ПРЕДИСЛОВИЕ доктора медицины Д.Х.Уотсона.
Те читатели, кто знаком со мной и мистером Шерлоком Холмсом по изданным в редакции «Стрэнд Мэгэзин» моим запискам в творческой – и очень умелой, должен заметить - переработке писателя Конан-Дойла, вероятно, не могли не обратить внимания на то, как мало места я уделил в них первым дням нашего знакомства, сократив и сжав события буквально до нескольких строк и негласно мотивируя это их незначительностью.
Увы, теперь я вынужден признаться не столько в небрежении, сколько в прямой и намеренной подтасовке некоторых фактов и дат. Дело, собственно, в том, что мне необходимо было создать у читателя иллюзию, будто история с насильственным отравлением некоего мормона в пустующем заброшенном доме явилась прологом нашего первого совместного приключения. На самом же деле этому, действительно, имевшему место расследованию предшествовали иные, не менее захватывающие события, упоминать о которых до самого последнего времени мне было строжайше запрещено. Читателя подобное запрещение не удивит, едва лишь он поймёт, в чём, собственно, заключалось дело.
Должен заметить, что, во всяком случае, первый диалог, да и сами обстоятельства нашего знакомства с мистером Шерлоком Холмсом выдуманы мною от начала и до конца, как и роль, отведённая в них моему старому приятелю Стэмфорду. Не то, чтобы он совсем не имел никакого отношения к нашему знакомству, но и его роль, и сами обстоятельства вышеупомянутого знакомства, сказать по правде, бесконечно далеки от представленной публике версии. В действительности же они были куда противоречивей, остросюжетней и драматичней, чем можно выдумать даже человеку с самым цветистым, самым разнузданным воображением.
глава первая
постоянный пациент.
Ар.Конан-Дойл.
В 1878 году я окончил Лондонский университет, получив звание врача, и сразу же отправился в Нетли, где прошел специальный курс для военных хирургов. После окончания занятий я был назначен ассистентом хирурга в Пятый Нортумберлендский стрелковый полк. В то время полк стоял в Индии, и не успел я до него добраться, как вспыхнула вторая война с Афганистаном.
Высадившись в Бомбее, я узнал, что мой полк форсировал перевал и продвинулся далеко вглубь неприятельской территории. Вместе с другими офицерами, попавшими в такое же положение, я пустился вдогонку своему полку; мне удалось благополучно добраться до Кандагара, где я, наконец, нашел его и тотчас же приступил к своим новым обязанностям.
Многим эта кампания принесла почести и повышения, мне же не досталось ничего, кроме неудач и несчастья. Я был переведен в Беркширский полк, с которым я участвовал в роковом сражении при Майванде. Ружейная пуля угодила мне в плечо, разбила кость и задела подключичную артерию. Вероятнее всего я попал бы в руки беспощадных гази, если бы не преданность и мужество моего ординарца Мюррея, который перекинул меня через спину вьючной лошади и ухитрился благополучно доставить в расположение английских частей.
Измученный раной и ослабевший от длительных лишений, я вместе с множеством других раненых страдальцев был отправлен поездом в главный госпиталь в Пешавер. Там я стал постепенно поправляться и уже настолько окреп, что мог передвигаться по палате и даже выходить на веранду, чтобы немножко погреться на солнце, как вдруг меня свалил брюшной тиф, бич наших индийских колоний. Несколько месяцев меня считали почти безнадежным, а вернувшись наконец к жизни, я еле держался на ногах от слабости и истощения, и врачи решили, что меня необходимо немедля отправить в Англию.
Я отплыл на военном транспорте "Оронтес" и месяц спустя сошел на пристань в Плимуте с непоправимо подорванным здоровьем, зато с разрешением отечески-заботливого правительства восстановить его в течение девяти месяцев.
В Англии у меня не было ни близких друзей, ни родни, и я был
свободен, как ветер, вернее, как человек, которому положено жить на одиннадцать шиллингов и шесть пенсов в день. При таких обстоятельствах я, естественно, стремился в Лондон, в этот огромный мусорный ящик, куда неизбежно попадают бездельники и лентяи со всей империи. В Лондоне я некоторое время жил в гостинице на Стрэнде и влачил неуютное и бессмысленное существование, тратя свои гроши гораздо более привольно, чем следовало бы. Наконец мое финансовое положение стало настолько угрожающим, что вскоре я понял: необходимо либо бежать из столицы и прозябать где-нибудь в деревне, либо решительно изменить образ жизни. Выбрав последнее, я для начала решил покинуть гостиницу и найти себе какое-нибудь более непритязательное и менее дорогостоящее жилье,
Почти Ар.Конан-Дойл.
а заодно и работу, но и то, и другое оказалось не самым простым делом, и больше недели я без толку болтался по городу, читая газеты бесплатных объявлений и заглядываясь на все таблички о сдаче в наём, выставленные в окошках пустующих зданий.
Наконец, когда в баре Критерион я разменял свой последний фунт и передо мной в полный рост замаячил призрак голодной смерти кто-то, подошедший сзади, хлопнул меня по плечу. Обернувшись, я увидел молодого Стэмфорда, который когда-то работал у меня фельдшером в лондонской больнице. Как приятно одинокому увидеть вдруг знакомое лицо в необъятных дебрях Лондона! В прежние времена мы со Стэмфордом никогда особенно не дружили, но сейчас я приветствовал его почти с восторгом, да и он тоже, по-видимому, был рад видеть меня. От избытка чувств я пригласил его позавтракать со мной, и мы тотчас же взяли кэб и поехали в Холборн.
- Что вы с собой сделали, Уотсон? - с нескрываемым любопытством спросил он, когда кэб застучал колесами по людным лондонским улицам. - Вы высохли, как щепка, и пожелтели, как лимон!
- Познал все прелести «Ура, патриотизма»,- горько усмехнулся я. –Ранение, контузия, три месяца госпиталя, потом тиф и отставка «по здоровью» в чине капитана. Привёз в качестве сувенира пулю в ноге, медаль «за храбрость», да отросшую селезёнку, как последствие перемежающейся лихорадки.
