Атмосфера романов и новелл Франца Кафки, его манера письма – трагическая и туманная, многозначная и символичная открывает широкий простор для субъективных оценок. У Кафки можно отыскать высказывания как бы на все случаи жизни, но он и выскальзывает из границ чёткого мироощущения. Поэтому границы эти за него нередко додумывали. Кафку называли экспертом по вопросам власти. О власти написаны «Процесс», «Замок» и многие новеллы, например, «В исправительной колонии». Власть – безликая и анонимная, необратимая, вездесущая, способная отнять у человека не только свободу, но и жизнь. «В исправительной колонии» власть представлена хитроумной, изуверской машиной для пыток.
В данной новелле речь идёт о том, как свершается правосудие в одной затерянной колонии. Приехавший в колонию учёный-путешественник становится свидетелем экзекуции. Обязанности судьи в колонии исполняет молодой офицер. Он приговаривает обречённых граждан без суда и следствия, не давая им возможности защититься, даже пустяковый проступок или незначительное нарушение уже повод для смертной казни.
- Вынося приговор, я придерживаюсь правила: «Виновность всегда несомненна».
– Но что он вообще осужден – это хотя бы он знает?
– Нет, и этого он не знает – сказал офицер и улыбнулся путешественнику, словно ожидая от него еще каких-нибудь странных открытий.
Всех приговорённых подвергают казни на специальной машине, которая острыми зубьями на теле выкалывает заповедь, соответствующую проступку осуждённого. Например, «Чти начальника своего». Экзекуция продолжается двенадцать часов – машина всё глубже и глубже вгрызается в тело осуждённого, а в конце протыкает его и сбрасывает его в яму.
– Он не знает приговора, который ему же и вынесли?
– Нет, – сказал офицер, потом на мгновение запнулся, словно требуя от путешественника более подробного обоснования его вопроса, и затем сказал: – Было бы бесполезно объявлять ему приговор. Ведь он же узнает его собственным телом.
… Но как затихает преступник на шестом часу! Просветление мысли наступает и у самых тупых. Это начинается вокруг глаз. И отсюда распространяется. Это зрелище так соблазнительно, что ты готов сам лечь рядом под борону. Вообще-то ничего нового больше не происходит, просто осужденный начинает разбирать надпись, он сосредоточивается, как бы прислушиваясь. Вы видели, разобрать надпись нелегко и глазами; а наш осужденный разбирает ее своими ранами.
Офицер – ярый сторонник и защитник режима старого коменданта, который и придумал «машину для пыток». В эпоху правления старого коменданта каждая казнь становилась зрелищем:
«На виду у сотен людей – зрители стояли на цыпочках вон до тех высоток – комендант собственноручно укладывал осужденного под борону. То, что сегодня делает простой солдат, было тогда моей, председателя суда, почетной обязанностью. И вот экзекуция начиналась!... …Невозможно было удовлетворить просьбы всех, кто хотел поглядеть с близкого расстояния. Комендант благоразумно распоряжался пропускать детей в первую очередь; я, по своему положению, конечно, всегда имел доступ к самой машине; я часто сидел вон там на корточках, держа на каждой руке по ребенку. Как ловили мы выражение просветленности на измученном лице, как подставляли мы лица сиянию этой наконец-то достигнутой и уже исчезающей справедливости! Какие это были времена, дружище! – Офицер явно забыл, кто перед ним стоит; он обнял путешественника и положил голову ему на плечо».
Но времена с тех пор изменились, старый комендант умер, у власти новый, изменились и порядки, и отношение нового правителя к «адской машине»:
– Средства на содержание машины отпускаются теперь очень ограниченные. При прежнем коменданте я мог свободно распоряжаться суммой, выделенной специально для этой цели. …При старом коменданте колония была полна его сторонников; …Если вы сегодня, в день казни, зайдете в кофейню и прислушаетесь к разговорам, вы услышите, наверно, только двусмысленные намеки. Это все сплошь сторонники старого, но при нынешнем коменданте и при нынешних его взглядах от них нет никакого толку. Нынче машине уже не удается выдавить из осужденного стон такой силы, чтобы его не смог заглушить войлок, а тогда пишущие зубья выпускали едкую жидкость, которую теперь не разрешается применять».
