1.
Сквозь неплотно прикрытую ресницами щель не до конца сомкнутых век видно солнце. в окне. видна дверь с окошком. видны кровати рядами и сопение.
Hо сильнее всего видна дверь. и лицо воспитательницы в его окошке.
Лицо в окошке требует, чтобы спали. и спят по факту. а по правде - не спят. смотрят сквозь ресницы. не спят, потому что 6 лет. и потому что 2 часа. кто спит в 2 часа в 6 лет?
Все спят.
Лицо убирается, когда удовлетворяется.
- Да, и мы будем жить вместе, - шепотом.
- Когда вырастем, - тоже из-под ресниц.
- Когда вырастем.
- И все, кто будет приходить к нам в гости, тоже будут раздеваться.
- Будут заходить - и раздеваться, и тоже будут голые.
- И дети тоже будут голые.
- Тоже.
Опять лицо в окошке. и все спят.
- А на улице?
- Нет, на улице будем одетые. а домой будем приходить - и раздеваться.
По одну сторону от его ресничечного закрывала - дверь с окошком. по другую - нарисованная картина с домом у церкви, вечером и фонарем, болтающимся на ветру. в доме - взрослая голая жизнь с голой ею, голыми детьми, голой собакой и голыми гостями. все - ходят или сидят. иногда - раздеваются. ходят - болтаются письки. сидят - не болтаются, и расплющиваются попы. письки - разные (кто-то и спит в 6 лет в 2 часа, и даже какается во сне, и перемазывается, пока спит, с ног до головы, а потом его в туалете отмывают, а кто-то и знает, что разные, потому что видел).
"Письки" - позднее образование, как и "пиписьки". мама стеснялась, как можно предположить сейчас (опять же поздее образование), вставлять в это слово мягкий знак, как будто он у нее ассоциировался с чем то неприличным и пошлым. произносила твердо, и иногда заменяла даже для детского сознания смешным эвфемизмом "петушок". у девочек тоже были писки. но петушков у них почему-то не было. вместо них у девочек были какие-то малопригодные для того, чтобы писать, рубцы. а у теть (и у воспитательницы, наверное) и того не было. были волосы.
- Давай посмотрим, красиво ли будет? - когда лицо отошло от окошка.
Оба залезают каждый под свое одеяло с головой. что под одеялом делает она - никому не известно точно. но скорее всего - тоже самое: стаскивает вниз беленькие трусики, такие же как у него, и смотрит на свой рубец, на свою писку или курочку - как она там это называет. и решает для себя, должно быть, что красиво, пойдет, что жить так можно, и так далее.
- Красиво? - он ей.
- Красиво. - она ему. - А у тебя?
- И у меня.
Лицо в окошке.
Это - начало.
2.
- Снимай!
Эта чужая десятилетняя воля эхом разливается по своду старого заброшенного дома провинциального купечека.
Когда-то там жила его семья. потом - какая-то районная советская контора. потом - школа (мать рассказывала, что здорово было сидеть на уроке возле изразцовой печки). потом там было ничего. потом внутренние помещения, которые не были заколочены, загадили человеческими испражнениями, а школьники (уже из новой школы) прятались там, чтобы украдкой от мам, пап и их знакомых покурить. И тоже испражнялись. в испражнении вне предназначенных человеческой моралью для этого местах есть непреодолимое животное сладострастие. и скорее не в самом испражнении, а в сопутствующем ему спускании штанов. в туалете - привычно, обыденно, интимно. в туалете - необходимость. вне туалета - воля. заигрывание с природой (с собственной и вообще), с обществом, со звериным Я. все это заводит. по-сексуальному заводит. по взрослому. именно по этой причине взрослые люди загаживают все, где можно полутайком снять штаны и заголить зад. нравственность здесь не при чем.
Но шестилетний разум об этом пока не думает. он пытается свести два несводящихся никак конца. он знает, что он не виноват. но он виноват.
- Снима-ай, - интонация поменялась, как-бы уговаривает.
Он еле заметно мотает головой. это задорит десятилетних женщин. у них рубец или волосы? он мотает головой не потому, что не хочет снимать. потому что неприемлет абсурда связи вины понарошку, вины в игре, и наказания по-настоящему. волосы? десятилетние волосы об этом не думают. десятилетняя власть - неудовлетворенный интерес.
- Пока нас двое - снимай, - пытается взять за плечо.
В ответ - пячение. у стены - не так страшно.
