Монахиня Кассия (Т. А. Сенина)
КРЕПКА, КАК СМЕРТЬ
2-й роман из цикла "Сага о Византии" (первый здесь: http://proza.ru/2009/08/31/725)
Положи меня, как печать на сердце твоем, как печать на мышце твоей:
ибо крепка, как смерть, любовь, жестока, как ад, ревность:
крылья ее — крылья огненные, угль горящий — пламень ее.
(Песнь Песней Соломона)
__________________________________________________________
ЧАСТЬ I. ИНГЕРИНА
Провалиться друг в друга — как будто в пропасть без дна
Посмотреть в глаза — и забыть посмотреть под ноги.
Заблудиться друг в друге — и даже потом не знать,
Где случился конец дороги.
…
Провалиться друг в друга — и падать, до самозабвения,
До безумия, до самой щемящей ноты,
И не знать ни конца, ни смерти в своем падении —
Только чувство полета.
(Юлия Глазова)
__________________________________________________________
1. ДОМ НА ОКРАИНЕ
Константин Мартинакий с раннего детства усвоил, что для безбедной жизни надо уметь притворяться. Когда умерла мать, ему было только три года, и отец вскоре женился вторично — ребенка нельзя было оставить без попечения, да и сам Ингер был слишком молод, чтобы обойтись без жены. На первый взгляд, Александра стала для пасынка примерной матерью: была заботлива, ласкова, внимательна, — но в ее словах, объятиях, поцелуях мальчик не чувствовал той любви, которая так и лучилась от его родной матери; когда же у мачехи родился собственный сын, разница стала еще очевидней. Александра обожала Мартина, восторгалась каждым его движением, каждым взглядом, бежала к нему на любое хныканье, а когда он подрос, ее приводило в восторг всё, что бы он ни делал; она не в состоянии была наказывать его за шалости, и даже когда начинала строго отчитывать, ее тон слишком ясно давал понять, что она не сердится, — баловник смеялся и убегал навстречу новым проказам; если б не отец, воспитывавший его в относительной строгости, Мартин, пожалуй, совсем бы отбился от рук. Ингер любил обоих сыновей одинаково, стараясь при этом уделять старшему больше внимания, видя, что мать слишком привязана к младшему, и, вероятно, со временем разумное поведение отца усмирило бы волны на глади семейной жизни волны, вызванные односторонней пылкостью матери, но вынужденный постриг Мартинакия положил конец надеждам на семейную идиллию. Оба брата вместе с недавно родившейся сестрой остались на попечении Александры, и Константин, которому в это время шел только седьмой год, окончательно понял, что отныне знаменем его жизни должно стать притворство: безусловным любимцем мачехи по-прежнему оставался Мартин, а та часть внимания, которая раньше уделялась пасынку, была теперь отдана дочери, — Константину не доставалось больше ничего. Конечно, за ним следили, его кормили и одевали, отдали в школу, покупали ему учебники, но он никогда не получал от Александры даже малой доли тех восторгов и ласк, которые доставались Мартину: хорошее поведение пасынка словно бы расценивалось ею как нечто само собой разумеющееся. Константин старался учиться хорошо, не пропуская ни одного урока и удивляя учителей прилежанием и усидчивостью, — но не столько потому, что ему всегда нравилась учеба, сколько для того, чтобы преподаватели не имели повода жаловаться на него мачехе. Александра была набожна — и Константин всегда ходил с ней на богослужения, исправно и чинно выстаивая их, хотя ему часто бывало очень скучно в храме и невыносимо хотелось спать: он знал, что если бы вздумал, подобно Мартину, по утрам капризничать, не желая вставать, или зевать и вертеться во время службы, это не сошло бы ему с рук так легко, как брату. Александра любила чтение «о божественном» — и Константин всегда внимательно слушал, а со временем по вечерам стал сам вызываться прочесть вслух очередную Златоустову беседу на Евангелие или какую-нибудь проповедь Григория Богослова. На такие чтения Александра собирала детей и почти всех слуг, Константин читал с самым серьезным видом, мать семейства с благоговением внимала, то и дело кивая и иногда утирая набежавшую слезу, слуги слушали с интересом — Бог знает, насколько искренним, — Мартин спустя четверть часа начинал зевать, болтать ногами и ерзать, всем своим видом показывая, с каким нетерпением ожидает окончания «благочестивого занятия», а Евдокия сидела тихо, но большей частью с отсутствующим видом, словно бы думая о чем-то совсем постороннем…
Отношения с сестрой у Константина всегда были какими-то странными. Открытый и веселый по характеру Мартин ни о ком не думал плохо, никому не желал зла и едва ли был способен представить, что кто-то мог пожелать зла ему самому; в нем всё было нараспашку, всё наружу, всё просвечивало — по крайней мере, на первый взгляд; нужно было присмотреться, чтобы различить в нем более глубокий внутренний слой. Когда он подрос и стал понимать, что брат страдает от материнского невнимания, он попытался сгладить отношения в семье, относился к Константину очень доброжелательно и в конце концов расположил его к себе настолько, что порожденная ревностью неприязнь, которую питал старший брат к младшему, почти сошла на нет. Евдокия же всегда была себе на уме. Правда, она любила повеселиться, обожала наряды, украшения и сласти; когда к ним приходили гости, она так мило щебетала о таких пустых вещах, что производила впечатление глупой и легкомысленной девчонки — впрочем, это нимало не беспокоило мать и умиляло ее подруг, поскольку в целом соответствовало их понятиям о том, какой должна быть девочка, — однако Константин, в отличие от Александры, видел, что эта «пустоголовость» была напускной. Иногда после чтения в кругу семьи святоотеческих поучений Евдокия, казалось бы мало внимавшая читаемому, могла задать такой вопрос, который показывал, что она слушала очень внимательно, и мать чаще всего не могла найти, что ответить. Евдокия другой раз могла так пошутить, что мать не понимала ее юмора, обожавший веселье в любом виде Мартин покатывался со смеху, а Константин беспечно улыбался, но про себя с удивлением и даже с некоторой опаской отмечал в сестре довольно сильный и смелый ум — пожалуй, слишком дерзкий для десяти-одиннадцатилетней девочки… Время от времени он пытался разговорить ее наедине или при брате, чтобы понять ее настоящие вкусы и склонности, но Евдокия чувствовала в нем это любопытство и всегда обращала такие беседы в шутку.
