Глава из книги стр. 90 - 96
Прошло два месяца по выходу из осенних вод Финского залива. Приближался Новый год. Мы находились на пути к западным берегам Австралии в субантарктических водах Индийского океана между австралийским островом Хёрд и островом Кергелен, принадлежащим далёкой отсюда Франции. Поскольку мы медленно сдвигались к востоку, то есть в направлении вращения Земли, а стрелки своих часов, согласно поясному времени, мы переводили примерно раз в сутки, то у нас возник небольшой конфликт. Он был связан с тем, что вступление в Новый год по судовому времени приходилось на 23 часа 50 минут, так как на этот момент разница с поясным временем как раз и составляла ровно десять минут. Одни настаивали встречать Новый год по судовому времени, другие по местному. Третьи, кто успел уже отметить его на четыре часа раньше (по Владивостоку, куда было приписано наше судно), требовали поднимать бокалы трижды: в 23.50, в ноль часов и в три, когда московские куранты у нас на родине отобьют полночь. Их требования оказались более убедительными.
Встречали Новый год в лазарете у Владимира Иваныча, поскольку более просторного помещения подыскать было нельзя. Был сделан длинный импровизированный стол из досок, вставленный между двумя койками, по которым и расселась вся полярная братия, что обитала на судне. Запасы провизии, хотя и истощались, но к столу подали цыплят «Табака» с рисом. А закуской были бутерброды-канапе: хлеб, а сверху кружок солёного огурца и колечко репчатого лука. С этой незамысловатой закуской мы просидели до самого утра.
– Ты видел где-нибудь в мире солёные огурцы и солёные помидоры? – услышал я в разгар застолья начавшийся диалог двух моих соседей-полярников. И причём помидоры не только солёные, а ещё и зелёные.
– Так у нас страна такая – калёных семечек да солёных помидоров.
– Да я не к тому, что еды на прилавках мало. Её в холодильниках у граждан, кстати, всегда полно. Другое дело, где они её берут, когда в магазине только уксусная эссенция да минтай мороженый в колодах? Но это в любом случае лучше, нежели было бы наоборот: в магазинах изобилие, а в холодильнике пустыня. Главное – результат. Но я не об этом вовсе. Вот, выпили мы с тобой по рюмке водки и закусили солёным огурчиком. А ты знаешь, что эти две вещи созданы друг для друга? Нет ничего лучше, чем закусывать водку солёным огурцом.
– Здесь я полностью согласен.
– А вот ты попробуй шотландский виски, к примеру, этим самым огурцом закусить...
– Вырвет!
– А я как раз об этом и говорю...
В это время наш начальник станции, сидящий во главе стола, поднял бокал «Рислинга» и произнёс:
– Товарищи, давайте выпьем за наших родных, близких и друзей, которые остались на далёкой родине. И не забывайте написать им письма. Скоро придём в Австралию, там будет оказия – наш самолёт, который привезёт пополнение для «мирян». Через два дня ваши письма будут уже в Ленинграде.
Сидящий по правую руку от меня Владимир Иванович Крунепин, опрокинув рюмку водки в чёрные заросли своей цыганской бороды, – туда, где должен быть рот, – высказал своё мнение:
– Страшно не люблю писать. Пишешь, пишешь, а мысль-то убегает вперёд. Не успеваешь за ней. Потом читаешь, так ничего и не написал, чего хотел. Всё в голове осталось. Нет смысла бумагу марать.
Потом зашла речь о декабристах. Какой диапазон мышления! Сначала солёные огурцы, и тут же ключевые вопросы истории.
– Представляете, друзья, – заговорил по этому поводу будущий зимовщик без бороды, сидящий как раз напротив меня, – в один и тот же год мы отмечаем две знаменательные даты. Это 150 лет открытия Антарктиды и 145 лет декабрьского восстания. Одни русские офицеры возглавили поход к последнему материку нашей планеты, существование которого было тогда под большим вопросом, а другие русские офицеры через пять лет возглавили поход против самодержавия. Одним поход удался на славу, а другие потерпели фиаско. Почему?
