Иду, шаркая ногами по асфальту проспекта, смотрю на прохожих и замечаю их удивленные взоры в мою сторону. Что, никогда не видели одинокого человека в мегаполисе?
Мне всегда было всё равно, что про меня думают окружающие. Я никогда не стремился заслужить похвалу общества и стать одним из селебрити мира сего. Я лишь хотел, чтобы моё творчество доставляло людям радость, искание жизненного пути, задевало их сердце строчками, пропитанными моей душой, моими чувствами. Но, кому нужно, чёрт возьми, всё это…
Мои мысли прервало неожиданное столкновение с девушкой, чьи глаза пристально смотрели в мои серые, пустые зеркала души. Её взгляд был необыкновенным, таким близким, тёплым. Нет, она не смотрела на меня с презрением. Она смотрела на меня так, как смотрят на шедевр искусства.
- Прошу прощения, я не хотела вас отвлечь.
Зачем она извиняется?
- Ну что вы. Это я, старый растяпа, совсем не вижу, куда иду. Это вы извините меня ради Бога.
Она улыбнулась мне смущённо и, уже почти шагая дальше, звонко звуча каблучками, обернувшись, обратилась ко мне:
- Кстати, ваша «Парижская осень» просто волшебна. Это лучшее, что я когда-либо читала.
2.
… Она лежала рядом со мной, прижавшись к моей щетинистой щеке своей мягкой. Я выпускал дым кольцами, которые рассеивались в пустоте её комнаты. Похоже, что я давно не испытывал настоящего человеческого счастья, такого, которое не измерялось ни граммами, ни денежными знаками. Это были поистине самые прекрасные минуты за последние месяцы, года, столетия. Я держал её за руку и думал, что ещё не всё потеряно, что ещё можно верить в свои-то старческие годы в чудеса.
«Нет имени теперь прекрасней, чем её, такое тонкое и нежное – Наталья. Мне кажется, что я люблю её и мне не надо большего желания…»
Как будто выросли крылья, стало легче дышать, мысли стали светлыми и чистыми и так захотелось, чтобы пошёл дождь. Большими каплями падал с неба и исчезал на моих крепких мозоленных руках. Я мечтал, рисовал в своей голове образы, картины. Они были, на редкость, яркими, словно тропические, райские птицы. Кружась в нежно - голубом небе моих фантазий, они садились мне на плечи и мягко обволакивали моё лицо крыльями. Я чувствовал аромат моей свободы, я наслаждался…, я был свободен, свободен и счастлив.
Она часто спрашивала меня, почему я снова не пишу, почему в моём большом книжном шкафу нет ни одной моей книги. А я никак не мог набраться смелости и ответить, что я всё сжёг. Всё, до последней страницы. Было почему-то страшно, что она меня не так поймёт. Или не поймёт вообще. Трудно выразить, что я имею в виду. Просто я понимал, что я так долго искал её, так долго пытался быть счастливым по-настоящему и, когда она споткнулась об меня неуклюжего, тогда и произошло это слияние одиноких сердец. Её трепетное маленькое и моё, измученное, и уже совсем протёртое до дыр.
Она не была похожа на фею, но что-то сказочное в ней всё-таки было. Кому-то она казалась уж очень простой, а для меня истинной иконой. Лучезарное светлое лицо, большие серые глаза и соблазнительные ямочки на щеках. Краше её для меня не существовало никого.
Взять заново карандаш и бумагу – означало нарушить соглашение с самим собой. Но меня тянуло, как наркотик … взять в руки и творить, чиркать размашистом почерком на белых листах бумаги. Забавляться с буквами, ставить неоднозначные монологи, придумывать реакционных героев, вообще, всё, как я люблю. Это было непреодолимое желание, с которым справиться мне было не по силам. И… я сломался.
Пока она была недосягаема для меня, как Белая медведица на ночном городском небе в очередном перелёте где-то между Миланом и Москвой, я писал. Писал, что есть мочи, выплескивал все свои мысли, что застряли у меня внутри и, о Боже, сколько времени желали вырваться наружу и обрести свободный полёт, плавно переплетаясь и устраиваясь на тонких строчках моего нового романа, как воробьи на проводах электросетей. Я не помню, ел, ли, спал ли. Помню только, что кто-то постоянно наливал мне кофе и менял рядом стоявшую с печатной машинкой пепельницу. Кто это мог быть? Я не знаю до сих пор. Наверное, кто-то невидимый, мой Я?