Когда мать умерла, Евдокии было двенадцать лет, а Мартину — пятнадцать. Девятнадцатилетний Константин остался за старшего и был вынужден вступить в управление хозяйством. Он сразу понял, что оно за годы монашеской жизни отца пришло почти в совершенный упадок. Александра совсем не имела деловой хватки и интересовалась денежными вопросами лишь тогда, когда ей нужна была очередная сумма на обучение сыновей, наряды для себя и дочери или званые обеды, которые она устраивала почти каждое воскресенье, приглашая подруг, которых она умудрялась заводить быстро и в огромных количествах. Все дела она поручила управляющему, который оказался редкостным пройдохой и за несколько лет умудрился так разворовать их имения, что, когда императрица, по ходатайству двоюродного брата Александры, через два года после торжества православия позволила семейству Ингера вернуться из Хрисополя в столицу, оказалось, что у них даже нет возможности поселиться в большом особняке в центре Константинополя, поскольку им было бы не на что его содержать. Тут Александра впервые высказала управляющему сильное недовольство, но тот умудрился легко оправдать себя в ее глазах, ссылаясь на дороговизну, ленивых работников, плохие пастбища, мор скота, недород, саранчу… Впрочем, после этого разговора доходы с их вифинских имений, приобретенных еще Анастасием Мартинакием, полностью перешедших к Ингеру и составлявших наследство его детей, несколько возросли, к несказанной радости как Александры, так и управляющего, который остался на службе и продолжал покупать дома в Городе, сдавая их в аренду и похваляясь жене перед сном, что к тому времени, когда придет пора выдавать замуж их шестерых дочерей, он сможет за каждой дать приданого больше, чем его хозяйка — за своей одной. Вероятно, так бы оно в конце концов и случилось, если бы не смерть Александры от лихорадки, за десять дней сведшей ее в могилу. Взявшись за семейное хозяйство, Константин первым делом уволил управляющего, который всегда вызывал у него неприязнь своими льстивыми манерами и бегающим взглядом, нанял нового, выбранного по рекомендации дяди, принялся сам вникать в дела, и они привели его в ужас: половину земель пришлось продать, чтобы расквитаться с долгами, а в оставшихся имениях дела были порядком расстроены, и всякую мысль о переезде в новый особняк, о котором мечтали Мартин и особенно Евдокия, следовало оставить, по меньшей мере, на несколько лет. Они продолжали жить в довольно скромном доме с небольшим садом неподалеку от Харисийских ворот; воскресным обедам был положен конец, Мартин с Евдокией заскучали и частенько исчезали из дома: он — на прогулки верхом с друзьями, она — навестить кого-нибудь из подруг, которых у нее было немало благодаря тому, что матроны, обедавшие у Александры, часто приводили с собой дочерей.
