жесть

ЖЕСТЬ
 


 


ОЛЕГ РАЗУМОВСКИЙ





ЖЕСТЬ




Книга прозы










 
 

 
Franc-tireur
USA
 

Tin
Жесть
By Oleg Razumovsky

(с) 2009 by Oleg Razumovsky

All rights reserved.


ISBN 978-0-557-07787-8


Printed in the United States of America

 

Оглавление
ПИДЕРСИЯ 9
ПОЛНАЯ ЖОПА 16
МОЙ ПИТЕР 22
КРЫЗИС 27
ТЁПЛАЯ КОМПАНИЯ 32
СЛАВНО ВРЕМЯ ПРОВЕЛИ 39
БЕСПРЕДЕЛ 42
НАШИ БАБЫ 48
ФРАНЦ ЗАВИРКИН И ДРУГИЕ ПАДОНКИ 52
РУССКИЙ ХАРАКТЕР 56
БАБИНИЧИ 61
НАША ОБЩАГА 65
Я И ТЕНИ 78
Павел ЛУКЬЯНОВ. HOMO RAZUMENS 153


 

 





ЖЕСТЬ
 




 



ПИДЕРСИЯ
Я
 стоял на подножке вагона мчащегося в ночи поезда и стучал что есть силы в наглухо запертую дверь. Никто не открывал, я всем был похую. Шел снег, лупил по щекам каленым. Крепчал ощутимо мороз. Рвал долой последнюю одежду злой ветер. Я без куртки и шапки. Все теплые вещи остались в купе. Голыми руками держусь за заледеневшие поручни. А скорость поезда все увеличивается, хоть и так кажется, что шибче уж некуда. И прыгает бедное сердце от промерзших пяток к застуженному насмерть мозгу. И наоборот. Только мелькают мимо стремительно, как в сознание пьяного или обдолбанного чела, плохо освещенные полустанки, на которых, увы, не останавливается этот ебнутый скорый. И я понимаю вдруг отчетливо, как холодным клинком под ребро, что на этот раз погиб окончательно. Не будет мне спасения. Все, ****ец, думаю судорожно. Кончено со мной. Мороз по коже и искаженной задубевшей роже. Сжимаются от неотвратимой беды бедные яйца. Сердце готовится к последнему прыжку. На память приходит все самое трогательное. Деревенею, бьюсь лбом о закрытую наглухо дверь. Сверху откуда-то слышу металлический голос: «допрыгался ты, пацан, хана тебе теперь». «Что б у вас *** на лбу вырос!» - кричу пидорасам в холодную мглу. «Да чтоб ваш адский поезд сошел с рельсов и ****улся на хуй под откос вместе со всеми там хуесосами, пьющими в тепле чай, борматуху и жрущими поганую колбасу».
 
Я очнулся очень резко, будто кто сильно толкнул меня в бок. Увидел перед собой комнату, покрытую инеем. В открытое окно задувал холодный осенний ветер. Доносились крики ворон и галок с близлежащего кладбища. Напротив меня на добитой койке спал и громко храпел товарищ по вчерашней поддаче. Этот мужик с рожей убийцы пригрел меня нынче ночью. Есть все-таки нормальные люди.
Я прикрыл окно и стал будить хозяина жалкой комнатушки. Звали его Потап, я припомнил с большим трудом. Еле-еле растолкал мужика. Он мычал и строил отвратительные гримасы. Бормотал что-то невнятное, но явно агрессивное. Плевался, матерился по-черному, грозился заразить меня туберкулезом. Обещался, наконец, прибить меня, волка позорного, зарезать и выкинуть на помойку. Велел мне разбираться... То есть, убираться на *** из его дома. Постепенно, однако, успокаивался. Скатывался на пол, гремя костями, так что дрожал этот чуть живой домишко. Казалось, он вот-вот рухнет. А Потап вставал в свой недюжинный рост. Приоткрывал свинцовые веки, фыркал, сморкался, откашливался с мокротой и кровью, передергивался всем телом. Стоял передо мной, как спал, в рваных черных матросских штанах и вылинявшей тельняшке. Соображал мужик что к чему.
 Мы ощущали страшный холод и потому грелись на маленькой и оттого вдвойне уютной кухне. Включили газ на всех комфорках, курили теплую Примку, кото-рую Потап, даже в дымину пьяный, не забыл положить на батарею, перед тем как окончательно вырубиться. Оба мы понимали, что неплохо бы похмелиться. Вот только чем? Стоял в полный рост проклятый вопрос. Нас колотило и мутило. Скорябало по всему телу. Раздирало на части и кидало по разным грязным давно не метеным углам кухоньки. Наконец, мы собрались с остатками жалких сил и отправились за вином на удачу. Может, попадется знакомый карифан при башлях. И выйдя на улицу, сразу обратили внимание на обилие траурных флагов, что весьма соответствовало нашему мрачному настроению. Я даже приободрился немного, мне это было как бы в кайф.
 - Кто-то из больших начальников дуба дал, - сказал Потап задумчиво. - Точняк. – И даже взгрустнул, вро-де. В душе он был довольно добрый мудак, несмотря на зверскую рожу.
 Честно говоря, нам было абсолютно по херу, кто из высокопоставленных ***плетов склеил ласты. У нас внутрях все дрожало, плясало и гудело, как на ****ских именинах у какой-нибудь зачуханной ведьмы. И только когда конкретно упали на хвост одному знакомому, Большуну Мишке, который купил сразу шесть штук бормотушки «Осенний зад», чтоб не показалось мало, и выпили по стакану, сидя возле горячей батареи в туалете, где работал этот старый хрыч, а потом повторили, чтоб догнаться, и затянулись Примкой, осведомились всё ж, наконец, кто из правящих нами долбоебов откинул копыты. Отвечали нам почему-то шепотом, что никто иной, как сам Брежнев Леонид Ильич и есть тот важный покойник. А ведь казалось, что этот долпоёп будет жить вечно, хотя и смотрелся вечно едва живым.
 «Ой, ****ь», - подумал я, капитально захорошев после третьего грибатого, который уже одевал за упокой души. (Чтоб ему, падле, земля была колом). Я понимал очень отчетливо, что кончилась целая эпоха, и все наше миропонимание как бы сразу пришло в негодность. Хотел даже загрустить слегка. Однако Потап резко оборвал мое хлипкое настроение логикой железного человека.
 - *** с ним, - проговорил он сурово и выпил всю бутылку из горла. За пять секунд буквально. Знал мужик точно, что нельзя давать слабинку в этой ****ой жизни, иначе тебя как пить дать заплюют, обосрут и затопчут окончательно.
 Я же, молодой еще, все же задумался о жизни, про-шедшей при роже Брежнева на экране телика. Вспом-нил все, о чем молчали мы эти годы и о чем базарили с карифанами на крохотных кухнях за бутылкой червивки. Короче, ***во мне стало, но не плакать же Потапу в фуфайку. Она у него вся пропахла керосином. Все мы помянули Пахана молча, думая о своем, выпивая по очереди из одного хрущевского стакана. Между тем, смеркалось, не успев как следует засветить. Погода стояла уже который день смурная. Нет чтоб светануть солнышку хоть бы на краткий миг. Ни хуя подобного. Свинцовые тучи нависли над нами, наверное, надолго. После четвертого стакана я крепко задумался, обнимая теплую батарею, как любимую женщину. Шибануло в нос острым запахом мочи, и я скользнул мыслью в далекое прошлое, когда эра почившего в бозе генсека только начиналась.
***
 Я гулял темным вечером, как всегда один, по почти безлюдной улице. Плохо одетый, запущенный, никому не нужный, агрессивный подросток. Уже стремящийся в дурную компанию, где пьют, воруют, ходят с ножами и порой пускают их в ход. Только что расставшийся с девчонкой, которую прижимал к забору и делал с ней то, что строго запрещалось в школе и дома. Чуть не попал ей, сучке, в эту узкую щелочку между ног, но она так дергалась, дешёвка, что я промазал, и в итоге моя малафья залила ее полуснятые трусики и густые волоски бодрой ****енки... И вот как-то случайно, слово за слово, познакомился с модным молодым человеком старше меня лет на десять. Его вид был носат, насмешлив и надменен. В то время таких типов называли чуваками. Желтое верблюжье пальто, узкие синие брюки-дудочки, остроносые туфли-макасы на высоких каблуках. Курит иностранные сигареты «Джебл», которые так просто не купишь в обычном ларьке. Мы разговорились постепенно на актуальную тему - смена главных фигур на кремлевском олимпе. Чувак резко и громко на всю улицу, пугая редких итак зашуганных пешеходов, утверждал, что свинья Бреж-нев ни чем не лучше борова Хруща. По ходу он ругал все советское, в том числе и наших баб. Типа того, что все они курносые, толстые, кривоногие и неопрятные. Ему, например, с ними противно общаться. Потом он купил бутылку портвейна и мы пошли в туалет, чтобы приговорить ее там за знакомство. Пили по очереди из горла. Чувак все больше возбуждался. Говорил, что нигде не работает и не собирается, еще чего, пахать на ****ую систему. Утверждал, что жить после тридцати не интересно. Поэтому нужно прожигать жизнь как можно круче. Советовал мне подобрать себе прикид получше. Ведь я симпатичный пацан. При этом он прямо ел меня своими карими маслеными глазами. А когда я пошел поссать, он стал рядом и не отводил глаз от моего члена. Я уже начал кое-что подозревать, а чувак и говорит: «слушай, пацан, подрочи, а?» Тут я, наконец, конкретно въехал. Да он же пидор! Мои блатные дружки предупреждали меня, что если выпьешь с таким, сам становишься еще хуже. И как только чувак попытался меня обнять, я схватил уже почти пустую бутылку, разбил ее о батарею и розочкой въебал ему в горло.