Я закончил его так же стремительно, как и начал. Вот он, моё детище. Точеный, отполированный до блеска, с запахом горячего шоколада с корицей. Не хватает только что испечённой булочки с нежным клубничным джемом внутри для полного счастья. Я почему-то был уверен, что ей он понравится. Она влюбится в него так же без памяти и с первого взгляда, как в меня. Будет цитировать строчки где-нибудь на очередной встрече с подружками в баре, и он будет сопровождать её талисманом в очередном полёте над грешной землёй. На страницах оставлять кляксы от молока и крошки от любимого бисквита, как знак зачитывания до дыр.
Я-то знал, что не было бы этого всего, если бы она тогда не оглянулась.
3.
Свет в прихожей, стук пластмассовых колёс о паркет. Она вернулась после долгих недель пребывания на борту самолёта. Сняла туфельки и на цыпочках зашла в спальню, прикоснулась холодными губами к моей горячей щеке, а после, легла рядом со мной, не снимая голубого плаща. Я нежно обнял её и прижал к себе. Дальше…. Утром плащ, что скрывал её божественное тело, впрочем, как и её нижнее бельё, словно домашний, ласковый пёс, ждали её у подножия кровати.
Я налил две кружки кофе, сделал бутерброды и, протянув ей сигарету, достал из тумбочки толстенный блокнот с измусоленными от пальцев страницами. Оставил его и вышел. Я знаю, она у меня умная и сама поймёт, что этим жестом я собирался ей сказать.
В комнату я не заходил более двух с половиной часов. Мерил старыми, с дырками на пальцах, тапками длинный коридор от кухни, до гостиной. Из спальни периодически, словно скользкий уж, проникал запах никотиновой смолы её сигарет.
Она вышла из дурмана мыслей моих героев сама и кинулась мне на шею, так крепко обняв меня, со всей силы, видимо. Я почувствовал отпечатки её солёных капель на своём лице. Руки, с такими тонкими пальчиками-карандашиками, перебирали воротник моей старенькой, ещё купленной на первый гонорар, рубашки. Прерывистое дыхание аккомпанировало чёткому отточенному ритму её сердца, иногда даже всхлипывая, уж не знаю, задумано так было оркестром души или нет. Так, обняв меня, как бойца, уходящего на фронт, мы стояли в прихожей при заглушённом свете бра, кажется целую вечность, а на самом деле, не более десяти минут. Но за эти ничтожные отрезки времени, её тело так много успело мне сказать. Оно горело изнутри ярким пламенем, обжигало меня и тушило пожар солёными морскими каплями слёз. Я сам задыхался от её огненного дыхания, но спасаться и бежать из её объятий, я не желал. Я хотел гореть, гореть в этом пожаре её тела и стать неопознанным кусочком гари, застрявшим в её душе.
И, только когда, она вытерла лицо, исполосанное хрустальными нитями, рукавом, я умылся в её серых, словно озёрах, глазах и очнулся.
Через три дня она снова улетела, взмахнув белоснежным крылом самолёта над нашим домом, минимум на полгода. Старый шкаф, доставшийся от бабушки Клавдии Мефодьевны, худой старушки с морщинками на лице и длинным носом, который любил лезть не в свои дела, снова стал скучать, по её синей форме стюардессы аэрофлота. Я так не хотел, чтобы она снова меня оставила одного, среди её вещей, которые никак не хотели мне помогать жить.
4.
Я провожал её уже ночью. В городе лил мой приятель дождь, но что-то не по себе было мне от его холодных капель. Немыслимый кто-то длинными ногтями скрёбся о мою душу. Я смотрел на небо. На редкость оно не было звёздным. И оно предательски молчало, как будто что-то утаивало от меня, укрываясь от моего взгляда вереницей тяжёлых серых туч. Через мгновенье, громко извергая ярость и гнев, двигатели заработали, и к самолёту подогнали трап. Десять прекрасных юных тел в синей приталенной форме поднимались на борт и исчезали через маленькое отверстие в большой белой птице. Она поднималась последней. Уже не самой верхней ступеньке трапа, она обернулась. Ветер развивал её каштановые пряди волос на тёмном, только изредка подсвечивающемся огнями аэропорта, небе. Она помахала мне рукой и, улыбнувшись, как и все предыдущие, исчезла, как видение.