Константин смотрел на забавы брата и сестры со снисходительностью старшего и, не имея возможности надолго оставлять их одних ради объезда имений, часто вызывал управляющего и требовал от него подробнейших отчетов, а затем по вечерам допоздна просиживал у себя в комнате, подсчитывая доходы и расходы. Его мечтой была придворная служба, но хотя дядя мог бы устроить его писцом в императорскую канцелярию, такая карьера не прельщала Константина: он хотел попасть в личную охрану василевса, причем на постоянное жалованье, а для этого нужны были не только связи, но и деньги — четыре литры золота для выплаты за чин кандидата; привилегия же служить в Золотом триклине стоила еще столько же. Таким образом, Константину, с учетом более мелких расходов на пошлины папии, препозитам и еще некоторым чиновникам, нужно было минимум триста, а лучше всего шестьсот номисм, — и юноша собирался вытрясти их из имений во что бы то ни стало; брата и сестру в свои планы он, однако, не посвящал. Только однажды, когда Мартин за ужином заговорил о покупке парочки новых коней, поскольку почти все его знакомые часто меняют лошадей, а он всё ездит «на одной и той же кляче», Константин насмешливо взглянул на него и сказал:
— Прежде чем мечтать о породистых скакунах, братец, неплохо тебе было бы поинтересоваться, сколько мы должны ежемесячно платить прислуге, тратить на еду, на содержание сада и конюшни, на новые туники и пояса для нашей драгоценной сестры… Впрочем, — он взглянул на Евдокию, — надеюсь, что сестрица со временем оправдает затраченное на нее с лихвой, удачно выйдя замуж; для этого у нее есть хорошее подспорье — ее внешность. А вот тебе, Мартин, пока лучше больше думать не о скачках, а об учебе. На днях я говорил с дядей, и он готов походатайствовать перед государыней о назначении тебя писцом в дворцовую канцелярию, но для этого ты, по меньшей мере, должен уметь красиво и без ошибок писать, не путаться в счете и быстро читать, поскольку господин Фотий больше всего на свете не терпит медлительных и безграмотных тупиц. Ты же, судя хотя бы по той записке, которую оставил на днях, уезжая на прогулку, грамотно писать за проведенные в школе восемь лет так и не научился. Конечно, я понимаю, Ипподром и птичий рынок гораздо интересней уроков эллинской грамматики, но если ты и дальше будешь продолжать в том же духе, я нисколько не ручаюсь за то, что в один малопрекрасный день тебе не придется продать твою «клячу» и идти устраиваться на работу носильщиком в порту — кто не научился работать головой, рискует всю жизнь таскать что-нибудь на своем горбу. Не думай, что я буду до конца дней содержать тебя и потакать твоим забавам.
Мартин был пристыжен и раздавлен: он действительно нередко прогуливал уроки, писал с ошибками и отнюдь не каллиграфически, в хозяйственных делах совершенно не разбирался, и теперь, когда брат недвусмысленно дал понять, что скоро им всем предстоит начать самостоятельную жизнь, он вдруг осознал, что и правда ни к чему почти не способен — если он что и умел делать отменно, то разве ездить верхом… «Что же делать? — думал он. — Константин прав!.. Записаться в школу Сорока мучеников, к господину Льву?.. Говорят, он хорошо учит и добрый… Может, я у него выучу больше, чем у этого злыдня Элпидия…» — Мартин терпеть не мог, когда учитель раздражался и орал на него, а иногда и бил по рукам: от этого он как-то вмиг тупел и вообще переставал соображать, чем вызывал еще больший гнев Элпидия, от которого в конце концов предпочитал спасаться, убегая с уроков…
Евдокия выслушала речь старшего брата с полнейшим равнодушием, доела жаркое и только после этого сказала:
— Что ж, брат, когда ты сочтешь, что мне пора замуж, позволь мне хотя бы до свадьбы немного пообщаться с женихом, которого ты для меня выберешь. Или ты будешь столь любезен, что разрешишь мне выбрать его самой? Тогда, быть может, ты сразу скажешь, какими качествами он должен обладать?
Константин немного растерялся, но ответил прежним тоном:
— Самой или не самой, это будет зависеть от обстоятельств. В любом случае, сестра, не беспокойся: я не стану выдавать тебя замуж за человека, который тебе не понравится!
— Что ж, и на том благодарствую, — улыбнулась Евдокия и принялась за виноград.
Летом Константин впервые решился надолго уехать в Вифинию, чтобы осмотреть все имения и самолично убедиться, что там действительно всё в порядке и приказчик не врет. Перед отъездом он долго наставлял брата с сестрой и даже составил для Мартина что-то вроде письменного поучения, как им следует жить без него.
— Вот, повесь на стенку и прочитывай с утра! – сказал он, вручая брату лист. — А то ты завтра же забудешь всё, что я тебе сегодня сказал… Смотри, ты остаешься за старшего, и если что-то случится, спрос будет с тебя! Пора тебе поучиться самостоятельной жизни!
На другой день после отъезда Константина Евдокия за завтракам сказала брату:
— Пойдем сегодня на рынок? Прогуляемся, в Книжный зайдем…
— Не, мне некогда, заниматься надо, — ответил Мартин. — Давай дня через два...
— Заниматься? — Евдокия хмыкнула. — Небось, твои друзья позовут гулять, так сразу убежишь, а как со мной пойти, так сразу «заниматься»! Ну и ладно, я одна пойду тогда.
— Ты что, одна! Нет, мне Конста не велел тебя одну отпускать туда…
— Не велел?! А что он еще там тебе не велел? Следить, чтоб я ресницы не красила, и мафорий на лоб надвигала, да?