Не страшно! обидно.
- Сейчас придут остальные. И тогда увидят все. Снимай пока нет никого.
Почему не убедительно? почему не смеют сами стянуть? почему руками вцепился в резинку?
В проеме тесно и шумно. это все пришли. все смотрят. все говорят. и все смотрят. одни - ждут. одни - хотят. другие - не ждут и не хотят. потому что не знают, чего надо хотеть. они вообще не знают. мальчики и девочки. волосы? этого невозможно терпеть. невозможно уйти, не дав того, за чем сюда привели. как сказать маме?
- Ну! снимай! - и уже власть над всеми разливается по своду.
Надо самому. нельзя, чтобы не сам. нельзя...
- Снимай!
Снял. стянул. до коленочек. потому что глаза стали мокрыми, и лица поплыли. потому что невозможно больше терпеть. потому что надо было раньше, пока не пришли. потому что нельзя, чтобы не сам. потому что ничего не видно. только много света в арочном проеме.
И натянул. и облегчение пролилось. расплескались мокрые линзы. и побежал. первый нетаящийся всхлип - на улице, где уже никого не будет. никогда больше не будет.
Не было слышно, как смеялись. одни смеялись, потому что не знали, над чем смеяться. другие смеялись, потому что узнали то, что потом узнают остальные.
По золотистому асфальту. сандали. мимо церкви, мимо березы.
- Мама...
Это - Лопатинский
3.
Три с утрированными чертами желтых солдатика в русской униформе периода наполеоновских войн. не человечки - снарядики. неприятно торчащие штыки над кивером триумфально отгрызены. солдаты-болванки с одинаковыми лицами. обесштыченные, плавают в квадратном тазу.
Плавают, будто для дезинформации противника, между сложенных по-турецки ножек. занятые сменой диспозиции, не замечают, что творится вокруг.
А вокруг не творится. вокруг моются.
Моются тети. моются бабушки. моются девочки. моется мальчик. по осклизшему полу не надо передвигаться без тапочек. вообще не надо передвигаться. мама прошлепает по скользкому полу за полотенцем, завернет, и прижав к груди, вынесет одеваться.
Раздеваясь, только и мыслей - что о зажатых в кулаке солдатиках. и еще о мыльных пузырях, которые только здесь можно пускать безо всяких ограничений и с несказанным наслаждением - не только ладошками, а словно всем телом.
Мама нехотя показывает шрам от кесарева, потому что он рядом с волосами. потому что надо приспустить трусы, чтобы показать. когда трусы, как и вся остальная одежда, снимаются, мама будто забывает, что есть шрам, что он рядом с волосами, что его видят.
Почему-то на улице, когда, например, надо пописать, снимать штаны нехорошо. мама говорит, неприлично. поэтому куда-то надо отойти, чтобы если и видел кто, то не обращал внимания. а тут все снимают, и это прилично.
Если пописать, сидя в тазу, вода становится желтенькой. тогда солдатикам плавать удобнее. интересно, девочки (с тетями понятно - они не помещаются в таз) могут писать, сидя в тазу? получается у них? ведь они очень по-дурацки писают. им надо сесть для этого. на горшок, например. или на корточки. может, они не могут в тазу? наверняка, поэтому они и уходят в этот страшный туалет - они по-другому не могут. хотя так просто: стоишь - и писаешь, и льется, и вода кругом льется, и ничего не намочишь, потому что все и так мокрые.
Он очень страшный. там краска облупилась. там холодно и нет пара. там плохо пахнет. там много места и большой кирпичный пьедестал посередине. и не закрывается дверь. один раз там, на этой горе, сидела на корточках голая тетя. она была мокрая, с мокрыми свисающими волосами. у нее были растопырены ноги, и из нее лилось. было очень страшно. когда мама писает, на ней одежда, и из-за спущенной юбки ничего не видно - ни волос внизу, ни шрама, ни откуда льется. когда открыл дверь, голая растопыренная тетя подняла голову, и посмотрела. а из нее лилось.
Дверь хлопнула за голенькой спиной, когда бежал туда, где мама и пар.
Это - баня.
4.
Голыми ягодицами вжимаешься в холодный, всегда холодный и влажный, в испарине, кафель. это ощущение необходимо. оно отделяет от остального - горячего и мокрого. от этого на кафеле появляются два округлых пятна - без капелек конденсата. но этого никто не замечает. не знают, что надо замечать.
