Настала пора чтения писем загадочной матери.
Он словно оттягивал этот момент. Прежде Константин рассмотрел и перерисовал панагию, украшенную драгоценными камнями и голубой лентой. Рисунок – единственное, что он мог взять с собой.
Письма матери – пережитое волнение от писем отца, не шло ни в какое сравнение с ожиданием открытий от писем матери. Они были написаны частично по-русски, частично тоже на хорошем французском языке.
"Этот альбом – единственное верное свидетельство, которое я - как мать, отдала своему ребенку. Это был рискованный шаг, потому, что, только став взрослым, и пережив многое, ты сможешь правильно оценить мои поступки. И все же, я не знаю, простишь ли ты меня?
"Я благодарна Богу, что он послал мне тебя и позволил тебе родиться. Такого благополучного исхода не ждали врачи. Лишь я верила, что Господь пошлет мне этот подарок – увидеть тебя живым!
Я прошу у тебя прощения, мой милый сын, за то, что я отняла у тебя себя. Я верю, что ты вырастешь достойным двух твоих отцов – писателей. Я сообщаю тебе только свою фамилию – Констант. Остальное - ты заработаешь сам. Я в этом уверена. Слишком сильная кровь течет в твоих жилах. Об одном прошу – никогда не презирай женщин. Сколь бы ни казалась она недостойной – только она - мать. В моем мире уже стало появляться много недостойных мужчин, но я поручила тебя самому достойному. Выходцу из прекрасных времен, когда женщины молились на мужчин, а мужчины воплощали эти молитвы.
Я не захотела отягощать жизнь твоего физического отца, чтобы не лишить его и мир великого писателя, которым он, несомненно, станет. Но я уверена и в нем. Если бы ты был даже чужим – он бы усыновил тебя – так он благороден в душе. Прости и его, как я прощаю. Ему нужна была другая женщина – женщина-хозяйка. Нам вдвоем хорошо будет только на Небе, где не будет "униженных и оскорбленных".
Я владела в совершенстве не только французским языком, но и языком тела и языком эмоций. Я была почти совершенно чужой на Земле. У меня была мысль о том, что я была как бы L'essence pas tout ; fait descendue pour la Terre недовоплощенной субстанцией. Я думала об этом сначала с удивлением, потом с огорчением – но присоединиться к жителям Земли я никак не умела. Они каждый раз восхищались моим пониманием ситуации или событий из их жизни, но, сразу же пугались и начинали меня бояться или ненавидеть. Ни моя медицинская помощь, ни помощь в одевании и разъяснении не давали мне ответной любви.
Лишь гигант мысли и великий писатель – Федор Михайлович смог и понять и оценить мою любовь.
Но и он был болен Земными болезнями. Тогда с ним случались припадки, во время которых он как бы извергал из себя всю ту грязь и боль, которой напитывался.
Я же все меньше могла переносить этот мрачный, отравленный земной воздух. Я начинала задыхаться и кашлять. Скоро я должна уйти с Земли. И тут мне была послана последняя радость и крошечная надежда – я встретила еще одного гиганта мысли и духа – Александра Дюма. Это он понял все, происходящее со мной и помог мне так, как и ДОЛЖНО БЫТЬ СРЕДИ ЛЮДЕЙ!
Самая главная ценность на Земле – человек. И ценнее всех взрослых людей – ребенок!
И, если ты, став взрослым, хоть частично выполнишь их миссию – я буду счастлива, где бы я ни была.
Сохрани нашу уникальную кровь. Продли жизнь рода – и ты будешь величественнее всех королей! Твой род достоин сталь изначальным. Прощай милый сын! До встречи где-то.
Константин вышел из кельи к старику. Старик посадил его на скамеечку возле себя, и положил его голову себе на колени: - Поплачь, дитя мое. Это облегчает.
Но плакать Константин не мог. Успокоившись, он спросил: "Вы рукоположите меня в священники?"
- Разве ты уже женат? - смущенно ответил старик. - Твой отец наказывал тебе жениться. Или у тебя уже есть сын? – Тогда можно и в монахи.
- Я не был женат. И детей не имею. Даже, внебрачных.
- Возвращайся скорее с сыном, чтобы я успел его окрестить. Тогда я могу и умереть.
Торопись, сын мой, грядут страшные времена, совсем мало времени осталось до Апокалипсиса.
А сын должен успеть возрасти…
Константин не отвечал: вот и жесткие указания, которых он боялся. Их дал не отец, но более реальный и непререкаемый – его наставник. Возражать ему было смешно. Пререкаться и оправдываться? – Он вспомнил мать. И тоже не стал пытаться развязать этот "гордиев узел".