- Эх, бедняга! - посочувствовал он, узнав о моих бедах. - Ну, и что же вы поделываете теперь?
Ар.Конан-Дойл и рядом не писал
- Ищу работу, - признался я. – Но не слишком обременительную, потому что ещё не совсем оправился после всех этих приключений. А с другой стороны, бездельем я уже сыт по горло, да и пенсия не такова, чтобы жить на широкую ногу – вот, скажем, из гостиницы не сегодня – завтра придётся съехать. Дорого.
Стэмфорд сочувственно покивал, а потом вдруг о чём-то надолго задумался, заталкивая в рот набалдашник трости, как будто бы это было яблоко.
- А знаете, - нерешительно начал он. – Кажется, у меня есть на примете именно такая работа, которая вас заинтересует. Правда, на первый взгляд вам, может быть, покажется, будто это не то – даже совсем не то. Ну, и действительно, за такое дело не все берутся с охотой, а вот если глянуть в корень, то всё может оказаться куда привлекательней, чем поначалу. К тому же, вам будет предоставлена отдельная спальня на полном пансионе.
- Что ж, - сказал я. – Это очень удобно. Только что это вы всё ходите вокруг да около, а не говорите прямо, что там за такая работа?
- Отчего не говорю прямо? Да вот, чтобы этим сразу вас не отпугнуть, - Стэмфорд принуждённо рассмеялся. – Дело, видите ли, вот в чём: один молодой человек содержится под медицинским наблюдением в частном порядке. Санитар присматривает за ним, но в последнее время его физическое здоровье тоже ухудшилось, и к нему ищут... ну, вроде компаньона-врача, но такого, на которого можно было бы положиться.
- Сумасшедший? – сообразил я.
Стэмфорд, кажется, слегка смутился:
- Да вы не подумайте, бога ради, ничего из ряду вон выходящего, - торопливо заговорил он. – Просто немного эксцентричный молодой человек с оригинальными взглядами и кое-какими дурными привычками вроде опиумокурения. Интеллигентный, образованный. В прошлом году окончил университет. Около двадцати пяти всего. Попал в какую-то неприятную историю из-за своей привычки – я и не знаю хорошенько. Теперь в глубокой депрессии. Пытался покончить с собой, кажется. Его из-за этого и держат взаперти. А так, никакого буйства, никаких сцен – вы даже себя не беспокойте. Наоборот, малоразговорчив и замкнут. Его сестра говорила, у него бывают эпилептиформные припадки – очень редко, но в последнее время участились. Вроде как на этой почве стало беспокоить сердце – вот им и понадобился домашний врач. Послушайте, Уотсон, - он понизил голос и затеребил меня за рукав. – Я с вами буду откровенен: у меня в этой истории свой интерес...
Тут наш разговор вынужденно прервался – мы доехали до места и пришлось сначала расплачиваться с кэбменом, а потом заказывать завтрак. Но едва мы приступили к нему, Стэмфорд вернулся к своему монологу, проникновенно заглядывая мне в глаза:
- Видите ли, эту работу сначала предложили мне, и я согласился. Фактически, мы заключили контракт, который я теперь не могу разорвать, не предложив замены. Наниматели мои – люди известные, не из тех, кого можно с лёгким сердцем подвести. Не хочется потерять реноме, понимаете? А мне представился редкий случай выступить с докладом на медицинском конгрессе в Вене – ну как тут откажешься? Да от одной такой поездки может
зависеть вся дальнейшая карьера, - он помолчал и, тяжело вздохнув, удручённо добавил. – И от барона Лейденберга тоже может зависеть карьера. А согласись вы, я бы уехал со спокойной совестью... Но, бога ради! – он вскинул руки в протестующем жесте. – Не хочу на вас давить.
Я медленно цедил кларет, взвешивая в уме «про» и «контра». Стэмфорд был прав: работа с сумасшедшим обычно пугает своей непредсказуемостью, но сумасшедший сумасшедшему рознь. Молодой человек, о котором идёт речь, страдает истерическими припадками – истерики редко агрессивны и особенных хлопот не доставляют. Да и боли в сердце, скорее всего, один из вариантов истерической симуляции у двадцатипятилетнего мужчины. С другой стороны, стоять у операционного стола я пока что не способен, платят за работу с душевнобольными хорошо, да и жильё с полным пансионом без всякой платы за него пришлось бы мне сейчас как нельзя более кстати.
Таким образом, когда бокал опустел, решение созрело, и я тотчас довёл его до сведения Стэмфорда, сказав:
- Ладно, я согласен. Кто, вы сказали, будут мои работодатели?
- Я вас представлю им прямо сейчас, - обрадовался Стэмфорд. – Это за городом. Но мы по хорошей дороге быстро доедем.
Слова «за городом» несколько охладили мой пыл – телеграмма и письмо в кармане требовали от меня каких-то действий, ради которых следовало оставаться в городе, но Стэмфорд, правильно истолковав причину, по которой несколько вытянулась моя физиономия, поспешил уверить, что добраться до города в любую погоду «сущие пустяки», и что мне по одному только слову предоставят двуколку. В конце концов, я решился и поехал.
Дом окружала высокая каменная стена, лишь в одном месте прерывающаяся коваными воротами с калиткой. На звонок вышел ливрейный лакей, и Стэмфорд робким, но деловитым тоном попросил доложить «господину барону», что он, Стэмфорд, привёз врача для мистера Холмса.
- Барон фон Лейденберг, - шепнул он мне, слегка двинув локтем, - принимает в этом молодом человеке большое участие. Вам стоит ему понравиться.
Величественно кивнув, лакей пригласил нас следовать за ним, и мы прошли через сад, в глубине которого возвышался двухэтажный флигель, к парадному входу.
- Обождите в приёмной, - велел лакей, отворяя ещё одну дверь, сделанную, насколько я мог судить, из цельного дуба.
