ОТРОЧЕСТВО МОНАХА:
Особенно возросло мое влияние, когда я предложил им почитать мои новые сказки-сказки Андерсена.
Ни у кого более не было такой книжки.
Мальчики тоже стали приходить слушать мое чтение. И я, сначала запинаясь, продолжал, несмотря на смущение.
Я ловил смысл написанного на лету, в моем чтении было много выразительности, и, поэтому, читал я не плохо.
Так что, мое монастырское одиночество принесло много пользы.
Этим летом я познакомился с еще одним мальчиком, которого раньше не было в окружении Тео.
Мальчик выглядел горделивым самозванцем, и еще был каким-то брезгливым. Многое вызывало его критику. Особенно часто он нападал на военных, их неумение, глупость, особенно много и брезгливо говорил про распутство.
И это было так "взросло" и самоуверенно, что все остальные робели и слушали его, как пророка. Я вообще не понимал: что это такое и изумленно молчал.
Тео почему-то не любила его и сторонилась, хотя он настаивал на большом внимании к своей особе. Иногда он даже жаловался ее родителям, отчего Тео еще более от него отвращалась.
Никто из нас не смел жаловаться на Тео. Это было и несправедливо, и беспринципно. Но он жаловался.
Родители Тео, видимо, делали ей выговоры, и она старалась быть спокойной и терпеливой.
Часто это у нее получалось. Она от природы была выдержана.
Но этот юноша был столь своенравен, что испортил нам всем не один день.
Сначала Тео предложила нам собраться в беседке, всем, кроме него, и подготовить ему экзамен на знание того, о чем он так самоуверенно нам "вещал": о полководцах и императорах, об оружии и мундирах разных веков и народов.
Мы на целый день ушли в родительскую библиотеку, а Тео осталась с ним одна, чему он был очень рад, хотя и удивлен.
На следующий день в беседке мы устроили ему импровизированный экзамен – и он, конечно, был посрамлен!
Обо всем он говорил наобум, наслушавшись кое-как взрослых разговоров своего отца и его сослуживцев. Он почти все перепутал. Но тон разговора был, вероятно, совершенно отцовским и поэтому он и выглядел "пророком", особенно в предсказаниях будущих волнений, восстаний и французской революции.
Он не заплакал, уже это делало ему честь, но сник, как нам и хотелось. Но, опять-таки, по дурной своей привычке, ехидно заметил, что "наши знания стоят одного дня – работы в библиотеке, а его – останутся с ним на всю жизнь".
Я понял все это и мне стало несколько стыдно за дразнилки и детские насмешки, которыми мы его осыпали, хотя его гонор этого заслужил.
Тогда Тео придумала очень ловкий ход: "Если кто-нибудь показывал трижды свою невыдержанность и резкость, то он получал штрафной фант.
После получения трех фантов – он должен был отправиться с родителями на рынок за покупками. Помогать им.
Или должен был сидеть возле маменьки и перематывать с нею шерсть.
Или играть целый день с дедушкой в шахматы".
А ловушки для проявления такой раздражительности или резкости мы выдумывали сообща.
Каждый день у нас начинался с сюрприза.
Родители Тео одобрили эту игру, решив, что так мы будем сами воспитывать друг в друге умение быть вежливыми и сдержанными. Но они не догадывались, что мы сговорились все против одного.
А мы, таким образом, на несколько дней избавлялись от нашего критикана и ненавистника.
Избавлялись именно от него, потому что остальные были столь послушны и рады избавиться, что никто, кроме него, не проявлял ни резкости, ни невыдержанности. Все радостно сговорились. Эта игра называлась "фехтование словами".
После этих нескольких дней мальчик очень обиделся и настоял на своем отъезде. Родители Тео были огорчены, но Тео и остальные – счастливы.
Осенью, прощаясь с Тео, я попытался узнать причину его появления в доме? Ведь, ясно было, что Тео с самого начала его не желала видеть – зачем же он приезжал?
Тео зажмурила глаза, стряхивая слезки, и сказала, что он предназначен ей в женихи. Их род должен сродниться с его родом. Это было решено после ее рождения.
Я не сразу осознал серьезность этого сообщения и не ощущал того, чем это грозило мне, но мороз пробежал по коже. А Тео заявила, что "это еще далеко и она успеет переубедить родителей".
А. Дюма:
"Одна из монашеских добродетелей – пунктуальность. В монастырях дисциплина, возможно, еще суровей, чем в армии. Прямое следствие – всегда можно уповать если не на сообразительность монахов, то хотя бы на пунктуальность любого из них.
Мы попытались расспросить их о преданиях и обычаях монастыря. Нам слова не удалось из них вытянуть; тогда мы перевели разговор на материальные стороны жизни и узнали почти все, что хотели.