- Хорошо, отче, благословите.
- Бог благословит – ответил старец.
Пребывание в монастыре уже кончилось. Как этого не хотелось! Ни Константину, ни даже его вынужденным спутникам. Они еще и еще раз обошли монастырь по горе, умылись в целебном источнике, испили монастырского вина, приложились к древним иконам и должны были отправиться.
Теофилия проделала то же самое в своем монастыре. Встреча в условленном месте принесла не только грусть, но и радость. Она ни о чем не расспрашивала Константина, обсуждались только самые насущные мелкие вопросы. Она видела его углубленность в себя и молчала. Но явное сближение чувствовалось в их отношениях.
Они ехали молча. И молча останавливались на привалы. Вокруг все тоже молчало, как будто природа выключила все звуки и дала им возможность размышлять.
На вторую ночь, около гребня горы их застала сильнейшая горная гроза. Шаровые молнии носились в воздухе и катались по склонам. Удары и раскаты грома были так сильны, что на время терялся слух.
Хорунжий, хорошо знавший местность, подъехал к коляске и обратился к полковнику:
- Ваше благородие, до города еще 12 верст и они по крутому спуску. Нам не проехать – утащит вниз, скользко. Тут, в нескольких метрах есть домик, на отшибе от абхазской деревни. В нем никто не живет, хранят урожай, но есть крыша, и навесы для лошадей. Можно бы переждать грозу. Как скажете?
- А деревня? Не нападут на незваных гостей?
- Абхазы - мирный народ. Если только какие абреки забредут туда же, но это так маловероятно!
- Согласен.
Брошенный домик на склоне горы, почти на вершине ее, сверху заливали ручьи воды. Сад не спасал. Под деревьями было еще опаснее. Они притягивали молнии. Константин приказал войти в домик, хотя и это было опасно. Но хоть на какое-то время можно было отвлечься от непрерывного грохота и вспышек. Лошади ржали и вскакивали на дыбы. Солдаты остались около лошадей, чтобы те не разбежались. Коляску хорошо привязали и укрыли мешками. Вещи внесли в дом.
В доме было удивительно тепло и уютно. Всюду стояли корзины с яблоками. Посередине большой комнаты стояла кровать, закрытая бурками. Крутая лесенка вела под крышу. Там тоже виднелись корзины с яблоками.
Когда сняли старые бурки, оказалось, что на кровати лежит большой слой спелых яблок. Яблоки были свежи и вкусны. Не хватало только хозяев. Константин присмотрелся к кровати и рассмеялся – это уже не была кровать, на ней не было, досок и матраца - это был большой ящик для яблок. Остальные помещения, как бы закрывали эту – центральную комнату со всех сторон. Лишь одно окно выходило на заднюю сторону дома, к горе. Но и перед ним, на расстоянии метра, была стена кухни.
Константин разместил солдат и адьютанта в остальных комнатах, приказав им выставить караул у окон. Оставил охрану - под навесом, с лошадьми. Несколько казаков на конях – на единственной к дому дорожке.
- Солдаты не посмеют сюда войти без моего разрешения – сказал он Теофилии, взяв ее за руку и сажая на гору яблок. – Отдохните, пока гроза. И позвольте мне быть рядом, хотя бы один раз в жизни.
Молчание сопровождало их. Они оба боялись его, и в глазах было настойчивое желание отказаться друг от друга…
Теофилия больше не слышала резких звуков грозы, а слышала откуда-то "Элегию" Массне, сопровождавшую ее в детские и отроческие годы, во время игры на фортепиано. Слезы и молчание, горечь и вся, рухнувшая в бездну, выдержка, вся возможная радость и невозможное уже счастье – все было в этом отчаянном порыве их душ и тел. Ласка сна – легкая, как шарик из одуванчиков, теплая, как шуршание прибоя у ног, когда на море полный штиль, вкусная, как перезревшая груша, разливающая сладкий до невозможности, липкий сок по губам, подбородку и щекам.
Лишь одну фразу сказал Константин: «Я знаю, что такое Любовь – ЭТО МОЛЧАНИЕ»
Запах яблок был прекрасен, но, очнулась от этого сна, Теофилия потому, что по руке ее текла кровь. Она подняла голову и увидела, что ее спутник был без сознания.
Она разорвала его рубашку, уже намокшую, и вскрикнула – кровь текла из раны под сердцем. Рана была старая, но тоненькая струйка говорила о том, что что-то произошло опасное.
