Профиль Фортуны
МОНОЛОГ НЕУДАЧНИКА
Не пью воды, чтоб стыли зубы, питьевой,
и не событий, ни людей не тороплю.
Мой лук валяется со сгнившей тетивой.
Все стрелы сломаны. Я ими печь топлю.
………………………………………
Любая нежность душу не разбередит,
и не внушит никто, и не разубедит.
А так как чужды всякой всячине мозги,
то ни предчувствия не жмут, ни сапоги…
Владимир Высоцкий
«Он меня ненавидит. Я сильнее, и в жизни мне везёт больше, и поэтому он меня ненавидит».
Написал и бросил ручку. Глупо пытаться писать от его имени, тем более так. Он никогда бы так не написал, хотя это правда, он действительно сильнее, и в жизни поэтому ему везёт больше, и я его за это ненавижу. Не только за это, а и за то ещё, что он не презирает меня, но прощает всё, даже подлости, которые прощать нельзя. Он меня жалеет, но, видимо, надеется, что если быть со мной требовательным, но снисходительным, я изменюсь.
А я его ненавижу. Я устал его ненавидеть, но всё равно ненавижу, потому что он меня знает слишком хорошо, гораздо лучше, чем можно, чтобы я мог его не бояться.
Я неплохо устроился. Когда надо мной смеются, я смеюсь над ними, делаю вид, что не они ни в грош меня не ставят, а я их. И вообще, вроде бы, это меня не задевает. Некоторые верят, что я действительно уверен в себе и ничего не боюсь. Перед другими же приходится играть роль шута, мальчика для битья.
С ним это не проходит. Он слишком давно и слишком хорошо меня знает.
Мы часто бываем в одной компании, и те, кого мне удалось убедить в том, что мне хорошо, даже думают, что мы друзья.
А я его ненавижу.
Иногда я срываюсь. Почему, ну почему у меня всё, решительно всё, разве что кроме техники, валится из рук? Почему девчонка, которую я любил, не посчитала меня даже за парня? Почему в меня влюбилась та, которую и девчонкой-то назвать трудно?
Да, иногда я срываюсь. Кипячусь, буквально бьюсь головой об стенку. Меня жалеют. Кошмар какой, меня жалеют! Но не дай бог ему застать меня в такой вот момент – он жалеть не будет. И если сорвётся всё-таки он – говорят, я могу довести кого угодно, то прощения не попросит. За что просить, он прав. Он всегда прав, и я его ненавижу.
Я его ненавижу, а приходится разыгрывать, что я не принимаю его всерьёз – авось кто поверит в это или хоть в то, что его друзья – не его, а мои.
Боже, как ужасно ненавидеть хорошего человека! Я устал и запутался. Иногда я себя самого чувствую последней сволочью, но признаться в этом не могу даже ему, а если не ему, то кому, кому ещё есть до меня хоть какое-то дело?
Только не надо пытаться доказать мне, что в душе я хороший. Да, я устал быть плохим, но хорошим всё равно не буду, потому что тогда пришлось бы признаться, что я не сам по себе, а от кого-то зависим. А выслушивать похвалы – это вообще выше моих сил. Да и не хочу я ничего хорошего людям, которые помогли мне сломаться, а сами остались, что говорится, чистенькими, и нет им никакого дела до того, что я оказался за бортом их жизни, что мне нет в ней места. Как-то я слышал в свой адрес такую фразу: «Далеко пойдёт по чужим костям». Да, я пойду, хоть и устал. Не надо толкать меня на раскаяние, это бесполезно, я давно уже научился быть непробиваемым. Потому что если пробьёт, то что дальше? Неприятности рождают страх и осторожность, и выиграть уже не удаётся. Боясь попасть в глупое положение, попадаешь постоянно, и тем чаще, чем сильнее боишься. Правда, не всем это заметно. Да, но ему это заметно слишком хорошо, и я его ненавижу.
Я бы хотел быть добрым с хорошими людьми. Опять же если бы мен удалось выкарабкаться: в моём положении сильнее бросается в глаза злоба и равнодушие.
А он не злой и не равнодушный. Он хороший, он лучше всех. Я хотел бы любить его, и – ненавижу.
Конечно, он не равнодушный. Он бьёт по моим слабым местам. Нащупал и бьёт, думает – встряхнусь. Так нет у меня слабых мест, оставьте меня в покое! Я тоже годен на что-то, у меня в конце концов стипендия повышенная. Это не определяет человеческих качеств? Нет у меня человеческих качеств, эти передряги меня не касаются. Руки я умываю, понятно? А ему вот понятно совсем обратное, что от жизни не спрячешься, вот что ему понятно. И я его ненавижу.
Однажды девчонка, которая любила меня, сказала, что удивляется, что я до сих пор живу. Она ведь тоже не совсем идиотка, и её тоже не удалось обмануть. Хотя в чём-то она смотрит на меня его глазами. Не понимаю, кстати, почему он поддерживает с ней отношения? В общем, она видит почти всё то же, что он, но почему-то он не считает, что мне пора покончить жизнь самоубийством. Он в меня верит, а в чём-то буквально за уши тянет. И ведь знает, что я его ненавижу, а виду не подаёт. Эдакий весёлый до непробиваемости, вроде и не делал я ему ничего такого, после чего можно стать смертельным врагом. Верит, значит… А я его всё равно ненавижу.