Можно наблюдать со стороны. но нужно быть внутри. нельзя только никого касаться: ни случайно, ни намеренно. тебя нет. но ты есть. маленький бог на маленьком и не страшном суде. нерукотворное пятно на стене. сгусток внимания за голыми спинами, перед несфокусировавшимися лицами.
Голые спины заканчиваются там, где не известно, как. и чтобы узнать, надо оторваться от стены, когда она поставит ногу на бетонную лавку в полметра высотой, и заглянуть. заползи в прогалину между нею и лавкой, сесть на пол, обхватив руками коленки, поднять голову и смотреть, пока она натирает мочалкой ногу. мыльная пена падает на лицо.
А потом она моет между ног. мочалка слишком груба. пальцы скользят. по душной тесноте кожи. по разверзшейся плоти. то приоткрывают, то загораживают.
А потом она выливает на себя воду из таза, подняв его над головой. единым потоком, пенящимися ручьями, маленькими ручейками в конце. тоненькой пленкой обернута.
А потом идет налить еще воды, раскрасневшаяся от трения, еще обтекающая. и перетирается жерновами бедер все то, что так и не узнано, не вырисовано до конца. и только тоненькая струйка знает, сбегая со спины по дну ягодиц ущелья и срываясь в пропасть именно там, на самой границе, на таинственном водоразделе.
В сухом, жарком, стоградусном пару она теряет последние силы. начинает вянуть как будто. ягодицы растекаются по доскам, мякоть бедер - этих самых бедер-жерновов, которые только что перетирали в прах немыслимое - оплывает, как беспомощное тесто. да и сами бедра безвольно разваливаются, позабыв о том, что должны скрывать и оберегать. и начинает сочиться. слезоточить всем телом.
В бессмысленной каше однополого безумия становится невыносимо грустно. сколько можно смотреть на нее, на ту, на этих, когда на нее, на них всех никто не смотрит? жалкая несвобода пышет от их голой кожи. никто - это мужчина. он превращает эту кашу из нагого тела в живой, пульсирующий организм.
Он просто должен быть. присутствовать. Тогда женщина становится женщиной, а не куском детородной плоти. Тогда она всем телом - не меньше чем мозгом - чувствует небывалую свободу. От всего. Когда не может ничем защититься, но остается независимой в своей обнаженной беспомощности. Когда может выдерживать на себе его взгляд. Когда знает о его присутствии. И то же – если наоборот.
нет ничего дурного. дурное начинается, когда строят стены и копают рвы. когда проводят демаркацию границ дозволенного и расстреливают заблудших недотеп. Когда куют себе броню и до обоссаных ляжек боятся под нею.
И сейчас ты есть. Пусть только сила не ее воображения высвобождает ее. Пусть ты только знаешь, насколько велика ее невысказанная благодарность. Это сейчас неважно.
Это – невидимка
5.
Небольшой участок земли с деревьями вдалеке от мира. может, где-то в тропиках, в море. никто о нем не знает.
Со стороны моря смотрит глаз объектива иллюзорной камеры. пляж пуст. и вот - не пуст: откуда-то появилась девушка. из всех характеристик, которые можно к ней приложить, существует и самостоятельно смотрит в объектив только одна: девушка без одежды. остальные не видно из-за расставляющего приоритеты склеротического тумана.
Она купается. плавает и ныряет. на волнах покачиваются ее сиськи, под водой по-лягушачьи барахтаются ее ноги. камера в полводы.
Накупавшись, выходит и идет по песку, оставляя мокрые следы. следуя за ней, бессовестная камера позволяет себе взять крупный план ее смуглой и круглой задницы - так терзающе она дышит при ходьбе. и с каждым вздохом от нее отваливаются, высыхая, песчинки.
Потому что две минуты назад она плюхнулась мокрой задницей на песок.
Камера неотступна.
Камеру привело в дом-недом. камера запотела с окулярного торца - в жар бросило иллюзорного оператора.
Титрами сообщается, что в доме, равно как и на всем остальном острове, живет всего пятьдесят или около того человек. один - может и издает высочайшие указы. остальные - женщины.
Единственный известный высочайший указ - об искоренении одежды за ее ненадобностью в теплом и по-иному благоприятном климате.
Все женщины имеют право на единственного. и он имеет право на каждую или на всех сразу - как захочется. и не надо при этом никуда уходить, не надо укрываться. подошел сзади, погладил по спинке... остальные, если обратят внимание, сделают вид, что не обратили внимания, и продолжат нежиться как морские котики на солнышке или заниматься своими нехитрыми делами. а могут тоже погладить кого-нибудь по спинке. все можно.