Теофилия быстро встала, открыла свой медицинский саквояж и, не медля, стала пытаться остановить кровь. Ей приходилось справляться со многими ранами, в полевом госпитале и даже на полях сражения, но делать это для любимого человека было неимоверно трудно и страшно!
Руки дрожали, ей хотелось завыть и начать биться об стены, хорошо, что гроза продолжалась! Она ощущала в себе раздвоенность и неистовую силу. У нее опять отнимали того, кто должен был принадлежать только ей! Теперь его пытались отнять навсегда! Кто? Она ненавидела все войны мира и всех врагов, которые могли стрелять в этого человека.
Она поняла, что ее ненависть – погубит их обоих!
Она бросилась на колени и стала молиться. Она молила о прощении за содеянное, за вечное свое подчинение нелюбимому, за рождение детей без любви, за то, что она не ушла в монастырь, а вышла замуж по послушанию… Она уже не знала, за что ей просить прощения? Но все еще повторяла и повторяла – "Прости, Господи!"
Потом она стала молить Бога о Константине: - Помоги ему Господи, ведь он еще не выполнил отцовского завещания! Помоги ему Господи! Ни мне, ни ему не оправдаться, если он сейчас умрет! Спаси Господи в нас то самое лучшее, что Ты дал нам! Спаси Господи нашу несостоявшуюся Любовь! Ты же никогда не наказывал за Любовь! Не накажи нас и сейчас!
Отсрочь его смерть, если это возможно, и я готова принести Тебе в жертву самое главное для меня - желание быть всегда с ним! Я вернусь к своему долгу! Я выращу детей и буду ухаживать за больным мужем! Только спаси его! Помоги ему по молитвам его настоятеля-старца и моей матушки-игуменьи!
Она чувствовала, что этих слов недостаточно! Тогда она вскрикнула: «Помоги ему Господи по молитве его матери!!!»
Наконец, она в изнеможении уткнулась головой в кровать. Несколько секунд было тихо. Она подняла голову и увидела, что повязка больше не намокает. Кровь, кажется, остановилась.
Константин был очень бледен. Она нашла пульс, он был ровным, и подумала, что Константина надо бы согреть. Она не могла достать из-под него бурку и не хотела тревожить.
Оделась и вышла из домика. Гроза не кончалась. Адъютант и денщик сидели под навесом на корточках и пили из фляги. Теофилия позвала адьютанта и попросила принести в дом вина и, более или менее, сухую бурку. Сама ушла обратно.
Адъютант вскоре явился. Он испуганно взглянул на полковника и сообщил Теофилии, что это бывало с ним и раньше: у него пуля под сердцем и если она начинает шевелиться, то это может кончиться... Надо дать отлежаться, согреть и… поспешил обратно, чтобы принести запас лекарств.
Теофилия укрыла Константина принесенной буркой. Адъютант принес лекарства: это были кровоостанавливающие средства. Теофилия сделала все необходимое и сама села возле Константина и вспоминала все детали их совместного путешествия, улыбалась и всхлипывала, чувствовала себя девочкой и хозяйкой. Но все время рядом был Константин. Она знала, что это последние дни ее счастья.
Гроза и полыхала и бушевала, словно злилась, что среди людей мир и единство.
Теофилия задремала, и сон был плохой, тяжелый, но просыпаться все равно не хотелось. Она, сквозь сон, боялась, что это сбудется.
Ей приснилось, что около дома появились чечены, такие же вымокшие и еще раздраженные тем, что домик занят. Приснилось, что между солдатами и чеченами началась стрельба и уже пошли в ход шашки… Предчувствия.
Ей показалось, что она очнулась оттого, что крики у домика стали чрезмерно реальными!
Она встала, еле выпутавшись из бурок, осторожно подошла к боковому окну и увидела именно то, что ей приснилось! За домом шла схватка!
Солдаты были в более выигрышном положении, а чечены, не ожидавшие их присутствия, не имели достаточного доступа для вступления в драку. Они поднимались снизу, по узкой и очень опасной тропе проходившей с другой стороны горы.
Дорога, по которой поднялись они, - была с другой стороны горы. Сколько их было? – тоже не было понятно.
И тут она подумала, что не могла всего этого видеть! Это, опять-таки был сон. В комнате не было столько окон, чтобы обозреть все окружающее пространство. Теперь она окончательно проснулась.
Теофилия оглянулась на полковника – он все еще был без сознания. Чем она могла помочь ему? – ведь если они действительно войдут сюда – первым делом убьют его. Или заберут в плен – для выкупа. Только переодевание! – это хорошо, что он был полуодет. Она быстро убрала его мундир в одну из корзин и нашла монашеский подрясник. Прикрыв им полковника, она закрыла его лицо клобуком, сложила его руки на груди и поставила в голове свечу. – Сама села у него в ногах и помолилась, как всегда делала перед участием в бою.