И за то ненавижу, что меня тянет к нему, потому что приятно иногда в себя поверить, почувствовать себя человеком, а это возможно только с ним. Ведь другие или злятся, или смеются, или вообще ничего не замечают, пусть даже по инерции, ведь так удобнее. Говорят, друг его однажды сказал, что почему бы надо мной не посмеяться, раз я дёргаюсь. Правда, мне так не кажется, но не это главное, дело в том, что он-то сделает не так, как удобно, а так, как он считает нужным.
Он чист перед своей совестью, а я свою загнал глубоко, но когда она прорывается, мне больно. И я его ненавижу.
Я ненавижу его как свидетеля своего позора, а он хочет меня от этого позора избавить. Христианин он, что ли?! Да нет, не похож вроде. Ладно, что уж сейчас об этом, всё равно ничего не изменится – так что пора учиться, а то улыбнётся мне моя повышенная. А неприятности… Их просто нет. Я не желаю о них думать…
***
День вчера начинался просто на редкость. Перед этим я сдал последний экзамен. За него я больше всего волновался, но теперь пятёрка в кармане, и значит, всё в порядке. Правда, немного испортило настроение то, что некоторые товарищи неплохо повеселились по поводу того, сколько времени я этот экзамен сдавал. Но я минут пятнадцать твердил себе: «У меня прекрасное, превосходное, великолепное (какое там ещё?) настроение», - и оно действительно наладилось, видно, было не таким уж скверным, обычно не помогают никакие уговоры.
А вчера… Вчера начинался просто прекрасный день. Я великолепно выспался, проспав часов этак до двух, и проснулся бодрым и в таком же бодром настроении.
Долёживая в постели последние минуты, я предался философским мыслям. Когда холодильник полон и можно спать, сколько влезет, жизнь прекрасна и удивительна. Так чего ж я на днях сорвался? Конечно, не всё так хорошо, как приходится себя убеждать, но в общем-то неплохо. И вдруг – натуральная истерика, хорошо хоть единственный выход – на бумагу. Когда ищешь слова и рассортировываешь мысли по полочкам, боль растворяется в словах. Хотя и не стоит высказываться так безапелляционно. Пока что-то себе не назовёшь, хоть и знаешь, что это так, остаётся какая-то гибкость. Никаких перед собой моральных обязательств. Недавно я что-то похожее у Брэдбери читал. Как там у него рассказ называется? Забыл. Ну ладно. Так о чём это я? В общем, зря я решил, что ненавижу его, и поставил на этом точку. Вредно быть честным с собой. Как я буду с ним после этого? Ладно, решил я, будем считать, что погорячился. А вообще всё хорошо. Всё прекрасно.
Я спрыгнул с дивана и полез в холодильник.
Наевшись, я решил, что дни, пока я гуляю, ещё не устроившись работать на лето, надо провести с приятностью.
И пошёл на море.
Шёл, шёл, оглянулся, смотрю, позади кактятся двое. Он, значит, и его собака. Псина подбежала, она меня любит и всегда рада встрече. Тут и он подошёл, сверкнул своей ослепительной улыбкой.
-Привет! – говорит. Тоже рад меня видеть: он, как обычно, в великолепном настроении.
Ну и пошли мы мясо своё на солнце поджаривать.
-Хорошо! – сказал он и рухнул на песок. Валялись, наслаждались жизнью. А потом он исчез. Минут через десять вернулся с девчонкой, очень, надо сказать, красивой. Я ещё раз удивился его способности заводить знакомства. Да и вообще, что бы он ни делал, всё удавалось ему легко и просто. Он никогда не боялся попасть в глупые положения, и может поэтому и не попадал в них никогда. Всё самое новое, неожиданное в его обработке было донельзя естественным. Вот и с девчонкой он уже держался, как со старой знакомой. Хотя не знаю, может, она и была его старой знакомой, я давно его не видел.
-Ну вот, сударыня, - сказал он, - разрешите представить друга моего Владислава.
Она протянула узкую, но сильную ладонь:
-Надежда.
-Можно просто Владик.
-Тогда Надя.
Я ещё раз оглядел её, маленькую, длинноногую. Пожалуй, она действительно очень красивая.
-Ну что, пошли макаться, - сказал он, но мне что-то не хотелось.
И они убежали. Кинулись в море, хотя на самом деле это всего-навсего грязная лужа, в которой даже рыба плавает кверху брюхом. А что им до этого? Им хорошо.
Их не было, пожалуй, слишком долго. Потом прискакали, весёлые и чуть замёрзшие. Сидели, мило щебетали, пытались и меня вовлечь в разговор, но у меня что-то совсем испортилось настроение. Тогда я сказал, что у меня болит голова, и ушёл. Они велели не разболеться и даже помахали чуть-чуть.
Я ушёл, а они остались. Идиллия какая! Жанровая сценка «Двое и собака»! Хотя собака немного меня проводила, она всё равно тут же вернулась к ним.
Я слонялся по Городку, думал, успокоюсь, но было всё равно очень кисло. Сейчас я не чувствовал к нему ничего, кроме зависти. Только зависть. Ненависть – это слишком серьёзно. А без него мне хуже.
