ВОСПОМИНАНИЯ ОТЦА: ОНА –СЕСТРА МОЯ!
- Скажите мне, скажите мне ваше имя?
- Фотина Полынкина – ответила она испуганно.
- А отчество, какое у вас отчество?
Она еще более испуганно смотрела на него, и жалась к Полынкину.
- Леонидовна? Да? Я больше ничего не буду спрашивать. Не бойтесь! Я знаю даже отчество вашего отца – Леопольд? Не бойтесь. Я – ваш сводный брат. Настоящий, а не по пьесе. Но я вас найду. После. Потом. Поезжайте только на Родину. В те места, где прошло ваше детство. Это необходимо. Я вас найду! – и он спрыгнул в зал.
ВОСПОМИНАНИЯ МАМЫ:
Полынкин тоже ничего не понял и, странно, ничего не предпринял.
А я узнала об этих словах много позже, не тогда. Тут я передаю их от имени Константина.
Радость прошла и, все равно, я – снова в зоне, хожу на общие работы: копать ямы. Константина тоже отправили куда-то за зону. Только бы не на корабль!
Совсем обессилела: нет никакого желания жить. Одна тоненькая ниточка – Константин. Но где он, что с ним – все потеряно? Слегла. Положили в больницу. А там нет никаких лекарств. Только то, что не гоняют на работы. Стала совсем как дистрофик. Сквозь дрему слышу, что говорят о моей смерти. Лежу многие месяцы, а улучшения нет. Спецкомиссия меня сактировала, считая, что я не выживу. Собираются везти на телеге…Пока нет даже телег.
У меня боль и страшная пустота – зачем жить? Впереди то же унижение, недоверие, никто меня не навещает. До меня ли? Война.
Смотрю на осину, которая совсем облетела. Один листочек болтается. Вижу, к осине подъехал верховой, привязал лошадь. А ко мне бежит нянечка: "К тебе приехали.." Я равнодушно не верю – ошибка. А в дверях – молоденький солдатик с сумкой. Волнуясь, подходит ко мне: "Вы – художница?"
Я говорю: "Да!" – "Такая маленькая, худенькая, как же вы сумели создать такое? ...Поместили нашу роту в ваш клуб. Красота-то какая! Мы все дивились, Узнали все про вас… Вот собрали, что смогли, для вас, выздоравливайте скорей и рисуйте, рисуйте!. Это все надо, а мы завтра на фронт, гнать врага, вас всегда будем помнить. Вот от ребят письмо", - а из сумки мне на постель – печенье, консервы, даже шоколад…и серебристая вобла… Что-то сжало мне горло, слезы, слезы, я сползла с кровати, упала перед ним на колени, он растерялся, кинулся поднимать: "Что вы, это пустяки!" Обняла, целую его, а у него тоже слезы: "Простите, простите меня", и убежал... Со мной вместе плакали и врач, и няни. Где ты, мой спаситель, жив ли? Собрались больные, у всех на фронте мужья, сыновья, это событие всех тронуло, а я начала заметно воскресать…
Гостинцами оделила всех, а ко мне стали заходить незнакомые люди и тоже с гостинцами.
Недели через две за мной приехали. Я уже могла вставать и – снова повезли в другой лагерь для оформления клуба. Ехали по железной дороге, несколько часов, а потом надо было еще далеко добираться до лагеря. Обещали оттуда прислать подводу, да никого нет. Поздняя осень, уже снег идет. Я мерзну, и конвойный говорит: - Давай лучше пойдем, а то опять сляжешь. И пошли пешком. Прошли с километр – навстречу на телеге татарин. Погоняет. Конвойный остановил его. А он возражает:
-" Еду на станцию. Художника забирать. Твою бабу потом! Ругать будут".
Так и не поверил, что это я - художница, пока не привез - все ругался.
Приехали к ночи. Меня поместили в барак к уркам. Посыпалась грязная пошлость – я новенькая. Да еще и холод – слезы в льдинки превращаются. Наконец, пришла хозяйка барака, позвала меня к железной печке, а всем бросила: "Замолчите, суки. Это нам художницу прислали. Клуб украшать будет". И ко мне: "Садись, давай ноги" – снимает мои смерзшиеся сапоги, растирает ноги, поит горячим чаем, кидает на нары матрац и одеяло: "Завтра тебя определят, а пока, тихо все – спи".
А мне новое задание – написать ударников. Это меня напугало, говорю – лучше сделать фото!
- Некому. Ты рисуй. Вот список.
Ох, и пожалела, что выбрали для этого меня, а не Константина! И еще – что это не ведомство Полынкина.
Но делать нечего, стала вспоминать его уроки. Просила всех ударников, чтобы не прихорашивались, а приходили так, как на работе ходят. Вспомнила уроки Константина. Где-то он теперь?
Первого начала писать того деда-татарина, который не верил, что я художница. Очень живописная натура: большая рыже-белая борода, нависшие брови и очень добрые улыбающиеся глаза: - " А ведь я не поверил, что ты художница, а ты вон как намалевала!"
Мой клуб приобрел славу, писала портреты членов Политбюро, картины, хотели забрать меня в военный городок, но начальство меня не отпускало…
Уже 44-тый год, с фронта шли неплохие вести, ждали победу…Только о Константине не было ничего известно.