Нельзя только думать, что это распутство - самоцель. это просто если хочется, и чтобы избежать нелепых условностей. цель - жизнь.
Ни чем не опосредованная жизнь. самая натуральная - не больше и не меньше. без разговоров о политике и культуре. без разговоров.
С неприкрытыми свидетельствами сочащейся мо мановению луны крови на ляжках.
Это - фантазия.
6.
Дешевые пятнышки разноцветного света мечутся по старому елочкой паркету актового зала. их пять или шесть. в школе танцы.
К пятнышкам пока никто еще не присоединился. слишком уж стыдно танцевать нелепый танец с одними только пятнышками на глазах у редких, но внимательных наблюдателей, как галки на проводах, сидящих по периметру зала на актовых строенных креслах.
Девочки выкрасили губы в красный, оттенили детские глазки ****ским взором, выпили баночного коктейльчика, положили ножку на ножку.
Мальчики: одни надели расписные балахоны с любимыми исполнителями, другие сдвинули вязаные шапочки на затылок, от третьих пахнет духами.
Наготы четвертого никто не замечает. сидит в кресле, справа от двери в освещенный холл, по-салонному нога на ногу. и сам не замечает. но когда замечает...
Боже, как страшно, как дико и неминуемо, как позорно и омерзительно! и что делать? спрятаться в ногу на ноге? убежать как можно скорее? через светлый, полный дежурных учителей и хлестко смеющихся школьников холл? что делать?
Почему никто не замечает? и почему так стыдно, если все равно никто не замечает?..
Это - кошмар.
7.
Внутренний неистовый бег, нестерпимо тормозимый внешней неспешностью общественно-приличного шага, остановился под камуфляжной тенью сосен. лес переставил на голову с ног все несоответствие, исключив его. бег сошел на шаг, размеренный и дышащий хвойным елеем. шаг же перешел в дикий голый галоп. рысь перегрызшего веревку и уходящего в лес зверя.
Подлесок развалился на пробор под расческой-локомотивом мауглинного весенне-томного бега. взамен корыстный подлесок не просит – берет. разрывает – как лихие ноги разрывают сплетения веток и мох – одежду. шрапнелью свистят пуговицы. лес сдирает одежду. сам.
Лишь руки истерично отмахиваются, выпрастываясь из ненавистных рукавов и штанин.
Кончено. шумящая сосновая тишина.
Нагой человек – безволосый зверь. человек встает на четвереньки. зверь наслаждается свободой чресел. человека она особенно веселит. человек взлезает на дерево. зверь трется кожей о кору.
Щенячий кульбит среди папоротников. моховый ковер принимает голую спину с килями лопаток как коробочка с бархатным углублением принимает обручальное кольцо. на просторах грудного плато нервный заблудившийся муравей.
По набоковской указке в голове мечутся мысли о тарзане, адаме, о чем угодно, но только не о голом гражданине с его неловкостью от осознания собственной беззащитной белизны, давно утратившей связь с окраской окружающего мира и искусственно дисгармонирующей с ним. лес рисует по телу и вызывает сукцессию кожи. человек перестает думать о том, как бы не заляпаться. зверю плевать на грязные пальцы и приставшие листья. зверь не подтирает задницу. грязь уравнивает в голых правах с природой. и уже вымазанное, чумазое тело не ощущает стыда.
Это – охота.
8.
Визгливо нанеистовствовавшись, человек остепеняется. белки и кукушки пусты и неинтересны. нос ищет встречное, глаза матовеют, чтоб не выдать раньше нужного блеском. ищут сидящих на ветвях русалок, самок, фотосайтовых лесных нимф. тех, чье тепло интересно нюхать. чью запачканную кожу весело вылизывать, чью наготу приятно не замечать, когда она рядом собирает орехи, и невозможно не таращить до боли глаза, когда ее рядом нет.
Дергаешься, подаваясь всем телом в сторону – голоса. самочьи. звонкие. сколько их? крадучись по кустам в обход, чтобы зайти с подветренной. размеренно переливается где-то внутри из-под ребер к аппендиксу ртутная холодная тяжесть. это сердце выталкивает, колотясь. стучит – все равно как если вывалиться голой китайской хохлатой собачкой с балкона в оранжево офонаренную зимнюю ночь со свежезапорошенными автомобилями у дома и дорожкой, и задорно побежать по ней, обмирая от колющего кожу мороза, вовсю мудозвоня на встречном ветру, голыми пятками нарушая ее холодную белую девственность – и смеяться. или как если замереть горгульей на парапете панельной девятиэтажки перед самым срывом в атакующее пике с ароматом «зеро».