Путешественник отказывается помочь офицеру, сказать новому коменданту слово в защиту экзекуции, поддержать этот несправедливый судебный порядок. Тогда офицер освобождает заключённого и сам добровольно ложится под борону. Он хочет выколоть у себя на теле заповедь: «Будь справедлив». Но машина вместо того, чтобы выписывать на теле офицера надпись, сработала не верно, а потом и вовсе развалилась на части.
«…она только колола, и лежак, вибрируя, не поворачивал тело, а только насаживал его на зубья. … Это уже была не пытка, какой добивался офицер, это было просто убийство. …Борона с насаженным на него телом подалась в сторону, как это она обычно делала только на двенадцатом часу. Кровь текла ручьями, не смешиваясь с водой, – трубочки для воды тоже на этот раз не сработали. Но вот не сработало и последнее – тело не отделялось от длинных игл, а, истекая кровью, продолжало висеть над ямой. … лицо мертвеца. Оно было такое же, как при жизни, на нем не было никаких признаков обещанного избавления: того, что обретали в этой машине другие, офицер не обрел; губы были плотно сжаты, глаза были открыты и сохраняли живое выражение, взгляд был спокойный и уверенный, в лоб вошло острие большого железного резца».
Когда путешественник после казни вернулся к домам колонии, ему показали могилу старого коменданта.
«– Старик похоронен здесь, – сказал солдат. – Священник отказал ему в месте на кладбище. Некоторое время вообще не знали, где его хоронить, но в конце концов похоронили здесь».
Могила находилась в кофейне у задней стены, где за несколькими столиками сидели посетители.
«Это были … портовые рабочие, дюжие люди с короткими блестяще-черными окладистыми бородами. Все были без пиджаков, в драных рубахах; это был бедный, униженный люд. … Они отодвинули один из столиков, под которым действительно находился надгробный камень. Это был простой камень, достаточно низкий, чтобы столик мог его спрятать. На нем очень мелкими буквами была сделана надпись. «Здесь покоится старый комендант. Его сторонники, которые сейчас не могут назвать своих имен, выкопали ему эту могилу и поставили этот камень. Существует предсказание, что через определенное число лет комендант воскреснет и поведет своих сторонников отвоевывать колонию из этого дома. Верьте и ждите!»»
Итак,
Судебная процедура старого коменданта была такова, что к ней должен прибегнуть каждый, кто стремится познать свою внутреннюю свободу и достичь искупления. Поэтому приведение приговора в исполнение было во времена старого коменданта массовым зрелищем — все видели в этой экзекуции образ их собственного пути к искуплению через страдание. Дело здесь не в какой-то конкретной вине, но в той изначальной вине, какой является само человеческое существование.
Поэтому офицер не только не рассматривает эту процедуру как антигуманную, но считает ее «наиболее гуманной и человечной».
Следовательно, заповедь «Будь справедлив» на теле офицера не может быть написана машиной, потому что в таком случае осуществляемая машиной справедливость сводится к нулю: ведь надпись предполагает несправедливость того, что по определению справедливо. Следовательно, машина может лишь «убить» того, кого она подвергает экзекуции. Соответственно лицо мертвого офицера «было такое же, как при жизни, на нем не было никаких признаков обещанного избавления».
Новый комендант не интересуется больше подобного рода экзекуциями, он занят исключительно «строительством портов». Он хочет вообще отменить этот вид казни, заменив ее и соответствующую судебную процедуру более гуманной процедурой, допускающей защиту, гласность разбирательства, презумпцию невиновности и т.д. Новый порядок предлагает людям более гуманную форму жизни, но она и более анархична, заключается в борьбе мнений и конфликте интересов.