— Про мафорий он вроде ничего не писал, а вот про ресницы… – Мартин повнимательней взглянул на сестру. — А ты уже накрасила!
— Да, и что? — с вызовом спросила Евдокия. — Мои ресницы, хочу и крашу!
— Ну, и зачем? Ты и так красивая, без краски, и ресницы у тебя длинные…
— А кончики светлые! И еще веснушки эти опять повылазили… — Евдокия недовольно наморщила нос.
— Это тоже красиво! — воскликнул Мартин. — Мне вот очень нравится! Ты вообще красавица! Тебе совсем не нужно краситься! Хоть ты и злишься на брата, но тут я с ним согласен, что надо было у тебя отобрать эти маменькины склянки и выкинуть. Смотри, не вздумай еще и белить свои веснушки! Я тебя тогда самолично головой в воду суну!
— Ничего ты не понимаешь! — девушка надула губы и, помолчав, мечтательно проговорила: — Вот если б у меня были такие ресницы и кожа, как у Киры…
— У Киры! — Мартин чуть не поперхнулся. — Да эта твоя Кира вообще… — возмущенно начал он, но вдруг умолк и с ожесточением вонзил зубы в медовую лепешку.
— Что Кира «вообще»? — спросила Евдокия чуть насмешливо. — Вообще красавица? Это да, я согласна!
— Никакая она не красавица! — буркнул Мартин. — Подумаешь, красавица нашлась! Да ты ее в сто раз красивее! Черноволосых девиц на каждом шагу можно встретить, а у тебя такие волосы…
— Волосы у меня знатные, это правда, — улыбнулась Евдокия. — Значит, так я Кире и скажу, что она, по-твоему, никакая не красавица… Я к ней как раз хотела зайти.
— Ты что?! — Мартин чуть не выронил лепешку. — Не вздумай ей ничего говорить!
— Ах, не говорить? А что так? — в зеленых глазах Евдокии плясали смешинки. — Ты же всё твердишь, что она такая страшная гордячка, вот бы я ее и смирила, сказала бы: мой брат, великий знаток женской красоты, считает, что она девица, каких «на каждом шагу можно встретить»…
— Перестань! — крикнул Мартин, внезапно покраснев и от этого злясь еще больше.
— Ох, братец, тебе не угодить! Противоречишь тебе, ты недоволен, повторяешь твои же слова — ты еще больше недоволен… Ладно, я ей от тебя просто привет передам тогда.
— Не надо ей никакого моего привета! — сердито сказал Мартин. — Что ты выдумала? Я ей ничего не передавал! Кто она мне, чтоб я ей еще приветы передавал? Она твоя подружка, а не моя!
— Хорошо, я ей скажу, что ты не велел ей передавать никаких приветов, — Евдокия ехидно улыбнулась.
— Ты невыносима! — вспылил Мартин. — Не надо ей вообще ничего про меня говорить, поняла? И отстань вообще от меня со своей Кирой!
Он был на грани того, чтобы совсем выйти из себя, и Евдокия примирительно проговорила:
— Ну, Мартин, не злись, я шучу! Ничего я ей говорить не буду… Так значит, на рынок мы сегодня не пойдем?
— Нет, не пойдем… Не обижайся, я правда сегодня позаниматься хотел… Давай завтра пойдем, подожди до завтра, а?
— Ладно, договорились! — ответила Евдокия.
Она переодевалась, собираясь идти к Кире, когда услышала на улице крики:
— Мартин! Ма-артин!
Евдокия подошла к окну сбоку, так чтобы ее не было видно с улицы, поскольку на ней была в этот момент только нижняя туника, и осторожно выглянула. За невысоким забором гарцевали на конях трое друзей брата. Очевидно, Мартин высунулся в свое окно, потому что один из молодых людей весело помахал рукой и крикнул:
— Мартин, выходи! Мы в Филопатий, айда с нами!
— Нет, друзья! — раздался голос Мартина. — Езжайте без меня, мне сегодня некогда!
Евдокия удивилась. Мартин отказался от поездки верхом ради занятий! Невиданное дело! Чем же он там занимается? «Надо выяснить!» — и, одевшись, Евдокия отправилась к брату, постучалась и услышав «да», отворила дверь и вошла.
В комнате брата царил страшный кавардак, и это показывало, что скоро пятница — день, когда слуги убирались во всем доме, и когда у Мартина, как и везде, водворялся порядок, но ненадолго… Постель была не убрана, на полу возле нее лежала скомканная нижняя туника, на сундуке валялся скарамангий, на спинке стула висел плащ, один башмак выглядывал из-за шкафа, а за другой Евдокия чуть не запнулась, войдя. Мартин сидел за столом, заваленном книгами, перед ним были раскрытая тетрадь и какой-то учебник; юноша ожесточенно грыз перо. Евдокия подошла, и брат поднял на нее глаза.
— Ты еще не ушла?
— Нет, но собираюсь… Решила полюбопытствовать, что ты тут делаешь.