Мы остановились, оглядывая роскошную обстановку, но ждать пришлось недолго. Однако, вместо ожидаемого барона я увидел женщину лет тридцати – точёную миниатюрную брюнетку с беззащитным нежным лицом и яркими карими глазами. На ней был коричневый жакет, подчёркивающий осиную талию и небольшую острую грудь, кружевной воротничок блузки изящно гармонировал с тонкой, бледной, как алебастр, шеей, а спускавшиеся у висков завитки волос так и хотелось тронуть губами.
- Сударыня, - заметно робея перед её красотой и поэтому наклоняя голову так, словно собрался бодаться, заговорил Стэмфорд. – Вот, я привёл. Это доктор Уотсон – мой университетский товарищ. Он был бы рад помочь вам вместо меня и присмотреть за вашим... вашим... э-э?
- Кузеном, скажем так, - с улыбкой подсказала женщина, продемонстрировав две прелестные ямочки на щеках. – На самом деле он приходится мне ещё более дальним родственником, но не будем сейчас вдаваться в генеалогию. Вы, надеюсь, мистер Стэмфорд, объяснили доктору Уотсону, с чем ему придётся иметь дело.
-М-м..., - замялся Стэмфорд. – В самых общих чертах...
Я почувствовал лёгкий укол беспокойства, но хозяйка снова улыбнулась и пригласила нас в гостиную «на чашечку кофе» с таким очаровательным непосредственным изяществом, что я залюбовался и выбросил пресловутый «укол» из головы.
В роскошно обставленной гостиной молодой человек в безукоризненном фраке подал нам кофе и бесшумно исчез, не проронив ни единого слова, не сделав ни одного лишнего движения. Я слегка оробел, сообразив, что нахожусь не просто в барском особняке, но в очень и очень значительном, элитном, несмотря на его скромные размеры. Вышколенность слуг, как ничто, свидетельствует о размере состояния их господина и его весе в обществе.
- Стэмфорд представил меня, как доктора, - сразу же поспешил исправить ошибку я. – Это не совсем так. У меня нет никакой учёной степени – я только практикующий врач, специализировавшийся пока что волею судеб только в военно-полевой хирургии.
- Я приму это к сведению, - мягко сказала женщина. – Да, простите, что я сразу не представилась, и вы теперь теряетесь, как обращаться ко мне. Меня зовут Лора-Мария Костнер, баронесса Лейденберг, и я ещё сама никак не привыкну к этому титулу, - улыбнулась она. – Мы всего неделю, как поженились.
- О, позвольте тогда поздравить вас с этим знаменательным событием, - спохватился Стэмфорд.
- Благодарю, милый доктор. Но вернёмся опять к моему несчастному кузену. Я хочу, доктор Уотсон, чтобы вы были подготовлены к тому, с чем вам придётся иметь дело. Видите ли, некоторые отклонения в состоянии были у него заметны ещё в детстве – непонятные судорожные припадки, начавшиеся после семейной трагедии, которую он перенёс ребёнком. Правда, его лечащий врач – специалист по душевным болезням – склонен видеть в этих припадках элементы симуляции, но я с этим не вполне согласна. В конце же прошлого года – вероятно, из-за чрезмерных нагрузок в университете – он пристрастился к опию, довёл себя в конце-концов до острого психоза, и мы с мужем – других близких родственников в Лондоне у него сейчас нет - вынуждены были подвергнуть его психиатрической экспертизе и изолировать в частном порядке. Сразу вам скажу, он от этого не в восторге и, возможно, перенесёт на вас часть неприязни к своим «тюремщикам», каковыми считает нас с бароном. Сейчас ему лучше, но некоторые навязчивые мысли, истеричность, страхи – сохраняются. Порой он наотрез отказывается принимать пищу, опасаясь, что его могут отравить, или не хочет спать, потому что его мучают кошмары, а он уверен, что мы каким-то образом можем влиять на его сновидения, и подвергаем его страданиям нарочно, чтобы «свести с ума». Он не отдаёт себе отчёта в том, что все эти болезненные проявления – следствие его собственного легкомыслия и врождённой слабости нервной организации, и склонен видеть врагов и в нас, и в санитаре, присматривающем за ним. И даже в своём лечащем враче, а ведь его наблюдает доктор Гич – один из лучших психиатров.
« Вот тебе и лёгкая дезадаптация», - подумал я, косясь на Стэмфорда, но мой протекционер только невозмутимо поднял брови, продолжая попивать свой кофе.
- Но вот общей практикой доктор Гич никогда не занимался, - продолжала между тем баронесса Лейденберг. – А у кузена в последнее время появились боли в сердце, насколько я знаю. Возможно, это тоже всего лишь проявления истерии, но присутствие специалиста по общей патологии на всякий случай было бы очень желательно. Я понимаю, что вас смущает, - видя мои колебания, добавила она. – Может быть, это я виновата, и после моего рассказа у вас сложилось превратное впечатление. Паранойя Шерлока проявляется очень скромно – он вообще скрытен и не склонен делиться своими переживаниями. Он и не агрессивен, в обычном понимании этого слова. Никаких буйных выходок, кроме, разве что, чрезвычайной остроты языка – ничего такого, что могло бы вам реально угрожать.
Я немного смутился – неужели я так заметно трушу? « В конце-концов, - подумалось мне, - отказаться никогда не поздно. Интересно, сколько они собираются мне платить?»
- Пять фунтов в неделю, - сказала баронесса, неведомо как прочитав мои мысли. – Это будет ваш гонорар – разумеется, если вы будете справляться.
- Это очень хорошие деньги, - заметил я.
- Мы не стеснены в средствах, - улыбнулась она.
- Так моего пациента зовут Шерлок? Редкое имя...
