…Окироя проснулась от далёкого крика чаек. Она знала, что они всего-навсего ссорятся из-за добычи, но ей мерещилось, будто они истошно рыдают: «Хирон, Хирон!»…
Вчера вечером, повинуясь воле отца, она увела мать и сестру за холм, в лес, где у неё было собственное убежище под кроной огромного старого каменного дуба. Крона была такой густой, что сквозь неё не проходило ни капли дождя, и земля над корнями всегда оставалась сухой и тёплой. Окироя устлала эту землю мягким благоуханным сеном из горных трав, -- чабреца, шалфея, лимонника, мяты, полыни, -- так что всякий, почивавший под дубом, просыпался умиротворённый и исполненный свежих сил. Здесь она не только уединялась для отдыха и размышлений, но и принимала всех, кто приходил к ней за советом и исцелением. Рядом с ложем из трав у неё был небольшой очажок из камней, а в глубокой выемке под вздыбившимся оголённым корнем – прохладный тайник, где она хранила утварь, снадобья и инструменты.
Совсем заменить отца она не могла, но кое-что ей удавалось делать не хуже Хирона. А определить причину болезни Окироя умела подчас даже точнее, чем он: отец был настроен на великое и общезначимо, Окироя же, мало тревожась о судьбах мира, умела видеть насквозь все изъяны внутри каждого отдельного существа, и потому чётче видела, где таится причина страданий, и возможно ли исцеление…
Лечить обречённых она не бралась. Умерить их боль и смягчить отчаяние – это дело другое, но Окирое казалось, что ложь унизительна и для больного, и для врача.
Ей верили, ибо она пока не ошиблась ни разу.
И вчера она даже не предчувствовала, а отчётливо понимала, что видит Хирона в последний раз.
Он смотрел на родных так, как смотрят уходящие навсегда перед тем, как начнётся агония.
Ей было не совсем ясно, как именно он умрёт, и что такое невероятное нужно сделать, чтобы убить бессмертного.
Но то, что он больше не хочет жить и намерен вытребовать у богов себе смерть, Окироя видела ясно.
Ах, она же предупреждала когда-то отца, чтобы он сторонился Геракла, а лучше всего – чтобы никогда не пускал его больше в их дом! Когда Алкид явился к ним и начал хвастаться стрелами, наконечники коих были пропитаны ядом Лернейской гидры, Окирою едва не стошнило от омерзения и возмущения: «Это… это – нечестно и подло!», -- звонко выпалила она, отказавшись прислуживать пирующему гостю, что было, конечно же, вопиющим нарушением благоприличий, но Геракл сделал вид, будто ничего не заметил, и угощение ему подала сама Харикло.
Окирою трясло от гнева, а внутренности сводила судорога от ужасающего прозрения: этот безмозглый и бессовестный костолом, эти жуткие стрелы – о, зачем, почему?! – погубят их всех…
Когда Геракл, нажравшись и отоспавшись, ушёл убивать очередную жертву, она прямо сказала отцу о явленном ей откровении.
Хирон повёл себя странно.
Он будто бы не поверил пророчеству, хотя знал, что дочь никогда не лжёт, и её предостережения не бывают напрасными.
А может, он тоже – знал, только не хотел её пугать или думал, что всё не так безнадёжно: он ведь учил её, что звёзды открывают пути, однако не заставляют непременно им следовать, и всегда имеется возможность что-то переменить, куда-то свернуть, где-то сгладить углы, -- нужно только вовремя сообразить, где Судьба, а где – просто Случай.
Тут была, несомненно, Судьба.
О, будь проклят и Зевс, и плод его чресл, и все двуногие, -- будь проклят мир, в котором не станет Хирона!..
Отчаяние Окирои было бессильным.
И она заставила себя не думать о неизбежном. Ничего не сказала сестре и матери. Ни тогда, ни сейчас.
Как будто не вымолвленное перестанет быть истиной!
Хирон вчера отослал их, сказав, что желает без свидетелей потолковать со своим всевластным братом, царём богов, который соблаговолит самолично явиться к пещере, оказав ему должную честь и высокую милость.