Монахи укладываются спать в девять вечера, поднимаются в пять утра, трапезничают два раза в день, рыбой и овощами; мясо едят редко. Только по праздникам; всю физическую работу справляют сами. У каждого свое ремесло: один портняжит, другой сапожничает, третий плотничает.
К великому моему изумлению, настоятель дал понять, что мое имя ему знакомо. Он говорил со мной о "Трех мушкетерах" и "Графе Монте-Кристо".
После пятиминутной беседы нам подали угощение, состоявшее из фруктов и чая; затем настоятель пригласил нас осмотреть монастырь.
В монастырской гостинице мы узнали, что настоятель послал нам рыбы. Салату, овощей, черный хлеб и громадную бутыль квасу.
Рыба оказалась великолепная: судаки, окуни, сиги и налимы. Бутыль с квасом была литров на двадцать. Каравай весил сорок фунтов.
Улучшить обед я смог, но не властен был сделать постели помягче; чем набивают в России матрацы, я так и не выяснил за все девять месяцев моего пребывания в этой стране. У нас говорят – спать на персиковых косточках; но, по-моему, когда речь идет о здешних матрацах, сравнение это слабовато.
Простыни здесь неизвестны, и спишь не раздеваясь, поэтому на туалет много времени не тратишь".
Зима опять принесла мне много новых знаний и воспитания в упорстве. Со мной с удовольствием занимались те монахи, которым я был поручен – это вносило разнообразие в их стабильную жизнь.
Но меня еще и стали воспитывать в физическом плане. Меня брали с собой в горы, покупать провизию у местного населения, заставляли учиться альпинизму и выдержке, а когда происходили встречи с горцами и их детьми, то я бойко отвечал им на чеченском наречии и переставал вызывать опасения настоятеля.
Главное, что я стал расти не по дням, а по часам. Я уже не был ростом со своих сверстников, я был на голову их выше. Темный цвет волос и их курчавость делали меня похожим на горца.
Но слегка вздернутый нос, совершенно мраморная кожа и небесно-голубые глаза – заставляли встречных сомневаться в "чеченском происхождении".
И - удивляться моему знанию их языка. Монахи посмеивались и отвечали, что моя мама – русская – это точно, а вот папаша? Может быть чечен, а может быть и француз – поскольку и французский я уже знал также бойко.
Мои глаза во время этих шуток всегда были полны слез и насмешки прекращались. Дело кончалось тем, что кто-нибудь доставал для меня еще одну сладость, которая меня мало утешала.
Главное мое качество – то, что я очень молчалив. И, хотя в моем сердце множество всяких ростков: дружелюбия, верности, желания помочь, сочувствия (более всего), - но я дорожу этими ростками и боюсь растрепать их по ветру слов.
Поэтому, пока я решу, что "стоит что-то пообещать" – уже оказывается, что кто-то вместо меня успел… И я смиряюсь, и говорю себе, что я это сделаю в другой раз, для другого человека, или - для Бога.
Правильно ли это? – Сомневаюсь. Но продолжаю быть "молчуном и отшельником" – как назвала меня Тео.
На следующий год, летом, когда этот "жених" опять появился, произошел первый в моей жизни настоящий взрыв негодования.
В имении родителей Тео часто появлялись и уезжали новые отдыхающие, и когда они, или их отроки, спрашивали о моих родителях, Тео придумала ответ, который ей очень нравился: "Он - монастырского происхождения". – Она так ошарашивала любопытствующих, и вид у нее был такой воинственный, что дальнейшие вопросы застревали в горле.
И вот - этот самый "жених", который тогда "ради красного словца" готов был на любые подлости, подстерег ее и меня, победно и скабрезно улыбнулся и сказал, что "я – живое подтверждение греха в монастырских стенах".
Я отлично помню, как это произошло:
Вдруг из-за деревьев выскакивает Леонид с рапирой в руке. И приставляет рапиру к моей шее и с брезгливой улыбкой произносит.
Леонид: Этот монашек – живое воплощение греха в монастырских стенах! Ему не место не только здесь. Ему не место и в монастыре! Он вообще недостоин жить!
Теофилия: Чье право вы на себя взяли? Каким судом вы его судите? Монастырь его принял, а вы? Осуждаете монастырь?
Леонид: Я имею право! Я ваш жених! И должен стоять за чистоту рода! И оберегать вас от греха и соблазна!
Леонид(Константину): Иди в свою келью, замаливай грехи предков! А здесь – моя территория! Пошел вон!
Константин берется рукой за конец рапиры, вырывает ее из руки Леонида, забрасывает ее в кусты.