- Он происходит корнями из Северной Шотландии. Но отец его южанин, француз, - улыбнулась баронесса, снова заиграв ямочками. – Жуткий коктейль, вы не находите? Значит, что, доктор, дело решённое? Я хочу ещё только вот о чём предупредить вас, - она нежно положила мне на запястье свою ладонь, и я затрепетал от этого прикосновения. – Ваши молодость и неопытность – не как врача, тут я спокойна, но просто как человека – могут сыграть с вами злую шутку. Шерлок умеет быть обаятельным, когда этого хочет, и он чертовски хитёр, - она снова улыбнулась – на этот раз виновато, словно извиняясь за сорвавшееся с губ резкое слово. – Вы можете невольно подпасть под его влияние, и он тогда сам начнёт управлять вами. Как все истерики, он прекрасно умеет вить верёвки из тех, кому он понравится, и при этом умеет быть очень убедительным.
- О, пусть это вас не беспокоит, - самоуверенно заявил я. – Когда речь идёт о профессиональных обязанностях, я не забываюсь.
- Тогда всё в порядке, - весело заключила она. – Извините, если обидела вас недоверием, но я должна была предупредить. Молодой человек, исполнявший прежде при нём обязанности санитара, однажды уступил его уговорам и принёс ему наркотик, после чего всё лечение пришлось начинать сначала, а самого санитара заменить на человека с более твёрдым характером.
- Ещё раз уверяю вас, что ничего подобного не случится, - веско повторил я. – Но мне бы хотелось получить лучшее представление о моих обязанностях. Я должен только наблюдать за ним, как врач - общий патолог?
- Не только. И нас с мужем, кстати, очень устраивает ваш хирургический опыт. Шерлок уже пытался однажды причинить себе вред – хотелось бы, конечно, надеяться, что такое не повторится, но на всякий случай...
Я снова с негодованием покосился на невозмутимого Стэмфорда.
- Ещё мне хотелось бы – это личная просьба, - продолжала баронесса Лейденберг. – чтобы вы контролировали соблюдение им режима настолько, насколько это возможно, уговаривали его есть и принимать прописанные доктором Гичем лекарства. Ну и его сердце, конечно... Признаюсь, меня это беспокоит больше всего. Сердце было слабым и у его матери, а он так на неё похож! К тому же, он, мне кажется, недолюбливает своего санитара - а между тем, Диомед очень опытный санитар, должна вам заметить - и зачастую отказывается впускать его в комнату. Возможно, вам будет легче уговаривать его спать под присмотром. Ну, что скажете? Возьмётесь?
Должен признаться, к этому моменту моя решимость заняться присмотром за «немного эксцентричным молодым человеком» сильно поколебалась. Но я не привык отступать перед трудностями – по крайней мере, в своей работе врача, я упрям от природы, и я кивнул в знак согласия.
- Когда же вы сможете приступить к своим обязанностям? Сегодня?
- Да хоть сейчас. Только, если я вас правильно понял, мне ведь придётся находиться при нём неотлучно, а мои вещи остались в гостинице, и...
- Пусть это вас не заботит. Я пошлю за ними, - пообещала баронесса. – А вы сейчас пойдёмте со мной, и как раз познакомитесь со своим подопечным. Всего хорошего, доктор Стэмфорд, - решительно повернулась она к моему спутнику. – Благодарю вас за оказанную услугу. Разрешите мне предложить вам небольшое комиссионное вознаграждение, а потом мой экипаж отвезёт вас в Сити.
Стэмфорд вскочил и, очень довольный, принялся прощаться. Исход дела явно его устроил, а на комиссионные он, похоже, даже и не рассчитывал.
Баронесса отправилась проводить его, а я остался в одиночестве. Снова моя рука невольно ощупала телеграмму – попечения по делу Дэвида, кажется, откладывались на неопределённое время, а ведь именно смерть брата заставила меня поспешить с возвращением в мрачный климат Лондона, не успев толком выздороветь.
Баронесса Лейденберг возвратилась довольно скоро и поманила меня за собой.
Мы вышли в мокрый полуопавший сад. Дорожки были усыпаны листьями, быстро терявшими свою желтизну ради коричневого мертвенного цвета, пахло сладковатой прелью. Флигель потемнел от дождя и казался от этого насквозь промокшим. «Должно быть, там холодно», - почему-то подумалось мне, хотя это ниоткуда не следовало. Мы шли довольно долго, разгребая опавшую листву ногами. Тропа петляла, обсаженная кустами живой изгороди, словно зелёный лабиринт. Я увидел, что во флигеле ставни первого этажа плотно закрыты, а окна во втором забраны решётками – узорчатыми и тонкой работы, но, по-видимому, прочными. Дверь тоже выглядела дополнительно укреплённой. Сбоку висела медная чашечка, по которой следовало ударять фигурным молотком, извещая о своём приходе.
-Здесь, - коротко объявила баронесса и постучала.
На стук вышел крепкий коренастый мужчина с повадкой трактирного вышибалы и сразу же пристально уставился на меня водянистыми навыкате глазами.
- Что он, Диомед? – с беспокойством спросила моя работодательница.
- Да всё то же, - откликнулся «вышибала» неохотно и неуклюже посторонился, пропуская нас мимо себя.
Сразу за маленьким узким коридором открывалась гостиная в стиле «охотничьего домика» - плетёная мебель, шкура волка под ногами, чьи-то ветвистые рога, приспособленные вместо вешалки, камин... Двери отходили вправо и влево, антресоль окаймляла изнутри второй этаж – тоже с двумя дверями, выходящими на неё. Сочный, вишнёвого цвета лак на перилах антресоли наводил на мысль о том, что построили её недавно. Поднявшись по ступенькам узкой, ведущей наверх лестницы, моя спутница осторожно постучала согнутым пальцем в косяк одной из дверей и елейным голосом окликнула:
- Шерлок, это я. Можно мне войти?
И тогда из-за двери раздался голос – резкий, высокий, скрежещущий, словно наждак по металлу:
- А что, если я скажу «нет», вас это остановит?
- О, он в хорошем настроении! – оценила леди Лора и толкнула дверь.