– А потому, – попытался ответить ему сосед с русой бородой, – что первые были истинно русскими людьми, пусть даже и с остзейскими корнями, а вторые делали вид, что они русские и пекутся о нашем счастье.
– А Рылеев? – вставил своё слово Владимир Иванович.
– У него только фамилия русская, а шнобель еврейский.
– Так что ж, его за шнобель в Сибирь сослали?
– Никуда его не ссылали.
– Ну, как же не ссылали! – возмутился Владимир Иванович, – за ним ещё поехала графиня... Чтоб ей пусто было! Как её?.. Ну, вроде жена его. Как её звали-то, болезную? Чёрт бы её побрал. Имя из башки начисто вылетело.
– А ты водочки прими ещё на грудь, может, и вспомнишь, – стали советовать ему доброхоты.
Но тут другой Владимир Иваныч по фамилии Шевченко – мой наставник и коллега по рефустановкам – решил поставить точку в дискуссии:
– Твоего Рылеева в Петропавловской крепости повесили, да будет тебе известно.
– А зачем же она тогда поехала? В Сибирь… Поехала ведь! Графиня эта...
– Из солидарности, наверное, – сделал кто-то предположение.
– Ну вот! А раз поехала, значит ссылали там кого-то. Пусть и не Рылеева. Пестеля, к примеру. А кто-то здесь говорит, что вообще не ссылали. Ссылали!
– У Пестеля шнобель, кстати, тоже не маленький, – раздался опять знакомый голос.
– А ты видел его хотя бы, Пестеля этого, чтобы об его шнобеле рассуждать?
Тут начался гвалт по поводу декабристов. Одни их защищали, другие поносили. Одни говорили, что они свободу, равенство и братство хотели принести в Россию, другие, якобы, соглашались, но добавляли, что при этом убивали веру надежду и любовь. И конца этому разговору, казалось, не было.
Владимир Иванович Крунепин, сжав плотно зубы, вполголоса, чтобы не быть всеми услышанным, повторял одну и ту же фразу:
– Дай Бог мне вынести всё это и не сорваться.
– Дай Бог мне вынести всё это и не сорваться.
– Дай Бог мне вынести всё это и не сорваться...
В три часа ночи, когда мы отметили Новый год по Москве, я решил посмотреть, что делается в округе. Судно плавно переваливалось на идущей по корме океанской зыби. Оно то поднималось, то опускалось в гороподобных водяных валах. Справа по борту виднелась груда островов с чёрными пилообразными очертаниями. Как будто в воде лежала челюсть некоего гигантского чудовища, упавшая вверх зубами. Отдельные клыки этой импровизированной челюсти выпирали из воды высоченными конусами, за которые цеплялись тёмно-синие облака. Весь архипелаг был монументален и таинственен. Сквозь рваную брешь ночных облаков, будто пробитую камнем, виден один лишь Млечный путь. На воде тонкая серебристая амальгама – размытое отражение далёких звёздных скоплений. Большой альбатрос зашёл в кильватер, как одинокий самолёт, опустивший закрылки и идущий на посадку. Палуба парохода была пустынна, и лишь я и люди из штурманской вахты на ходовом мостике были соглядатаями этой картины. Внизу, в металлическом склепе лазарета, шли горячие дискуссии о шнобеле Рылеева и об уникальности солёных огурцов. А здесь была безмолвная картина мироздания, поражающая своим величием и бесстрастием, для которой нет дат и нет сомнений. И слова тут нелепы и бессмысленны. Вот где надо учиться стойкости и смирению.
Если кому-то покажется, что я осуждаю суетность нашей жизни, то это далеко не так. Наоборот, суета и суетность есть спасательный круг этой жизни. Эти категории являются камнем, тянущим вниз, лишь для жизни духовной. А большинство из нас, и я в том числе, погрязли в жизни плотяной – материальной. Для нас постоянное делание чего-нибудь, лицезрение невесть чего, говорение обо всём есть как раз уход от вечности во временной мир: пока мы живём, пока что-то делаем, суетимся, мы кажемся себе значимыми, здоровыми и даже вечными. Но это пока. А что будет потом – одному Богу известно. Смело думать о «потом» дано немногим.
