ВОСПОМИНАНИЯ МАТЕРИ: ЧТО ЗА ПРИКАЗ У НИХ?
Сижу, готовая к самому страшному, не чувствую, что все лицо облепили комары.
Солдатики выскочили. Набрали зачем-то охапки сена. Бросили в машину.
- Ложись. Поспи.
- Спасибо – с дрожью говорю – Не могу. Не хочу.- А сама со слезами никак не справлюсь.
- А чего тогда качаешься?
- Это не я, это машина качается.
А сама ведь и ночь не спала и день перед этим – наверно, качалась.
Поехали дальше. Я чуть успокоилась. Уже совсем темно, мы посреди тайги, кругом лес. В воздухе сплошной комариный гул. Я такой густоты комаров не видела никогда раньше.
Один солдатик спрашивает: "Ты что комаров не гоняешь? Заедят. Закрой лицо-то – и подает мне кусок марли. – Заройся в сено, там не съедят – заботится другой.
- Чудо какое-то? – думаю я - что за приказ у них?
А дождь все усиливается. Я послушалась. Зарылась в сено. Все поплыло в голове, какой-то туман накатил, ушли боль, страх, разум… Очнулась, когда уже светало. По обе стороны от меня качается и спит мой конвой. Сразу не могу понять – где я? И словно кипятком обдало – все вспомнила! Жива!
- Солдатики говорят: - Ну как, полегчало?
Дают мне хлеб, сало, чай, да с сахаром! Давлюсь от слез и дрожи во всем теле. Ем и начинаю соображать, что нет приказа о моем расстреле, что я еще кому-то нужна.
Надеюсь, что это Полынкин опять стал моим спасителем. Господи! Есть ведь, есть люди, добрые человеки на свете!
Пью чай и плачу. "Ну, чего опять ревешь? – "От радости, - говорю, - от счастья. Спасибо вам, хорошие!"
А.Дюма:
"О российских талантах и отношении к ним: "Собор Василия Блаженного возведен по повелению Иоанна Грозного как благодарение за взятие Казани. Он приказал зодчему приложить все силы и создать шедевр архитектуры, и зодчий, по мнению царя, настолько хорошо исполнил приказание, что царь велел выколоть ему глаза, дабы тот не смог больше ни у одного короля и ни в одном государстве построить ничего подобного".
ВОСПОМИНАНИЯ МАТЕРИ:
Вскоре мы подъехали к небольшому лагерю за колючей проволокой, вышками. Домишки, за ними лес.
"Вот, привезли вам художницу", - меня и бумаги приняли без досмотра. Провели в полуразрушенное здание, далее – в комнатку. Комната эта теперь – мое жилище: топчан с матрасом, порванное байковое одеяло, колючее белье, стол, стул, большое окно. Из него вид на бараки, большой двор, кухню. В комнате сыро, пахнет гнилью. Но зато: Боже мой! Сколько книг! Глаза жадно бегают по корешкам книг, стоящих в беспорядке. Здесь Есенин, Бунин, дневники Льва Толстого, Достоевский, Мамин-Сибиряк, Дюма и многие другие. Эти книги отобрали у заключенных.
- Что с ними будет? Неужели и их сожгут, как это делали фашисты? – Глажу корешки книг, словно успокаиваю их: - Мои хорошие учителя! Вам также трудно, как и всем нам! И вы молчите и нисколько не унываете. У вас есть все то же достоинство! Вас невозможно унизить и испугать. Вы никогда не предадите и не будете палачами – плачу и прижимаюсь к ним щекой.
Наружная дверь старенького дома закрывается, а двери в мою комнату – вовсе нет – есть только большой дверной проем.
Я услышала странный шум за спиной и, обернувшись, увидела, что прямо в комнату, ровной стеной, как хрустальная занавесь, вошел дождь, через книги, в подпол…
Мне было оказано большое доверие – велено написать портреты вождей – Карла Мркса, Ленина, Сталина, Берия и других членов ЦК. Красок было только три. Только три цвета.
Моей работой остались довольны. В награду разрешили поварихам принести мне с кухни вареную картошку и соленый огурец. Я наслаждалась, плакала… За все годы лишений – впервые! Горячая, душистая картошка… Я ею дышала! Так хотелось растянуть эту радость…
Наутро меня привели в большое новое деревянное здание, еще не потерявшее естественный золотой цвет дерева. Внутри все предусмотрено – театр есть, сцена, фойе, биллиардная и другие комнаты: для артистов, директора. Рядами стоят кресла-стулья. Но все страшно казенное. Неуютное. Как театральная колючая тюрьма.
На складе груда мешков: тонкие и грубые, но фактура приятная. Можно распороть, сшить заново – вот и ткань. Достали и швейную машинку.
Мне помогают школьники, которых прислал тот же Полынкин.
Лесу сколько хочешь. Столярный клей, даже бронза. В столярной начертила, рассказала: как сделать подрамник, как натянуть холст на рамы. Нашлись небольшие баночки цветной американской эмали – красной, синей, желтой. Кисти делаю из своих волос.