Я увидел тесную, насквозь прокуренную комнату, большую часть которой занимала широкая кровать, в полном беспорядке заваленная пледами, подушками, предметами одежды, газетами и ещё бог знает, чем. Посреди всего этого хаоса сидел, по-турецки поджав ноги, и сердито смотрел на нас бледный молодой человек с короткими взъерошенными волосами, в тонком чёрном свитере, брюках-трико, мешковатом сером халате и босиком.
Я напрасно надеялся, что мой пациент окажется субтильного сложения или рыхлым толстячком с тоскливыми и влажными глазами. Этот тип был на
голову – не меньше – выше меня, широкий в плечах и тонкий в талии, узкобёдрый. Черты лица вырождающегося аристократа – преувеличенно-чёткие скулы, высокий лоб, тонкие до прозрачности ноздри, нижняя челюсть, как у мастиффа. Аскетичного сложения – да, но мускулистый и жилистый, как перекрученный корень. Лицо и запястья исхудавшие, а кисти рук таковы, что кажется, их пальцы состоят не из трёх фаланг каждый, а, по меньшей мере, из четырёх. Глаза свинцово-серые, глубоко посаженные, пронзительные. Улыбка – оскал. Двадцати пяти лет я ему ни за что бы не дал – как бы не за тридцать. Позже, впрочем, я узнал, что на самом деле ему двадцать шесть.
Таково было моё первое впечатление от мистера Шерлока Холмса, через какое-то время прочно вошедшего в мою жизнь в таком качестве, о котором я тогда и подозревать-то не мог.
- Зачем он нужен? – своим резким наждачным голосом неласково спросил Шерлок Холмс, указывая на меня. – Разве мало Диомеда?
- Диомед – только сторожевой пёс, - веско откликнулась леди Лора. – Он – не врач. А это – врач. Вы сами говорили, будто у вас сердце стало болеть, и, как видите, мы с мужем тотчас о вас позаботились – отыскали врача.
-Спасибо вам преогромное, - в язвительном тоне «кузена» звучало море сарказма. – Право же, я этого не стою. Как звать очередного цербера?
- Звать его Уотсон, - они говорили обо мне, словно о собаке или кошке, причём не только Шерлок Холмс, от которого я особенно любезности и не ждал, но и так очаровавшая меня баронесса. Ко всему, Холмс принялся разглядывать меня самым бесцеремонным образом.
- Откуда он?
- Не знаю хорошенько. Мне его порекомендовали.
- Могу только догадываться, кто, - усмехнулся Холмс.
- А вот догадываться можете, сколько угодно, - слегка огрызнулась леди Лора и повернулась на каблуках, собираясь выйти.
- Ладно, оставьте его, - в спину ей сказал Холмс. – Завтра он сам сбежит. А нет, так через пару дней выдам вам труп с чёрного хода.
- Очень смешно! – фыркнула баронесса. – Образчик тонкого юмора!
Дверь за ней захлопнулась, и я остался стоять, растерянный и не представляющий себе, что делать дальше, один на один с сумасшедшим, продолжающим сверлить меня своими пронзительными глазами.
- Кажется, я ошибся, - сказал он, наконец. – Вы – просто человек с улицы, прельстившийся лёгким заработком. Вот только, кто вам сказал, что он будет лёгким? – и стрекотнул коротким раздражающим, без тени веселья смехом –
таким же металлическим и ржавым, как и его голос. – Бесчеловечно со стороны барона воспользоваться скромностью размеров пенсий по ранению, которые наше правительство предоставляет бедолагам вроде вас.
Я озадаченно уставился на него. Ведь о моём военном прошлом баронесса ни словом не обмолвилась, да и самой ей Стэмфорд, кажется, ничего об этом не рассказывал. Откуда же мог узнать о нём этот угловатый колючий субъект?
А Холмс между тем, кажется, попытался забыть о моём существовании: вытянул откуда-то из-под себя газету и уставился в неё, шевеля губами, как человек, целиком поглощённый чтением. И всё-таки мне показалось, что он нет-нет, да и взглядывает украдкой на меня поверх газетного листа.
Должен признаться, чувствовал я себя в этой ситуации очень некомфортно. Пациент моё присутствие демонстративно игнорировал, завоевать авторитет в ближайшее время при таком раскладе не представлялось возможным, а между тем, мне следовало приступать к своим обязанностям, первая из которых состояла в тщательном первичном осмотре потенциального кардиологического больного.
Тогда я постарался припомнить что-нибудь из отрывочного курса практической психопатологии, прочитанного нам между делом в рамках общей патологии, когда я был студентом-третьекурсником. Многие положения ещё тогда казались мне спорными, но тем более было самое время их проверить. Поэтому я хлопнул в ладоши и громко, как это предписывалось рекомендациями, задал вопрос позаковыристей - первый, что пришёл в голову:
- Знаете ли вы, зачем кошке вибрисы?
Холмс вздрогнул и выронил газету.
- Какой кошке? – удивлённо спросил он.
- Любой. Гипотетической кошке, - отчеканил я, продолжая выполнять лекционный совет.
- А.., - проговорил он ещё более озадаченно, - вам это зачем?
Тут уж я проникся идиотизмом происходящего и ответил честно, но сердито:
- Затем. Так предписывает руководство по психиатрии. «При формальном контакте с больным, критика у которого частично сохранена, неожиданно заданный отвлечённый и причудливый вопрос позволит сбить его с толку и перехватить инициативу, разрушив временную защитную оболочку неприятия, воздвигнутую им», - добросовестно процитировал я. – У нас ведь с вами формальный контакт? Я всё делал правильно.
Его глаза округлились и сильно посветлели. На дне их я вдруг увидел немного неестественный, даже жутковатый фосфоресцирующий сиреневый свет. «Господи, - подумал я. – Да у него сейчас будет припадок!»
И у него, действительно, начался припадок... неудержимого смеха. Только теперь этот смех не был похож на раздражающее сорочье торканье. Холмс смеялся беззвучно, запрокинув голову; его густые тонкие брови сардонически изломились, переносица сморщилась, в углах рта прорезались весёлые полукружья, а на щеках – ямочки, которых прежде даже заподозрить было нельзя. И он изнемогал от смеха, помирал со смеху, обливался слезами, словно ему очень долго не позволяли смеяться, а теперь, наконец, позволили, и долго сдерживаемый смех прорвался потоком, заражая этим неистовым весельем, как чумой – так, что я тоже невольно заулыбался.