Леонид бросается на Константина с криком!
Вцепляется Константину в волосы и ухо. Начинается драка.
Леонид: Спасите!
Я, не помня себя, бросился на него. Я был сильнее его и убил бы его, мне застилала глаза ненависть! Я бил его, деревья, большие камни, разбил садовый столик и опять ринулся на него.
Он вцепился в мои волосы и ухо, а я поднял его над собой и сбросил под откос, на котором росли деревья, к морю.
Я видел, как он покатился, но не успокоился, пока меня не облили холодной водой и не связали.
У меня были в кровь разбиты руки, почти оторвано ухо, я лишился доброй половины своих красивых волос, в которые он вцепился мертвой хваткой.
Я словно мстил отцу, матери, всем, кто знал правду обо мне, за мое недостоинство. Я не рыдал, а рычал.
Когда я опомнился и начал все вспоминать, то меня поразило больше всего, что ни его, ни меня не разнимали присутствующие гости. Для этого ждали слуг.
Его подняли, но он отделался царапинами, вывихом ноги и ушибом бедра. Больше врач пока ничего не нашел. После этого, незадачливому "жениху" пришлось вскоре уехать.
Родители Тео решили, что его оскорбление нанесено не мне, а монастырю. Они заставили его покаяться перед настоятелем и извиниться передо мною. Но и я просил прощения у всех, кто был свидетелем моего нервного взрыва, кроме него. И я был отлучен от этой семьи на всю оставшуюся часть лета.
Он доставил мне большее горе, чем я – вывихнув ему ногу и ударив его бедром о камень. Он оставил меня опять в моем одиночестве. А я приобрел первого врага – врага на всю жизнь.
Единственно, Тео была частично довольна, хотя ее и напугала наша драка, но такое серьезное разногласие ее "жениха" с родителями делало ее,пожалуй, свободной.
На следующее лето я не намеревался встречаться с Тео и ее семьей. Я не смог перебороть себя, я не смирился, не простил моего оскорбителя.
Я просил настоятеля послать меня в паломничество для сбора средств на строительство нового храма вместе с другими монахами. Настоятель благословил. Он сам выбрал для нас наиболее безопасный маршрут, снабдил документами и письмами к мирским властям и храмовым владыкам, чтобы обеспечить для нас хоть какой-то ночлег.
В этом паломничестве и сборе средств я имел много времени для раздумий и рассуждений о своем поступке.
И понял, как много я потерял.
Еще два года, два лета, два счастливых полугодия я мог бы проводить с Тео.
Но я был недостоин ее и ее общества.
"Живое воплощение греха" – терзало мою душу, как проявленная правда.
Враг сказал мне правду.
Об этих рассуждениях и спросил меня настоятель, когда мы вернулись поздней осенью с большим успехом и средствами.
На исповеди я еще раз покаялся и напомнил об этой фразе: "враг сказал мне правду" – повторил я настоятелю.
- Правду. Свою правду, но не Божью истину – ответил настоятель.
Он взял меня за руку и повел в свою келью. Я шел и удивлялся его молчанию.
Настоятель любил сопровождать свое движение по монастырю наставлениями. Его голос был слышен почти постоянно и его суровая мать, моя опекунша, довольно жестко ему выговаривала за это, правда только в моем присутствии, а не при монастырских братьях.
Войдя в его келью, я перекрестился и остановился у порога. Мне так нравилось у настоятеля! У него пахло сладким ладаном. Стояла красивая мебель. Стеллаж с красивыми, дорогими книгами.
Дальше я никогда не проходил. Но я знал, что за этой приемной была еще комната, куда настоятель уходил переодеваться или принести какой-нибудь маленький подарочек: иконочку необычную, крестик, панагию или медальон с изображением Богородицы.
И теперь настоятель ушел туда же. Я долго стоял и разглядывал стены, иконостас, горящую лампаду, жесткий ковер на полу, на письменном столе - раскрытое Евангелие с закладкой.
Настоятель появился как-то неожиданно. Я только присел на корточки, чтобы дать отдохнуть ногам.
Он вошел с какой-то голубой широкой лентой, на ней висел большой, наверно с мою ладонь, медальон. Он был очень красив и переливался красными и белыми блестками.
Настоятель положил его на Евангелие. Я поднялся и решил разглядеть его поближе.
- Подойди – подтвердил мне свое разрешение настоятель. - Этот медальон оставил нам твой отец.
Мои глаза раскрылись в горячем, обжигающем взрыве, исходящем из сердца. Я дотронулся несмело до ленты.
- Я не буду сейчас рассказывать тебе о твоих родителях, я хочу только, чтобы ты знал, что тебе нельзя умирать рано.