Ее удивило, что за окном продолжалась стрельба и крики чечен. Что сон и что явь?
Теофилия решила, что ей и в этом осталось положиться на Господа Бога.
Адъютант был опытным воином, а не штабным балагуром, она сама приставила его к полковнику, зная этого человека, и солдаты, сопровождавшие их, были казаками по происхождению, хорошо знали свое дело, хорунжий, был даже слишком лихим и не всегда осмотрителен, но и он долго был уже вне сражений, сопровождая их, и жаловался, что это не служба - без драки.
Она нашла пистолет, проверила его, обложилась всем оружием, которое увидела, потом она вспомнила о своем виде? – Сдернула с рукавов кружева, оторвала кружевную оборку от подола и тоже бросила в корзину с яблоками. Надела на голову большой черный платок и... увидела боковым зрением в заднем окне лицо чечена. Он, видимо, не ожидал увидеть "покойника" и свечу, и застыл на несколько мгновений.
Рука ее автоматически рванулась к пистолету – и она, почти не целясь, нажала курок. Чечен исчез. Но она не поняла: то ли она попала в него, то ли он успел исчезнуть раньше?
Сердце стучало так, словно разрывало тело. Несколько минут, она прислушивалась к звукам. Они были более-менее обычными для боя: возбуждение и агрессия всегда сопровождали, в таких случаях, главный человеческий инстинкт: самосохранение. Она мысленно пересмотрела: какие и сколько у нее медикаментов, чтобы помочь после сражения раненым.
Ей отчетливо представился мокрый двор, выложенный камнями, навес для винограда, садовый стол, навесы для лошадей, пристроенные прямо к скале, и далее крутые склоны горы, усаженные яблонями, лишь один подход к домику, по которому можно провести лошадей, и – обрыв, на семь восьмых окружавший дом. Чечены, правда, могли преодолевать такие обрывы, как крысы, но завести лошадей было невозможно. Обрыв был крут и долог, под ним продолжались вершины леса, круто спускавшиеся по всему склону горы.
Голова второго чечена подняла в ней гнев, и она забыла обо всем остальном. Она, не размышляя, стреляла и ожидала следующего в некотором нетерпении, словно ожидала передвижения мишени на полигоне. Меняла оружие, заряжала и стреляла. Никаких чувств: ни мести, ни заботы о собственной жизни и жизни любимого, ни думы о будущем, о детях – ничто не отвлекало ее от этого, дикого и противоестественного для женщины, занятия. Суровость и ярость – наполнили ее невыплаканными слезами:
- Сколько человеческих жизней будут продолжаться эти бессмысленные убийства?
- Будь проклят еще и еще раз тот Каин, который принес их на Землю!
Она услышала шорох за спиной и резко повернулась к двери, в которую входил хорунжий.
- Матушка, скорей помоги нашему адьютанту! Совсем искалечили красавчика нашего! –прорычал хорунжий, ведя под руки, с другим солдатом, раненого:
- А вы тут!? Скольких уложили?! – Спасибо, матушка! Как поддержала! Теперь им не пролезть – сами-телами путь загородили.
- Вы там справляетесь? – хрипло произнесла она, совершенно не владея голосом, но тут же принимаясь осматривать рану на лице адьютанта.
- Их, может быть, и многовато поднимается, да уже, видимо, сообразили, что лучше сменить маршрут. Лишь бы не захотели нашего полковника в плен взять – больно куш для них хорош! – Он перекрестился, увидев обстановку и свечу: - Это вы что? Жив ли благодетель наш?
Теофилия кивнула.
- И то я думаю, вы всегда мастерица на хитрости. Уважаю я вас очень, матушка наша. Не вы бы с полковником – не поехал бы в такую катавасию.
А с этими - мы из них самих стенку выложили – теперь им через своих перелезать надо – так не очень хочется. Другое дело, что они своих мертвых не оставляют – вот оказия, обязательно придут выкупать… Тут и увидят, что нас немного, как бы беды не накликать? Мы вроде, как в ловушке! Деревня-то взбесится – удержу не будет!
- Как это он так подставил свое лицо? Идите к солдатам, я справлюсь.
- Мальчонка с крыши спрыгнул на него. С кинжалом. Слава Богу, только кожу рассек. Промахнулся по малолетству. А то бы…. Но коня угробил – почти весь бок пропорол. Жалко коня – такой добрый конь! Ишь, поганец! Но и конь его придавил – не знаем – цел ли? Пока доставать будем – помогите господину адьютанту.