В безлюдном, напоминавший дом-призрак, аэропорте, я купил бутылку виски. Смачно, с треском, избавил горлышко бутылки от крышки и сделал большой глоток обжигающей горло влаги. Закурил уже на улице, наслаждаясь прохладным воздухом от дождя и рассматривая виртуозные круги на лужах от капель. Домой я приехал под утро. Таксист разбудил меня, теребя за плечо и, отдав ему деньги, я выкатился вместе с, на донышке, бутылкой на улицу. Добравшись пешком, по лестнице, домой и, допивая по пути капли коричневой дьявольской воды, я свалился сразу же в коридоре и заснул, громко храпя, мне так кажется. Но немыслимый кто-то по-прежнему скрёбся.
Меня разбудил телефон. Его беспощадная трель отдавалась во всех частях головного мозга. Так настойчиво кто-то звонил, а я не мог даже пошевелиться. Тело ломило, и голова казалась чугунком для приготовления плова. Такой же тяжёлой и пустой. Кое-как собрав себя, как пазл по кусочкам в единое целое, я снял трубку телефона. Звонил Шевелевич, старый душка-поляк из литературного журнала «Молодая Сибирь». Сначала было сложно разобрать его невнятную речь, он шепелявил и иногда проглатывал конец слов, но услышав, « ДаниРоманыч, я вас жду для согласова с вами публикации в нащем издании ващего ром «Запятнанный век», я мигом пришёл в себя и громко прокричал ему в трубку: «когда?». Старичок от резкого моего баритона, испуганно ответил: « Еслиф у фас есть фремя, фозмощно, то сегодня в пять». Я подтвердил, что буду и, доползя на корточках до холодильника на кухне, достал бутылку пива и отметил, что всё-таки неплохо держать вот такие маленькие заначки на всякий случай.
Потом я долго принимал душ, напевая старый романс «Плесните колдовства». Сбрил такую ненавистную мне щетину Довлатова, хотя Наталье нравилось, и она частенько приводила в сравнение со мной знаменитого Сергея. Причёсанный, в новой рубашке и костюме, что мне привезла «из самого Лондона» моя леди, я мялся в прихожей и смотрел на своё отражение в старом дореволюционном зеркале, опять, пусть Земля ей будет пухом, Клавдии Мефодьевны. Передо мной был и я, и вроде и не я. Уж совсем другой был тот, что в зеркале. Он улыбался – это раз. А два …. Впрочем, этого уже достаточно.
Я взял свою рукопись, зонт-трость, на случай, если пойдёт дождь, и активно влился в толпу, спешивших по своим делам, новосибирцев.
Шевелевич, Кондрат Янушович, был старичком лет восьмидесяти пяти, никак не хотел уходить на пенсию и оставлять свой большой кабинет, с ещё сохранившимся, не весть, откуда, «диваном Ильича». Когда он был молод, он был очень красив, так рассказывают все, кто его знает. Он был кумир всех девушек сибирских городов, которые теряли голову от его «Сибирской тайги» и цикла стихов «Тебе посвящаю…» На его литературные вечера невозможно было купить входной билет за тридцать копеек в ДК имени Октябрьской революции. Зал был переполнен до отказа, что не помогали вместить всех желающих даже дополнительные стулья среди рядов. Попасть на его курс, в тогда ещё театральном училище, опубликовать свои строки в его первом и единственном во всей Сибири до сих пор литературном журнале, жаждали все. Но не все смогли. Кондрат Янушевич, сын поляка-революционера Януша Шевелевича и красивой русской бабы Евдокии Фроловой, был с настолько жёстким нравом и прямолинейным характером, что многие, очень многие, уходили в слезах, не выдерживая полного разгрома над их писательским даром.
И вот, я стоял в его приёмной, переминая в руках свою папку с блокнотом, ожидая, что перегидрольная блондинка Верочка, поднимет наконец-таки свою милую пустую голову и отвлечётся от своего очень важного задания - покраски ногтей и обратит на меня своё внимание.