— Занимаюсь… Слушай, вот скажи-ка, «истина» пишется через иту или через дифтонг?
— Хм, вообще-то и через то, и через это… Ты что, грамматику учишь? — она заглянула в тетрадь к Мартину.
— Да, хочу всё повторить…
— Что это на тебя нашло?.. Фу, Мартин, какой у тебя почерк, ничего не разобрать! Это что за буква? Омега или «оу»?
— Омега.
— Да? Вообще-то это слово пишется через омикрон.
— Тьфу! — Мартин в сердцах бросил перо на стол. — Вечно я всё путаю! Ну как мне это всё выучить, как что пишется?! Вот скажи, как ты всё это запоминаешь? Вроде ты и училась гораздо меньше меня, и брат с мамой не терзали тебя проверками и упражнениями… А я сколько лет учу всё это, учу, а толку…
Евдокия внимательно посмотрела на брата.
— Мартин, а ты читаешь хоть какие-нибудь книжки, кроме учебников и сборников текстов, что вы в школе проходите?
— Нет… Я и эти сборники-то не успеваю читать…
— «Не успева-аю»! — передразнила его сестра. — Лентяй ты, Мартин! Как же ты хочешь быть грамотным, не читая книг? Ты вот на меня удивляешься, а я ведь читаю много чего, потому и запоминаю, как что пишется. Ты правила учишь и не можешь выучить, а я их, знаешь, и не учила никогда почти. Спроси вот меня какое-нибудь правило, так я и не вспомню ничего... Я правописание определяю «на вид»: смотрю на слово и думаю, что вот так оно красиво выглядит и правильно, а вот этак — что-то не то… И не ошибаюсь почти никогда! Но это потому, что я читаю книги. Так что, если ты хочешь правильно писать, то тебе нужно привыкнуть каждый день что-нибудь читать, и не по две страницы… Но что это ты вдруг такое рвение возымел к учебе? И летом! — она улыбнулась. — Неужто Конста тебя так напугал?
— Вот еще!.. – фыркнул Мартин. – То есть он прав, в общем, что надо браться за ум, но я не поэтому… То есть и поэтому, но… Я хочу осенью попроситься в школу у Сорока мучеников, а там ведь спросят, что я знаю… В общем, хочу за лето как-то подучиться, а то не возьмут… А я больше к этому Элпидию не хочу ходить! — Мартин нахмурился. — Гад он порядочный!
— Ах, вот что! Ну, учись тогда… Было бы чудесно, если б тебя туда взяли! Читай побольше! Да выучи наизусть что-нибудь… хоть вот из Григория Богослова. Может, процитируешь там на собеседовании… Говорят, господин Лев очень его любит и почти всего наизусть помнит! Ладно, учись, а я пойду, не буду тебе мешать… Вернусь к обеду!
Но ей не пришлось в этот день побывать у Киры. Когда она вышла из комнаты брата, то чуть не столкнулась с горничной, которая доложила, что «госпожа Зоя пожаловала».
Зоя была близкой подругой Евдокии; они часто ходили друг к другу в гости, вместе читали книги и обсуждали их, сплетничали, делились «страшными тайнами» — впрочем, последнее больше в одностороннем порядке: Евдокия умела терпеливо слушать болтовню подруги и развеселить при унынии, а Зое только того и надо было, она даже не замечала, что выбалтывала про себя всё подряд, тогда как Евдокия о себе почти ничего существенного не рассказывала.
На этот раз Зоя была чем-то сильно взволнована.
— Ты только представь! — воскликнула она, входя в комнату подруги и бросая на сундук в углу снятый на ходу мафорий. – Только представь: меня просватали, и завтра жених придет к нам на обед! А я его даже и в глаза никогда не видала!
— А что, ты думала, что тебе сначала его покажут? — хмыкнула Евдокия. — Судя по тому, что я знаю о твоих родителях, тут нечего удивляться.
— Я не удивляюсь, я возмущаюсь! А если он мне не понравится? Что тогда?
— А если понравится? — улыбнулась Евдокия. — Ты рано волнуешься, по-моему. Может, он такой красавец, что ты сразу захочешь свадьбу, еще будешь ныть, что до нее так долго! Еще ведь года два?
— Полтора, мама говорит… Ну, не знаю… Думаешь, он мне понравится?
— Откуда же мне знать? Вот послезавтра придешь и расскажешь, а что сейчас обсуждать неизвестное? Но не думаю, что твои родители приглядели тебе какого-нибудь урода! Зачем им? Ты красавица, с богатым приданым, можно выбрать и кого получше… Это вот меня ждет скучный некрасивый муж с большими деньгами.
— Почему?! — Зоя тут же позабыла о себе и взволновалась за подругу. — Ты красивая, и земель у вас много, вот Конста поправит дела, так вы еще разбогатеете!