Потом мне захотелось напиться. Я купил бутылку водки и пошёл домой пить. Но скоро я понял, что пить в одиночку не могу, что меня снова неудержимо тянет к нему. Я прихватил недопитую бутылку и пошёл, по дороге раскошелившись ещё на две: вечно у него, как родители уедут, толпа сидит.
Толпы, к моему удивлению, не оказалось, сидели только они с Надеждой да ещё двое из нашей группы. Пить, как ни странно, все отказались, и я решил повременить.
Наткнулся на книжку на столе, сел читать. Потом он сказал, что на лето можно устроиться в их отдел, и мы немного пообсуждали планы на лето.
Потом собственно гости ушли, и мы остались втроём. Я тоже было хотел уйти – откуда только деликатность взялась – но он сказал:
-Пошли, что ли, правда выпьем.
-Да, правда, давайте, - подтвердила она.
-А ты водку-то пьёшь? – поинтересовался я.
-Ну надо же попробовать, - бодро ответила Надя.
Остатки начатой бутылки разлили на три стакана.
Выпила она, естественно, всего ничего, но глаза у неё заблестели, и улыбка такая добрая стала.
-Пошли вторую серию смотреть, пора уже, - позвал он, и мы поднялись. Но от телевизора я быстро сбежал. Пошёл пить вторую бутылку. Днём я думал, настроение испорчено дальше некуда, но оказалось, что не так, потому что оно продолжало портиться. Вот пришёл к нему, гордость свою скрутил, а пью всё равно один, и нет ему никакого дела до того, что я страшно ему завидую.
Потом она сунулась на кухню, где я сидел, испуганно вскрикнула:
-Ой, Владь, да ты совсем пьяный. Пошли отсюда.
Взяла мои руки в свои и потянула в комнату.
-Оставь, всё нормально, - сказал я и разом прикончил бутылку, хотя оставалось ещё больше половины.
Я не помню, как ушёл от него. Вообще про вчерашний вечер ничего больше не помню.
Ну а про то, как начинался сегодняшний день, лучше не думать. Что может чувствовать человек, когда с похмелья болит голова и желудок дёргается в конвульсиях. Предстоящий скандал с родителями радости тоже не вызывал.
Я посмотрел на часы. Ещё несколько часов, пока они не вернутся с работы, можно жить спокойно, а потом придётся трусливо слинять, ибо нет никаких сил ругаться.
Кое-как придя в себя, я решил сходить за кефиром. Авось полегчает. Хотя у такого состояния есть свои плюсы – все неприятности кажутся совершенно несущественными.
Я вышел на улицу. Лучше бы дома сидел: жара явно за тридцать.
В довершение всех бед в ТБК я встретил свою поклонницу. Она расшумелась как всегда, встала в позу, дурак ты, говорит, не оценил меня по достоинству. А я, мол, теперь другого люблю и он меня любит. А у тебя, говорит, один гонор. И заявляет, значит, что у неё хоть хватает духу не закрывать глаза на свои недостатки, оценивать себя объективно. Как же, хватает, если думает, что кто-то может её любить. Села она на своего любимого конька, воспитывать меня начала. А когда я разозлился, пошёл, что называется, в разнос, стала говорить, что меланхолики тоже люди. Тут я совсем озверел.
-Чего тебе от меня, - говорю, - надо?
Тут она посмотрела на меня повнимательнее, да как взвизгнет:
-Ой, Владька, да на тебе ж лица нет. Что случилось? – заметила-таки.
-«Ой», - говорю, - действительно, Ирина Батьковна – ой. Плохо мне, вот и ой. И вообще, кто куда, а я за кефиром, - и ушёл.
Вернулся домой, залёг на диван с кефиром. Вроде бы действительно полегчало. А раз так, я решил воспользоваться моментом и сбежать из дома.
Уже совсем решился, как раздался звонок. Что-то рано. Да, сейчас начнётся, пожалуй… Я чертыхнулся и пошёл открывать.
Но это был он. Я облегчённо вздохнул и как дурак спросил:
-А ты почему не на работе?
-Отгул у меня, - ответил он.
-Может, к тебе пойдём? – вздохнул я.
-Пошли, - сказал он. Посмотрел на меня внимательно, взял меня за плечи, чуть тряхнул и с чувством так сказал: - Владька!..
Когда мы пришли, он опять взял меня за плечи, посмотрел в глаза, и раздельно, чётко выговаривая каждое слово, произнёс:
-Владька, хватит киснуть. Ничего страшного не произошло.
-Да не кисну я, - кисло улыбнулся я, - голова болит с перепою.
-Потому и перепился, что скис. Хватит, Владька. Пошли минералку пить.
Он сидел, смотрел на пузырьки в фужере и ничего больше не говорил. Но мне хватало того, что он сейчас сидит рядом и не хочет, чтобы мне было плохо. И мне вдруг захотелось расставить точки над «i». Я вдруг, видимо, совершенно для него неожиданно, спросил:
-Ты её любишь?
-Да, - удивлённо ответил он. Но в отличие от тебя не считаю должным ни страдать от этого, ни стесняться и скрывать.
-А она тебя? – я уже не мог остановиться.
-Не знаю.
-И не хочешь выяснить?
-Пока нет.
-А если не любит?
-Может быть.
-Пашка! – взвился я. – Ну чему ты вечно радуешься? Ничего не знаешь, а радуешься. Вся жизнь наперекосяк, а ты радуешься. Я тебе её испоганил, а ты со мной возишься. Тебя осенью, в конце-то концов, в армию забирают, а ты радуешься! – у меня перехватило дыхание, и я замолчал.