Отец даже не намекнул, зачем ему вдруг захотелось позвать сюда Зевса. То, что Зевс никогда не пришёл бы по собственной воле, Окироя не сомневалась, – иначе он сделал бы это давным-давно, хотя бы ради приличия и порядка, если и не по сердечной склонности.
Харикло вдруг вся просветлела: «О, наконец-то! Я знаю, тут вмешался Асклепий! Наш мальчик сумел убедить Владыку помочь нам! Если Зевс разрешит, Асклепий сумеет вылечить рану»…
Дочь не посмела разубеждать её.
Пусть мать до последнего верит: так ей будет легче.
Окироя же не могла поддаваться утешительному упованию.
Она – знала.
Когда отец приказал удалиться, Окироя, взяв на себя обязанности старшей в семье, сама увела измученную мать и притихшую сестру, выдержав невыносимую сцену прощания так спокойно, как будто утром всё могло бы пойти по-прежнему – да, с бесконечными хлопотами вокруг почти неподвижного тела, да, с бесполезными перевязками и притираниями, да, с одурманивающим питьём (всякий раз немного иным, чтоб ввести в заблуждение демонов боли), да, с помутившим великий разум Хирона беспомощным бредом…
Она не могла себе вообразить, как они будут жить без него.
Но знала, что место Хирона придётся занять именно ей, как самой сильной из них и почитаемой всем великим и вольным народом.
Окироя-целительница, Окироя-пророчица, Окироя-советчица…
А ей больше не к кому будет прийти за исцелением, мудрым словом и добрым советом…
Вечером она заварила крутой настой горных трав, нагоняющий сон без снов, и заставила выпить это снадобье мать. Сестра Фетида легла и заснула, не дождавшись своей доли напитка. Немудрено, ведь всю прошлую ночь она сидела у ложа отца и совсем не спала, развлекая его то песнями, то разговорами. В ней действительно было нечто от морской сирены, и она владела даром заговаривать боль, не прибегая к знахарству.
Немного подумав, Окироя допила остаток зелья и тоже устроилась рядом с сестрою и матерью.
Ей не хотелось думать о том, каким будет их пробуждение…
Чайки раскричались так громко, что Окироя сперва разозлилась на них, по привычке думая, как бы крылатые хищницы не нарушили сон отца, – но вдруг вспомнила, что отныне это уже совершенно неважно.
Она привстала и огляделась.
А!.. Где – Фетида?!..
Сестры на месте не было.
Окироя велела себе думать, что Фетида просто встала раньше и пошла умыться к источнику, который бил чуть ниже по склону, под скалой, в зарослях фисташек и тёрна.
Но вещее сердце уже исходило болью.
Свершилось нечто непоправимое.
Надо было найти сестру, во что бы то ни стало, пока не очнулась мать.
«Окироя, иди сюда!»…
Шёпот Фетиды и впрямь донёсся со стороны источника.
Жива, о боги, жива!
Окироя осторожно обошла вокруг дуба и тихо спустилась по каменистой тропинке.
Фетида стояла под старой фисташкой и была исполнена каким-то грозным сиянием, не вязавшимся с её девичьей миловидностью. Нимфы ведь, как известно, не старятся, и хотя по человеческим меркам Фетиде лет было очень немало, она выглядела почти подростком: смуглая, стройная, рыжеволосая, с дерзкими огненными глазами.
«Сестра!», -- с каким-то отчаянным торжеством зашептала она. – «Я – была там! Я – видела!»…
-- Что… ты видела?
-- Всё!
И Фетида, как будто боясь не успеть, лихорадочной скороговоркой поведала Окирое про уговор Хирона с Мировластителями.
Окироя давно ожидала чего-то подобного, но…
-- Геракл?! Как – Геракл?! И отец.. пошёл на… такое?!..
-- Он не стал торговаться. А цену назначил Зевс.
-- Неужели… достало бесстыдства?
-- Как видишь.
-- О будь они прокляты оба, и сынок, и папаша, и всё их гулящее племя!
