Келимат всю ночь не сомкнула глаз. Лихорадочный взгляд ее блуждал по стенам, горячая кровь волнами приливала к одряхлевшему от старости сердцу. «Я АллахI Ахь динчунна реза ю хьун со», — слетал шепот с ее губ, и Келимат, переворачиваясь на другой бок, шумно вздыхала и снова обводила взглядом покосившиеся стены.
Встала Келимат очень рано. Долго сидела на постели, слушая глухой стук уставшего сердца. Охая, поднялась, надела старые калоши, завязала платок, спрятав под ним седые, непослушные завитки. Потом взяла в руки мешок, видавший виды костыль и вышла из дома. Хлопнув покосившейся калиткой, оказалась на широкой улице. Дошла до окраины села, где на высокой газовой трубе, на острой пике торчала отрубленная голова ее шестого, самого младшего сына. Ткнув длинным костылем, скинула окровавленную голову, прикрыла его вспухшие веки, затолкала в рот прикушенный, в темных ранках язык, пригладила слипшиеся от крови волосы. Открыла мешок, весь в багровых, темных пятнах, опустила туда голову сына и потащилась по пыльной дороге, ведущей на кладбище.
Встав на колени, вырыла неглубокую, шестую по счету ямку, бережно уложила туда голову, прежде крепко поцеловав в посиневшие губы. Долго стояла над небольшим холмиком. Затем вытерла сбежавшую по щеке скупую слезу. Подняв глаза, взглянула на высокий, ясный купол неба и пару раз ударила себя кулаком в иссохшую старческую грудь.
Потом, медленно глотая слезы, поплелась по пыльной дороге в сторону дома – доживать свой век в одиночестве. «Все, что от Аллаха, принимаю с благодарностью», — снова и снова шептала она беззубым ртом…