-Счастье – это не отсутствие неудач, - ответил он. – Ты ведь знаешь меня, я не ломаюсь, я действительно радуюсь. Может, поэтому я чувствую себя счастливым. Ведь, если разобраться, счастье – это умение радоваться радостям. Ну как бы это поточнее сказать? Сколько бы ни было неприятностей, радость – она всё равно радость. Только мало кто это чувствует.
-Но я тоже радуюсь.
-Ты не радуешься, - сказал он. – Ты внушаешь себе, что всё хорошо. Однажды у тебя всё пошло наперекосяк, и ты испугался. А когда боишься, как можно радоваться?
-А ты помнишь, когда всё пошло наперекосяк?
-Когда же? – спросил он.
-Когда появилась Ольга. Когда она выбрала тебя.
-Ты слишком большую силу приписываешь любви. Всё началось гораздо раньше, даже не знаю, когда. И поэтому вполне естественно, что она выбрала меня. Надо только поражаться твоей способности всё изгадить.
Сколько лет прошло, и вдруг потянуло прощенья просить.
-Пашка! Но ты же всё равно любишь другую! Я не буду больше гадить, прости меня.
-Да, конечно. Если любовь убить, вряд ли она воскреснет. Но её жалко, очень жалко. Да, я люблю Надю, но жалею о том, что не люблю больше Ольгу. Я не встречал девчонки добрее, умнее, красивее, чище, в конце концов. И, как дурак, поверил тебе, что она не такая. Что поверил, просто усомнился. А сомнение – это смерть всему. Я всю жизнь буду жалеть об этой любви. Кажется, появись возможность вернуться к ней, я бы всё бросил и вернулся. Но не брошу и не вернусь. Я ведь сам для себя решил, что ничего больше не будет. Но помнить об этом всё время – жить не захочется. Надо уметь действительно увлечься чем-то. Проще надо жить. А ты занялся самокопанием и самовытряхиванием. надо заняться чем-то серьёзным, а не лежать и плевать в потолок, дожидаясь, когда он в тебя плюнет. Я работаю, мне интересно. А ты воспринимаешь это просто как способ выжить, выдюжить. Но если не захочешь, ничего не поможет. Ты вот столько учишься, а толку чуть. Главное, как человек к своей жизни относится. Считает себя неудачником – значит, он неудачник и есть. Надо поверить в себя.
-А как?
-Нет на этот счёт рекомендаций. Просто поверь, и всё. Пойми, что надо. Владька, мне ведь тоже больно. Без этого не бывает. Но всё равно я счастливый. К тому же я умею держать себя в руках.
Мне вот это никогда не удавалось. А тут я вообще раскис. Неожиданно для самого себя я сказал:
-Знаешь, Пашка, я ведь тоже её люблю.
Пашка подавился минералкой.
***
От родителей мне тогда не попало. Я совсем забыл, что на другой день они должны были уехать в отпуск, и, вернувшись домой, застал их укладывающими чемоданы. Я обрадовался и шмыгнул к себе, прихватив из холодильника кефир.
Неделю я наслаждался свободой и помаленьку занимался самовнушением: говорил себе: если поверить в лучшее, всё будет хорошо. Настроение стало подниматься из своего глубокого минуса, так что я даже удивился: неужели я поверил в себя?
В субботу я проснулся с какой-то беспричинной радостью и желанием делать впредь только добро, авось с другими тоже когда-нибудь случится то, что случилось со мной: поверят в себя и подобреют.
Я уже больше не жалел о том, что признался себе в том, что люблю (Пашке-то ладно, главное – себе). Люблю – значит буду счастлив.
Я вышел на улицу, поднял лицо к великолепно серому небу. Сейчас начнётся! И точно – капли ударили мне в лицо. Я засмеялся и раскинул руки.
Стоял так, наверное, минут десять. И вдруг показалось, что если сейчас посильнее замахать руками, можно взлететь. Полетать над лесом, над городом, над этими улицами, с которых струи воды смывают пыль, раскинувшись в воздухе, свободно. Руками махать больше не надо – они своё дело сделали.
Сзади меня взяли за плечо. Я оглянулся.
-Привет, - сказала Ирка.
-Привет, - сказал я. (В сущности, когда она не читает моралей, Ирка не такая уж плохая девчонка.) – Знаешь, Ирка, если очень постараться, сейчас можно взлететь.
-Ты не взлетишь, - сказала она. – Летают неудачники, которые не злятся на людей за то, что они неудачники, которым кажется, что их жизнь подчинена вполне естественному ходу событий, что в этом своя прелесть, и не мыслят для себя жизни иной. А ты вечный сто второй, который из всех сил (зубы сжаты, на губах кровь, пальцы от напряжения побелели) хочется стать вторым. Несчастный ты человек!
Настроение сразу испортилось. Я просто чувствовал, как уходит из меня это ни с чем не сравнимое ощущение счастья. И тогда я решил позлить Ирку.
-А людей счастливых нет. Есть дураки, которые не знают, что они несчастны. Остальные притворяются. Уходят в быт, в работу, внушают себе, что так и надо. А это всё маска, маска, маска!