«Да, ****ь, хватает в этой жизни пидарасов, козлов, жлобов и прочих уродов», - додумывал я уже в мрач-ном настоящем, сидя возле тёплой батарее, смоля примку и прислушиваясь к мудрым речам пьющих из горла мужиков.
 


ПОЛНАЯ ЖОПА
Вспоминаю иногда с известной долей отвращения эту суку Тупицыну. Её мощные ляжки, дряблый живот, толстые отёчные ноги и большую жопу, куда она предпочитала, чтоб ей, падле, лудили. «Муж приучил», объясняла она мне по пьяни. Он был чурка, звался Рамазан. Дочку их звали Джема. Она нимфетка и внешностью вся в мать; светленькая, белокожая веснушчатая. Ничего от чёрного бати нет. У неё чувственные пухлые губки и влажные от желания глазки. Ясный член, что она хочет, чтоб ей засадили. Как-то кадеты из кадетского корпуса поймали её вечерком и пустили на хор. 
А Тупицына мразь ещё та была. Сначала она меня просто словами доставала. Такая въедливая тварь, как присосется, бывало к какой-то ***не, прямо до нерв-ного срыва доводила. А я в то время нервный итак был, так как развёлся с женой и бросил пить.  В пер-вый вечер, когда мы оказались у меня дома, Тупицына разделась и показала мне шрамик возле лобка; мол, чурка её полоснул ножом из ревности. «Да и хуй с ним», думаю, «какая на хуй разница». Тупицына приехала ко мне почти в раскатень, так как перед этим набухалась в жопу в номере с моим кентом по воле Апельсином. Он как раз нарисовался в Шахновске из Нижнего Вартовска, Сургута или Саматлора, где обычно зимовал и рубил капусту. Рисковал здоровьем, жил в вагончике, а потом резко срывался оттуда, приезжал на недельку в Шахновск, и мы пропивали все его кровно заработанные тыщи. Но в этот раз на беду Апельсин прокирял почти все деньги в дороге. Схлестнулся с какими-то ёбнутыми чурками, которые в итоге от****или его по полной программе.
«С ними девчонка была, - он мне рассказывал, «подросток, сестра одного их чёрных, ну, и я, короче, Алик, спрашиваю во время поддачи в номере люкс ещё за Уралом, сколько лет девчушке. Они отвечают, что как раз шестнадцать. А я припомнил стишок из Воннегута «роза созрела, пора её рвать, ей шестнадцать пора её ****ь».  Без задней мысли, чувак. Но они же примитивные чурбаны; били меня ногами в узкомысых туфлях, молотили высокими каблуками по роже. Лезгинку на мне танцевали, черти. Весь мой трёхместных люкс потом кровью был залит. Я три дня отлёживался, Алик. Башли-то ещё оставались, слава богу. Заказывал в номер холодного шампанского с красной икрой. Отходил понемногу. А как полегчало, вышел прогуляться и подцепил, как закон подлости, двух бичей. Ну, ты мою натуру знаешь: не могу бухать один. Устроил такую пьянку – гаси свет. Пили из хрустальной вазы мадеру, курили Уинстон и Честер, жрали балык, сёмгу. Я бичугам подарил бритву жилет и набор лезвий, а эти уроды в итоге, когда я вырубился, обокрали меня в чистую. Просыпаюсь: нет ни песцовой шапки, ни куртки Аляска, ни двух свитеров норвежских, ни унтов, ко-торые я тебя, кстати, Алик, вёз в подарок как лучшему другу. Едва денег наскрёб на самолёт». 
Апельсин был трезвый, нервный и напряжённый на пределе. К счастью, нарисовалась эта Тупицина. Все втроём мы пошли в кабак Пиковая дама. Тупицина как приехала в наш город, сразу это блатное место надыбала. Денег у неё было, как грязи, потому что её смурной чурка снабжал баблом за всю ***ню. Она заказала нам бутылку водки и приличной жрачки. Я сразу развязался – ну её на хуй это ****ую жизнь. Ёбнул стакан грибатый и капитально пришёл в себя. 
После ужина Тупицына пригласила нас к себе домой, так как муж был в командировке. Забыл сказать, что в кабаке мы цепанули по ходу одну знакомую, Файку, у которой, как оказалось позже, на лобке тоже был шрам.
-Вы что обе любительницы харакири, - пошутил, помню по этому поводу мой кент по воле Апельсин.
И тут, ****ь, как закон подлости, рисуется этот рев-нивый чурка. Входит такой мрачный, приземистый, в шинели. Типичный Сталин. А у Апельсина на чёрных злобы до *** накопилось. Как начал он его ****ить. Это было нечто. Всю хату кровью залил. 
Но я, кажется, забежал несколько вперёд. Все это происходило после одного эпизода, когда Апельсин затащил Тупицыну в номер гостиницы Шахна. Тупицына мне потом рассказывала, что в номере, выпив водки, Апельсин разделся наголо и стал демонстрировать свою нехилую фигуру. Показывал с гордостью рваную рану на бедре – это ему в Саматлоре возле пивной один бичуга штопором зацепил. Потом они пошли в ванную, где, по словам Апельсина, она вцепилась ему в член так страстно, как будто мужика пять лет не видела. И он кончил сразу, потому что сам давно без бабы, с самого считай Урала. Там в вагоне, подъезжая к знаменитому хребту, что разделяет Европу и Азию, засадил на скороту проводнице, у которой ****а была довольно чудная; она состояла из одной большой дырки прямо по центру, что весьма удобно. Но если бы у Апельсина *** был не таких огромных размеров, там ловить было бы абсолютно нечего.
Апельсин клялся, что берет в рот Тупицина абсолют-но классно. Рассказывала, что это её подружка научила, которая работала думбачкой в той же тюрьме, где служил муж Тупицыной. Наташка эта обитала у подруги, питалась за её счёт и брала деньги без отдачи, плюс украдёт что-нибудь обязательно.
Одно время Апельсин довольно прочно закантачил с Файкой. Мать чувихи как раз умерла от рака. Тут Апельсин к мышке и подселился. Сначала у неё были какие-то деньги, потом в ход пошла библиотека с клевыми книгами; мать была любительницей чтива. Плюс там ещё какое-то золотишко оставалось. Тоже скинули. Ну, ещё шмотки путяные. Файка заводная баба оказалась. Пропили далее и мебелишку. Трахались исключительно на полу.
Когда продать уже было исключительно нечего, Апельсин бросил Файку в состоянии крайней де-пресухи. Шатался некоторое время по городу без копейки денег на фоне ветшающих зданий и ни-щающего народа. Пока, наконец, каким-то чудесным образом не познакомился с одноглазой зубной врачихой, которая его пожалела чисто по-человечески. Подсела к нему вечерком на лавочке, где он мрачно курил в полном одиночестве, и спросила, почему у него такая тоска в глазах. Он стал ей что-то гнать, придумал какую-то романтическую историю. Она повелась. Это была дама в годах с отличной квартирой в центре города. Что ещё нужно бродяге для счастья?
Жил у неё, как кот в масле. Готовила она ему отлич-но, любила придурка, как родного. Любовь у них по-началу чисто платоническая была, а потом…
Дантистка перенесла какую-то операцию в детстве, ей половину полового органа зашили, осталась совсем тесная дырочка, а тут Апельсин поддатый со своей гигантской елдой как залезет ей туда однажды вечером. Она кричит от боли, просит ради бога поосторожней, но моего друга разве остановишь, когда он вошёл в раж. Разворотил ей в итоге всё влагалище. Поиздевался вволю над мешанкой. Он их гнилое племя в гробу видал.
Короче, врачиха дала ему приличную сумму, чтобы только он покинул её навеки. Он взял деньги, пропил их с ****ями, а вечером один *** ломится к этой зуб-нихе. Добрался до балкона, разбил окно. Та, тварь, вызвала ментов и моего друга повязали.
Когда моего лучшего друга посадили, я пришёл к Тупициной и от****ил её так, что она потом десять дней отлёживался на хате и *** ей кто воды подал, потому чурка её где-то погиб на одной из войн. Да и хватит об этой шалаве.
 