— Да, Конста поправит, только он сначала о своем устройстве позаботится, а не о моем, — Евдокия усмехнулась. — Мартину он недавно вообще грозил судьбой портового грузчика, если братик за ум не возьмется. Так что сомневаюсь, что мамочка сохранила нам большое наследство! Ты же помнишь, она столько лет пировала да развлекалась, а когда умерла и Конста вник в дела, он ходил мрачнее тучи. Мне он уже сказал, что я должна выгодно выйти замуж… Правда, обещал, что не отдаст меня за того, кто мне не понравится, но это, знаешь, относительно! Не думаю, что будет много желающих взять меня в жены почти без приданого… да еще такую…
— Какую такую? — удивилась Зоя. — Такую красавицу, как ты, и без приданого кто угодно возьмет! Я бы на месте мужчины точно бы сразу влюбилась!
Евдокия рассмеялась и подошла к большому зеркалу у стены.
— Вот-вот, влюбилась! Любовниц и берут без приданого, а жен — нет. И внешность мне здесь может стать помехой, хотя Конста, кажется, этого не понимает… Иди сюда! — подруга подошла, и встала рядом с Евдокией перед зеркалом. — Смотри! Вот ты красива так, как надо: сложена, как богиня какая-нибудь, всё соразмерно, всё так правильно — глаза, волосы и остальное…
У Зои действительно была фигура античной статуи, молочно-розовая кожа, чуть подрумяненная солнцем, золотистые волосы, темно-голубые глаза, — словом, природа изваяла ее по всем канонам красоты, и теперь, когда она отразилась в полированной меди рядом с Евдокией, Ингерова дочь могла наглядно пояснить свою мысль:
— А я не так. Во мне всё слишком! Слишком тонкая талия, слишком высокая грудь, слишком длинные ноги, слишком белая кожа, к тому же еще веснушки, слишком пухлые губы, слишком зеленые глаза… А волосы! Знаешь, я всегда присматриваюсь к рыжим и до сих пор еще не встречала ни у кого таких ярких волос! Мартин, скорее, медный, Конста — тот почти соломенный, а я? На меня мужчины так и оборачиваются, если я не закутаюсь в плотный мафорий! Мне, конечно, это нравится, что уж, — она лукаво улыбнулась, — но вот для замужества, думаешь, это здорово? То-то и оно, что нет! Найдет Конста жениха, а тот посмотрит и подумает: хороша девица, да только слишком бросается в глаза, а там недалеко до всяких соблазнов, измен… Вот и подумает десять раз, прежде чем жениться на такой! Так что ждет меня какой-нибудь скучный домосед, не первой молодости и с большими деньгами, запрет он меня в доме и никуда не выпустит без кучи слуг… если вообще куда-нибудь будет выпускать, кроме церкви!
Зоя слушала подругу, раскрыв рот, и, когда та умолкла, выдохнула:
— Какая ты умная! Мне бы и в голову не пришли все эти соображения… Но мне кажется, ты слишком мрачно смотришь в будущее! Может, Конста найдет тебе красавчика какого-нибудь богатенького, а тот как увидит тебя, так и влюбится без памяти, и думать не будет ни о каких возможных последствиях…
— Очень может быть, но у всех красавчиков есть родители и родственники, — усмехнулась Евдокия. — И вот они-то будут думать… Впрочем, ладно, ну их! Я тебя ругала за разговор о неизвестном, а сама тем же самым занялась, — она рассмеялась. — «Мне это тоже нравится. — А суетиться попусту? — Еще бы нет!»
— Что это?
— «Лягушки». Я как раз вчера думала с тобой почитать при случае, там так смешно! А про женихов будем говорить по мере нашего с ними знакомства, — Евдокия улыбнулась и пропела:
«А я хотел бы встретить приключение
Достойное меня и путешествия!»
— Ты-то, может, и встретишь приключение! А я вот завтра обручусь с каким-нибудь…
— Красавцем неописуемым!
— Да, потому что описывать нечего!
— Нечего, пока ты его не видела!
— А как увижу, и описывать не захочется!
— Чтобы не вызвать черной зависти и не навлечь беду!
Зоя упала на стул и расхохоталась.
— Тебя не переговоришь!.. А ты думаешь, чужая зависть правда вызывает несчастья? Мне мама всё твердит: «Никому не хвастайся ничем, спокойнее проживешь, а будешь хвастать, позавидуют, и всё отнимется!» Но что-то мне не верится! По-моему, люди только и делают, что завидуют друг другу, так что уже бы давно ни у кого ничего не было, если б это действовало!
— Не знаю, — Евдокия поворачивалась перед зеркалом, чуть пританцовывая, — по-моему, это суеверие! Хотя, может, иногда так и бывает… но не думаю, что всегда. Мамаша, помню, тоже говорила, что опасно навлекать чужую зависть, да только у ней не разобрать было: то она, например, проклинала агарянку, которая напророчила папе царство, а то причитала, что его упекли в монахи по зависти. Если по зависти, то при чем тут пророчество, да? А если оно было, то тут уже — зависть, не зависть…
— Ну… а если ту агарянку кто-то подговорил напророчить такого нарочно?