-Да что с тобой говорить?! Ты просто не умеешь радоваться. Что, по-твоему, Пашка не счастливый, он тоже притворяется?
Она говорила о том же, о чём и он. Но он бы мне поверил. Я не могу, когда мне не верят.
Я не стал прощаться, ушёл домой. Дождь лил до вечера, но больше уже не был весёлым. Я вышел на балкон. В струях воды, никого не замечая, шли двое.
Павел и Надежда.
***
Фортуна повернулась ко мне боком. Красивым Пашкиным профилем.
***
Да, конечно, он серьёзный человек. Счастливый и взрослый. Он дорос до взрослой жизни и живёт в ней. А я бегаю около неё и всё пытаюсь залезть вовнутрь. Дело не в том даже, что он работает, а я учусь, хотя это, конечно, тоже важно. Просто он умеет быть нужным людям. А кому нужен я? Кому хорошо оттого, что есть я? Что я кому сделал? Желания сделать что-то (хоть я и благодарен людям за неудавшиеся попытки помочь) – это ещё не даёт ни на что права. Конечно, родился – живи, но что это за жизнь? Детское самокопание, детские проблемы – как что-то сделать. Это должно получаться само.
Что ж поделаешь, буду жить пока так, в надежде на лучшее, когда-нибудь и я найду своё дело, своё ощущение, что я есть – не зазря.
Ну конечно, я всегда надеюсь… Издевательское такое «ну конечно». Это ж просто смешно. Знаю, что всё равно не повезёт, но каждый раз думаю: «Ну же, ну! Ну вот сейчас…» И не везёт. Всё равно никогда не везёт. И не повезёт никогда. Знаю, а всё равно надеюсь.
Он говорит, что это оттого, что я не рискую. Кто не рискует, тот не выигрывает. И надо рискнуть, я знаю. Но как тут рискнёшь, если я боюсь, что мне не повезёт настолько, что я просто не смогу дальше жить. А как жить сейчас? Когда в очередной раз не повезло?
Я почувствовал себя совершенно несчастным.
Однако состояние моё, как это ни странно, мне понравилось. Я спустил все тормоза и начал жалеть себя напропалую. Наверное, я немного мазохист, но мне нравится думать, какой я несчастный. Не всегда, конечно, сейчас просто в струю попало. Я любовался собой, изгнанным и отверженным. От великой хандры я даже не пошёл устраиваться на работу, а целыми днями валялся на диване, не реагируя ни на пустой холодильник, ни на то, что как только этот диван покинешь и пойдёшь в ТБК хоть чего-нибудь пожевать купить, обязательно встретишь Ирку. Я совсем привык к ней, мне даже нравилось, что она меня ругает. Ругает – так надо же быть достойным этого.
***
Однако до конца углубиться в своё состояние мне не удалось, потому что в один прекрасный день пришёл Пашка и едва ли не с порога сказал:
-Кончай киснуть!.. – спокойно так и вроде в полной уверенности, что как сказал, так и будет. Да так оно всегда и бывало. И мне вдруг поверилось, что всё будет хорошо. Видно, я просто устал киснуть.
Я для виду спросил, хотя это было достаточно глупо, с чего он взял, что я кисну. Пашка сказал, что достаточно хорошо меня изучил, чтобы знать, что если не звоню и не прихожу, то дело ясное – кисну.
Возразить было нечего, и я позвал его готовить обед. Мы изобразили его коронную яичницу со всем съедобным, что бывает в природе, или, по обстоятельствам, в холодильнике. Когда была вымыта посуда, Пашка решил меня немного повоспитывать в таких примерно красках, что не стоит воспринимать свою невезучесть как нечто фатальное. И тут я разозлился.
-Знаешь что, Пашка-Павлин? С твоим оперением хорошо быть везучим. С твоей красотой и твоей уверенностью, что тебя обязательно поймут правильно. И ведь понимают, раз ты так в этом уверен.
Но сколько на Пашку ни кричи, он остался совершенно спокоен.
-А ты помнишь Женьку?
Да, я прекрасно помнил весёлого, дремуче-косматого Женьку, способного в самом скучном найти интересное.
-Так что ж по-твоему, он думал, как его поймут? Да его это вообще не интересовало. Жил, как жил. Не знаю, может, теперь изменился, но ведь ему везло, потому что он плевал на то, что если вдруг не повезло.
Вот и спорь с ним после этого… Всегда он прав, и не признать этого нельзя.
-Кстати, не относись так болезненно к моей внешности, ты тоже не урод, - и он налил себе молока.
Спорить действительно было больше не о чем. Мы ещё поговорили о том, что мне давно пора устраиваться на работу, и что место у них в отделе всё ещё есть.
Уже уходя, Пашка взял с вешалки свёрток, который, видимо, положил туда, когда пришёл.
-Да, кстати, это тебе, - сказал он, протянул свёрток мне и затворил дверь.
Это была фотография. Моя. Только я не помню себя таким доверчивым. Что это? Намёк на то, что давно пора отбросить свой прогнивший скепсис и поверить если не в себя, так окружающему миру?
Так или иначе, но мне этого захотелось. Даже поверилось. Я вообще достаточно легко меняю настроения и верю в то, во что хочу верить. Хотя опять же – когда как.
