ВОСПОМИНАНИЯ ОТЦА: ОПЯТЬ ВЛАДИМИРСКИЙ ТРАКТ
Как часто я цитировал на память письма своего деда! Как они мне помогали, хотя бы и те, которые были известны всей Европе и написаны не мне, а моему более счастливому, хотя тоже незаконнорожденному, дяде Александру.
А потом другая тюрьма – Бутырки. Многолюдная камера с толпой народа на сто человек, приговор "тройки" на клочке бумаги. Я был направлен "особым совещанием" на Колыму, сроком на пять лет. А жену, с сыном, родившимся в тюрьме, отправили в ссылку в Казахстан. После скорой смерти сына, жена прислала "развод"- только на таком условии ей разрешили покинуть страну. Протестовать, что-то доказывать было бесполезно,- на это просто не обращали внимания.
И в этап! Ошеломляющий окрик конвоя на железнодорожных путях: "Шаг вперед, шаг назад, шаг в сторону – считается побег! Конвой применяет оружие без предупреждения!" Где-то прямо за тюрьмой, посадив предварительно на землю, нас затолкали в "столыпинский" вагон, человек по 18-20 в купе. Захлопнулись решетки дверей, защелкали замки… Приткнувшись носом к решетке, я впитывал в себя мелькавшие, как в калейдоскопе кусочки Родины – березки, тайгу, горы, озера. Часто стояли на запасных путях, а через каждые два-три дня – "пересылка" – обыски, пересчеты и баня. В одной из этих бань я увидел спины моих спутников, все исполосованные свежими шрамами, и мороз пробежал по коже – это были молодые танкисты, недавно вернувшиеся домой из Испании, из интернациональной бригады по защите революции. Перед отъездом они побывали в военной тюрьме в Лефортово. В бане мои танкисты запели "Широка страна моя родная", на все окрики испуганного дежурного не обращали внимания, только смеялись. И им ничего не было, ведь задержать или наказать этап даже тюрьма уже не могла. "Урки" – уголовники, которые считали себя элитой, а нас – мусором, пылью, невольно обучили нас своим песням:
Цыц вы, шкеты подвагонные,
Кондуктор сцапает вас враз!
Едем мы, от пыли черные,
А поезд мчит нас "на Кавказ"…
Сигнал, гудок, путь далек!
Полным ходом летит паровоз:
А мы без дома, без диплома,
Шатия бесстыжая,
Ах, судьба моя, судьба –
Ты – как кошка рыжая!"
По этапным тюрьмам мы узнавали о своем маршруте: Владивосток. Значит, Колыма… Кормили нас ржавой селедкой, крохотной пайкой хлеба и двумя кружками воды. Только в пересылках давали баланду. От постоянного лежания и недоедания болело тело и появились фурункулы.
Наконец, в окне появилась полоска моря, и утром нас высаживали на каком-то пустынном плацу с вышками со всех сторон, и обнесенном трехрядной проволокой. Было серо, дождило и над головами – только небо. Никакой Родины я так и не увидел. И надо же, урки утешали своей "феней":
"Сижу на нарах, как король на именинах,
И пайку "серого" мечтаю получить,
Метель стучит в окно, а мне уж все равно,
Я никого уж не сумею полюбить".
Даже урки были добрее моей очумелой Родины. Слез у меня не было, и злости – тоже. Было равнодушие к себе и окружающему. Этот большой отрезок жизни я прожил в одном и том же состоянии: ожидании. Словно я не доехал до Родины, и остался на вокзале: все эти неприятности, неудобства, голод – все это вокзал моей жизни.
А.Дюма:
"Генерал-губернатор Александр Муравьев представил его графу и графине Анненковым, которых Дюма, никогда не видев в глаза, сделал героями своего романа "Записки учителя фехтования", опубликованного в 1840 году. Супруги Анненковы были помилованы Александром П; они с распростертыми объятиями приняли человека, превратившего их в персонажей романа".
ВОСПОМИНАНИЯ ОТЦА:
Я почему-то был уверен, что жизнь будет потом. И – долгая!