Сделала по заданию несколько копий картин наших художников на военную тему. Пишу больше ночами, пока не показываю, но вижу – получится!
Решила по бокам от сцены слепить два барельефа: Мухинскую скульптуру с серпом и молотом, вторую – со снопом.
Глины много рядом – это и натолкнуло меня на мысль делать большую, трехметровую скульптуру-барельеф.
На складе - гора запрещенных журналов. Хоть я и плачу от этих уничтожений – но облепляем ими в несколько слоев папье-маше, сушим паяльной лампой – уже одна скульптура готова, ее освобождаем от глины и монтируем в стену. Потом вторую – получилось!
Полынкин видит – удивляется. Меня торопит – скоро здесь соберется много начальства, съезд с разных лагерей - а я только на минуту вышла и присела вздохнуть: но тут же вижу: на работу плетется голодный, изможденный, обтрепанный люд - 58-ая! Их сопровождает страшный мат и порою – выстрелы – сердце обливается кровью… И вдруг вижу моего знакомого: Константина. Его среди всех уводят на пароход – на Колыму – это верная смерть!
Кричать нельзя – тут же могут выстрелить. Знаками спрашиваю: - Когда отправка? – Он мгновенно понимает и отвечает жестом, показывая два пальца – через двое суток. Я поднимаюсь с трудом и - к Полынкину: - Мне нужен хороший помощник, а не просто дети, а такого помощника отправляют на пароход – верните его!.. если… сможете!
Вся трясусь от страха.
Возвращаюсь в клуб, к машинке, реву, как белуга, но дело делаю: – еще нужны занавеси, шторы, их нужно окрасить – анилиновых красок нет…
Но в аптеке много списанного красного стрептоцида – он окрашивает в красивый терракотовый цвет. А мысли все время возвращаются к Константину. Молюсь, как умею. Но больше – плачу.
Дети иногда суют мне кусочек чего-нибудь – добрые, светлые человеки! Как они все тонко чувствуют! И как им-то выжить в этом страшном месте?! В этом ужасном мире!
Назавтра – радость! Вернули Константина. Я молчу – никаких сообщений ему о моем заступничестве. Он – тоже молчит. Слишком много врагов и предателей. Мы и так из-за них оказались здесь. Так что, работаем, как самые непримиримые враги друг другу.
Константин здорово мне помогает, как профессионал. Особенно в прорисовке портретов. У него это так хорошо получается: он научился огромные портреты вождей рисовать ладонями. И работа идет много легче. Я облегченно и спокойно, почти радостно, себя чувствую.
Прикидываю общий вид и вижу: голые лампочки свисают с потолка – очень плохо. Думаю, думаю…
Прохожу мимо вольной столовой – груда консервных продолговатых банок, внутри золотистые. Взяла несколько. Нарисовала форму лилии и вырезала. Получилось! Поговорила с электриком – получилась чудесная большая люстра в четыре круга, прибавила какие-то стекляшки из аптеки – добавилось блеска, и вот - она уже висит.
Теперь помогают все, развешивают… ахают, начальство в восторге, кто-то даже высказывается, что "в военное время нельзя позволять такое роскошество". С трудом убедила, что это сделано мною – женщиной-девочкой из ничего…из отходов.
И вот первый показ: съезд всех лагерных хозяев и "вольнонаемных" – сами понимаете, что эти вольнонаемные были вынуждены работать там, где "велела партия". Мне и Константину разрешили посмотреть концерт.
Мы сидим с двух краев зала – я слева, он – справа. Почти за шторами, чтобы нас, как зэков, не выгнали.
Концерт разнообразен и много настоящих профессионалов: певцов, танцоров, актеров. Была даже Русланова. Тоже из заключенных, потому что уж очень все худы. Да и где взять других в этой глуши? Все агитбригады – на фронте.
В конце концерта – маленькая пьеса, в которой участвует сам Полынкин и худенькая черноволосая женщина, похожая на казачку или горянку. Конферансье объявил ее имя: Фотина. Я сразу встрепенулась – вспомнила маму и, светлая ему память! – папу. Они тоже были с Кавказа. Эта женщина играла так сильно, что зала не стало слышно, словно все ушли. Это был переделанный в пьесу рассказ Алексея Толстого: "Франсуаза". И рассказывалось в нем, как моряк, вернувшийся из долгого похода, встретил в борделе свою сестру. И узнал об этом только после того, как провел с нею ночь. Как он кричал в зал! Как он кричал: -" Да замолчите же вы, сволочи! Она же сестра моя!" И бросил стул об пол и разбил его вдребезги. Рыдали в зале все женщины, плакали многие мужчины. Я тоже вся изревелась.
- Какой актер! Какая актриса! Ей хлопали так, что я боялась, что рухнет люстра. Я увидела, что Константин тоже обо всем забыл и, не утирая слез, бьет в ладоши, как сумасшедший.
Потом я увидела, что он стал пробираться к сцене. Я очень за него испугалась – убьют тут же! Но все были так потрясены, что им было не до него. А он пробежал по ступенькам на сцену и стал что-то говорить этой женщине. Руку ей поцеловал…