Рот сохнет или его вяжет.
Сволочи! сволочи! разодетые школьницы-куряки. не нимфы, не самочки. смеются. не то. не то.
Спрятаться глубоко в кустах, мимикрировать с листами, размазать по лицу беговые дорожки от глаз к подбородку для соленых бегунов. и остервенело дрочить, боясь быть замеченным. и выплеснуть на благодарный мох.
Один. один. диковинный зверь, и по следу идут смеющиеся охотники. и они убьют.
Это – страх.
9.
Хрип кабаньего бега обрастает звонкостью. становится тише, тоньше, хитрее. шлепает по коже уходящего от смеха тела вороненый холод на ремне – каменный топор военного времени с расшатанным шарниром откидного приклада и параллелепипедом штампованного магазина. бакелитовая экономия бертольда гайпеля. крючечная бородка амбразурного упора на кончике.
Schlaht! - кляцает голодно затвор. левый, левый затвор, который так неудобно тычет рукоятью в грудь.
para bellum – 9-миллиметровый привет из прошлого, неустанный помощник в борьбе с несовершенностью. Ингибитор смехуечечной истерики. с неплохой проникающей способностью расстанавливать точки над латинскими гласными и безапелляционной останавливающей способностью.
Para bellum.
Para bellum!
Четыре килограмма вынужденного правосудия шлепают по голому бедру. трутся о лонную кость.
Это – MP.
10.
Бессмысленная, а потому отвратительная извращенность – выворачивать высокое самобытное безделие в вычурную, кипучую, неестественную деятельность по организации голых велопробегов, массовых игр в нептуновых детей и индейцев, безвкусной и корявой живописи по обвисшим сиськам и огромным апельсиновым жопам.
Дикий пляж с дикими голыми людьми. психическими пубертатами. ментальными ****олизами. сексуально нестабилизированными мещанами. подлыми симулянтами собственной асексуальности.
Коммерческая задрачиваемость не снижает тэмпов. вся эта нудистско-натуристская дикость – большой неэротический даже курьез. Мерзость.
Это – ****ец.
11.
Железные ворота, асфальтовая дорожка. белого кирпича здание с большими окнами и названием «искорка». Деревянные медведи с испуганными лицами прячутся в спасительных квадратах песочниц. деревянные птицы с деревянными глазами понимающе смотрят в лицо. потом в спину.
- Здравствуйте, марья васильевна. вы еще тут работаете? еще не умерли? сейчас…
«Бах!» - вот. умерли.
«Бах!» - валентина яковлевна.
«Бах!» - еще раз валентина яковлевна.
«Бах!» - василий федорович, пришедший вы наш на подмогу завхоз.
«Бах!» - тетка с ведром.
«Бах!» - кто это?
«Бах!» - екатерина не помню по батюшке.
«Бах!» - вивальди.
«Кц!» - не получится еще раз вивальди – затвор зафиксировал в заднем положении ПМ в столбнячном выгибе.
Не бойтесь, мои маленькие. не бойтесь. сколько вас? 2, 5, 12, 21.
Как тебя зовут? саша. не бойся, саша. давай снимем колготочки, давай. вот. хорошо.
Настя? сейчас настенька, сейчас. сейчас разденемся. все сейчас разденемся.
13 мальчиков и 8 девочек, абсолютно голенькие, 4-х летние, сбились в кучу на ковре возле шкафа с игрушками. всем страшно из-за раскинувшегося морской звездой в двух метрах от них голого дяди. он молчит и смотрит в потолок. и лицо у него не злое.
- Ну что вы не играете? – встает.
- Играйте.
- Играйте, ну!
- Ну!
-Ну что вы плачете? зачем? блять! зачем вы плачете? заче-е-ем?
И пальцы вцепились в волосы. и веки зажмурились так сильно, что из аметистовых глаз выдавились слезы. и в оскаленном рту стало солено. и затрещали зубы.
А из-за легкой шторы, пытаясь попасть в унисон, выглядывает робко сирена. и как ушами, захлопали за окном сине-белые «семерки» дверями.
Это – конец.