Окироя честила всех олимпийцев подряд, не в силах сдержать овладевшего ею могучего гнева.
-- Тс-с, сестра! – вдруг, испугавшись чего-то, прервала поток её брани Фетида.
В кустах раздалось удаляющееся шуршание.
Их подслушивали? Но кто там мог прятаться в этот час? Дикий зверь? Сатир? Кентавр или сатир наделали бы больше шума, а олимпийцы по диким дебрям обычно не шастают, кроме, разве что, Артемиды, однако при ней обычно и свита, и свора гончих собак…
Всё стихло.
Повисла странная тишина: даже птицы, вопреки рассветному часу, не пели.
Только источник, как ни в чём не бывало, журчал, изливаясь из скальных недр на замшелые скользкие камни, откуда струйкой стекал в небольшую купель, огороженную валунами и сохраняемую в чистоте: отсюда пили и брали воду.
«Ладно. Ты умывайся, а я пойду, потолкую с матерью», -- отрешённо сказала Фетида, проведя рукой по бессонным и почти безумным глазам.
Под лёгкими шагами нимфы ни камешек не зазвенел, ни сучок не треснул, ни ветка не шелохнулась…
Фетида – просто исчезла в лесу, и на ум и плоть Окирои опустилась непонятная ей давящая сила, сковавшая все помышления и побуждения.
«Надо бы и впрямь умыться», -- решила она и, склонившись, погрузила распалённое гневом лицо лицо под сладкую, словно боль, ледяную струю.
Вероятно, на несколько мгновений она потеряла сознание.
Когда она очнулась, солнце уже пронзило чащу своими косыми стрелами.
Окироя пошла назад, к приюту под дубом, ибо теперь уже было поздно что-либо скрывать от матери и искать какие-либо утешительные отговорки.
Ей предстояло устраивать погребение и поминовение.
Харикло вряд ли будет способна взять это всё на себя.
А к Фетиде они привыкли относиться как к маленькой, хотя, конечно, напрасно.
Поднималась она по тропе от источника очень медленно.
Камни сыпались из-под ног, колючки впивались в тело и волосы, ветки хлестали по лицу, и почему-то неистово колотилось сердце… Она словно тянула время, опасаясь встретиться с Харикло.
Но прежде, чем увидеть её, она услышала вопль.
Как будто мать убивали.
Окироя выскочила из кустов – и от ужаса заорала сама.
Харикло, заливаясь слезами и исходя в пронзительных причитаниях, обнимала и целовала в шею и морду…
Лошадь.
Обычную лошадь.
Которая грустно смотрела на них глазами сестры Фетиды.
Боги начали мстить.
Две мысли одновременно пронзили ум Окирои.
Первая: нельзя никому ни единым словом обмолвиться обо всём, что случилось ночью, и что подслушала и подсмотрела Фетида!
Вторая: там, в кустах, был не зверь. И вряд ли сатир. Потому что сатиры не служат у олимпийцев доносчиками. Братцы глупы, но не вероломны.
Лишь один-единственный бог мог сейчас оказаться поблизости – и отнюдь не ради слежки за розовобёдрыми нимфами, а по собственному, вменённому свыше, важному делу.
Гермес. Вездесущий пройдоха, ясноглазый обманщик, летучий болтун, прислужник Зевса и друг всех двуногих воров и мошенников, насмешливый враль и завзятый гуляка...
И он же – знаток запретных путей. Психопомп. Провожатый усопших к Аиду.
Конечно же, он! Больше некому.
Пока Харикло рыдала над превращённой в гнедую лошадку младшей дочерью и силилась подобрать заклятие для возвращения ей привычного облика, Окироя решила сходить на берег, к пещере, и приготовить к последним обрядам тело отца.
Только она выбралась на перевал, как увидела посланца богов.
Он сидел на камне и ждал её.
-- Почему так… жестоко и подло?! – спросила в упор Окироя, даже не трудясь поздороваться.
-- А не надо было болтать, -- беспощадно ответил Гермес.
-- Неужели царь богов так мелочен, что воюет с сиротами?
