Детство у меня было нормальное, хотя отец умер рано, матери одной пришлось поднимать пятерых детей. Работала она в колхозе за нищенские трудодни. Рассчитывала, что я тоже стану колхозником. Я соглашался, но однажды увидел объявление: в Бежецкий педагогический техникум набирались учащиеся. Мама не стала возражать. Я собрал котомку — и в Бежецк. Учился хорошо. Парнишка я был здоровый: играл в волейбол, ходил на лыжах, работал на снарядах. Попутно учился на планерных курсах.
На Дальний Восток приглашали молодёжь. В сентябре 1938 года я поехал в дальние края, но высадили меня раньше. Я оказался на севере Читинской области, за триста километров от Бодайбо на реке Витим. Той самой Угрюм-реке, которую описал мой земляк Вячеслав Шишков. Преподавал русский язык и литературу, а вскоре меня назначили директором школы. Мне девятнадцать лет, а работа непростая. Две группы учащихся, каждая требовала особого подхода. Сто пятьдесят учеников — дети эвенков, больше склонные к охоте, чем обучению. Ещё столько же — дети расстрелянных кулаков. Была установка: дети за родителей не отвечают. Кормили кулацких детей хорошо. Девочки были одеты в цигейковые шубки и беличьи шапки. Вряд ли всё это могло заменить детям родителей.
В 1940 году молодых учителей призвали в армию. Я мечтал стать лётчиком, но меня послали на курсы младших артиллерийских техников. Год учёбы, год стажировки — и домой… Война всё перечеркнула. Нас, курсантов, выпустили досрочно и отправили воевать в той одежде, которая была на нас.
Я попал на Центральный фронт артиллерийским пиротехником. Из тыла боеприпасы поступали не в окончательно снаряжённом виде, чтобы в пути следования в случае бомбёжки не было детонации всего состава. Боеприпасы выгружали на ближайшей к боевым действиям станции. Пиротехники доводили их до ума и составляли маленькие склады.
В декабре 1941 года меня направили на Северный Кавказ. На станции Хасавъюрт враги сбросили с откоса состав боеприпасов. Снаряды в обрешётках раскатились по всему полю. Поскольку они получили встряску, по пиротехническим правилам их нельзя было использовать, мог произойти разрыв ствола. Но подрывать четыреста снарядов сразу не решились, к тому же прибыли они в район Беслана из Ставки. Надо было их «облагородить» — вывернуть взрыватель и вставить новый. Это задание поручили мне и моему тёзке Василию. В помощь дали сорок солдат. Ввиду важности вопроса прибыл представитель главного артиллерийского управления. Он дал «ценное» указание:
— Чтобы никто не погиб, постройте стенку из ящиков, набитых землёй. Через стенку пропустите длинный шток, с его помощью и выворачивайте взрыватели. — Предложение было нереальное, но против приказа не пойдёшь. Возвели стену два метра в высоту, пятнадцать в длину. Сделали окошко, пропустили шток. Отвернуть донные взрыватели на свинцовой прокладке было очень трудно. Попробовали, ничего не получается. Представитель ушёл, приказав:
— Чтобы к утру задание было выполнено.
Пиротехники взяли в руки латунное зубило и огромный молоток. Сначала потихоньку, а потом всё сильнее стали «тюкать» в выем взрывателя, чтобы сдвинуть его с места, а затем открутить ключом. Дело пошло. Солдаты помещали в каркасы снаряд за снарядом. К рассвету отвезли в часть.
— Молодцы! Вот вам боевые сто грамм. Артиллерийское управление представит вас к награде. — Слово представитель не сдержал. Стакан водки оказался единственной наградой за опасное задание.
Под Сталинград я попал через месяц после ликвидации там фашистской группировки. Всё ещё дымилось, но боёв уже не было. Разбитые самолёты, покорёженные танки. Надо было освободить степь от взрывоопасных предметов. Вскоре после прибытия я заболел возвратным тифом. После госпиталя отпустили на два месяца домой на поправку. Мама, увидев меня, всплеснула руками:
— Какой ты худой!
После отпуска вернулся под Сталинград, затем меня откомандировали в полевую артиллерийскую снаряжательную мастерскую. Таких во время войны было всего три. Мастерская представляла собой двенадцать пульмановских вагонов, в которых находилось оборудование для приведения боеприпасов в снаряжённое состояние. Эти мастерские располагались вблизи действующей армии, так как бывали случаи, что в пути следования боеприпасы расстреливались. На обед и отдых давалось три-четыре часа. В сутки надо было «облагородить» тридцать четыре тысячи 37-миллиметровых снаряда. Процесс трудоёмкий. Использовали стреляные гильзы, которые подбирались после боя. Чтобы сбить один самолёт, зенитка должна была выпустить в воздух не менее двух тысяч таких снарядов. Ими же стреляли и самолёты-штурмовики.
В этой мастерской служило двадцать мужчин и сорок девушек. Я был начальником отделения, которое располагалось в палатке неподалёку от вагонов. Однажды среди лаборанток, работавших в вагоне, я увидел Веру. Девушка мне сразу приглянулась. Следующие полгода мы не встречались, но я всё время думал о ней. Однажды зашёл в каптёрку, где сидели два сапожника. В эту же землянку спустилась Вера. У неё прохудились сапоги. Я распорядился:
— Ребята, даю вам сорок минут, чтобы сапоги были в лучшем виде, — и ушёл. Вновь мы встретились только в конце войны и поженились. Отец Веры погиб на фронте, брат-танкист был тяжело ранен. Девушка мечтала попасть на фронт в танковые войска. Для этого окончила курсы трактористов и в апреле 1943 года добровольцем ушла в армию. В танкисты её не взяли, она попала в мастерскую, где мы и познакомилась.
9 мая 1945 года мастерская прекратила работу, но я продолжал служить пиротехником. Работа тяжёлая, но мало оплачиваемая. А уже родился первенец…
В 1951 году я поступил в Московскую военно-юридическую академию... Дослужился до заместителя прокурора армии. Был аттестован на должность прокурора, но ушел в запас по возрасту. На гражданке продолжил юридическую деятельность. Трудился я пятьдесят шесть лет. С женой прожил на один год больше. После внезапной кончины нашего сына у Веры произошло два инфаркта, а затем инсульт, который унес её в могилу. Я ослеп, но дочь и внучка не оставляют меня без своей заботы.