У адьютанта было сильно рассечено лицо, но кинжал был тонкий и острый, как скальпель, – так что лицо почти сохранилось, не пострадали глаза, даже носовой хрящ был совершенно цел, и цела была артерия на переносице, - кинжал проскочил сверху над носовым углублением, но, она опасалась за лоб: не сломаны ли кости черепа? Трепанацию сделать в таких условиях? – Этого ей еще не приходилось.
Вытряхнув свой медицинский саквойяж на полотенце, она подготовилась к операции, опять прочла краткую молитву и сделала обезболивающий укол. Адъютант молчал в полу- бессознательном состоянии. Кости черепа тоже были целы – спасла папаха, ее пришлось вытягивать из раны пинцетом по шерстинкам.
Зашивать лицо по-диагонали, словно кукольное, приходилось быстро, потому что крови уже было потеряно много, а остановить ее иначе было невозможно. Она только меняла куски марли. В середине операции лейтенант начал судорожно откашливаться и ей пришлось прерваться.
Судорога прошла по лицу и сгустки крови он выплюнул на шею и только что зашитую рану.
Теофилия очистила лицо лейтенанта и увидела, что он приходит в себя. Это было плохо для операции – он начал чувствовать боль.
Хорунжий и еще два казака втащили в комнату упиравшегося и извивавшегося мальчонку – они втроем еле справлялись с ним.
- Матушка – сказал хорунжий – мы тут привяжем его, чтобы не губить душу детскую, а так, он у нас заложником будет – может и помочь, если пойдут на нас всей деревней.
Мальчонке было лет десять-одиннадцать. Он смотрел взрослым волком и привязывать его пришлось жестоко. Он был совсем обездвижен.
Она не могла отвлекаться, ей надо было успокоить лейтенанта и закончить болезненную операцию.
Лейтенант был бы мужественен, если бы находился в полном сознании, а так – боль владела им, и пришлось просить казаков держать его.
Закончив шов, она определила группу крови адьютанта и обрадовалась, что группа была четвертой – возможностей для переливания должно было хватить.
За это время она не слышала ничего. Только теперь, оглянувшись вокруг, она заметила взгляд этого мальчонки, который смотрел за нею, открыв рот.
- Дружок – позвала его она – ты меня понимаешь?
Мальчонка отрицательно замотал головой. Теофилия засмеялась: - Значит, понимаешь.
Ты можешь помочь родителям остаться в живых и самому выжить, если захочешь.
- Я? – не выдержал такой чести мальчонка.
- Ему нужно переливание крови. Он будет твоим братом. И всегда поможет тебе!
- Нет! Он мой враг!
- Это твой дом, как я понимаю?
- Да. Я его охраняю.
- Сейчас он твой гость. Он в твоем доме. Разве ты не должен отдать гостю все, что ему необходимо для жизни?
- А сколько надо ему дать крови? - с радостной детской готовностью к интересной игре произнес гордый горец, пытаясь подставить свои связанные руки – Мы всегда так братаемся! А как он будет ее глотать? Он же не дышит!
- Он дышит, слава Богу! Иначе бы он захлебнулся кровью. Я по-другому сделаю это. По-докторски.
Она позвала казака, стоявшего у окна.
Казак ответил: - Матушка, лучше я помогу. Что портить кровь христианскую этим звериным отродьем?
Теофилия одернула его: - Они раньше нас стали христианами. Еще при Апостоле Андрее. Не их вина, что их завоевали турки по их малочисленности. Были бы и они сейчас христиане, не хуже нас, если – не лучше. А так – глупость человеческая, да мусульманство – разделили нас. Такие же, божьи создания. А кровь мальчика сильная и может дать свою силу лейтенанту. Помогай мне! Положи мальчонку рядом с адьютантом.
Мальчонка обиженно молчал, но был доволен своей важной ролью среди врагов.
Она разрезала рукав и освободила вену на сгибе руки ребенка.
- Как зовут тебя? Скажи? Мне и ему – она кивнула на лейтенанта – надо знать, как называть своего брата. И ты не бойся, я сразу перелью ему твою кровь в его руку. Только сначала узнаю, подходит ли она? Твоя работа – не двигать рукой. Лежи тихо и терпи – это не такая боль, как у твоего бывшего врага.
- Не боюсь я. Кунак – это честь. Мой род – лучше будет... И если вы обманете и убьете меня – этой иглой, то Аллах меня простит, что я промахнулся. Брата убивать нельзя. А вас не простит ваш Бог.
Он все вытерпел. Но имени своего - так и не назвал.