Знал бы я, какой драгоценный подарок приготовил мне Господь Бог! Эта цена – которую я платил все 10 лет – все мои муки, голод, холод – все было гораздо меньше, чем вознаграждение! Этот подарок сохранил мне жизнь! Если бы не это – я бы не выжил. Нужна была именно такая удача, несравненная удача и избранность, чтобы выжить! Это не было Любовью – в обычном смысле этого слова – это было что-то несравненно большее, независящее от нас! Это был Подарок Судьбы, и чтобы найти его – я был бы согласен на еще один такой уничтожающий круг ада.
ЧАСТЬ ВОСПОМИНАНИЙ БУДУЩЕЙ ЖЕНЫ КОНСТАНТИНА – ЛЮДМИЛЫ (моей мамы):
"Жизнь разорвалась на отдельные дни. Даже мельче – на отдельные мелкие происшествия, каждое из которых могло кончиться смертью. И череда их была бесконечной. Спасала молодость. Спасала врожденная юношеская вера в собственное бессмертие. Причина моего ареста также бессмысленна, как и множество других: -58-я статья, член семьи врага народа. Папа – мой старенький и немощный папа, всю мою жизнь скрывавший, что он был капитаном царской армии и служил на Кавказе – подпал под эту статью. Он прятался среди стрелочников на какой-то провинциальной станции. Но и тут нашелся предатель, а дальше все было безразлично и подчинено "законодательству". Его – к расстрелу. Меня? Не дав закончить художественную школу, - посадили и меня в холодный товарный вагон с двойными нарами. Посреди вагона – дырка насквозь – это "параша" с горой смрадного льда. Стучат колеса, нас везут. Куда? Нас очень много. Нас было две тысячи, кого только среди нас не было! По молодости многого я не знала. Была в вагоне и лысая старушка в парике – мать Свердлова. На прогулках встречали сестер Тухачевских.
Так ехали больше месяца. Едем вместе с отпетыми уголовниками, мы все ограблены. Мы все очень ослабели, страдали желудком. Еда – баланда, кусок хлеба, кипяток, иногда гниющая селедка. Многие покрывались синими пятнами, шатались зубы, кровоточили десны, трудно было даже жевать хлеб.
Наконец, приехали. Это был город Томск. Ночью нас повели этапом в тюрьму. Нары на 200 мест в два этажа – по 38 сантиметров на человека… Первое время прогулки походили на маскарад – каждая могла одеть только то, в чем ее взяли. А кого взяли в гостях, кого в постели, некоторые были одеты в красивые шляпки, туфельки на высоких каблуках, на шее висели остатки меховых воротников, некоторые кутались в старые чехлы от матрасов, грязные телогрейки.
Нас начали вызывать в комендатуру, здесь я впервые услышала, что осуждена на восемь лет, как член семьи врага народа.
В тюрьме – крысы, клопы, вши. Из-за крошки хлеба сходили с ума в буквальном смысле слова. Слезы, истерики, бессонные ночи…Только через полгода нам объявили, что будет баня. Первое мытье – тепло!
Одежду нашу забрали на прожарку, мы голые заходим в баню, а там, на длинных лавках у входа сидят мужики – солдаты, сопровождавшие нас в эшелоне.
У меня даже не было сил мыться. Плачу от слабости и от стыда, унижения. Рядом со мной – учительница, помыла мне голову, всю меня обмыла: "Не реви! Что они нам, судьи? Ты оставайся такой, какой была". Она и потом поддерживала меня.
Среди нас была сильная женщина – Дина – грузчик из Одессы. Она работала и в тюрьме на разгрузке мешков и получала дополнительный паек. Кроме того, она привозила ветки хвои, толкла их в бочке и заливала кипятком. Говорила, что в этом спасение. Страшная горечь! Но я пила.
Через два года нас выслали из Томска еще дальше – на Колыму.
Выгружаться стали утром. Брели между бесчисленными рядами колючей проволоки к баракам. За проволокой – серые группы людей, вылезавшие из нор. А кругом – вышки. Нас выкликали – и тут я услышала твердо: пароход ждет – на Колыму! "Там бабы нужны" – и гадкий смешок. А пока – таскаем камни, засыпаем ямы.
Нас поместили временно в большой барак с парусиновой крышей. Вместе с нами – "бытовички"- воровки, убийцы, проститутки – они нас презирали и с превосходством смотрели на нас.