Через полчаса, основательно промёрзший на ветру и насытившийся ночными видами субантарктических широт, я спустился в лазарет. Нет, не я должен был выходить в тот миг на палубу. Там требовался Куинджи, чтобы запечатлеть в красках Индийский океан в свете Млечного пути. Или, в крайнем случае, Эдуард Кукса со своим рабочим этюдником, палитрой и набором колонковых кистей. Но Куинджи уже не было на этом свете, а Кукса пробивался на своём «Василии Федосееве» сквозь ледовые поля к станции Мирный. А там были совсем другие виды и другая натура.
В лазарете разливали разведённый спирт, презентованный Львом Ивановичем, – нашим начальником станции. Сам он уклонялся от крепких напитков и предпочитал смаковать «Рислинг» – кислый и не вызывающий эмоциональных откровений. Пир был в полном разгаре. Пирующие разделились на несколько компактных групп, в каждой из которых велись вполне самостоятельные дискуссии. Я хотел было доложить Владимиру Иванычу, что температуры во вверенных нам фурах держатся в заданных пределах, что я на короткое время «погонял» компрессора, и до утра можно будет не беспокоиться. Однако мой наставник был сосредоточен и внимательно слушал своего собеседника, с которым они сгруппировались в один обособленный коллектив. Мне не оставалось ничего другого, как присоединиться к ним, чтобы, дождавшись удобной паузы, отчитаться перед Владимиром Иванычем. Но его собеседник говорил без остановок и не давал вставить ни единого слова.
– ...Поздно, – говорил он,– поздно ты взялся за ум. Раньше нужно было думать, когда детей растил. Потому как родить да накормить – это ещё полдела. А вот воспитать и добрый пример дать – это, может, и поважней будет. Какой ты пример детям подавал? Вкалывал без продыха? Так это ещё не пример. Главное, что в душу заронишь. А тебе же всё некогда было. Работа, командировки. А в промежутках что? Гости, застолья. Не так ли? А жена, небось, из ложечки кормила их до школьного возраста? Укорот-то дать ей вовремя духу не хватило? Что она у тебя делала? Из рейсов тебя ждала? Да-а, это стоящее дело! Распустил ты их всех. Вот что я тебе скажу. Мужского начала не было в семье. А без этого кранты. Бабам на откуп давать семью – последнее дело. Потому что мужик в семье – бог, царь и хозяин. И замены ему быть не может. А если уж почувствовал, что рушится всё и не склеить никак, уходить надо. В отставку подавать. И доживать мирно остаток дней в одиночестве и благочестии. Ведь не пацан уже. Надо и о душе подумать. Запомни золотое правило: «Учиться, жениться и разводиться нужно вовремя». Если время упустил – ох, как тяжело потом догонять упущенное. На всё нам в жизни отпущено время. А мы, как правило, тратим его бесцельно, ни над чем особливо не задумываясь.
– Ну, хорошо, – согласился Владимир Иваныч, – допустим, развёлся я. И куда я пойду? И вообще, ради чего жил-то?
– А этого никто не знает, ради чего. Ты же в этот мир не просился? Нас всех просто впихнули сюда, не спрашивая особенно, хотим мы этого или нет. А раз впихнули, то живи теперь, смотри по сторонам, удивляйся, ужасайся, делай, что тебе говорят или не делай, радуйся, горюй, люби, ненавидь. Если бы люди знали, ради чего живут, всё было бы по-другому или вообще ничего не было.