Заповеди – это библейское понятие. Возможно, машина для экзекуций – институт церкви со своими правилами, законами, которые навязывает обществу, культом страдания во имя искупления греха, чувства вины и ничтожности, страха перед великой, незримой и всепоглощающей властью, заклание и жертвенность. Образ старого коменданта – одновременно заключает себе и творца, создавшего систему ценностей и всем управляющего, и спасителя, который был послан людям для осознания грехов, он ещё воскреснет и вернётся. Новый комендант и новый порядок – это течение времени, медленный постепенный отказ от безусловной веры в справедливость церкви, но вместе с тем и попустительство старым порядками, и страх осуждения за попытку отказа, отрицания сложившихся устоев, за восстание против господства церкви над духом, над мыслями человека. Новый порядок не осуждает ни людей, ни систем интересов, с которыми они связаны; при нем битва за взаимное уничтожение продолжается другими средствами. И этот новый порядок с господством светского, материального, не устраивает многих…
В конце рассказа выражается туманная надежда на восстановление старого порядка. Кажется странным — и это действительно странно, — что приверженцы старого коменданта, те, кто ждут его воскресения, это «бедный, униженный люд», «портовые рабочие» «в драных рубахах». Лишь они, жертвы «справедливости» высших классов, еще могут надеяться, что кто-то освободит их от порядка, который подчинил себе весь мир. Ибо только там, где все считают себя одинаково виновными, может сохраняться надежда на истинную гуманность.
Вероятно и другое осмысление рассказа, к примеру, политическое. Старый комендант – заключает в себе образы жестоких диктаторов, таких, как Нерон, Иван Грозный… Образ старого коменданта выражает эпоху диктатуры и тоталитаризма, которая периодически повторяется в истории. Его предстоящее воскресение – намёк на новейшие тоталитарные режимы, которые в 20-30-е годы расползались по Европе: и на фашизм, и на национал-социализм, и на сталинизм. Но Кафка, умерший в 1924 году, реальным их современником не был. Его вело предчувствие? Дело, вероятно, в том, что Кафка очень глубоко заглянул в природу столкновений между личностью и властью и постиг их новейшую особенность. Тогда новый комендант – это борьба с гнётом, нерешительность людей в этой борьбе их страх высказать свою точку зрения, восстать открыто, их слабость, их желание лебезить и подстраиваться под текущий порядок…
А, быть может, всё обстояло иначе, и Франц Кафка не закладывал подобные скрытые рассуждения и смыслы в своё повествование, и не подразумевал их сознательно, может быть, это было неосознанно. Франц Кафка был человеком безусловно талантливым, но депрессивным, которого давил, угнетал этот мир, чувствуется в писателе какая-то неудовлетворённость, отчаяние… Когда листаешь дневник писателя, то невольно отмечаешь, что многие записи пронизаны настроением тоски, беспокойства, смятения… Например:
«2 окт.1911 – бессонная ночь – уже третья подряд. Я хорошо засыпаю, но спустя час просыпаюсь, словно сунул голову в несуществующую дыру. … Я как будто бы формально сплю «около» себя, в то время как сам я должен биться со снами. … Всю ночь я провожу в том состоянии, в котором здоровый человек пребывает лишь минуту перед тем, как заснуть. … Страшным видением сегодня ночью был слепой ребёнок. … Вероятно, я страдаю бессонницей только потому, что пишу».
Просматривая записи 1914 года, когда писатель работал над новеллой «В исправительной колонии», видно, что день за днем его охватывают усталость и сомнения:
«Меня постоянно преследует мысль, что чувство удовлетворения и счастья, которое дает мне, например, легенда, должно быть оплачено, причем — чтобы никогда не знать передышки — оно должно быть оплачено тут же. … 14 декабря: Жалкая попытка ползти вперед — а ведь это возможно, самое важное место в работе, где так необходима была бы одна хорошая ночь».
Возможно, сюжет новеллы, безусловно глубокой и неоднозначной, навеян ночными кошмарами и пламенной фантазией Франца Кафки. И сам писатель изначально не вкладывал в свой текст те смыслы и образы, которые можем увидеть мы – читатели. Возможно, он написал всё это неосознанно или вложил такой смысл, который был понятен или известен только ему, а для нас навсегда останется тайной, и расшифровать мы не сумеем.
Кафка не был удовлетворен рассказом «В исправительной колонии», и в 1917 году несколько раз пытался переделать последние страницы, впрочем, безуспешно.