И так же внезапно он оборвал смех.
- Я знаю, зачем кошке вибрисы, - сказал он. – Это орган осязания. Кто вы такой, чёрт возьми?
- Ваша кузина-баронесса уже сказала вам: врач. Моя фамилия Уотсон, если вы не расслышали или забыли. И я, как вы сами совершенно справедливо заметили, человек с «улицы».
- Допустим. Но чему, в таком случае, вы так глупо улыбаетесь?
Я перестал улыбаться и ответил, стараясь не обидеться:
- Ничему. У вас очень заразительный смех. Наверное, со стороны это, действительно, выглядит глупо – простите меня.
Бесхитростность моего ответа, видимо, обезоружила его: он растерянно заморгал, а я увидел, кстати, что у него частые, чуть загнутые ресницы цвета горького шоколада – светлее, чем волосы.
- Это вы меня простите, - вдруг сказал он совсем другим тоном. – Я срываю на вас раздражение, адресованное совсем другому лицу... Будем знакомы, - и, поднявшись с места, шагнул ко мне, протягивая руку, оправдывая этим, между прочим, лекционный совет.
Он оказался ещё выше, чем мне подумалось навскидку, и ещё худее, но двигался без неловкости, присущей обыкновенно высоким людям. Я взял его узкую бледную кисть, ожидая найти её холодной и влажной, как у всех невротиков, но снова был удивлён: его кожа оказалась сухой и очень горячей, а рукопожатие неожиданно сильным. Пульс бился в ладони так же отчётливо, как на запястье, и слишком уж часто.
- Послушайте, - нахмурился я. – Да ведь у вас нешуточный жар!
- Да, - невозмутимо согласился он.
- Боюсь, я должен вас осмотреть, чтобы установить его причину.
- Не трудитесь, - он вдруг зевнул – не то притворно, не то по-настоящему. – Я знаю причину. Это абстинентная лихорадка.
- Как абстинентная лихорадка? – изумился я. – Да разве вы продолжаете и взаперти принимать наркотики? Ведь вас, насколько я понял, потому и содержат здесь, что ваша привычка к наркотическим препаратам зашла слишком далеко.
- Это вам баронесса сказала? – он произнёс слово «баронесса» так, словно плюнул им. Меня это покоробило – повторюсь, леди Лора показалась мне очаровательной молодой женщиной, никак не заслуживающей такого тона. Я невольно нахмурился, и Шерлок Холмс это немедленно заметил.
- Ах да, – с усмешкой произнёс он. – Я оскорбил такого ангела! Я очень извиняюсь. Очень-очень извиняюсь, - и он отвесил мне преувеличенно-глубокий шутовской поклон, а глаза его сделались при этом злыми-презлыми.
- Не понимаю, на что вы рассердились, - немного растерянно проговорил я. – Разве я вам сказал что-то обидное?
- Вы? – теперь капелька презрения капнула и на меня. Но тут же он замолчал, сильно сжав губы и молчал несколько мгновений с отсутствующим взором, а потом снова заговорил совершенно спокойно:
- В одном ваши наниматели, безусловно, правы, доктор: нервы у меня сейчас ни к чёрту. Вы мне прощайте, пожалуйста, некоторые выходки, ладно? А не то мы с вами не поладим.
- Ладно, - ошеломлённо пробормотал я.
- Если я скажу, что наркотическими веществами меня снабжает сама баронесса или её супруг, порой, и даже, как правило, против моей воли, вы мне, пожалуй, не поверите.., - задумчиво, рассуждая, а не спрашивая, проговорил он. – Ну ладно. Считайте, что мне самому удаётся иногда доставать их, и предположите, что как раз теперь мне это не удалось, так что вы видите перед собой естественный результат вынужденного воздержания.
- Сколько же времени вы уже принимаете наркотические препараты? – задал я чисто врачебный вопрос, оставив заботу о контрабандных каналах снабжения моего подопечного отравой на потом.
Он что-то прикинул в уме, шевеля губами, улыбнулся быстрой скользящей улыбкой и ответил:
- Семь лет.
- Семь лет?!
- Да. Мне было девятнадцать, когда я попробовал опий в первый раз.
Я ещё раз внимательно вгляделся в него – неужели я что-то упускаю? Да, бледный, но кожа здоровая, без дряблости и того особенного серого налёта, который отличает кожу наркомана, веки красные и набрякшие, но склеры не инъецированы, хотя зрачки и расширены немного, волосы не тусклые, с шелковистым блеском, лицо энергичное, умное, с живым взором, движения координированные – плавные и точные.
- Я не могу поверить, - сказал я. – Вы шутите. Я видел наркоманов с семилетним стажем, это полуразвалины.
- Гм... Я не говорил, что все семь лет употребляю наркотики постоянно.
- То есть, до сих пор вы не заходили достаточно далеко, вы хотите сказать?
- Заходил достаточно далеко. Когда я чувствовал, что перестаю справляться, я делал долгий перерыв, но всё-таки начинал опять.
- То есть как? Вы хотите сказать, что перетерпев реакцию, вы воздерживаетесь, а потом всё начинаете снова, сознательно идёте на это?
- Ага, - беззаботно ответил он и снова зевнул – нет, кажется, всё-таки непритворно – ему, в самом деле, или было душно, или хотелось спать.
- У вас усталый вид, - на пробу сказал я.
Он тотчас же захлопнул рот так поспешно, что даже зубы лязгнули.
- Простите. Я привык быть один и не замечаю за собой, - в его голосе прозвучало смущение, заставившее смутиться и меня – я ведь совсем не собирался его конфузить, а только изучал.
- Ничего, - пробормотал я. – Я ведь буду теперь ваш врач, а врачей стесняться не полагается.