МОЙ ПИТЕР

Это был, конечно, далеко не первый мой приезд в Питер. Я начал наезжать сюда лет с четырнадцати. Я плохо учился в школе, хулиганил, пропускал занятия. Остался на второй год, учителя грозили меня отчис-лить.
А вообще, скажу откровенно, нисколько не жалею, что был плохим учеником, а потом и ***вым гражданином этой позорной страны, где правят исключительно черти. Всю жизнь я получал от ****ой системы не награды и грамоты, а удары по роже и печени. С работы меня увольняли, не успевал я устроиться. Сразу просекали во мне чуждого элемента. Да я и сам с этими лохами никогда не мог найти общего языка. Забираю, короче, трудняк и бегу до ближайшего пивняка. Вот она, пацаны, бля, свобода! А потом я вообще перестал делать всякие попытки устраиваться на работу. Да пошли вы все на хуй, хуесосы! Пахать ещё на вас дебилов.
 Короче сдёрнул я из Шахновска в Питер. Гулял по Невскому инкогнито, пил в барах и кабаках, засыпал на лавках, чуть некажный день залетал в ментовки. Весело было, кайфово и прикольно. Жрачку ****ил в привокзальных буфетах и городских столовах. Вы-пить там, в Питере, не проблема, многие просто хотят тебя угостить и выслушать твои бредни или самим исповедаться, какие у них там траблы и прочая ***-ня.
 Пока не поселился у одного латрыги, Сиплого. Это был настоящий доходяга: худой, испитой с красной сморщенной рожей. Одет в потёртую болоньевую куртку и рваные обтруханные штаны. Никогда не подумаешь, глядя на бедолагу со стороны, что он в своё время закончил ленинградский университет с красным дипломом, а потом работал юристом, пока не забухал по чёрному. Да, блять, жизнь эта чудная штухуёвина..
До того как встретиться мне с этим Сиплым жил я несколько недель на вокзалах и познакомился там с одним Колей, который убежал от родителей. Бичивал и подворовывал на банах. У этого придурка, когда мы с ним состыковались имелась бутылка водки. Мы резко раскинули её в привокзальном буфете, и я очень, надо отметить, взбодрился. Тут нам подвернулся пьяный клиент, предложив выпить, а потом пригласил переночевать у него на даче в Лисьем носе. Поехали. Пока мы там выпивали, я любовался старинной питерской мебелью, а Колян надыбал ценную иконку, и пока тот лох бакланил про свою несчастную жизнь, кинул её в мою сумку. Когда клиент вырубился, наконец, мы быстренько доканали до электрички и уже ближе к вечеру оказались в Питере. Попили где-то пивка, и тут мы с Колей потерялись, причём моя сумка с ценной иконой оста-лась у негодяя.
 Сижу я потом на мосбане и всякие нехорошие думки в голову лезут. Куда мне теперь кидаться без денег и жилья. Вдруг подсаживается ко мне мужик в сером пальтишке и предлагает выпить. Я не отказываюсь, конечно, потому что подыхаю просто с бадуна. Распили мы этот партвишёк на перроне и мужик предлагает отсосать у меня ещё за бутылку. Говорит, что в зоне к минетам пристрастился. Тут на меня чего-то нашло. Как начал я его ****ить ногами. За всю ***ню, за обиды этого ****ого общества и его ебанутых людишек, за отсутствие нормальной жизни, за напрасно прожитые годы…  Кароче… Кровь так и полилась по всей платформе. Наверное, замочил пидороса.
После поменял я баны, сижу в полутёмном зале и думаю: всё, ****ец тебе, Алик, пропал ты теперь совсем. Ни бабла у тебя, ни выпить, ни хаты. И вдруг у меня такая сильная злость возникла на всю эту ****скую жизнь и ****ую в рот систему. Говорю сам себе: «А вы так, козлы вонючие, ну, теперь держитесь нахуй, падлы!» И вижу, сидит в тёмном углу чёрный чурка, спит и держит в руке дорогую шапку. Подсаживаюсь к нему, толкаю его плечом – чел ноль эмоций. Тогда я спокойно надеваю песца и быстренько линяю с того бана.
Еду на мосбан и думаю, что хоть шапку щас спулю халдеям или носильщикам, раскумарюсь немного, приду в себя и прикину, что делать дальше. Приехал, вошёл в зал и вдруг вижу: сидит тот самый мой Коля, который свалил с моей сумкой и иконкой. Подхожу к нему. Тот сразу озяб и так заискивающе говорит: Алик, ты извини, твоя сумка цела, всё на месте, я там пошёл поссать на Литейном, потом смотрю – тебя нет.
Ладно, думаю, *** с ним, ****ить сразу не стал падонка, но после однажды на Суворовском, когда гуляли поздним вечером и походу грабили пьяных, от****ил мудака конкретно.
А тогда на бане мне начало резко везти. Такая пруха пошла, что я ебу. Нашёл жильё у этого Сиплого, бывшего юриста с Красной конницы, который вообще никогда не просыхал. Я ему ничего не платил, иногда только наливал. Этот мужик подошёл к нам, когда мы с Коляном пили в буфете, и попросил угостить. Слово за слово предложил пожить у него. Типа он тут недалеко, можно и пешком дойти.
Колян вскоре пропал, а потом явился с чемоданом забитым шмотками. Оказывается, бухал с какими-то ребятами художниками в кабаке на мосбане, и те при-гласили его в гости на Васин остров. Пили всю ночь, они его портрет нарисовали. Утром студенты уходят учиться, а Коляна оставляют в комнате одного. Ну, он по-быстрому собирает там вещички, надевает отличную дублёнку и сваливает из общаги.
Что самое интересное – Колян оставил у пацанов свою куртку, в которой лежала его ксива. Так что пацану кранты. Не сегодня-завтра отвезут его менты на Мытненскую в КПЗ, потому что жили мы тогда в Смоленском районе на улице Красной конницы. А ему типа похую.
Так я довольно долго пожил в Питере, и у меня о нём сохранились ахуенные воспоминания на всю жизнь. Город, конечно, классный, ничего плохого о нём не скажу. Интересный и очень кривой.


 

.

КРЫЗИС
Пусть сильнее грянет кризис!
Горький-Емелин


«Да что нам этот ****ый крызис…»
Думал я и шёл по Краснинскому шоссе – то ли куда-то, то ли откуда-то. Не суть. Проходил мимо боулинг клуба, где любит порой оттянуться центровой персонаж Вакуня, фирма которого ещё, кажется, не сдохла, потому что буквально вчера видел, как он вместе со своим неразлучным друганом Батей шёл с работы в Бистро, где у Вакуни открыт кредит на спиртное.
Минуя воинскою часть, я увидел идущую навстречу мне обыкновенную такую бабу в синем плаще-накидке, зелёных штанах, заправленных в валенки и с папиросой в зубах. Идёт такая в наглую развалочку и уверенно перед собой зырит глазами навыкате. Ну, думаю, тварюга. Поравнялся с ней и въебал прямо в пятак. Вырвал изо рта у неё папироску и с удовольст-вием закурил.
Шёл дальше тихой берёзовой соловьиной рощей и вспоминал, как отлично встретил Новый год. Бу-квально за пару часов до праздничного боя курантов мы по традиции гуляли с другом по центру города и бухали в самых стрёмных местах, где нас легко могли повязать менты. Им похуй новый год, у них план по штрафам и премии за количество задержанных бухариков. Но мы рисковали и пили то перцовку, то медовуху, то просто водяру. Кстати, пусть не ****ят некоторые эстеты, что «Велис» ***вый напиток, от которого якобы люди слепнут. Врут всё пидорасы. Это очень даже неплохая водка, не хуже любой другой.
Меня периодически накрывало неслабо и порой пробивало на воспоминания. Самое яркое в прошлом году это, конечно, когда летом на меня возле шестой школы напали три собаки, всего покусали и оторвали телефон в футляре. Собачий гопстоп называется. Сейчас наркоманы специально тренируют своих собак на мобилы. Вот какая ***ня у нас творится, а вы говорите крызыс. Бродячих собак вообще развелось ужас как много. Сегодня, например, всю ночь лаяли под окном и спать не давали. Они щас вообще оборзели, сцуки, и тусуются в самом центре возле Шахматного клуба. Ждут, наверное, сучары, когда люди полностью ослабеют от недостатка пищи и начнут падать на землю. Вот тогда псы конкретно и пожируют.
Ещё одно приятное воспоминание – приезд из Питера моих друзей Гриши и Наташи, которые не-однократно приезжали ко мне, когда я жил в Москве. Они и на этом раз привезли с собой канистру коньячного спирта под названием «Груз-200», потому что покупают его в магазине того же названия, где продаётся конфискат с таможки. Жрачку там, говорят, покупать нельзя, можно сдохнуть легко, а пойло вполне приличное. От него конкретно глючит, но это и хорошо, не так ли? Пили сначала в «Старом мельнике», а потом уже ночью в «Миг-27», на Советской. Делали так: заказывали грамм триста самого дешёвого коньяка, быстро его распивали, а потом наливали в графин «груз-200». В итоге Гриша пошёл в туалет и упал. Наташа стала его вычитывать, он её ударил. Они разругались бля реально. Просто разбрехались. Наташа бросилась в арку, а Гриша стал ловить зачем-то тачку. Я пытался их как-то удержать – не получилось. Гриша уехал и попал в ментовку, Наташа неизвестно где провела ночку. Короче, пове-селились на славу. На следующее утро я ещё, как дурак, привёл им в гостиницу «Уют», где они ос-тановились, потому что там дешёвые номера, одного центрового Борю. Он, как обычно, помирал с похмелюги, и они срочно бухнули его коньячным спиртом из той же канистры. Борян выпил, сначала капитально пришёл в себя и долго чего-то трындил, а потом стал ходить кругами и обоссал всю гостиницу, лох ****ый.
Да много всяких интересных событий произошло. Год прошёл явно удачно, даже если брать во вни-мание только эти два ярких эпизода.
Гулял я гулял по Краснинскому шоссе и ближайшим соловьиным рощам, так никого больше и не встретил, чтобы оторваться конкретно. И пошёл нахуй в Бистро. Этот клуб одиноких сердец, как называет его тот же Вакуня. На его пороге, кстати, в прошлом году умер известный в городе музыкант и похуист Стас Горобко. Он устал от беспросветной жизни и как чувствовал, что вот-вот ****ёт этот мерзкий крызис.
 Но тут мне показалось, что я вроде потерял нить рассказа: начал-то, вроде, про новый год. Ну, да, пили мы с друганом пили в разных местах центра, а потом вообще обнаглели и стали ***рить из горла прямо возле Оленя или Осла на Блони. Только по глотку сделали из горла – летят мусора. Оказывается, они тут кругом камер понаставили, всё снимают, а мы и не знали, лузеры, отстали от жизни. Повязали на время и записали данные, чтоб потом оштрафовать.
А что нам, блять, тот крызис, которым нас кажный день по телику пугают? У нас же и так он постоянно, сколько мы себя помним. Не так что ли, мужики?
После того как мы эту медовуху добили, деньги у нас резко скончались. Но Шахновск он ведь тем и хорош, что тесный, как твоя деревня, и знакомых всегда, как грязи. Особенно под Новый год все бегают, суетятся. Чего-то резко покупают в последнюю минуту перед боем курантов – бухло там или жрачку. Им крызис, кажись, похую. Одного другого встретишь – вот тебе и бутылка. В итоге друг отъехал, а я пошёл ещё в «Миг-37 или 44», на Советской, и выпил уже не помню чего. Заболтал там с одним нормальным, вроде, пацаном насчёт девушек к праздничному столу, хотя денег уже практически не оставалось да ещё официантки с****или у меня кошелёк. Какой там стол. К счастью, насчёт телок у камрата ничего не получилось, а я так окривел, что не помню как дошёл до дома. И сразу вырубился – и Новый год не встре-чал. Ну его нахуй. Так вабще и делают щас все нормальные мужики. Я-то отлично знаю, потому что часто общаюсь с людьми исключительно по бухлу. А крызис в ****у. Похую мороз.
 