-Ой, Данила Романыч, здрасти. А Кондарт Янушович, вас уже ждёт, ага. Проходите, проходите, не стесняйтесь. Он сегодня в хорошем расположении духа.
Это я уже заметил. Был бы в плохом, Верочка бы электрическим веником уже бегала бы по редакции, исполняя указания Шевелевича. Поблагодарив девушку, я постучался и, после хриплого старческого «да-да», я вошёл.
Редактор Шевелевич сидел в глубоком из коричневой кожи кресле и писал, видимо очередную свою критическую статью. Я давно не был в этом кабинете. А, если быть точным, то, пять лет. А он, впрочем, как и сам хозяин, ни капельки не изменился. Кондрат Янушович через пару минут отложил свою текущую деятельность и обратил свои зелёные очи на меня.
Через полчаса на столе стояла совсем начатая бутылка трёхзвёздного коньяка, тарелка с нарезанным лимоном и две миниатюрные стопки. Янушович был безумно рад меня видеть и, не давая вставить ни слова в его длинный монолог, расхваливал мой новый роман. Он предрекал ему славное будущее, известность мирового масштаба с переводом на все иностранные языки. «Далилуфка, фы понимаете, что фы – гений. Фы единтсфе, кто смох излощить так искуфно всю мофь нащефо русскох духа этого непокорнохо времени».
Мы проговорили часа три, не меньше. За это время бутылка коньяка сменилась три раза. Верочка пару раз сбегала в магазин по соседству за колбасой и сыром и любимыми оливками Шевелевича. Уходя, редактор литературного журнала поцеловал меня, крепко пожал руку и, обещал со следующего месяца публикацию первых пяти глав моего романа.
5.
Я был пьян, как в прямом, так и переносном смысле. Мне так хотелось позвонить ей и сказать, поделиться своим счастьем. Пусть она тоже, где-нибудь в заморском крае, улыбнётся и порадуется за меня. Но, это было всё бесполезно. Она сейчас, наверное, пролетает очередной Берлин или Нью-Йорк, и ничего не знает. Выйдя на улицу из душного, пропитанного уже, видимо насквозь коньяком, кабинета Шевелевича, я посмотрел на небо, чтобы хоть как-то ей передались мои флюиды. Небо было чистым, без единого облачка. Дождя сегодня не будет. Жаль. Я впустил немного осеннего воздуха в свои лёгкие и зашагал по Советской в сторону «Трубы». Сегодня была среда, а значит, можно было договориться с Аликом о вечере, посвященном моему новому роману.
Видимо, жизнь налаживалась и обретала новый смысл моего существования. Я стал снова востребованным, узнаваемым в своем городе. Как и обещал Кондрат Янушевич, в следующем месяце, первые пять глав были опубликованы. Орфография и пунктуация мои были сохранены, зря переживал, что Шевелевич не сдержит слово. Телефон ожил снова, звоня не переставая. Даже Живан позвонил из западного, совсем не нашего Калининграда. « Каргут, египетская сила!!! Ты что творишь? Это просто не передать словами!!! Мне Вася Печёнкин прислал почтой. Я прочитал на одном дыхании…» Дальше он искушал меня своими многочисленными связями с литераторами-переводчиками, которые за дёшево, по знакомству, переведут роман на финский. Я его практически не слушал.
Писатель старой закалки, терпеть не могу технику нового поколения. Для меня компьютер был предметом, с которым мне сложно было найти общий язык и, поэтому, он всегда стоял и, пылясь от злости, наблюдал за моим быстрым набором слов на печатной машинке. Её я купил, ещё учась на втором курсе НГУ у Мартыныча, нашего вахтёра по общаге, за пять рублей. На тот период жизни, на эти деньги можно было безбедно прожить месяц семье из трёх человек. С тех пор, она всегда была со мной и никогда меня не подводила. Но тут, я понял, что без этого мышиного цвета ящика, мне никак не обойтись. Погладив нежно чёрный бок печатной машинки, как бы извиняясь, что так вышло, я сел за компьютер и занялся отправкой своего романа по всем столичным издательствам.