При этих моих словах Холмс чуть заметно нахмурился.
- Знаете что? – он вернулся на прежнее место и снова сел там, поджав под себя босые ноги. – Давайте расставим точки над «i». Вы приглашены сюда в качестве моего тюремщика, мучителя, соглядатая, возможно, прозектора на случай моей смерти, но только не врача. Лечить меня в планы Лейденбергов никак не входит, и если вы рассчитываете сохранить это место за собой возможно дольше, вам не стоит усердствовать. Женщина, которая привела вас сюда, благословила бы небо, если бы мне, в самом деле, удалось серьёзно заболеть, но, на её несчастье, я патологически здоров. Настолько здоров, что и ей, и её супругу придётся потрудиться, чтобы избавиться от меня радикально и пристойно. Честно говоря, - он невесело усмехнулся. - Я сам не ожидал от себя такой... устойчивости.
«Вот оно, - подумал я про себя. – Так, похоже, и проявляется его мания, о которой меня предупреждали. Он убеждён во враждебности людей, взявших на себя заботу о нём, и подозревает их в преступных замыслах против него. Типичный бред отношения – кажется, так это называется. Но как же причудлива сфера психики! На вид ни за что не скажешь, что бедняга не в своём уме».
Опасаясь вызвать неудовольствие душевнобольного, я ничего не стал ему возражать. Он же, замолчав, несколько мгновений смотрел на меня пристально, словно стараясь прочесть что-то на моём лице, а потом снова вдруг рассмеялся, но уже коротким горьковатым и усталым смехом:
- Боюсь, своими словами я своего реноме в ваших глазах не поправил... Ладно, господин диагност, сами всё потом увидите и поймёте. Может, вы ещё и не худший вариант, - он замолчал, и некоторое время смотрел на меня испытующе, после чего продолжал. – Теперь вот что: вам, как я понимаю, предписано здесь жить? Надеюсь, не прямо в моей комнате?
- Нет, если здесь найдётся другая в непосредственной близости, и если ваша запирается снаружи, но не изнутри.
Он снова помолчал несколько мгновений, после чего с заметным раздражением сказал:
- Конечно, она запирается снаружи, а не изнутри – ещё бы! А вы, я вижу, исправный служака, любезный доктор Уотсон. Может, даже почти такой же славный, как старина Диомед.
-Я не имею чести знать мистера Диомеда, - сдержанно отозвался я. – Но ваше отношение к нему позволяет предположить, что возложенные на него обязанности сторожа при вас он, во всяком случае, исполняет добросовестно и стесняет вашу свободу успешно.
- О, это верно! – со странным смешком отозвался Шерлок Холмс. – Совесть у него абсолютно спокойна. И он, действительно, очень любит стеснять мою свободу – этого у него не отнять.
Мне почудился в его тоне некий болезненный надрыв – не то застарелая обида, не то такой же застарелый, привычный страх.
Я внимательно посмотрел на него, а он продолжал - причём так, словно и хотел бы сдержаться и замолчать, но не справляется с собой:
- Господин барон должен бы выше ценить его способности. Вот баронесса – та и впрямь умеет быть благодарной. Полагаю, вам и вполовину такой благосклонности не заслужить, хоть бы вы лезли вон из кожи.
Мне почудился в его словах какой-то грязный намёк – возможно, из-за сопровождающей его усмешки – и я нахмурился. Это не укрылось от Холмса.
- Я не имею в виду того, что они спят в одной постели, - сказал он. – Барон Лейденберг такого ей не простил бы. А ведь жаль... Лучшего козыря и желать было бы нельзя.
Я не совсем понял, о чём он, но решил щекотливой темы не развивать, а сказал:
- И всё-таки, я должен быть при вас врачом – таково условие моего найма. А как врач, я должен перво-наперво осмотреть вас. Неужели даже ради такой малости вы вынудите меня прибегать к насилию?
Он открыл было рот, чтобы заспорить, но в этот миг, судя по изменившемуся выражению его лица, какое-то новое соображение пришло ему в голову.
- Ладно – почему бы и нет? – согласился он. - Осматривайте, если хотите. Что для этого нужно? Раздеться?
- Да, до пояса. Раздеться и лечь, - я обрадовался лёгкости, с которой удалось уговорить его, и вооружился стетоскопом.
Уронив с плеч слишком просторный халат, он стянул через голову свитер, и я увидел на его локтевых сгибах многочисленные следы инъекций разной давности. Он, кстати, оказался мускулист и неплохо сложен, но очень бледный и отчаянно-худой – в одежде это не было так заметно.
Он улёгся прямо поверх всего хлама на постель и с видом мученика уставился в потолок, а я принялся простукивать и выслушивать, но ничего особенного ни в сердце, ни в лёгких не нашёл – только тот самый жар, о котором уже упомянул, и который, по словам моего пациента, свидетельствовал об абстинентном синдроме. Наконец, я задал какой-то вопрос, не получил ответа и, взглянув ему в лицо, увидел, что он спит.
Это удивило меня – впервые пациент заснул за те короткие мгновения, пока врач выслушивает его сердечные тоны. «Впрочем, - подумал я. – Он, возможно, находится под действием лекарств».
Лицо его во сне казалось беззащитным – от пушистых ресниц, от приоткрытых губ и чуть сведённых, словно от боли, бровей – и очень усталым. Я решил не мешать ему и потихоньку вышел из комнаты, чтобы на досуге осмотреть новое место своего обитания.
Флигель был не очень маленьким, в пять комнат – четыре спальни и гостиная. Внизу одну из них занимал Диомед, другая, видимо, пустовала, а наверху предстояло поселиться мне.
Комната оказалась тесной, что меня не порадовало – сказать по правде, я неуютно себя чувствую в тесных и затемнённых помещениях, поэтому сразу же раскрыл окно, зарешёченное, как и все остальные, но довольно широкое.
Из сада пахнуло по-осеннему зябким воздухом. « А ведь уже октябрь, - подумал я, жадно вдыхая всей грудью. – Как же я задержался!», - и рука невольно снова коснулась телеграммы сквозь ткань кармана.