Евдокия приподняла брови.
— Хм! Мне это как-то не приходило в голову, — она задумалась. — Но это могло бы быть, если отец кому-нибудь сильно насолил… А впрочем, не всё ли теперь равно? Назад ничего не вернешь! Так что ну их всех, давай лучше Аристофана читать, только чур, я за Диониса!
— О, рыжая богиня, мне вина налей! — продекламировала Зоя, простирая к ней руку.
— Сначала будешь ты читать за Ксанфия! — улыбнулась Евдокия. — А потом, пожалуй, и пообедать можно будет. Мартин сегодня тоже дома, учится, решил осенью в школу Сорока мучеников поступать.
— Ого! Думаешь, возьмут?
— Ой, не знаю! Он так всё запустил… — Евдокия открыла шкафчик и достала оттуда истрепанную книгу в зеленой обложке. — Но может, и подучит за лето. Вот мы ему за обедом устроим проверку! — она пододвинула другой стул, уселась рядом с подругой и раскрыла книгу. — Ладно, давай читать!
Зоя улыбнулась и начала:
— «Сказать ли нынче шуточку привычную…»
…23 августа около полудня на форум Константина со стороны Милия въехала группа из десяти всадников. Возглавлял ее молодой человек верхом на вороном жеребце в позолоченной и усыпанной драгоценными камнями сбруе, одетый в лиловый скарамангий, затканный золотым узором из грифонов, узкие белые штаны и белый с фиолетовой каймой плащ, расшитый золотыми крестами в обрамлении виноградных лоз. Его спутники представляли собой зрелище несколько странное: трое из них, красивые высокие юноши лет двадцати, в белой одежде, с мечами у пояса, ехали на гнедых конях с белыми звездами во лбу; всаднику на серой в яблоках кобылице, одетому в черный плащ с капюшоном и черную тунику, было уже явно за сорок, и он мог бы быть принят за монаха, если б его туника не оканчивалась выше колен, открывая ноги в ярко-зеленых штанах; еще четверо, в возрасте от двадцати до тридцати лет, ехали на черных ослах и словно бы взялись перещеголять попугаев, настолько их одеяния были пестры и ярки; наконец, последний всадник, оседлавший большого белого мула, толстяк неопределенного возраста, был одет в грязно-коричневый изодранный плащ и шикарную златотканую тунику до колен, из-под которой торчали голые ноги в высоких ярко-синих сапогах, украшенных крупным жемчугом, на его пухлом розовощеком лице едва торчал широкий приплюснутый вздернутый нос, под которым расплывались в улыбке мясистые красные губы, тогда как несоразмерно маленькие глаза походили на щелочки, а крупный кадык и висячий подбородок довершали сходство со свиньей. Подъехав к зданию Синклита, молодой человек некоторое время молча разглядывал выставленный возле него в мраморной нише большой портрет, на котором были изображены чрезвычайной красоты женщина, три девушки, самая красивая из которых выглядела чуть взрослее остальных, и хорошенький мальчик, которому нельзя было дать больше десяти-одиннадцати лет, — все в царских одеяниях и коронах.
— Ну, Клеопа, что ты теперь скажешь? — повернувшись, спросил молодой человек у своего монахообразного спутника.
— «Раскаиваюсь в прахе и пепле!» — воскликнул тот, виновато склоняя голову. — Я просто не присматривался… Конечно же, портрет давно пора заменить!
— Думаю, он не соответствовал действительности даже два года назад, когда был написан: вряд ли я в двенадцать лет выглядел этаким воробышком! Однако кое-кому очень хочется представлять меня подданным как малосмыслящего ребенка… — молодой император снова взглянул на портрет, изображавший его вместе с матерью и тремя сестрами-августами, и чуть нахмурился.
— Бабы любят выглядеть моложе, чем есть, — пробурчал бородач в немыслимом красно-сине-розовом плаще и бело-голубом скарамангии, поглаживая по шее своего осла, — Но художник, видно, забыл, что не все, кого он рисовал, — женщины.
— А может, это потому, что евнух нашел и живописца-евнуха, гы-гы! — подал голос второй «попугай».
— О-о, я знаю, как можно выйти из положения! — вмешался третий. — Если этот мазила любит молодить образы, надо дать ему первообразом вот эту прекрасную статую! — все обернулись туда, куда он простер руку, а он с улыбкой продолжал. — Ручаюсь головой, что в таком случае у него получится как раз то, что надо!
— Оно, пожалуй, и неплохо, — подал голос толстяк на муле, в то время как император развернул коня и подъехал к статуе своего отца, а за ним подтянулась и остальная свита, — оно очень даже неплохо, но боюсь, что не удастся добиться нужного сходства. Ибо как Соломон превзошел всех людей, в том числе и отца, в мудрости, так и наш государь красотой затмил…
— Заткнись, Свин! — глянул на него Михаил, однако было видно, что услышанное ему польстило.