Через пару месяцев, когда я потерял всякую надежду, что там, в Москве, кому-то будет интересен мой роман, я обнаружил в почтовом ящике приглашение от директора издательства «Эксмо» с целью встречи и обсуждения заключения контракта на публикацию моего романа. И ещё, среди ненужных бесплатных газет, лежала открытка с видами Карловых Вар, на оборотной стороне, которой, я прочел, написанный мелким, острым почерком текст «В Праге плюс 25. Я купила тебе красивую шляпу и трость. Вылетаю снова в Мадрид, оттуда в очередной рейс до Буэнос-Айреса. Потерпи ещё чуть-чуть, осталось 2 недели и я вернусь». Уж не знаю почему, но на последнем слове закончилась синяя паста ручки, что она написала. Поэтому, вернусь было нацарапано изо всех сил.
В Москве, на этот раз, мне было гораздо комфортнее находиться. Видимо, всё потому, что я приехал уже победителем. И искать себя, и доказывать всем, что я - гений пера и бумаги, никому не нужно было. Я подписал контракт с издательством на публикацию моей книги тиражом десять тысяч экземпляров, что, считаю, очень неплохой старт. Директор «Эксмо», Николай Владимирович, в своём разговоре дал мне понять, что они, как издательство, очень заинтересованы в опубликовании моего нового романа, возможно, что тиражом выше. Я тоже дал понять, что меня такие партнёрские отношения вполне устраивают. На этом, моё пребывание в столице моей родины, закончилось. Всё же Москва влияла на меня негативно. В этом городе я не мог спокойно спать, и даже процесс пищеварения не проходил без проблем. Люди на улицах оценивающе провожали меня взглядами, пока двери вагона метрополитена не закрывались, и меня не поглощала тьма подземки Москвы.
Я сел в самолёт и полетел в свой родной Новосибирск. Теперь, я наконец-то понял, что прожить без него и не в нём, я не в силах. Здесь всё было моё родное и тёплое. Длинный, благородно широкий, нескончаемый Красный проспект и с узенькими улочками центр, где, пока идёшь по Ленина и сворачиваешь на Советскую, можно встретить десяток своих знакомых. Красавец-мужчина Оперный театр, в пышном, по весне, цвету Нарымский сквер, стела Высоцкому, Обь-матушка, как вас можно променять? Я здесь родился и вырос. Этот город поставил меня на ноги, научил различать добро и зло, тщеславных и лицемерных обходить стороной и по-настоящему дружить, быть преданным своему делу и любить. Последнее, как ни странно, я стал чувствовать совсем недавно.
Мой роман официально появился во всех книжных магазинах страны шестого ноября. По этому случаю я закатил банкет для своих в «Трубе». Раздавал свой роман с автографами всем желающим, и старые советские стаканы, не переставая, звенели от тостов, слов благодарности, да и вообще, просто так. После этого мероприятия потом долго болела голова. Придти в себя удалось как бы ни через пару-тройку деньков от телефонного звонка «Привет, мой гений. Я уже в Питере. Тут, не переставая, идёт твой любимый дождь. Считай, … я через два дня лечу в Москву. Здесь сдаю экзамен на повышение квалификации и в этот же вечер беру билет и лечу к тебе домой…. Так что, совсем скоро увидимся. Всё, не могу больше говорить. Целую. Пока».
6.
Я жил этими «через два дня», не мог спать ночью, потому что представлял, как я встречу её в аэропорту, как мы будем ехать в такси и целоваться всю дорогу до дома. Как дома, я сниму с неё, так идущую ей форму сотрудника аэрофлота и поволоку в спальню. Утром, приготовлю её любимый пирог с яблоками, вечером поведу в самый дорогой ресторан в городе, потом, потом…. Я всё-таки какими-то силами засыпал, но, мне на протяжении этих бесконечных двух дней, снился немыслимый кто-то. Он сжигал мои книги у меня на глазах, а я не мог ему никаким образом помешать и кричал «нет, нет, нет». А этот немыслимый кто-то лишь громко смеялся…. Просыпался я в холодном поту, две ночи подряд, ровно в 01.45.
На третью ночь, в это время раздался резкий, но длинный по гудкам, телефонный звонок. Межгород. Я машинально снял трубку телефона и промямлил с спросонья что-то похожее на алло.