Перед самым отходом в экспедицию хоронил я соседа. Ещё не старый мужик был. До этого на двух работах корячился. Дом – полная чаша. Дачу под Питером отстроил. Гараж приобрёл, машину туда вкатил. Но «кондрашка» раньше времени хватила. И что? А никому ничего не надо из его добра. Наследников не оставил. Жене всё до «лампы». Она, кстати, показала мне хозяйство его гаражное. Господи! Чего там только не было! Железа человек столько в гараж свой натаскал, не то что второй автомобиль – танк можно собрать. «Берите, – говорит, – если что надо для хозяйства, я всё равно в этом не разбираюсь.» И подумал я тогда: неужто ради всего этого жил человек? И, наверное, даже гордился тем, что у него «струмент» любой есть вплоть до токарного станка, и шуруп разного размера, и винт с гайкой всякого калибра, и «запчасть» на все случаи жизни. А вот жизни самой уже нет. А что осталось? А вот железо это и осталось. Технический хлам нашей цивилизации. А самое страшное в этой мысли было то, что и я-то ничуть не лучше его. И на мне висит, пусть не железный, бытовой хлам. Ведь ничего больше за собой не чувствую, как мусор одежд и предметов быта, которые старательно всю жизнь собирал и в дом свой затаскивал.. Неужто ради этого я в мир пришёл? Страшно стало от этой мысли.
Но вывод всё-таки сделал я такой: пока живётся – живи, куда от этого деться. Но жизнь должна быть всё время в преодолении, некой борьбе – борьбе со своими недостатками, страхами, болезнями, холодом, отчаянием, бедностью или богатством. И бороться надо до последней минуты. Недаром, когда нет трудностей или их мало, человек сам их ищет. Лезет в горы, например, как Женя Абалаков. Покоряет полюса. Воюет с подлостью и неправдой. А для чего? Чтоб не погибнуть. Я вот и в экспедицию пошёл, чтобы преодолевать и бороться. В этом, по моему убеждению, залог совершенствования человека. После себя мы можем оставить только пример нашей борьбы. И больше ничего. И пример этот и есть наше главное достояние и богатство.
– Но не все же, в конце концов, в горы лезут и в космос летают, – вставил своё слово Владимир Иваныч.
– Правильно, не все. Но остальным нужно смотреть на них и учиться. И если гора какая на пути твоём встанет, то на примере других будешь знать, что преодолима она, стоит только захотеть и напрячься.
– Вот за это и выпьем, – предложил мой наставник, – за преодоление...
Дискутирующие группы стали медленно рассасываться. После длинных дебатов люди замолкали, делались задумчивыми, вялыми, нерешительно вставали и по-английски покидали лазарет – молча и бесшумно, как тени. К шести утра мы остались вдвоём с Владимиром Иванычем. Ещё неделю назад мы жили по гринвическому времени, и шесть утра наши внутренние биологические часы воспринимали, как полночь. Пора было идти спать, и я сказал:
– Пойду посмотрю температуры и – на боковую.
– Сиди, – отреагировал на это Владимир Иванович, – сейчас моя очередь.
Он накинул на себя телогрейку и вышел.
Проснулся я только к вечеру (по Гринвичу был полдень) и обнаружил себя в лазаретной койке моего наставника, который, как мне хорошо запомнилось, ещё утром вышел на палубу посмотреть наши рефрижераторы. Лежа под одеялом во всей своей «парадной» амуниции, я оправдывал себя только тем, что сообразил снять хотя бы ботинки. Владимира Иваныча я застал в своей каюте на моей верхней койке и тоже при всём параде. В отличие от меня он оказался более деликатным человеком и, укладываясь в постель, всё-таки снял с себя галстук. Возможно, от непривычки он давил ему шею. Все остальные аксессуары его одежды ему нисколько не мешали. Из-под одеяла с одной стороны торчала его всклокоченная голова, а с другой – чёрные, хорошо начищенные ботинки. Скрещенные руки лежали поверх одеяла. Черные рукава пиджака и чёрные ботинки явно контрастировали с белым, недавно выстиранным пододеяльником.
– Живой? – спросил я у своего соседа, лежащего на нижней койке и внимательно читающего «Листья травы».
– Если посмотреть на Вашего коллегу, – отреагировал Борис Симхович, оторвавшись от книги, – то так только в гроб кладут. Но судя по периодическому всхрапыванию – живой.
Я стал тормошить Владимира Ивановича и, когда он приподнял свою всклокоченную голову и тупо уставился мимо меня в невидимую отсюда туманную даль, я громко и с пафосом произнёс:
- Здравствуй, Вова! - Новый год!