ВОСПОМИНАНИЯ ОТЦА:
"Транзитка" – небольшой клочок земли, опутанный несколькими рядами колючей проволоки, разделенный на десятки зон – "отсеков", бурлящий котел, наполненный "человеками" – частью угасшими, безразличными ко всему происходящему, умирающими. Но! В зоне – как дополнительное садистское издевательство - были службы: клуб, баня, парикмахерская, пекарня и, конечно, столовая. Смотреть на все это рядом – и не сметь пользоваться?! – страшная издевка над теми, кто неправедно заточен в это колючее пространство ада.
Артисты клуба, в основном, уголовники, были среди них и талантливые певцы, циркачи, была даже замечательная акробатка, а режиссеров, художников, аккомпаниаторов выдергивали, за неимением других, из 58-ой. Спектакли ставились для вольнонаемного персонала, а иногда, в виде поощрения – допускалась и 58-ая.
Лагерная элита пользовалась дармовой возможностью оформить свои многокомнатные квартиры силами художников-зэков. Даже праздничное оформление города происходило за наш счет, а деньги шли в карман лагерного начальства.
Но и нам был праздник: несколько человек спаслись, их не отправили на Колыму, штат нашей мастерской увеличился на 2-3 человека и главное – я срочно вызывал Людмилу. Во многих трудных случаях нас спасали именно кисть и перо, то, что не по призванию убийцам, палачам и предателям.
Прихода Людмилы из женской колонии мы ждали, как светлый луч, а день, когда она не приходила, был днем тревоги – черным днем! Наши встречи – были нашим спасением! Жизнью своей мы обязаны друг другу – в одиночку нам бы не выстоять.
Что это – Любовь? Нет, это слово недостаточно емкое. Это что-то выше, значительней самого человека. Это свет, который не гаснет в человеке, пока он дышит. Это сила души, которая не умирает даже тогда, когда она кажется придавленной, растоптанной. Это сплав двух родственных душ, чудом нашедших друг друга.
Трудно описать все эти ужасные годы балансирования над пропастью: сколько раз мы были в списках, уже в этапе, уже у моря на причале. То я, то Людмила. И, словно какая-то добрая рука, выдергивала нас в последнюю минуту.
В первые этапы Людмила не попала – больная, обмороки. К зиме навигация прекращалась. С группой таких же подружек ее отправили белить клуб, где бытовики-растратчики и урки ставили спектакли для лагерного начальства. Нужны были художники, а в их среде таковых не было, и ее большая фантазия и способность к рисованию спасли ее от последнего предзимнего этапа, от Колымы.
Среди вольнонаемных служащих лагеря иногда встречались настоящие люди, не потерявшие человечности, понимавшие многое в происходящем.
ВОСПОМИНАНИЯ МАМЫ:
Однажды послали белить клуб для обслуги. В клубе идут репетиции – это странно до невозможности! Забытая и недоступная жизнь! Вырванная у нас прямо из сердец! Без всякой вины и с невозможностью оправдаться и вернуть ее!
Я до того была комсомолкой, участвовала в клубной самодеятельности, расписывала декорации, шила костюмы актерам! Этот стресс мое сердце не выдержало. Я упала в обморок. Свалилась со сцены.
Подруги рассказали обо мне начальнику культотдела лагеря. Меня положили в лазарет. Потом вызвали к начальнику лагеря: "Что вы умеете делать? – Отвечаю, что сделаю все по оформлению клуба и спектаклей. "Портреты напишете? Декорации можете? – Могу".
Начальник культотдела – вольный по фамилии Полынкин. Обещает, что меня оставят в лагере. А пока кладут в больницу – для подкрепления. Там дали впервые матрац, простыню, одеяло. Кормили кашей, давали чай, кисель.
Через несколько дней – дали пьесу и велели придумать, как расписать декорации, украсить костюмы.
Это же мое – родное!
Через пять дней я снова в своем бараке. Ежедневно хожу в клуб, пишу, рисую. Актеры – те самые "бытовики". У меня в клубе есть своя комнатушка-мастерская. Заготовила трафареты, расписываю костюмы, делаю цветы-венки с лентами – для танцев, расписываю щиты-ширмы – получился красивый лес. Все остались довольны.