Встряхнувшись, я быстро и легко устроился работать. Теперь мы с Пашкой виделись каждый день – на работе, да и свободное время проводили вместе. В основном втроём. Как-то раз вечером они пришли, и я почувствовал себя с ними легко и просто. Я не был третьим лишним. И чем дальше, тем больше я с удивлением замечал, что Наде со мной интересно. Очевидно от Пашки она знала, что я вечный неудачник, но ни разу не унизила, хотя, пожалуй, и могла бы, жалостью. И только по тому, что в разговоре со мной она тщательно подбирала слова, никогда ни полсловом не давая понять, что они с Пашкой сильнее, можно было догадаться, что она – знает. И может от веры её в меня я перестал постоянно к себе прислушиваться и вечно думать о последствиях самых даже незначительных поступков. И печальные последствия перестали наблюдаться. Мне уже стало казаться, да что казаться, так оно, пожалуй, и было, я перестал быть неудачником.
Кто ж знал, что всё так хрупко и непрочно, что всё пойдёт прахом, стоит мне только встретить Ирку. Ну что с того, что я изменился, если в глазах знавших меня людей я всё тот же. Наверное, если бы я правда изменился, Ирка не привела бы меня в панику – ну и что, что люди не верят, я-то знаю: я больше не неудачник. Думал, покончено с этим ужасным свойством, а оказалось – ничего подобного.
И я опять затосковал.
Ирку я не винил – ей тоже было плохо. Вечно деятельная, уверенная в своей нужности, она вдруг раскисла. Сломала мои воздушные замки, и тут её понесло:
-Что ты думаешь, если я всегда что-то делаю и не люблю опускать руки, то мне хорошо? Из моих затей в девяноста девяти случаях из ста ничего не выходит, и с каждым крахом мне кажется, что я ни за что больше не возьмусь. И мне тоже, чтобы быть сильной, надо, чтобы кто-то верил в меня. А что я нахожу силы всё равно снова что-то делать, это уж такой характер. Но сейчас кажется, что я не смогу дальше просто жить.
Тяжёлый осадок остался на душе после этой встречи. Зажал себя крепко-крепко, чтобы совсем не раскиснуть, и занялся работой, а по вечерам уходил в лес, чтобы не встретить Пашку или Надю. Но Пашку мне всё же приходилось видеть на работе. И он ругался, говорил, что нельзя кидаться то в жар, то в холод. Но я не слушал, и он оставил, наконец, меня в покое.
Но на меня вдруг накатила новая волна ненависти к нему, уверенному и везучему. Пока есть неудачники, людям легко за их счёт чувствовать себя сильными. Всегда можно быть благородным – поверил в какого-нибудь неудачника, возишься с ним, вот и хорош. Я злился на него, на собственную слабость, на лето, которое кончалось, и на весь свет.
А лето действительно кончалось. Совсем немного оставалось до осени, и всё чаще стали разговоры о том, что Пашка уходит в армию.
***
С утра лепил снежок, но было ещё тепло, и он таял под ногами прохожих. Я проснулся для воскресенья необычно рано, но учиться не хотелось. Я посмотрел в окно и решил пойти подышать воздухом.
Шёл, давил ногами хрупкие снежинки, месил грязь и думал, радоваться ли мне Пашкиному отъезду, или же моя песенка спета. Вроде бы в последнее время помаленьку всё снова стало хорошо, и когда не будет Пашки, я смогу забыть о прошлой слабости своей и невезучести и наконец стать свободным. Но всё равно я чувствовал, что никакая это не свобода, если так она зависит от обстоятельств, но даже если это всё-таки она, то без него я останусь совсем один с этой своей свободой и независимостью. А зачем мне это? Я вообще не очень хорошо понимал, чего же всё-таки я хочу. Мысли бегали путаные, приходили сами по себе и уходили, сменяясь другими, какими-то уж совсем ненужными и суетливыми. Вот я иду вперёд, смотрю вперёд, и может потому, что я рвусь вперёд, я многое теряю там, сзади, а впереди меня всё равно ждут, так уж повелось, одни неприятности. А надо просто оглянуться, не тянуться за тем, что не моё, и даже не нужно мне. Просто оглянуться. Я оглянулся и испугался.
За мной шла Ольга.
Я не говорил с ней после того случая ни разу. Да и не видел с тех пор, как закончили школу. Она сильно изменилась, лицо было усталое, и мне показалось даже, хотя она была в шубе, что она ещё больше похудела. Ольга улыбнулась и сказала:
-Здравствуй.
-Здравствуй, - ответил я, но что ещё можно сказать, совершенно не знал.
-А я вот Пашку проводить приехала. Знаю, что не надо было этого делать, всё равно только и ему и мне больно будет, а вот приехала всё равно, что я, в конце концов, не могу на недельку домой съездить? вот решила погулять по родным местам. Как приеду сюда, такая радость, что я опять здесь, только жалко, что снова уезжать надо. Пойдём в лес? – Ольга сунула руку мне под локоть. – Пойдёшь?
-Пошли, - сказал я, совершенно не зная, что мне делать – сказать ей что-нибудь или ждать, что же скажет она сама.
-Ты Пашку видела? – всё-таки спросил я наконец. Она вздохнула.
-Знаешь, Владь, я боюсь. Ехала – думала, смогу, а теперь боюсь. Конечно, я пойду к нему, но всё равно страшно, вдруг встретимся – и говорить не о чем. Я ведь всё время о нём думала. Я на тебя не сержусь. Значит, судьба такая, раз всё так получилось, не надо только, Владька, прощения просить. Пожалуйста, не надо.