Ты должен выполнить заветы отца. Он очень многое тебе завещал.
Я тебе говорю это сейчас потому, что есть опасность – и ты должен остаться жив.
Должен остаться жив. Даже если меня или бабушку убьют.
Об этом медальоне знаем только мы двое и ты. Живым должен остаться ты. Поэтому…
Ты догадываешься, что ты должен делать? Или мне надо дать тебе строжайшие указания?
- Нет - ответил я, проглотив тот ожег в горле, который вызвали его слова
– Я,
никому не нужный,
оказывается…
Я,
не знавший и одного ласкового дня!
Оказывается…
- все это я лишь услышал в своей голове.
Я больше не сказал ни слова.
Меня разрывало что-то невозможное.
Я покачнулся и стал падать.
Очнулся я, лежа в кресле в том же кабинете настоятеля. На голове у меня лежала мокрая ткань.
Настоятель выслушивал резкие слова своей матери.
Она ругала его за неосмотрительность, а он смиренно просил ее не волноваться.
Я лежал с закрытыми глазами, и тепло от их скрытой заботы и участия разливалось по всему моему телу.
Я впервые осознавал это. Я так удивился этому своему состоянию, что опять вспомнил Тео.
Только она могла научить меня так переживать. Только она была так бережна и осторожна со всеми.
Мне не понравилась эта моя чувствительность, и я решил, что это "девичье", а мне следует быть суровым, воспитанным монашеской жизнью, человеком.
Но главное, главное – у меня есть и отец, и мама! Я никакой не изгой! У меня "чистая кровь"!
Мало ли почему они пока не могут взять меня к себе. Я подрасту, возьму ленту с медальоном, и явлюсь к ним достойным и воспитанным молодым человеком. Я все вытерплю. Я все смогу. Раз они у меня есть!
Я снял с головы ткань. Настоятель и бабушка замолчали. Они смотрели на меня с ожиданием.
- Я буду достойным своего отца. – произнес я.
- Не сомневаюсь – ответил настоятель. – Бабушка молчала.
- Этот медальон будет храниться в тайнике, о котором тебе расскажет тот из нас, кто останется дольше жить.
А пока я не хочу тебя нагружать знанием этой тайны. Но, если тебе понадобится небесная защита твоих предков, то этот медальон – твой. Сейчас он защищает всех нас. Весь монастырь.
И у меня очень трудная задача: и сохранить тебя, и вырастить из тебя достойного человека. Ты будешь мне помогать?
- Я буду учиться вам помогать.
- У тебя очень мало времени на учебу - грустно возразил настоятель
– Я не предполагал, что у тебя окажется так мало времени на учебу.
Хотя – прервал он себя – неисповедимы пути Господни.
Ты должен будешь уехать на учебу. Ты должен будешь нас покинуть.
Куда бы ты хотел поступить? Кем ты хотел бы стать во взрослой жизни? – он заговорил об этом так неожиданно, что я догадался, что он только сию минуту принял это решение.
Видимо, раньше он был против.
- Монахом – не задумываясь, ответил я.- Все мое горе вылилось из моей души с этим отчаянным возгласом. – Монахом – повторил я, - потому что я и так "моно" – один. Потому что у меня никого нет рядом и некому мне помогать, кроме Вас и Бога.
- Кроме Бога… - отрешенно повторил настоятель. – У меня тоже никого нет, кроме Бога, но стоит ли из-за этого так горевать? Нет.
Я думаю, что тебе следует пойти в военные. Ты еще в детстве увлекался военной жизнью. И я приготовлю тебе сопроводительные документы, чтобы твои покровители устроили тебя в военное училище.
В какое? – Ты можешь выбрать сам. Но поклянись мне на распятии, что ты вернешься сюда в конце своей жизни и узнаешь ту тайну, которую просил сохранить твой предок.
Итак, я должен был еще раз встретиться с Тео. Ее родители желали быть моими покровителями и предложили определить меня в морской кадетский корпус.
А пока у нас была еще неделя на приготовления к отъезду.
Тео тоже очень выросла за год и была все также мила и выдержанна.
Наши обоюдные "молчалки" приносили нам много радости. Мы слушали музыку, читали, играли в шахматы. Или я наблюдал за ее игрой в серсо или теннис.
Купания в море были менее приятными. Я именно тут чувствовал свою ответственность перед моим "монастырским происхождением", и поэтому непременно уходил от купавшихся куда-нибудь подальше, чтобы освежиться в одиночестве.
И никто уже не требовал моего присутствия. Им тоже так было свободнее.
Учиться танцам я тоже отказался. Тем более, новым. Хотя мне и говорили, что в военном училище обязательно учат танцам.