Глава вторая
ТЕЛЕГРАММА
«...Похороны будут произведены за казённый счёт», - дочитал я, и бланк, выпав у меня из рук, закружился опавшим листом и сел на дорожку.
- Капитан, что с вами? – мой сосед по палате озабоченно постарался заглянуть мне в лицо. – Какое-то..., - он покосился на телеграмму, – несчастье?
- Да. Вы не знаете, Лэшер, когда будет ближайший транспорт в Британию?
Лэшер, разумеется, знал. Как знал, казалось, вообще всё на свете.
- Отплывает из Калькутты «Велеса» завтра, а на той неделе – «Оронтес».
- Я должен попасть на «Велесу».
Лэшер в сомнении покачал головой:
- Для этого вам сначала надо попасть в Калькутту. К тому же доктор говорил, что...
- к чёрту доктора! Оставаться здесь дольше – это только означает подхватить все виды лихорадки по очереди. Я достаточно здоров для того, чтобы ехать.
- Всё равно на «Велесу» вам не успеть, - сказал Лэшер.
Я наклонился и поднял телеграмму.
«Тело неизвестного утопленника опознано, как принадлежащее доктору медицины Дэвиду Х. Уотсону. Если вы не сможете прибыть в Лондон до двадцать пятого сентября, похороны будут произведены за казённый счёт».
Сухой телеграфный текст, разом решивший все мои тревоги и сомнения. Дэвид Х. Уотсон – мой старший брат, доктор медицины, человек, едва достигший сорока лет – больше не нуждался ни в чьих напутствиях и советах, попытках вернуть его на путь добродетели или, напротив, окончательно отвратить от оного, а лежал, укрытый простынёй, на деревянном топчане маленького полицейского морга и ожидал, положат ли его в гроб и зароют пристойно, с провожающими и священником, или свалят в общую яму и засыплют известью.
- Господи, - непослушной рукой перекрестился я. – Слава тебе, Господи, что мама и папа умерли и не знают этого.
Дэвид закончил университет в шестьдесят четвёртом году и начал делать блестящую карьеру, как врач- венеролог. Неприятности начались после смерти отца, когда я сам уже заканчивал факультет, а мама лежала при смерти с тяжёлой водянкой. Сначала это были просто не совсем удачные знакомства, какой-то сомнительный клуб, потом крупный проигрыш – не то в карты, не то на пари, необеспеченный вексель и громкий скандал, задевший краем и меня – так, что я вынужден был оставить надежды на место при кафедре патологии и поступил на ускоренные курсы для военных хирургов, стремясь оказаться подальше от Лондона.
Уже в академии Нетли я узнал, что брат начал сильно пить и опускается всё ниже, до посещения Уайт-Чэпельских притонов, незаконных абортов проституткам и натуральных за это гонораров.
Несколько раз по его просьбе я высылал ему деньги, терзаясь мыслью, что приношу этим, скорее, вред, чем пользу. Наконец, в начале августа, уже в Пешаварском госпитале, я получил от него письмо, разительно отличавшееся от предыдущих и даже несколько напугавшее меня, потому что я подумал тогда, не сошёл ли Дэвид с ума. Впрочем, возможно, брат писал его, попросту будучи в сильном опьянении.
На этот раз, вопреки обыкновению, он ни на что не жаловался и ни о чём не просил. Напротив, путано и велеречиво намекал на какие-то блестящие перспективы, открывшиеся перед ним, на знакомства в самых влиятельных кругах. На твёрдую надежду обрести «былой вес» и вскоре отблагодарить «малыша Джека» за все его «подарки и приятности», которых он, может быть «и на ноготь не стоит» сторицей.
Мне совершенно не понравился ни тон, ни стиль письма, да и ответить я на него не успел – свалился в тифу. А когда немного оправился и совсем уже собрался возвращаться домой, оформив документы об отставке, пришла телеграмма...
Лэшер оказался прав – на «Велессу» я не успел, зато до отплытия «Оронтес» успел ещё и оформить пенсию – не слишком большую, но на первое время мне совершенно необходимую. После смерти Дэвида у меня не осталось близких родственников, друзей я пока не нажил, и перспектив не имел. Поэтому по приезде в Лондон свободного времени у меня поначалу оказалось куда как много. Решив потратить его с толком, я скупил все газеты, печатавшие объявления о найме, а потом отправился в агентство, где мне популярно объяснили, на что может рассчитывать военно-полевой хирург с годовым рабочим стажем и плохо двигающейся рукой.
Не лучше обстояло дело и с похоронами брата. К назначенному сроку я безнадёжно опоздал – пришлось наводить справки в полицейском управлении. Оттуда меня отослали в речной полицейский участок, в ведении которого находился речной морг. Унылый сержант, в глубине души явно считавший себя достойным лучшей участи, долго листал какие-то засаленные гроссбухи и, наконец, объявил:
- Да, был такой. Причина смерти – утопление. Но мы его не хоронили – тело забрала жена.
- Жена? – ошеломлённо переспросил я. – Какая жена? Мой брат успел жениться?
- Близко же вы были, как видно, знакомы с вашим братом! – укоризненно заметил сержант. – Но, впрочем, это не моё дело. Тело ваше числится за Скотланд-Ярдом – там и наводите справки.
- За Скотланд-Ярдом? – почувствовал я ещё большее замешательство. – Почему? Разве Скотланд-Ярд занимается такими вещами? И... они меня к вам направили...
Но скрытный сержант только плечами пожал.
Делать нечего – я снова отправился в Скотланд-Ярд, где мне с неохотой сообщили, что мне нужен инспектор Тобиас Грегсон, но видеть его сейчас невозможно, потому что он уехал на три дня по служебным делам и вернётся не раньше вторника. В полном замешательстве от Скотланд-Ярдовского времясчисления, потому что был четверг, я отправился восвояси, а в понедельник как раз и состоялась наша встреча со Стэмфордом.
(Продолжение следует)