- Данила Романович Каргут?
Тут я подумал, что разница во времени в городах нашей бесконечно большой Родины всё-таки даёт о себе знать. Какой-нибудь Владивосток уже проснулся и решил мне позвонить и позвать на участие в прямом эфире какой-нибудь местной передачи типа «Вечер с Владимиром Молчановым».
-Да, совершенно верно. Это я.
- Меня зовут Алексей Свиридов, старший следователь по ведению особо важных дел Центрального округа г. Москва.
Тут я не просто проснулся, я привстал с кровати от полной неожиданности. Голос продолжал:
- Вам знакома некая Наталья Черствых, стюардесса авиакомпании «Аэрофлот»?
Я почувствовал, что у меня постепенно начинают дрожать руки и на лбу выступает холодная испарина пота.
-Да, я знаю Наталью. А что, простите, произошло? В чём, собственно, дело? Я требую объяснений, господин следователь. …
Он резко прервал мою песнь раненого медведя
- Данила Романович, я прошу вас успокоиться…. Я понимаю, что вам тяжело будет понять сейчас, что произошло, но прошу вас, соблюдайте спокойствие.
-Да вы можете объяснить, чёрт вас возьми, что происходит???
- Рейс, который выполняла авиакомпания Аэрофлот, по направлению Москва-Новосибирск, разбился сегодня, не вылетая ещё за пределы Московской области. Причина – возгорание в первом двигателе. На борту самолёта было сто пятнадцать пассажиров. К сожалению, из-за резкого падения самолёта и возгорания, никого из пассажиров спасти не удалось. Удар о землю был очень сильный, самолёт сразу же вспыхнул огнём. …
Голос прервался на несколько секунд и уже тише продолжил:
- На этом рейсе летела Наталья Черствых.
Мне показалось, что всё, что я сейчас слышу, происходит со мной во сне. И мне снится мой новый роман. Вот, вот, сейчас я проснусь и покажется за окнами солнце. Но то, что это всё правда и происходит со мной наяву, оборвал голос следователя:
-Данила Романович, вы меня слышите? Алло? Алло?
-Да, я вас слышу…, хотя, мне не очень этого хочется.
-Данила Романович, вам придётся сегодня вылететь в Москву. На опознание. Правда, на вряд ли, можно будет что-то найти похожее на человеческие тела после авиакатастрофы, но это обязательная процедура для всех родственников погибших. Сами понимаете эти формальности, бумаги…. Вы же ей являлись родственником? Я не ошибаюсь?
И только сейчас, черт, почему именно только сейчас, я мог это произнести так чётко и непринуждённо:
-Она была моей будущей женой. Она была любовью всей моей жизни.
Между нами, двумя городами и километрами расстояний, повисла неловкая пауза. Мне уже ничего не хотелось, я держался из последних сил, чтобы не расплакаться ему в трубку. Я хотел умереть. Неважно как. Я хотел быть рядом с ней, там на небесах. Я хотел согреть её, сжать в своих крепких объятьях.
- Я понимаю, вам сейчас не до разговоров. Данила Романович, ваш билет вы получите в аэропорту. Сотрудники предупреждены и предоставят вам полную информацию о нашей с вами дальнейшей встрече. До свидания.
Короткие гудки….
Я не помню, сколько времени я просидел со снятой трубкой телефона. В голове стучали фразы, перебивая друг друга…. Она была на этом рейсе, возгорание в первом двигателе, следователь, рейс по направлению Москва-Новосибирск…. Из глаз покатились слёзы, они, не переставая, текли по моим щекам. Я понял, что моя жизнь потеряла всяческий смысл. От несправедливости того, кто правит нами с неба, я бросил телефон об стену. Он разбился, и осколки черного пластика посыпались на пол. Но кому стало легче?
….. Непереносимая боль сжимала моё сердце. Я схватился за голову руками и мычал. Мычал, как загнанный баран. Я проклинал эту осень, что заставила меня с ней расстаться вот так, по-английски…. Я проклинал её любимое высказывание: «Там, где я – нет смерти, Смерти места нет, где я». За что, за что…. За что я снова остался один.
Я услышал, что за окном пошёл дождь. Только сейчас я понял, как я его ненавижу.