-- Ты полегче, сиротка, не то и тебя превратят в бессловесную тварь, -- с циничной усмешкой посоветовал бог.
-- Хирон никогда не подумал бы, что его брат столь жестоко поступит с беззащитной семьёй!
-- Женщина, что ты знаешь о делах богов, что дерзаешь судить их своею бабьею меркой? Так было нужно. И это, поверь мне, наименьшее зло. В конце концов, в лошадином образе жизни есть свои преимущества, если только хозяин не злой. Кушай травку, нежься на солнышке и резвись на лугу с жеребцами…
Окироя была бы готова убить Гермеса на месте, если бы такое было возможно.
Но её ненависть была столь велика, что она даже не шелохнулась.
Он испытующе посмотрел на неё:
-- Ты заметно умнее сестрицы. Вот и будь такою же умницей впредь. Заботься о матери и об этой… как её нынче… Гиппе. Остальное тебя не касается.
-- Почему же великий подвиг должен быть тайной?
-- Так угодно Отцу и Царю. У него на сей счёт своё мнение. Мне приказано распространить среди смертных другую историю смерти Хирона, и я займусь этим нынче же. Прямо на тризне.
-- Какую… другую?
-- Возвышенную и прекрасную. Никого не порочащую, а напротив, равно выгодную и Хирону, и Зевсу. Уверяю тебя, всем понравится!
-- Что -- понравится?
-- То, что твой отец поменялся участью со своим приятелем Прометеем. Отдал жизнь за его бессмертие.
-- Но ведь это… полная чушь! Кто поверит?!
-- Ты просто не знаешь двуногих. Чем бредовее слух, тем охотней они его пересказывают.
-- А кентавры?
-- Кентавры, конечно, потребуют доказательств. Что же, Зевс им предъявит живого, свободного и довольного своей новой судьбой Прометея. Ему будет разрешено посетить поминальное пиршество. При одном лишь условии: не болтать.
-- Но ведь Прометея освободили давно! Ещё до Троянской войны!
-- Спустя несколько тысяч лет для людей это будет совершенно неважно. А ваши двусущностные мало смыслят в человечьей истории. Они ведь, поди, и не знают, где эта Троя…
Хитроумный Гермес был прав. Кентавры и в самом деле очень смутно себе представляли, куда исчез столь любимый Хироном воспитанничек, Ахилл, и на какой из обычных людских заварушек его укокошили…
-- Если ты не будешь болтать, -- продолжал Гермес, ещё раз подчеркнув это просторечное слово, -- всё пройдёт как по маслу.
-- Не буду, -- вздохнула Окироя.
В самом деле: ей подумалось, для Хирона было бы выгодней слыть избавителем благороднейшего из богов, Прометея, чем искупителем мерзостных преступлений Геракла.
-- Но ведь могли быть… другие свидетели! -- встрепенулась она.
-- Кроме трёх великих богов – никого, -- поручился Гермес.
-- Ты забыл, олимпиец, что есть и более древние и великие боги, -- напомнила Окироя. – Они видят, и помнят, и бдят.
-- Но помалкивают! – улыбнулся Гермес с хитрецой.
Небо вправду безмолвно. Земля с виду кажется безучастной ко всем смертям и страстям своих чад. Океан – тот тем более равнодушен к метаниям смертных.
Помнить вечно способны лишь двое: Мнемосина и Эпиметей.
Только эти титаны никогда не разверзнут уста, если их напрямую не спросят – а спросить будет вскорости некому…
-- Кажется, договорились? – примирительно заглянул ей в очи Гермес.
-- Да, -- ответила Окироя. – А теперь дозволь, я пойду совершу достодолжный обряд.
-- Что ж, иди. Только тела там нет.
-- Нет?.. Как это?..
-- Зевс немного перестарался. Разряд был таков, что мгновенно испепелил бедолагу. Зато вам меньше грустных хлопот. И какая вам, собственно, разница, если вы всё равно собирались разжечь погребальный костёр? Ведь итог – тот же самый.
Не дослушав, она отвернулась и начала спускаться к пещере.