ТЁПЛАЯ КОМПАНИЯ 
Утром просыпаюсь с мыслью, что денег опять ноль, а выпить как-то надо обязательно и очень срочно. Встаю, умываюсь, одеваться, слава Аллаху, не надо, потому что завалился вчера в одежде как пришёл ве-чером непомню воскока, и выхожу на улицу. Мороз крепчает, а у меня, как закон подлости, молния порвалась на штанах. Всю дорогу расстегивается. Пока дошёл до «Зори» или того что от неё осталось, чуть яйца не отморозил. В кафе нихуя никого нет: все ещё не проснулись, наверное. Что делать. Еле-еле наскрёб на маленький стакан пива. Пытался разговорить и развести барменшу насчёт крызиса, но та не повелась, ****а тёртая. Говорит: да у нас эти крызисы всю жизнь, мы привычные. Что-то типа такого она мне ****анула. Тогда я её прошу, хоть сам понимаю, что бесполезняк, налить стакан в долг. Она нивкакую. Что ты, говорит, я однажды одному дала в долг… до сих пор несёт.
У этой дуры, кстати, которая за стойкой было два мужа и оба умерли от водки. Причём первый ласты склеил, потому что она не дала ему похмелиться, а второй – крякнул, потому что дала. Да, не судьба, раз-мышлял я, глядя в окно на совершенно пустой, как вымерший, город. Уже третий или четвёртый день, я уж со счёта сбился, народ гуляет. Наверное, подустал малость. Ничего, скоро начнут выползать. Город-то тесный, кого-то точно встречу. Как-то летом я вот тоже вышел в центр без копейки денег и ***во мне было нетто слово. Подыхал короче. И никого, блять, как закон подлости. Тёрся возле «центрашки», думал кто-то всё ж появится, но никого знакомого, хоть умри. Так стою, только сигареты, как идиот, стреляю у прохожих. Некоторые дают всё ж, не все ещё оконча-тельно скурвились и ожлабели. И тут злость меня взяла на весь ****ый белый свет. Думаю: нихуя не уйду отсюда, пока кто-то не подойдет с баблом и не бухнёт меня по-человечьи. Четыре часа ждал, поцаны, и всё-таки пришёл ближе к вечеру один малознакомый хлопец при башлях. Зато как он меня похмелял… это сказка. Мы классно посидели с ним в той ещё культовой «зорьке», нажрались само собой и сняли клевых тёлок. Поехали к нему на хату и там оттопырились по всей программе.
Да и вчера, вроде, неплохо масть пошла. Поначалу обычно, как закон подлости, полный голяк. Бегали с Лёнькой, терским казаком с Фурманова, по всему цен-тру, как конченые идиоты. Нихуя никого нет. Да рано ещё было, все спали пока. Одного Вакуню, наконец, встрели на Маяковке с фингалом. Ему накануне в Бистро кто-то нарезал. Он, Вакуня, чел бесбашенный и пьяный вабще ничего не соображает. За языком не следит. Гонит своё-чужое и порой нарывается. Ему вабще не везёт иногда по жизни. То на гопстоп нарвётся, то просто так не за *** получит ****юлей и ходит на новый год весь красивый.
Вакуня нас хмульнул зачуток, только у него денег не особо и настроение не очень, хоть он фингалы и кремом намазал. Одно его радовало, когда выпили по сотке в той же задроченной «зорьке», что украине, наконец, отключили газ. Это и других мужиков как-то бодрило, когда мы с Терским каких-то знакомых встрели у пивняка, что возле кафе «пионерское», которое ещё "селёдкой" называют, рядом с кинотеатром Октябрь. Мороз крепчает, пиво холодное, у меня ещё эта ширинка не застёгивается нихуя, продрог немного, но базар за то, что украину отключили от газа и хохлы там мёрзнут, как цуцики, конечно, бодрил и ниибацца согревал. А тут кто-то из знакомых харь притащил баклажку нашего рабоче-крестьянского портвешка номер 72 за двадцать девять рублей. Настроение ещё больше поднялось. Ёбнули мы с Лёней Терским по стакану тоже, братва ж она завсегда поделится пойлом и не даст своим умереть от жажды. Выпили, говорю, только это ж ка-пля в море и слону дробинка.
Постепенно мужики, которые нас хмельнули, рассасались, и мы снова с Терским вдвоём остались. Нарезали ещё пару кружков по центру – опять порожняк полный. Что ж делать? Уже отходняк опять начинается. Нырнули в закусочную на Тухачевке, куда я вабще-то остерегаюсь заглядывать, потому что должен там рублей пятьсот. Но состояние было такое, что поебать на всё. Да и там никого, кроме каких-то упырей, которые угрюмо ***рють свои сотки в одно жало и из-под лобья криво на тебя зырят. Короче, палево, облом и измена.
И вот идём мы с Терским уже такие понурые и склонные к пессимизму, хотя по натуре оптимисты оба, у меня ещё ширинка эта заебался уже застё-гивать, и вдруг я вижу возле кафе на Докучаева знакомую башку жёлтого цвета. Никто иной там как Клюгер рисуется, а рядом, как обычно, Борян, Влад и ещё кто-то из знакомых харь. Чувствую я, что теплеет, вроде, хотя на улице мороз уже под сорок градусов. Подходим с Терским, поздравляем братву с праздничком и интересуемся сразу, как у них насчёт вмазать. А они без разговоров на вход показывают, типа заходите, присаживайтесь. Ну, мы сразу в тепло нырнули – там, бля, стол накрыт и ломится от водки и закуси. Я сразу ёбнул фужер водяры и с большим удовольствием заторнул солянкой из Владовой тарелки. Чуть её полную не съел так на жратву про-пёрло, потому что бухал-то уже семь суток, а ел очень мало. Да ещё давно уже мечтал соляночки поесть.
Ну, и пошла масть короче. Оказывается Влад банкует. Он типо хату слил и типа её резко про-пивает. Бывает. Влад он чел бесбашенный. Закончил иняз, но по профессии ни дня не работал, зато бухает день в день уже не первый год. В Париже побывал, только там ничего не помнит, так как нажрался в первый же день приезда, а потом бегал по городу и кричал: едут-едут по Берлину наши казаки. Сидели мы в этом кафе на докучаевке довольно плотно. Если бутылки на столе кончались, Влад резко давал денег – типо, да наты! - и кто-то сидящий с краю шёл к стойке за пойлом. И как хорошо было посидеть в такой тёплой компании. Такое ведь теперь не часто бывает. Больше по праздникам. Базарили *** знает о чём, как обычно, но разговор был приятный и все ж свои кругом, одна шобла-ёбла. Нет, заебись, комраты, вот так хоть на Новый год посидеть со своими па-цанами.
Потом постепенно пацаны отъезжать стали. Сначала Клюгер едваживучий стал себе такси вызывать, ему ж далеко на Лавочкина переться надо и никак не мог вызвать тачку, так пешком и поканал на автопилоте. Хорошо если не заснёт гденить по дороге, а то он любитель. А щас далеко не май месяц, когда и на Блони можно спокойно покемарить, пока не забрали. Тут Влад начал блевать прямо на стол. Борян тот вабще заснул и не реагировал на удары в плёчо и даже по тупой башке. Он не плохой пацан, но довольно смурной и быстро отъезжает. Другие тоже чего-то приуныли, только мы с Терским держались до поры. Лёня всё ж не выдержал в оконцовке, нервы то не железные на лохов кругом смотреть и слушать их левую ****ёшь. Задрался с кем-то из посторонних, а я чувствую, что меня накрывает капитально и пошёл до дома. Благо живу-то рядом.
Нехуёво, кароче, вчера погуляли, а вот сегодня мне не везёт что-то. Не пруха однозначно. Да рано ещё не вечер, все мужики пока бухие спят. Праздник же про-должается. А вабще надо пойти прогуляться по разным нашим точкам. Мало их в центре осталось, но есть ещё несколько. Так я рассуждал, сам себя утешая, и тут вдруг в кафе резко входит Наташа Смерть. Готичная такая, как обычно, но совершенно на удивление трезвая. Летит ко мне, садится и, не здороваясь, спрашивает: есть у тебя что-нибудь? Пока нет, отвечаю. – А будет? – она домогается. – Щас кто-нибудь придёт, Вакуня, например. Не ссы, Наташка, похмелимся.
У Смерти, вроде, надежда в глазах появилась, одна-ко тотчас угасла.
- Я тебя расстроить хочу, - говорит и грустно так на меня смотрит.
- Ну, попробуй, - отвечаю, - может, мне полегчает.
- Ты Грека помнишь? Ну, парень у меня был два-дцатипятилетний, у тебя ещё как-то зависали с ним?
- Когда ты ногу что ль у меня сломала?
- Ну, конечно. – И Смерть улыбнулась даже, но тотчас нахмурилась.
- Грек-то повесился.
- С какого перепуга?
- Да он пил где-то в компании и случайно пацана какого-то убил. А в зону больше не захотел, у него итак четыре ходки было. Повесился на велосипедной цепи.
- Изуверец, - заметил я и посмотрел в окно. Нет, надо валить отсюда. Под лежачий камень вино не капает. Надо пройтись по заведениям. Может, кто и ожил уже.
- Если сейчас срочно не выпью, - шепчет мне Смерть, - разхуярю нахуй эту ****ую «зорьку». Уже Грека помянуть не дают, скоты.
Тут я решил точно менять диспозицию и покинул Смерть.
 