Наверное, если бы я сказал ей, что я тоже мучился, что понял, что поступил с ними, как свинья, мне было бы легче. Но я посмотрел на Ольгу, грустную, потерянную, и не стал, хотя чувствовал себя этой самой свиньёй.
-Сколько раз хотела написать ему, что понимаю, что у нас уже ничего не будет, но я не виновата и хочу, чтобы он это знал. А всё не решалась. Вот теперь решилась – скажу.
-Он знает, что не виновата. Мы говорили с ним. Много говорили. А что говорить, если я взял и всё сломал…
-Ой, Владька, не знаю. Мне кажется, сейчас пришло время простить все старые обиды. Столько времени прошло, ничего не исправилось, значит, не исправится уже никогда. Так зачем зря обижаться? Не могу я обижаться, да и не хочу. А как он?
-Он? У него всё нормально, он тебя помнит, но у него всё нормально.
-Да, конечно, - сказала она, и мне даже показалось, с упрёком. - У него всё нормально. Он сильный. Крест на себе ставят слабые женщины.
-Ольга, - сказал я, - не надо, Ольга, он ни в чём не виноват.
-Да что ты, - удивилась она. – Он заслужил своё счастье, и я хочу, чтобы он был счастлив. Только больно, ну почему у меня всё так плохо, почему нельзя было простить? Вот я замуж вышла… - начала она и заметила, что у меня глаза полезли на лоб. – Ну да, конечно, совсем забыла, что ничего никому не писала, а говорю как о всем известном факте. Так вот замуж вышла, вроде всё как надо, вроде даже по любви, а покою никакого, что-то гложет, и всё тут. А, пустое…
Она остановилась, огляделась, подняла голову. Лицо её постепенно становилось мокрым от растаявшего снега. Я вдруг испугался, что она плачет, но Ольга заговорила вполне бодрым голосом:
-Красиво. Нет, всё-таки лес – это здорово. Даже когда плохо – здорово и всё равно плохо. Чушь какая-то. Господи, да что я всё о себе да о себе? Ты-то как? Тебе, пожалуй, хуже всех тогда досталось. Слишком много ты тогда понял.
-Нет, Ольга. Тогда как раз я не понял ничего. Просто обидно стало, что у всех что-то есть в жизни хорошее, а мне никогда не везло. И захотелось, чтобы другим плохо было. Я ведь знал, что подлость делаю, не от минутного отчаяния, от постоянного. Просто сейчас я бы, наверное, так не сделал. Хотя это сейчас, а кто знает, что я мог бы сделать завтра. Вечная история вечного неудачника. Живу как получится, потому что совершенно не знаю, как жить, ни убеждений, ничего. Сегодня всех люблю, завтра – ненавижу. Опять же всех. Хочу остановиться на чём-то – и не могу.
С Ольгой я почему-то не мог быть нечестным. Но так вдруг плохо стало оттого, что снова разбередил едва ставшие подживать раны, что опять признался в своей слабости, значит, опять был слабым. А так приятно было думать, уговаривать себя, что ничего этого уже нет. Я молчал, совершенно растерянный. Она тоже молчала, потом заговорила опять:
-Думаешь, я учить тебя буду, что тебе делать? Да я ведь не знаю, знаю, что ты правду мне говоришь, да и всегда, пожалуй, знала, знала даже, зачем ты тогда это сделал. А понять – это уже почти простить. А что делать, я не знаю. Я просто не могу никого ненавидеть. И всегда маюсь, если рядом кому-то плохо. А сделать, чтобы было хорошо – сил не хватает. Вот так вот и живу, - усмехнулась она. – Хочется счастья всем. Себе, между прочим, тоже.
-Зачем ты замуж вышла? – спросил я.
Она пожала плечами, а я испугался бестактности своего вопроса.
-Пашку, что ли, ждать? Но ведь действительно больше ничего не будет. И любви этой тоже больше нет. А про мужа рассказывать – это неинтересно. Это к нашему делу не относится.
-Ольга! – наконец дошло до меня. – Ну что ты так говоришь, словно кроме Пашки нас ничего не связывает, словно у нас не может быть ничего своего, что его даже вовсе не касается.
-Не может, - просто сказала Ольга.
-Но почему? Ведь если захотеть, всё можно исправить.
-Не всё и не всегда. Вот ведь и мы с Пашкой тогда не смогли. Может, не смогли захотеть, а может, просто иногда чувствуется, что ничего не выйдет.
-Но почему?!
-Владька, это пустой разговор. Давай закончим.
Опять противная ясность, не оставляющая никакой надежды. И как последний удар – её слова:
-Ты же сам всё прекрасно понимаешь.
Дальше мы шли молча.
***
Пашку провожали в «восьмёрке». Общежитская атмосфера, естественно, лишена изящества, но тем, кто к ней привык, другого не надо.
Было хорошо, просто и по-домашнему. Друзья, гитара, картошка, сваренная в чайнике, окурки в пустой папиросной пачке.
Но меня волновало всё-таки не это. Я со всей отчётливостью понимал, что жизнь моя должна резко измениться, и, чёрт возьми, меня это радовало. Поверилось вдруг, что перемены будут к лучшему. Я пил за свободу. За свою предстоящую свободу.