Тризна была подобающе пышной, но все ощущали какую-то скованность, и кентавры, и боги.
Ничего не значащие слова о величии и благородстве своего покойного друга Хирона произносил Прометей – исстрадавшийся, высохший, весь покрытый глубокими шрамами и как будто утративший волю к борьбе. Он был истинно жалок, прощённый Зевсом титан и забытый неблагодарным человечеством творец, пестун и учитель.
Пан безудержно плакал и заунывно играл на свирели.
Дионис щедро поил всех чёрным терпким вином, но сам был мрачен как ночь, и обычного сумасбродного буйства вокруг него на сей раз не возникло. Даже служившие виночерпиями сатиры с силенами вели себя смирно, как боящиеся наказания дети. Некоторые из них украдкой вытирали слёзы, вспоминая, как Хирон угощал их сладостями и лечил меньшим братцам то вывихнутое копытце, то сломанный в драке рог, то понос после пьянки и чрезмерного чревоугодия.
Афина не пила ничего и как будто отбывала повинность: Хирон был ей дорог, но проявлять к нему слишком сильные чувства значило бы бросить тень на собственный облик хладнокровной и трезвомысленной Девы.
Недавно обожествлённый Ахилл и причисленный к олимпийцам Асклепий были бледны и молчаливы как тени – впрочем, похоже, они и являлись тенями себя, прежде бывших…
Фетида-старшая не пришла. Она так ненавидела всех сподвижников Зевса, изломавших ей жизнь, что не смогла пересилить себя.
Окироя её хорошо понимала.
Но ей-то некуда было скрыться. Ибо хоть кто-то из семьи должен был там присутствовать.
Ибо мать и сестра удалились в лесную чащу, наотрез отказавшись видеть кого-либо из богов.
Конечно же, нимфе не удалось снять заклятие с дочери, которую теперь было велено именовать просто «Лошадью» -- Гиппой.
Харикло могла лишь сама преобразиться в кентавриду, хотя этот облик неминуемо вёл её к смерти. Но жизнь ей была уже не нужна. Хирона на свете не было, а Фетиде, ставшей кобылой, предстояло умереть через несколько лет – если только её ещё раньше не свалит какая-то конская хворь или не сожрут опасные хищники.
Они больше не жили в пещере с видом на море: Харикло было невыносимо видеть место, где умер супруг.
Окироя нашла и обустроила новое обиталище на соседнем склоне, обращённом к горам: приют под дубом был тесноват для троих, и туда приходило по старой привычке немало кентавров, сатиров и нимф, общаться с которыми у Харикло уже не было сил и желания.
Мать, ставшая кентавридой, на глазах увядала.
Она не то что дряхлела (кентавридам это не очень-то свойственно), но её память блуждала в каких-то иных пространствах, и тело почти перестало нуждаться в пище и прочих заботах.
Харикло могла целыми днями лежать в тени, наблюдая за пасущейся на пригорке Гиппой. Она ни на что не жаловалась и больше не плакала. Но было ясно, что жизнь из неё утекает по капле – с каждым часом и каждым днём.
С наступлением холодов она, уснув на заледеневшей земле, заболела и за несколько дней угасла.
Все заботы о Гиппе легли теперь на сестру.
Между тем гнедая лошадка глядела на Окирою почти что враждебно. Могла невзначай наступить копытом ей на ногу. Или прикусить ей пальцы, когда сестра кормила её с руки домашними лакомствами – хлебцами с мёдом или горстью изюма с орехами.
В огненных очах бывшей Фетиды читался укор Окирое, которая продолжала вести свою прежнюю жизнь, принимая в свободное время больных и давая советы отчаявшимся.
«Но я это делаю ради отца!», -- говорила сестре Окироя. – «Да, не так, как он, много хуже и меньше, однако нельзя же всё это бросить?»..
Гиппа сверкнула зрачками так, что Окироя без труда прочитала значение этого взгляда.