А.Дюма:
"Бирюза у русских не просто драгоценный камень, она предмет суеверия: друг дарит бирюзу другу, любовник – любовнице, любовница – любовнику, это дар на счастье при разлуке, бирюза –талисман. Чем гуще цвет бирюзы тем могущественнее талисман.
Если в отсутствии любимого человека бирюза. Подаренная им, начнет терять цвет, человек этот заболел или изменил".
ВОСПОМИНАНИЯ ОТЦА:
А Константин после этого спектакля попал на гауптвахту. За самовольство. Слишком многие видели его на сцене. Гауптвахта – это 10 суток на воде в абсолютно холодном железном помещении. Большинство оттуда не выходило. Константина оттуда вынесли – он сидел, скрючившись в комок, обхватив руками ноги, и совершенно застыл. Вынес его оттуда лесник, которого послали за художником. Но от художника нечего было теперь ждать – и его списали. Лесник робко сказал, что он еще дышит. Ему ответили – возись с ним сам, а для нас его нет. Списан.
И огромный таежник, в большой волчьей шубе, завернул совершенно замерзшего художника в эту шубу, как ребенка, засунул в сани и увез в свою избушку. Там он растер его снегом и какими-то травами, напоил чаем с медом и лечил еще десять суток. Художник пришел в сознание.
Он осмотрел детским взглядом потолок избушки, и решил, что он умер и "это и есть его рай". В раю было хорошо. И через месяц он уже мог выходить во двор и сидеть на завалинке. Вокруг было невероятно красиво. Домик находился на холме, покрытом глухой тайгой. Видно было очень далеко, а сам домик был незаметен. Вдали, в низине, в пойме реки виднелись домики – это была деревенька.
Он не хотел признавать, что это был все тот же лагерь. Этого он видеть не желал. Деревенька. На рассвете смешивались снег и солнце - и все становилось ярко-оранжевым. Невозможно было смотреть на этот блеск. Бревна, которые колол лесник, открывали белую свежую плоскость древесины. Или были совершенно розовыми. Это больше всего удивляло художника. И первое, что он спросил лесника: "Почему они розовые?" – "Кедр" – ответил лесник и радостно улыбнулся – "Заговорил, значит выживешь! А то уж очень горько на всех вас смотреть … Ты у меня…- он запнулся – эвон какой ужо. Художник, сказывали? Может, нарисуй чего? ". И Константин карандашом нарисовал портрет своего спасителя на фанерке, которой тот прикрывал ведро. Но до возвращения реальности было еще мало возможностей…
НЕРЕАЛЬНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ ОТЦА:
Я опять увидел сцену расставания моего покровителя с мамой. Мне хотелось услышать подробно те слова, которые они говорили, но я ничего не слышал, я только понимал их чувства. Мне было очень-очень больно в груди. Хотелось крикнуть, что они совсем меня не любят, что забыли про меня…
И тут я закричал в пространство:
-Зачем они везли меня так далеко и так мучительно-трудно, если я им совсем не нужен?
Они меня не услышали. Но зато, как бы включился общий звук.
Я сказал не это: "Я не останусь здесь, мама – сказал я – я поеду с тобой обратно!"
Мама оглянулась на меня. Подошла и стала передо мной на колени. Она стояла, обнимая меня под мышками, и молчала. Взгляд ее всматривался то в один мой глаз, то – в другой. Словно она разговаривала сразу с двумя.
Также неожиданно она поднялась и опять обратилась к полковнику:
- Вы покажете ему завещание?
- Нет.
-А как же?
- Он сам вернется к нему, когда станет достоин. У вас останется копия, если я умру раньше, вы все сообщите ему.
- Вы опять уверены в Провидении? Даже в эти разрушительные времена?
- Если Отец Небесный все разрушает, то незачем заботиться о завещании отца земного.
- Вы правы. Но права ли я: бросая любимого и беспомощного сына - ради беспомощного и нелюбимого старика?
- Вы его любите.
Мама склонила голову, и слезы полились из ее глаз.
- Это ваше земное бремя. Оно вам необходимо. С нами вы будете несчастны. Вам здесь некого будет лечить, некем командовать, негде применить ваши исключительные способности. Мы вас будем любить издали: так, как вам и необходимо.
Я опять отчего-то рассердился и почти затопал ногами: "Я не останусь здесь, мама!"
Сон оборвался.
Константин лежал в избушке лесника. В груди сильно болело: "Я не останусь здесь, мама!" – какая хорошая фраза! Я не останусь здесь – в концлагере! Потому что у меня еще есть мама – она всесильна и тут же заберет меня с собой. Там, где мама – всегда Рай! Как я хочу к маме! Пусть я уже вырос, но единственное место, куда я хочу – к маме".
- Зачем мамы уходят от нас? Зачем бросают ради?... Даже отцов? Зачем мы так глупы, что бросаем их? – "Там, где мама – всегда Рай!" Скоро ли ко мне вернется мамин и мой Рай?"
А.Дюма:
P.S.От автора:
Следующее письмо во Францию, как ни странно, не содержит ничего из этих "нескромных для чужих глаз" сведений. Таков Дюма был всегда. Во всех воспоминаниях нигде не указано ни одного имени дамы.
Это по-настоящему француз. Лишь легенды и полицейские доносы изредка приоткрывали эту сторону его жизни. Где-то в станице до сих пор вспоминается местная красавица, которая «похвалялась роскошным перстнем», подаренным ее бабушке заезжим французским писателем, где-то в доносе мелькнули слова о даме, которая "постоянно путешествовала с ним"… И только.