Оторвавшись от своих мыслей, я заметил, что Надя вроде как загрустила, что Пашки нет и Ольги тоже нет. Может быть, сейчас где-нибудь на кухне она упала к нему на руки, чтобы наконец всё простить, помириться и навсегда расстаться. Теперь можно, когда в жизни всё решено, и нет никаких обязательств друг перед другом.
Хотя вполне возможно, ничего этого и не было. Какое мне, собственно, дело? Я пил. Пил за свою свободу.
***
А на следующий день после Пашкиного отъезда до меня вдруг дошло, что случилось. Уж больно обыденно всё было, чтобы всерьёз поверить в предстоящее одиночество. Раньше всё-таки как-то грело чувство, что если я захочу, я тут же смогу его увидеть. а тут два года без него. не смертельно, конечно, но так непривычно. И я опять, может, уже по привычке так на всё происходящее отзываться, затосковал.
Потянулись дни, обычные, серые, предзимние. Я учился. Я опять весь в это закопался, чтобы не думать о том, что никакой свободы я не почувствовал, ничего в моей жизни к лучшему не изменилось.
Мне начало казаться, что главное в том, чтобы меня признали равным среди равных, чтобы в меня поверили. Ну пусть не все! Ну хоть кто-нибудь!
***
В то, что случилось, поверить невозможно. Такого счастья не бывает. У меня во всяком случае.
Но… было!
Вечером прибежала Надя, ошарашенная какая-то, пальто даже снять не сообразила. Заговорила что-то сбивчиво и непонятно.
Я вытряхнул её из пальто, отправил в комнату, сказал, что сейчас чай поставлю.
-К чёрту чай! – возмутилась она. – Посиди со мной поговори. Пришла к тебе, а ты как я не знаю.
Что-то с ней было не в порядке. Чтобы не тянуть резину, я спросил напрямую:
-Да объясни же ты наконец, что произошло.
-Просто я не могу больше Пашку обманывать. Вот и всё.
-То есть?
-Вот тебе и то есть. Не буду я его ждать. Так я ему и сказала.
Я опешил. Сидел и как дурак ничего не понимал. Тогда она заговорила опять:
-Люблю я тебя, это ты понимаешь?
Ничего кроме удивления в эту минуту я не почувствовал. Сидел и молчал, не сообразив сразу, что ей сейчас, наверное, очень обидно: и думать не думала, что так может быть, уверена была, что я завоплю от радости, а уж никак не пренебрегу ею, а я молчал, и вот – проиграла.
Проиграла? Что-о?! С ума я, что ли, действительно сошёл? Она меня любит! этого не может быть никогда?! И всё же – есть!
Я встал и сгрёб её, уже едва не плачущую, в охапку. И кто из нас сказал кому:
-Успокойся. Всё будет нормально.
Но я успокоиться не мог, как не мог и поверить в своё счастье до конца. Я был в каком-то оцепенении. Надя принялась меня тормошить. Потом разозлилась:
-Скажи мне в конце концов, любишь ты меня или нет?
-Люблю, - сказал я.
-Тогда какого чёрта ты такой истукан? Можешь ты обрадоваться?
-Поверить я не могу, понимаешь, - признался я. – Ведь везло всегда Пашке. Разве может быть по-другому?
-Мы были друзьями и остались друзьями, но больше ничего быть нее могло. Пашка замечательный, а я не могу жить правильно. Мне это скучно. А он по-другому не может. Он слишком заботится о том, чтобы совесть чистая была, и ради этого он когда-нибудь откажет другу в помощи, если она пойдёт в разрез с его принципами. Да и вообще мне кажется, у человека в жизни должно быть всё. А он в своей уверенности ничего не боится, нет у него ни страха, ни проигрыша.
-Ну что ты, действительно, - сказал я.
-Ну я не знаю, почему ты такой дурак. Можно подумать, мне сейчас хочется говорить на эту тему. Естественно, я очень хорошо к нему отношусь, но с досады на тебя только и остаётся, что называть достоинства недостатками. Ты ведь словно испугался.
-Глупая, - сказал я, и мы улыбнулись, потому что поняли, что всё уже сказано, больше говорить ничего не надо, и теперь всё будет хорошо, потому что можно быть вместе, можно держать в своей её руку, можно целовать эти глаза, эти губы…
***
Сегодня пришло письмо от Пашки. Доброе такое, хорошее. Про то, как оно там, в войсках. Но то ли Пашка – он и в армии Пашка, то ли ко мне он так относится, но не повоспитывать меня он просто не мог. Он писал, что надеется, что у меня хватит ума радоваться неожиданной радости, что я сейчас стою на перепутье, и надо что-то решать для себя. Решать навсегда, навсегда расставаться с проклятыми своими комплексами. Нельзя всё время думать о том, что не везёт.
Конечно, Пашка прав. Я итак уже который день живу радостными надеждами.
Но действительно надо что-то решать. Нельзя так жить – не веря в себя. Только не верится, что что-то может измениться, страшно мне как-то. Верится – не верится… Верится – не верится… Хорошо – и страшно: вдруг всё останется по-старому. И жить придётся по-старому, и неудачником вечным быть – всё по-старому.
А может, если я пойму, что правда так нельзя, действительно что-то изменится?
1984
Новосибирск