СЛАВНО ВРЕМЯ ПРОВЕЛИ
Глеб ученик седьмого класса Православной гим-назии. У него страшно болит голова после вче-рашнего. Его двоюродной сестре Кати исполнилось тринадцать, и она пригласила его к себе на днюху. Собралось их там, на Автозаводской, человек десять пацанов и девок. Смешали напиток Ягуар с колой, фантой, спрайтом и джин тоником. Выпили, покурили. Пошли танцевать. В восемь часов все уснули, а Глеб пошёл на дачу к товарищу Кириллу. Ему уже семнадцать. Сам пацан из Екатеринбурга. В Смоленске оказался случайно. Ехал в Москву, а попал сюда к нам. Понравилось. Говорит: кто не был в Смоленске, тот не знает России. Кирилл любит устраивать тусы у себя на даче. Особенно интересно на день победы. У него в одной школе (Глеб не хочет называть номер) есть знакомые старшеклассницы. Он их приглашает к себе на дачу. Девки все классные. Девятого мая у Кирилла они выходят танцевать в военной форме – гимнастёрки и коротенькие юбочки, под которыми больше ничего нет. А пол-то стеклянный. У Кирилла в тот день, когда у Катьки, сеструхи Глебовой, была днюха, тоже туса собралась. У него там есть свой узкий круг, в который входит и Глеб, но иногда приходят и случайные люди. Девочка Лера как раз невзначай там оказалась. Все выпили и пошли танцевать лампаду. У Леры (ей четырнадцать лет) такая классная жопа. Она прямо перед Глебом стояла и вертела задом просто классно. Он потом спрашивает у Кирилла, который уже еле шевелит язы-ком: можно они с Лерой в его комнате спать будут, и тот (отличный пацан) говорит: да спите вы где хотите. Тем временем Андрюха начинает заниматься паркуром, то есть бегает по стенам. И случайно попадает в окно. Оно разбивается, Андрюха, он вообще дальтоник, вылетает в сад. Макс (он шизофреник голимо) занимается бейсджампингом, прыгает по всей даче, зависает на люстре, падает вместе с ней на пол, прыгает опять, пока не вылетает в покрытый льдом бассейн. Пробивает лёд и начинает тонуть. При этом дико смеётся, потому что до этого неслабо курнул на коктейль из колы, ягуара, фанты и джин-тоника. Глеб уединился с Лерой в комнате хозяина, который уснул прямо за столом, и тотчас вы-рубился. Ночью просыпается и видит, что раздет, хотя точно помнит, что засыпал в одежде. Лера рядом и тоже раздетая. Утром спрашивает девушку: как так получилось, что мы разделись. Она отвечает: да ты ночью проснулся и пошёл поссать, а потом разделся, меня раздел и тут же вырубился. Потом говорит: тебе что, правда 12 лет? Да не ****и. Тебе четырнадцать. Ладно, Глебу домой надо идти, а то родители искать начнут. С Лерой всё-таки договорился встретиться, но опасается, что у неё может быть парень.
 


БЕСПРЕДЕЛ
Как-то раз сидели мы с Наташкой возле её девя-тиэтажки на лавочке и жрали котлеты, которые она припёрла из дома. Меня её родаки к себе не пускали, потому что считали шпаной и падонком. Даже евоный батя, конченый алкаш, презирал меня, а истеричка мамаша вообще орала, как припадочная, при моём виде. Вот-вот, мне казалось, готова наброситься. Но сама Наташка меня тогда ещё подлюбливала и время от времени подкармливала. Она добрая, в сущности, была девка, хоть и психопатка конченая.
Накануне мы с ней нажрались в говнище у неё в подъезде. Выпили две бутылки водки в два жала и ре-шили куда-то ехать. Куда вообще не помню, да и не важно. Может, к Ван-Гогу, который нас приглашал в гости. Вышли из дома, уже смеркалось. Наташка обыч-но датая ****ует прямо вперёд, как танк, ей всё похую, она ничего перед собой не видит. А тут на углу, возле автобусной остановки подавал задом «мерседес», ну, чувиха в него и врезалась. Я подхожу, Наташка валяется. Стал поднимать, а она-то кобыла здоровая – как рухнет на меня всей массой. Я упал, конечно. Она сверху. Лежим, барахтаемся. И говорим друг другу, что надо владельца этого «мерса» на баблос поставить. Только пока мы поднялись, он уже давно свалил оттудова.
Но это к слову. Самое интересное впереди. Сидим мы с ней на лавке, жрём эти котлеты ****ские и хотим опохмелиться по страшной силе. Денег же, как обычно, ноль. Вдруг идут мимо нас к подъезду парень и девушка. Обои симпатичные и уже прилично датые. Весёлые. И мужик спрашивает, не угостим ли мы его котлеткой. Да, конечно, какой базар. Протягиваю ему, и он как охуеет тут. Кричит, что мы отличные робята и зовёт нас в гости.
Оказалось, что они торгаши обои, Макс со Светкой, и в наташкином доме хату снимают. Заходим к ним в однокомнатную квартиру на втором этаже – там водки стоит три бутылки на столе. Ну, и закусь приличная: салями, окорочка, ещё какая-то жрачка, типо салата, уже не помню точно.
Сели за стол на кухне. В зале у них из мебели один матрас и стерио-проигрыватель. Но музыку мы не слу-шали. Бухали одну за одной, как будто спешили куда. И о чём-то оживлённо ****ели. Макс первый отрубился. Начал чёта орать невразумительно, махать крыльями, побежал куда-то, рухнул прямо точно на матрас и затих. Следом Наташка моя отъехала за столом. Мы со Светкой оттащили её к Максу. Она кобыла здоровая, кстати. Как-то раз у Ленки Дубровской, её лучшей подружки, я приревновал Наташку к одному лоху, с которым она при мне чуть ли не ****ься начала, и вырубил с первого удара. Но это только раз так получилось удачно. Все кто там был в этой вонючей хате прямо зааплодировали мне. А Наташка встала и стала вести себя какое-то время более-менее прилично. А через пару месяцев мы с её другой подружкой, Анжелкой Олимпиевой, которая всегда при встрече, как только начинаем выпивать предлагает отсосать у меня на скороту, напились в жопу и пошли на Тихвинское кладбище помянуть первого наташкиного ёбаря, Висильника, который несколько раз вешался, но крякнул от передоза. Его в оконцовке страшного беспредела по жизни загнали в дурку, и он там смешал в кучу много разных колёс и ***нул разом эту гремучую смесь. Придурок.
Короче побухали на кладбище, потом идём, ****у эту слепую Олимпиеву ещё ведём, как два внатуре поводыря, и где-то в раёне кисилёвского рынка Наташку начинает глючить. И эта падла, прикиньте, вынимает из сумки железную палку и кидается на меня. Я, ****ь, ещё не такой пьяный был, к счастью. Выбил это оружие, которым она уже мне однажды пробила башку, нахуй и начал ****ить кобылу по ****у. Бью-бью, и что такое, не могу сбить с копыт. Уже народ кругом собрался. Некоторые советует, как её ловчей свалить. А я, сука, явно не в ударе. Плюнул потом и пошёл домой спать.
А тут со Светкой сидим на кухне, бухаем в два рыла, ****им о чём-то. Больше, кажись, ни о чём. Вдруг эта мартышка смуреет резко и без всякого якова хватает со стола порядочный нож.
- На, - кричит, - если ты мужик, вставь этому гандону Максу в бок. Ненавижу эту жирную скотину. Он мне всю жизнь отравил. Я его резала уже неоднократно, только всё не получалось добить. Вали быка на глушняк.
Я хорошо ещё не совсем пьяный был. Прикинул последствия. Ладно, завалю я кабана. Потом выебу эту Светку. А что дальше?
- А дальше, - она мне подсказывает, - поедем с тобой к Ван-Гогу.
- Ты его что ль знаешь? – удивляюсь я.
- А как же. Я ж его крёстная мать.
- Поедем лучше сейчас, а Максом потом займёмся, – говорю я. Пьяный-пьяный, а соображаю.
- Ну, поехали как нехуй нахуй.
Светланка одевается, берёт с собой нож, и мы идём на улицу.
А там ночь уже глухая и прохладно. Чтоб согреться, покупаем в ларьке бутылку паленой водяры и пьём в подъезде из горла. Светланка ***ет совсем и лезет ко мне обниматься. Вижу её алый рот, большие ****ские и совсем мутные глаза. Разве тут устоишь. Валю девку в грязь и пыль подъезда и ебу довольно сурово.
К Ван-Гогу в тот же Кисель добрались на тачке. У Светки баблоса хватало. Удачный день выдался на базаре. Приехали. Поднимаемся к челу на седьмой этаж. Звонили-звонили. Тишина полная. Наконец вангоговская мамка спрашивает тихим голоском:
- Какие там разъебаи прикатили в три часа ночи?
- Открывай, пидораска! – орёт Светланка. – А то дверь выбью нахуй. И нож вынимает. Шепчет мне: - Ща я козлихе вставлю.
Но та ушлая оказалась бабка. Вангоговских дружков она хорошо изучила. Кричит, что щас ментов вызовет и чтоб мы уёбывали нахуй пока не поздно.
Ну, пришлось уебать, конечно.
Вернулись на их съёмную хату. Макс уже шевелился и постанывал, Наташка что-то бормотала. Душила ко-го-то во сне походу. Мы со Светкой чёта начали дико смеяться сам не пойму над чем. Над всей этой ****ой жизнью, наверное. Она молодец, девчонка, не забыла прикупить в ларьке ещё водчонки. Выпили мы, окри-вели уже наглухо и тоже завалились на матрас.
 


НАШИ БАБЫ
Основными Шахновскими бабами из самых крутых я назвал бы Ольгу Викинг, Наташку Смерть, Аньку Катастрофу и Анжелку Олимпиеву. Эти бесбесды бесбашенные оторвы практически всё видели на хую и всех ****и в рот. За што им слава и почёт и вечная память.