«Ты! Двуногая! Твоя слава тебе драгоценней, чем я!»…
И тогда, рассудив, что сестра безусловно права, Окироя решила последовать примеру матери и расстаться с обликом нимфы, приняв обличие кентавриды. Поскольку оно для неё было истинным, она знала, что обратное превращение невозможно. Но теперь это не имело никакого значения – в самом деле, она же не собиралась становиться женой ни бога, ни человека, ни даже кентавра…
С этим было покончено.
(Франц фон Штук. Окироя)
Сёстры прожили вместе ещё несколько лет, печальных, но мирных. Окироя приучилась довольствоваться травяной подстилкой и сугубо растительной пищей. Мясо она перестала есть ещё раньше, сразу же после смерти отца, дав обет никогда не лишать жизни ни одного теплокровного существа, разумного или неразумного. Даже хищников, приближавшихся к их становищу, Окироя больше не убивала, стараясь лишь отогнать то внушением, то устрашением, то заклинанием, то жарким сияньем огня.
Когда Гиппа, избыв на земле лошадиный век, скончалась, Окироя осталась в полном одиночестве.
Ни один из кентавров не отважился бы пригласить её к своему очагу, да она и сама не пошла бы. К ней – по-прежнему иногда приходили, хотя она чувствовала, что немилость богов окружила потомков Хирона незримым валом молчания и отчуждения.
Её пророчеств боялись. Считалось, что она всегда предвещает недоброе. Но разве была виновата вещая Окироя, что обычно собратья являлись к ней за советом тогда, когда им грозила беда? Очень редко могла она дать утешительное пророчество. А обманывать было не в её привычках и нраве.
Однако лечить – лечила по-прежнему, и кентавров, и коней, и коз, и собак, и любых существ, обладающих смертной плотью.
Но всё чаще она по ночам предавалась созерцанию звёздого неба.
Ей казалось, что так она может общаться с отцом – бессловесно, одним лишь соприкосновением душ, встречающихся где-то там, за пределами мира, подвластного Зевсу…
Только ночью она была счастлива.
Днём же лишь выполняла свой долг перед памятью близких и живыми собратьями.
В то утро она собирала травы на склоне.
Мимо неё промчалась косуля.
Окироя залюбовалась матёрой стремительной самкой, но вскоре поняла, почему та неслась сломя голову по опасной сыпучей тропе, где и горные козы-то склонны ходить осторожно.
Снизу, из леса, доносился лай собак и визгливые женские крики.
Это были не кентавриды.
По кустам и траве пронеслось леденящее дуновение, извещающее о пришествии божества.
Артемида со свитой.
Зачем она здесь? Мало прочих мест для охоты? Или люди настолько заполонили и испоганили всё вокруг, что вытеснили самих олимпийцев на дикий мыс, отведённый кентаврам?..
Успев удивиться, Окироя начала думать, как лучше быть ей самой – остаться на месте или куда-нибудь спрятаться.
Или, может, встать на пути у погони, загородив собою тропинку, чтобы косуля успела уйти?
Да. Так – лучше. Надо затоптать своими копытами след. И сказать, что…
-- Хэй! – окликнула Окирою богиня. – Где дичь?..
-- Я не знаю, -- потупилась кентаврида.
-- Ты? Ясновидящая? Врёшь ведь!
Пускай оскорбляют. Время идёт, и жертва, возможно, спасётся.
-- Ну-ка, веди нас сама! – приказала охотница.
-- Нет.
-- Эка дерзость! – вспыхнула Артемида, краснея от гнева. – Я приказываю!
Окирое хотелось ответить, что кентавры никогда не подчинялись ничьим приказаниям, но вместо этого тихо промолвила:
-- Мой обет и обычай, дочь Зевса: исцелять, а не убивать. Я давно не охочусь и не питаюсь живою плотью.
-- Ах, копытная тварь, ты желаешь есть только траву?! – рассвирепела богиня. – Так ешь её до конца своих дней!..
Артемида взмахнула рукой, и выхватила из колчана золотую стрелу, но не вонзила её в Окирою, а лишь начертала в воздухе знак.
Гиппа, Гиппа, сестра моя…
Всё едино – жизнь, смерть, естество, травы, звёзды…
А в словах уже нету надобности.