Он действительно был похож на отца: такой же высокий и статный, черноволосый, с большими темными глазами и прямым носом, но лицо его было округлее, с менее жесткой линией подбородка; в то же время в этой красоте было что-то от дикого животного, что-то своевольное и неукротимое, напоминавшее об огне, незаметно тлеющем в углях, но готовом вспыхнуть в любой момент… Свойственная его деду театральность манер проявилась в нем с гораздо большей силой: если покойный Михаил часто «представлялся», но всегда нарочито, так что было видно, что он играет, то его внук словно бы немного «играл» всегда, и это не было сознательно избранным поведением, — театральность была свойственна ему от природы и играла для него ту же роль, что сдержанность для его отца, позволяя скрывать свои истинные мысли и чувства. Когда же юный император начинал «представляться» сознательно, тогда даже зрители, не приходившие от этого в восторг, не могли не оценить таланта василевса. Михаилу не раз удавалось обезоруживать таким образом и своих воспитателей, и Феоктиста, и мать, и сестер: с одной стороны, он легко мог остановить поток нравоучений или укоров какой-нибудь внезапной шуткой или выходкой, с другой — благодаря этому он выглядел взбалмошным ребенком, каковым окружающие и считали его, в то время как он тихонько взрослел, внимательно глядя вокруг, наблюдая, замечая, оценивая, делая выводы... Философ Константин не мог пожаловаться на его усердие: юный василевс прилежно учился, легко запоминал прочитанное, на два счета решал математические и геометрические задачи, знал звездное небо, почти как свои пять пальцев, мог с любого места продолжить наизусть не только обе поэмы Гомера, но и почти любую трагедию Еврипида или Софокла, а когда начинал декламировать слово святителя Григория на Пасху или Рождество Спасителя, слышавшие не могли удержаться от аплодисментов, — однако для своего удовольствия он никогда не открывал философских трактатов или богословских сочинений, но предпочитал Аристофана и Менандра, Феогнида и Мелеагра; гораздо больше свободного времени, чем когда-то отец, он тратил на езду верхом или на колеснице, игру в мяч и метание копий и ножей. Писать церковные гимны его не тянуло, зато он с легкостью сочинял эпиграммы на все случаи жизни и на любых людей, и там, где Феофил предпочел бы покарать или сказать жесткое слово, Михаил высмеивал и шутил, часто весьма ядовито, а иной раз и грубо, что же касается подобранных им шутов, которых он в последний год почти всегда держал при себе, особенно во время прогулок по Городу или на охоте и прочих развлечениях, то они и вовсе мало стеснялись в выражениях…
— Как бы то ни было, портрет давно надо заменить, да и не только здешний, — император обвел глазами своих спутников. — Вот скажите-ка, как мне убедить кое-кого из моих незаменимых и трудолюбивейших подданных в том, что я уже взрослый человек, которого не подобает изображать желторотым птенцом? Возглавить военный поход? Кого-нибудь убить? Завести любовницу?
— Последнее для евнуха будет наиболее убедительно! — уверенно заявил Свин, надувая щеки.
Все рассмеялись — «попугаи» во всё горло, остальные более сдержанно.
— Только повели, государь! — закивал один из «попугаев». — Мы живо найдем! Какую прикажешь — белокурую, темненькую? Сегодня же готовы представить на выбор!
— Ты скор, — усмехнулся император, — как вода в сточной трубе!.. Темненькими я, знаешь ли, с самого детства окружен, и вряд ли кто из таковых перещеголяет красой мою старшую сестрицу. Да и одна белокурая передо мной тоже с младенчества маячит. Так что и те, и другие мне уже примелькались… — он скользнул взглядом по густой, цвета спелой пшеницы, шевелюре одного из сопровождавших его кандидатов. — Вот разве что рыженькую…
«Попугаи» переглянулись и озадаченно умолкли: ни среди кувикуларий, которые буквально наводнили Священный дворец, обслуживая четырех август, ни среди знакомых им танцовщиц рыжих не было. Свин тем временем рассеянным взглядом оглядывал кандидатов, хранивших молчание и зорко смотревших по сторонам, как бы кто посторонний не приблизился к августейшему больше, чем следует. Впрочем, их задача значительно облегчалась тем, что юный василевс в этот день совершал выезд без знаков отличия — ни пурпурных сапожек, ни красной сбруи; он нередко выезжал подобным образом, чтобы не обращать на себя лишнего внимания и иметь больше возможностей наблюдать за городской жизнью и нравами.
Император оглядел своих спутников и расхохотался:
— Да вы, я вижу, всерьез задумались над тем, как мне девицу найти? Забудьте, друзья! Мне еще нужно философию учить!
— А бабы и любовь к мудрости несовместимы! — возгласил Клеопа.
Михаил улыбнулся.
— Не совсем так, о мой премудрый наставник. Если верить Антисфену из Афин, любовниц заводить можно, но только уже став философом. Ведь, по его словам, «только мудрец знает, кого стоит любить». Так что с любовью придется обождать!