Олька такая высокая светловолосая белокожая и вся скандинавская фактура. И также как все эти фины, датчане и прочие шведы склонна к садо-мазо. Сначала она жила с художником Торчком, который весьма быстро сторчался и умер молодым. Потом у неё был туберкулёзный азер, кидала с базара, после смерти которого Олька связалась надолго с негром Улешем из Уганды. Она быстро посадила студента-медика на местный сэм, так что бедолга бросил свой ВУЗ, устроился грузчиком в приёмный пункт цветных металлов и забил своё чёрный болт на родную Африку. Следующий у Ольки был какой-то вечный зек, хриплый "синяк" в наколках. Он заразил художницу сифоном, прежде чем окончательно погряз в своих зонах. Ко мне Викинг приходила вся истерзанная чувством вины и просила, чтоб я связал её покрепче и как следует отходил армейским ремнём с бляхой. А то вела меня к ближайшей помойке и требовала ****ь исключительно в жопу.
Анька Катастрофа была ещё круче. Она вообще с му-жиками долго не жила. Пару дней максимум. А если ей надо было срочно поебаться, она нажиралась в хлам и снимала обычно двух-трёх мужиков. В последний раз эта ****а заскочила ко мне с утра пораньше срочно хмельнуться и рассказала про то, как накануне сняла двух чуваков и даже рожи их не запомнила. Один был в длинном пальто, а другой такой невзрачный. Вот и все впечатления.
Наташка Смерть, однако, отличалась какой-то необыкновенной упёртостью. Как-то, выпив пива со спиртом и закусив грызлом с нарко-грибами, она стала с энтузиазмом клясться мне, что всю жизнь была, есть и будет ****ью и в рот она **** весь белый свет.
Понятно, что когда эти три ****ые девки собирались вместе, то творили нечто экстремальное. Как-то в начале мая установилась у нас необыкновенно жаркая погода, и наши девочки забухали не по децски у известного пейзажиста Депутата, который отвергал начисто всё современное искусство, начиная от Малевича, и молился на Шышкина, Поленова, Дубинина и других из этой могучей кучки. Он, кстати, начитался однажды Кастанеды, братишка, и пропил за бесценок всё, что имел в квартире, включая телик и видак. Остались только голые стены. Сам Депутат ходит в рванине, как какой-то ископаемый митёк. Бухает он со всяким быдлом абсолютно без разбора и пропивает сразу все бабки, если ему удаётся сдать какую-нибудь картинку. 
Короче, они проссывали очередной гениальный депутатовский пейзаж, и наши три ****и просто охуели. Вспомнили хиповую молодость и совершенно спонтанно кинулись стопом на юга. Как были в одних шортах и футболках. Думали подработать там на пляже, раскручивая богатеньких кексов. Мечтали оттопыриться на море в полный рост. Но где-то в районе курской аномалии погода резко изменилась. Сразу зверски похолодало. Температура упала до минус градусов. Пошёл снег. Наши отчаянные оторвы замёрзли все, как цуцики. Туда ехали с песней, а обратно пришлось добираться, подобно замученным фрицам. В дороге притом их ****и, избивали и унижали, как хотели, уроды-дальнобойщики. Не то что во времена расцвета хипизма, когда добродушные водилы подвозили девок бесплатно да ещё ****ели с ними на всякие хиповые темы. Но добрались-таки до родных пенатов.
Однако всем им даст фору, ****ь буду, наша ге-ниальная слепая ****а Анжелка Олимпиева, про-званная Бамжелкой за то, что редко ночует дома. Она почти абсолютно слепая, но паходу переебала почти весь город, включая самых близких родственников. В своё время ей посоветовали в клиники Фёдорова не пить и не ****ься, но баба делала всё наоборот и вскоре практически ослепла. Тем не менее, не унывала. Она то у одного мужика позависает, то у другого. При встрече со мной Бамжелка сразу заявляет: "давай отсосу".
И пацаны ж любили её сильно. Вид у неё, правда, был клёвый. Красные волосы и бледное лицо. Чем-то напоминала Дэвида Боуви. Однажды был у неё парень, кажется Сашка. Пил с ней сэмом и так вдохновился гениальной бабой, что вырезал у себя на руке кухонным ножом её инициалы и выпрыгнул из окна шестого этажа. Но, к счастью, не разбился, так как от вечного голода почти ничего не весил. Легко спланировал в мягкий сугроб и остался жить на ра-дость людям. 
 


ФРАНЦ ЗАВИРКИН И ДРУГИЕ ПАДОНКИ

Из шахновских самых известных падонков в первую очередь надо отметить Франца Завиркина и Гену Скородума. Первый считался вообще человеком-легендой. О нём до юных падонков долгое время доходили лишь тёмные слухи и воспоминания. Произносимые полушёпотом. Он находился в зоне, якобы за шпионаж, а на самом деле просто активно промышлял фарцовкой, знакомился в наглую с иностранцами, **** баб из западных посольств, что при советах было прямым вызовом общественному строю.
Больше всего информации о Франце доходило до шахновских падонков от Гены Скородума, который когда-то плотно корешился с человеком-легендой. Сам себя Скородум называл чуваком международного класса, считал, что в совдепии он временно и по недоразумению, и вот-вот свалит за бугор. А пока был мастером раскрутки, особенно женского пола. Выпив в ресторане Россия пару стаканов вина, он шёл в женскую общагу, тормозил там какую-нибудь студентку и вешал ей на уши всякую ***ню. Типо предлагал пойти на день рождения к народному артисту Евсееву, который исполнял даже роль Ленина. Только нужно взять с собой сумку побольше и денег рублей двадцать пять, так как для начала придётся посидеть пару часиков в кафе Заря.
Гена вёл девушку до первого винного, где поку-палось бухло на все деньги, а потом они шли в кафе, где отдыхали за всю ***ню. Пока у студентки не кончалось бабло. Тогда пьяный Скородум начинал всячески опускать дефчонку, называя её нехорошими словами. Та в итоге обижалась и убегала, наученная горьким опытом на всю жизнь.
Ещё он любил подойти к какому-нибудь высшему учебному заведению во время вступительных эк-заменов, представиться преподом и предложить помочь сдать экзамен. За эту услугу абитуриент должен был напоить Гену и его знакомых падонкоф. Было у него ещё одно хобби – пройтись по номерам гостиницы России и крутануть приезжих. Делал он это мастерски, как бы гипнотизируя клиентов взглядом и параллельно подавляя их сознание импровизированной ахинеей в духе потока сознания. Командировочные беспрекословно доставали из бумажников нужную сумму и отдавали Гене.
Что до Франца Завиркина, то это был тяжёлый случай русско-немецкой связи. (Недаром есть по-словица: что русскому хорошо, то немцу смерть). Отец у падонка был офицер вермахта, который во время войны переспал со смоленской бабой, оказавшейся под немцем. 
Когда он откинулся, отторчав пять лет за «шпио-наж», то сразу произвёл на смоленских падонков неизгладимое впечатление. Это был красивый на правильный западный манер, несколько бледноватый романтической послетюремной бледностью человек около тридцати лет отроду. 
Первое время после освобождения в нём мало чего было заметно странного. Разве что он патологически боялся конторщиков и каждую минуту ждал от них подлянки. По этой причине он никогда не ел в ресторанах и столовых, а готовил себе пищу дома.
Вскоре он влюбился в одну местную бабу, которая работала официанткой в кабаке. Идеализировал эту Розу, подобно Дон-Кихоту, не замечая, как она давала всем, кому не лень. Франц каждый день дарил ей цве-ты, на которые тратил почти все деньги, которые зарабатывал, подметая улицы. Уже в это время у него проявилась немецкая страсть к чистоте, и он, даже просто гуляя по городу всегда поднимал окурки, огрызки и другой мусор. Роза считала Франца психом и в итоге пожаловалась на него своим приблатнённым дружкам, которые от****или падонка и отобрали у него транзисторный приёмник, по которому он слушал американский джаз. 
После этого у Франца начался крышесъезд. Он стал считать, что все женщины плетут против него коварный заговор и называл весь женский пол «капланками» в честь известной фанни, которая стреляла в Ленина.
Теперь он вообще не общался с бабами, предпо-читая «чистый онанизм». Одновременно Франц начал хорошо относиться к коммунистам, особенно выделяя среди них Дзержинского, называя его кристально чистым человеком, а правящих партийных боссов называл не иначе как «нашими кремлёвскими от-цами».
Кончилось тем, что его всё-таки закатали в дурку. Но и там среди полностью опустившихся и де-градировавших типов Завиркин выглядел редким исключением. Держался. Всегда чисто выбритый, на-глаженный, он даже в больничной одежде имел довольно приличный вид.
 


РУССКИЙ ХАРАКТЕР
Мне кажется, пока в России есть такие мужики, нам всё похую. Сужу я о них не голословно. Всех их бес-песды знал лично и со всеми выпивал. Так что инфор-мация из первых рук, а не какая-нибудь там «ханде-хох», как однажды на остановке одна старушка назвала «секонд хэнд».