Рядом "бытовички" – особенно опасны проститутки – заражены сифилисом, чесоткой. Уборная общая.
Мне разрешали работать в художественной мастерской. Помещение большое – на стенах портреты вождя. Здесь работало еще несколько художников-самоучек, и был один профессионал- Константин. У самодельного мольберта – молодой художник в казенной нижней рубахе с закатанными рукавами. Стрижка ежиком, глаза большие. Следят за мной внимательно: "Вы работать?" – "Вроде, разрешили". Мне дали пробную работу: написать двойной портрет начальника лагеря, как рыцаря, и его жены – как принцессы, сидящей на камне посреди реки. Все это на фоне дворца с розами.
Забыв обо всем на свете, увлеклась работой, сделала заказ. Начальству очень понравилось.
Но я стала очень бояться заведующего. И не зря – однажды он устроил мне ловушку – запер дверь. Я со страха разбила стеклянную дверь на балкон, хотела прыгнуть, тут раздался стук – пришел тот молодой художник. Он так стучал, что заведующий пошел открывать дверь. Я проскользнула – и в барак! А художника того он отстранил от работы.
Но этот заведующий скоро освободился, уехал. Вернули меня и вернули того художника. И пошли разные заказы на копии картин, рисованные ковры. Когда заказов нет – общие работы: таскать камни, копать ямы, мыть уборные, лучше другого – работать на кухне.
Вся жизнь лагеря – в руках урок, они обкрадывали всех, избивали, даже убивали.
Страшно было смотреть на пожилых, интеллигентных людей: постоянное голодание, тяготы доводили до безумия. Они ходили по лагерю, бормотали что-то под нос, уставив глаза в одну точку. Вот этот – известный ученый-философ, другой – химик, тот – профессор математики. Мне запомнился бывший крупный командир. Он часто успокаивал меня: "Ну, что слезы распустила? Не сдавайся – наше время придет!" несмотря на его внешнюю немощь, от него исходила сила, уверенность, около него становилось спокойнее. Он узнал, что началась война, и сразу написал заявление с просьбой отправить его на фронт.
Написала и я, ведь могу ухаживать за ранеными, кончала курсы медицинской помощи. И я и он получили ответ: " Нет!" Брали только некоторых уголовников.
В нашем бараке главную уголовницу звали Маша, в ее руках были наши судьбы. Однажды и меня она отправила вечером с конвоем из лагеря. Привели к какому-то дому: "Иди, мы подождем" Вошла и поняла все сразу. Накрыт стол с вином. Вначале добрый разговор. На все мои возражения и стремление вырваться – мат. Случайно – вырвалась и с огромным усилием. Вслед мне приказ сопровождающим: " В зону ее, мерзавку, и чтобы я больше о ней не слышал!" Я поняла, что на этот раз конец моей жизни совсем близок. Время мое оставалось только до утра.
Я написала записку Полынкину – тому начальнику культотдела лагеря, который меня вытащил из смерти в первый раз. Вторую – молодому художнику, который за меня заступился, Константину. Соседка – бытовичка, что работала в швейной мастерской, взялась передать.
Утром меня не вызвали. Сижу на нарах ни жива, ни мертва.
К вечеру приказ: " Зек такая-то, собрать вещи, быстро!" Я в телогрейке, кирзовых сапогах, обмотки и большой вязаный шерстяной платок, взятый еще из дома и пока сохраненный.
Я уже была готова ко всему. Простилась быстро с хорошими соседками. Маша пытается что-то выяснить у конвоя – те отмалчиваются.
Выводят опять за зону, сажают в открытую машину. Два конвоира по бокам. Едем! Все, решила, настал мой час. Развязка всему. Дело к вечеру, солнце еще не село, тепло. Жадно все впитываю – розовое небо, лесок, а вдали синяя полоска моря. Каждая травинка, свежий воздух, этот простор – ненаглядное мое, жизнь моя!
- Где я? Куда, зачем везут? Неужели я вижу мир в последний раз? За что?
Лицо заливают слезы, так хочется жить.
Остановилась машина. Все. Сейчас поведут. Я поняла – здесь мой конец! Справятся со мной, здесь же и зароют. Молюсь Богу, чтобы хоть не мучили!