Дурак
Я знал Лёху Дурака с самого детства. Он был мой со-сед, хотя я его очень редко видел. Дурак подсел совсем молодым за нож ещё при Сталине. Дали червонец, но он отсидел только год и вышел по бериевской амнистии. Потом садился постоянно после коротких перерывов много лет подряд. Обычно за всякую ***ню: чаще всего бил морду какому-нибудь начальнику. Получал свой пятерик и шёл в зону, как к себе домой. Откидывался и гулял неделю другую на воле. Его можно было видеть в чёрном костюме и шляпе гуляющим по улице в совершенно отвязанном виде. Он часто приставал к обывателям и обычно оскорблял их самым циничным образом. Ему всё равно было мужчина перед ним или женщина. Иногда падал и засыпал прямо на земле. Просыпался где-то ночью и весь грязный тащился домой. Однажды он вылез на карниз дома на уровне пятого этажа и грозился сброситься вниз, если ему срочно не дадут червонец на опохмел. Сжалился врач Хасин, притащил Лёхе чирик. Или раз, наоборот, поспорив на пятёрку залез буквально за минуту на самую вер-хушку высоченного дерева, росшего возле магазина. Выиграл, конечно, и от души поил всю кодлу.
Лет в сорок пять Дурак тормознулся, завязал и перестал садиться. Зажил себе с одной приличной бабой, которая любила уголовников. Пил, однако, по-чёрному и хулиганил по мелкому. Идеалам юности не изменил. Пить не бросил даже тогда, когда у него открылся туберкулёз. И умер так. Пришёл к соседу с двумя бутылками самогона, как бы уже чувствовал свою смерть. Одну выпил и сразу двинул кони. А вторую оставил товарищу, чтоб помянул его по-человечьи.

Ширяй
Андрюха Ширяй был моим соседом по подъезду на Проспекте строителей. Этот беспесды русский тип ***рил паленую водяру лет пятнадцать подряд, несмотря на врождённый порок сердца и ин-валидность. Вот сейчас некоторые мудаки утвер-ждают, что в грузинских винах нашли пестициды. Плюньте вы, блять, им в эти пестициды. Учитесь у Ширяя. Он пил только паленую, которую покупал у левых бабок, торгующих возле магазина Поле чудес, неделями, пока не прихватывал мотор. Потом в критический момент вызывал себе «скорую» и какое-то время отдыхал в Красном кресте. Во время ремиссии мужик читал запоем. По его словам, он отходил на книгах. Потом выписывался и начинал бухать по новой. ****ил жену Машку, дрался с соседями, орал на весь подъезд и устраивал в своей запущенной квартире типо притона. Во дворе все мужики уважали Ширяя, и когда он умер лет в сорок от воспаления лёгких, поминали его несколько дней кряду и вспоминали о нём всё только хорошее.

Мамочка
Володя был моим соседом по хрущёбе. Это был беспесды грязный, вонючий и мерзкий тип, из всех кого я когда-либо встречал в жизни. Вечно бухой, он положил на всех жильцов и, по выходным высунувшись из окна, благо наша квартира располагалась на первом этаже, обзывал всех проходящих мимо тварями, мразями, животными и тд. Невзирая на возраст и пол. Што характерна никто из идущих мимо дома ни разу не вытащил мудака на улицу за уши и не выдал за щеку. Не говоря о том, чтоб от****ить для порядка и назидания другим обормотам. Нет, всем было как бы похую. Или, может, они просто сцали? 
Вечером мы, обитатели ****ой хрущёбы, видели, как Володя возвращается с работы. Идёт, шатаясь, в расстегнутом пиджаке и разговаривает сам с собой, отчаянно жестикулируя. Причём может остановиться и поссать где угодно и прилюдно. Один раз я наблюдал, как мерзкий тип ползком пересекал довольно оживлённую улицу, и весь транспорт почтительно остановился, пропуская гадину. Обосанный, провонявший *** знает чем, он заваливается в нашу коммуналку и часто падает где-нибудь на кухне. Как готовить и жрать там после этого? Володя ведь и обосраться может в любую минуту. 
Потом это животное начинает стонать, орать, гнусно материться и посылать всех жильцов конкретно на *** и в****у. С трудом поднимается, валит всё на своём пути и кое-как добирается до своей комнаты. Там у него хер знает что творится. Всё разбросано, раскидано, поломано, обоссано и облёвано. Володя включает телевизор, закуривает и начинает комментировать программы, роняя по сторонам горящие бычки. Чтобы там не показывали, он всех облаивает, оскорбляет и посылает. Чеченцев Володя предлагает всех замочить из пулемёта в долине Дагистана, включая женщин, стариков и детей. Стопудова, беспесды. Америка ему не указ и никогда не была. В рот её ****ь сто раз. Даже если сами левые пиндосы называют Буша панком, то какой может быть базар. Проблему чёрных в России Володя решает радикально и моментально – быстро нах на родину и ****ец. Хохлов и жидов ненавидит одназначна.
Постепенно Володя всё же затихает и засыпает, наполняя квартиру громким храпом. Временами орёт нечто нечленораздельно-животное. Стонет, ахает, а часам к пяти вдруг начинает каяться и молиться. Вспоминает мамочку и просит у неё прощенья. А в шесть вскакивает, быстро бреется и бегом бежит на свой завод, где его очень ценят. Вот такой беспесды экземпляр и русский характер повстречался мне на жизненном пути.
 


БАБИНИЧИ
Начнём издалека. Я праздновал тридцатник и пригласил в кабак «Нива» несколько своих близких друганов, которые оказались в итоге козлами. Вот слушайте, что там было. Выпили мы, пошли танцевать с девчонками. Их много, они такие красивые и все не против, вижу, со мной загулять. Ещё группа играет знакомая под руководством Вовки, брата Светки Геры, с которой немало путешествовали по стране. Она умерла, кстати, недавно. Муж её, хромой Ильич, попал в больницу, а Гера забухала на хате. Кто там с ней пил, неизвестно. Выписывается Ильич, а в квар-тиру войти не может. Ну, попросил соседа через балкон залезть, благо у него второй этаж. Тот слазил и говорит, что Гера мёртвая лежит.
Но дело не в этом. Гуляем мы в кабаке по полной и тут я спускаюсь вниз покурить, а там три кабана стоят и на меня неправильные косяки давят. Я в эйфории, весь такой супер, и девки меня любят и всё вообще заибись, подхожу к ним и раз одного по ****ьнику. Тут они трое на меня напали. А дружки мои так называемые *** дёрнулись. Сам бился как мог. И оба же здоровые лбы. Но перессали, суки. Гандоны. Я с ними после этого никаких больше дел не имел. Вот так, пацаны, проверяется мужская бля дружба.
 Потом я снимаю двух девок и двигаю к себе на Гор-ку. Оттянулся с ними до утра и прогнал домой. Поспал часов до двенадцати, встаю, гляжу на себя в зеркало – а ****а. Под обеими глазьями по фингалу рисуется. Ну, надо ж хмельнуться срочно, только денег нет ни копейки. Все вчера с этими фуфлыжниками проссал. Что делать? Надо в центр ехать и искать спонсоров. Стою, жду автобуса. И тут вижу официантку Вальку, мою соседку. Она в мотеле работает, и я давно с ней хотел закантачить да не было повода. И вот нашёлся. Сразу у меня мозга сработала: вот кто ****ь меня сення похмелит. И точно, всё чётка, девка быстро идёт на контакт и предлагает поехать в мотель выпить коньяка. Берём тачку и едем. Платит само собой Валентина. Приехали, попили коньячку на бережку красивого озера, и я вспомнил про своего верного другана Сашку Быкова, у которого тогда в каменном сарае был музыкальный бункер. Там мы охуевали под самый классный по тем временам музон.
Едем туда на Лавочкина с Валькой. Сашка охуенно рад нас видеть, ставит сходу пинкфлойдовский Эни-малс и идёт принести закусь к нашей конине. И вот несёт он грибочки там с картошечкой, а в бункере порог высокий, и Сашка как наебнётся с этой тарелкой. Все грибы на земле оказались. Чувак смеётся и говорит: щас ещё принесу. Тащит поновой и опять на том же месте падает. ****ец. Мы хохочем с официанткой не можем, и Сашка на полу ржёт. С третьей ходки всё ж занёс пацан грибочки.
К чему я вообще всё это вспоминать начал? А, да. Недавно был у Сашки в гостях. Он квартиру свою городскую слил и живёт теперь в деревне Бабиничи. Место мне понравилось Кругом лес, есть речка Смердянка и где-то подальше говорят озерцо. Не доходя речки, Сашка остановился, попросил меня дать ему выпить Немирова, что я вёз с собой, из горла и помянул тех мужиков, что не дошли до деревни и рухнули здесь с концами.
Правда, баб тут совсем в Бабиничах не видно, зато мужики время от времени ещё встречаются. Привёз я Сашке по его просьбе блок сигарет «Перекур», мака-рон и масло подсолнечное. Он старый виниловый Пинкфлойд поставил, запиленный совсем Энималс. Улыбается довольный.  Сели мы вечерять. Только по первой выпили, в окно постучали, и показалась какая-то чёрная харя. Оказывается, это сосед друга, Толян, еле стоящий на ногах. Вошёл и говорит прямо с порога: есть у вас что, мужики? Понятно сразу, что речь идёт о деньгах на самогон. Мой друг, не думая и не мешкая ни секунды, суёт мужику те сто рублей, что я дал ему на жратву. Его самого недавно уволили из водил, и теперь он живёт на жалкое пособие в 800 рублёв. Он, тем не менее, бухать не прекращает и коль уже совсем сидит без денег, то идёт в Липово, что на трассе и просит дальнобойщиков выручить коллегу. Раз прикол был поздним вечером. Звонит Сашка мне на мобилу и пьяным голосом говорит: Алик, скажи ты барменше, что б она мне ещё налила, а то она не хочет больше обслуживать.
Ладно, Толян берёт деньги и спрашивает у нас: а дойду ли я туда, мужики? Самогон-то у них продают на БАМе за три километра от Бабиничей. Вот почему так много мужиков и померло у речки Смердянки, не дошедши до дома. Тут мой друг Сашка (он бывший экстрасенс) благословляет Толяна на подвиг и тот, ёбнув рюмку Немирова, с богом уходит.
Пока мы вечеряли с другом, и я ждал автобуса, гонец наш так и не вернулся. Не знаю, дошёл ли Толян до Бабиничей на сей раз или рухнул у про-клятой Смердянки.
 


НАША ОБЩАГА
Мокрые серые, испачканные калом, исписанные непристойностями типа мене, текел, фарес трес-нувшие стены. Эти безобразные надписи которые то появлялись, то исчезали вновь, словно грозные предзнаменования грядущих катаклизмов , муторные, как блевотина на ступенях электрички. Я зажат между двух амбалов и дремлю потихоньку в пригородном поезде, чтоб не видеть противных, как нечищеный противень, рож напротив и сбоку. И очень чётко представляю её, героиню моего романа в тесной и бедной нашей комнатёнке, где на маленьком оконце рваная грязная шторка. Она сидит вместе с нами за столом и пьёт квас. В голове всё – от сбора гнилой картошки до срочной покупки новой фуфайки. На теле же, дорогие мои братишки, в те трудные времена одна лишь несвежая майка.
Шли годы и в груди появлялись дырки. Кто-то дурковал, а иные бежали из дурки. В голове всякая дрянь превращалась в искомую блажь. То морозило, то моросила и вдруг наступала оттепель. Богатели бо-гатые, бунтовали бедные. Проходили в который раз чрез родную проходную и дружок мой Паша и бывший артист, Галактион Феоктистов.
- Нет лучше заработка, чем на спичечной фабрике, - помню, нёс ахинею сосед мой по койке, работяга Проша, словно объелся белены или опился палёной водкой.
- Ты откудава сам-то будешь? – спрашивал я бу-дущего друга, когда любовь моя Валька гремела посудой на грязной кухне, где простыни и сраные пелёнки висели прямо над кастрюлями с красными щами, а по коридору несло туалетной дрянью.
Морщился дружок, припоминая с трудом последнее место прописки, а потом, вскинув на меня суровый взгляд прямо по касательной, цедил сквозь редкие зубы, что не помнит он совсем, гадом будет.
А на раздолбанной вконец кровати, развалившись, сидит с гитарой Галактиоша, который уже месяц как не ходит на работу, и рядом с ним подружка его верная Галя.

***
Я отлично помню себя маленьким в белой беско-зырке. Мурлычу что-то про белый одинокий парус. А вот я в чёрном бушлате с деревянным кортиком. И с бумажным корабликом у грязной лужи…  "Откуда у меня эта ранняя тяга к морскому?" – не раз и не два задавал я потом себе вопрос, потягивая запретную папироску в школьном загаженном туалете. Помню также нашу первую учительницу, Людмилу Николаевну, в коричневом наглухо застёгнутом форменном платье. Она была некрасивая: вытянутое бледное лошадиное лицо, на шее красные пятна. Костлявая, она воображала себя самой смертью. Училка держала в руках Родную речь, как какой-нибудь аятолла держит Коран. А я уже ругался матом и пробовал портвейн, видел море на картинке, и оно мне нравилось. Я хулиганил, как хотел. Дразнил сестрёнку на свой придурошный манер, воровал на базаре семечки, а у дедушки папиросы «Три богатыря» и раскуривал их со всякой шпаной… выражался во всю нецензурными словами, а однажды, чтоб доказать свою любовь одной девчонке сломал на ветхой могилке крест и снял кожу с живой лягушки. Она прыгала среди могилок, смешно дёргая лапками, как пьяный мужик в реке ластами. Смеялась моя подружка в красном пальтишке и ко мне ластилась. Я клялся ей, что обязательно стану матросом. Она просила меня привезти ей из заграницы большую японскую куклу и обещала уйти в монастырь, ежели я погибну в бою с врагами.
Вечером из сада пахло осенними яблоками, пиро-гами с малиновым вареньем, дымком костров (там жгли сухие листья) и чаем с мёдом. Обитатели нашего необитаемого острова всласть чаёвничали на верандах, словно ископаемые китайцы. Девчонка отошла чуть поодаль и окинула меня внимательным взглядом. А я набросился на неё и стал целовать неистово и взасос. Она была очень смазливая, вся намазанная и пахла, как дешёвая конфетка.

***
- Да они все хотят, как из дула, - уверял меня го-дами позже друган мой Прошка, когда мы с ним да ещё с Валькой сидели в общаге, пили квас и рас-сматривали старые обои. Все в цветочках васильках.
- Между прочим, - спросила тогда Валя, - ты знаешь, что творится с кочегаром Васей? – полируя при этом ногти пилочкой.
Кто ж не знает об этом придурке, который отморозил ноги в подвале. Долго полз потом по канализации, икая и блюя средь этого нашего родного говна, поминая при этом лишь подругу своей жизни Надю.
- Будет теперь знать, скотина, как кроить четвер-тинку, - скажет она вскорости после ампутации.
А ведь Вася только её имя и твердил тогда, стоня и плача, оставив жене, видит бог, на дне пять капель. Ведь он, Василий наш, черней чем негр из Нигерии на вид, но душой чист, как склянка. Он работяга вечный, там, где одни мухоморы да бледные поганки, но любит и попарится, паря, по субботам, этого у него никак не отнимешь. И теперь даже после случившегося несча-стья его карифаны на руках в парилку носят и парят на самом верхнем полке до полного бесчувствия. Он уже на пенсии само собой по инвалидности, но работу не бросает. Подторговывает также брагой, чтоб на жизнь хватало, а жена его, Надя, торгует сами знаете чем, ей не в падлу. Она ж молодая ещё сравнительно баба и всё у неё есть, и гладкая кожа и густая шерсть. А у Васи из пяти наколок осталось всего три. Два са-мых больших якоря ушли вместе с ногами. Плачет, бывает, бедолага да понимает, что якорям уж не вернуться никогда. Если по правде, то я с ним, Васькой, клянусь бескозыркой, ходил аж в загранку и никогда не скажу, мужики, что он спился, как радист наш бывший Сашка.
- Ещё понемножку, - предлагает Прошка квасу, а Валька, отложив пилку, берёт грибатый стакан так, словно это бокал с шампанским.
Я выпил и вспомнил подругу детства Светку. Я задрал ей юбку в том тёмном переулке, а потом мы опустились на свежеокрашенную скамейку, дураки, и были все в краске. Но смеялись, как укушенные ядовитой змеёй. Обои под хорошим градусом и на сильном взводе. Орали на весь притихший город, и были в липкой краске, как в алой крови.
- Суй же глубже, сука, - шептала Светка, совсем охуевшая. Я тогда прохрипел ей что-то на ухо, и она, задыхаясь от страсти, ударила меня по лицу. Что там было… Море крови, конечно.
А город спал, и сны его были нечисты.
- А что если твой корабль попадёт в руки, скажем, к японцам? – вопрошала потом Светка, и я, как был едва одет, дал ей снова в морду крепким сандалем. А потом отвечал:
- Никогда не сдамся.
Она задумчиво похлопала меня по плечу и ничего не сказала.

***
Зашибись какая жизнь была у Вальки: с утра сметанка, днём работа, вечером пьянка – нос в та-баке, а душа в кабаке. Я не грубил ей ни разу, че-стное слово, но требовал во всём порядка. Мы с ней идеально подходили друг другу и умом и статью. Когда стояли рядом, кстати, были практически одного роста. А животы вообще у нас одинаковые. Друзья, я был с ней как с любимым боцманом и лукав и ласков. А ведь при первом свидании стыдно вспомнить просил девку отдаться мне всего за пять рублей.
- Что за мода у вас маричманов так плохо думать о нас девушках? – спросила она тогда, прикрывая ладо-нью глаза от яркого солнца. И я тут же понял свою большую ошибку.
- Тогда знаешь что, Валентина, - начал я издалека, - сшей себе красное платье и приколи чёрную розу. Мы пойдём с тобой мимо кладбища и…
- Вот прикол бля, - ломалась она в ответ.
«Так дойдёшь с ней, пожалуй, до курьёза», - по-думал я, увидев слезу в левом глазу девушки. Всё баста, так я решил и перестал с ней шутить. Впо-следствии, чтоб вы знали, она сшила себе чёрную юбку и в белой блузке кинулась в мои объятия.
- Ну, и горячая ж баба, - рассказывал я после дружку своему инвалиду Васе, которому оттяпали уже врачи-изверги его здоровые волосатые лапы. «Мне ног не жалко», - всё твердил он бывало сильно пьяный после третьего или пятого стакана, «а грущу, друг, по якорям сильно».
Да знаю я, мужики, его морскую душу, густую как поваренная соль. Сколько мы с ним одного кваса выпили, это ж литры.
- Валька, - рассказываю я ему, - целовала меня, как бешеная, и просила ****ь и спереди и сзади.
- Секуха, - блаженно стонал Вася, и я с ним не спорил. А после друган в изнеможении рухнул на грязный, заплёванный и заблёванный пол среди всякой там рухляди и мокрых ржавых отопительных приборов, словно забитый одним ударом ножа годовалый боров. И долго спал, разметавшись, лицом к батарее, а когда проснулся, стал материться всласть, так как лишь здесь в родной кочегарке и мог отвести человек по-настоящему душу.
- Помнишь, - говорил я ему, отпивая из банки тухлой водички,- второе лето наших плаваний со-вместных, когда мы в наглаженных клёшах и гол-ландках, в расстегнутых бушлатах и сбитых на бок бесках сошли на берег?
- Пороть нас надо было, пороть нещадно, - мычит Вася, вспомнив что-то своё, по-видимому.
Я его понимал. Ведь у братишки от такой жизни на сердце одни заплаты.
- Не скажи, - возразил я ему тут не в тему и откусил от гнилого яблочка. Мы вошли тогда в этот клуб лихие и бухие мариманы. Нас было немного, но все в тельниках. Грудь нараспашку. Глаза бешеные. Местные стильные фраера и их субтильные дамы так и присели при виде нас. Мы ж недолго ждали приглашений, и как только заиграла музыка, похватали всех местных барышен, а парням ихним потом надавали по шапкам. Аля-улю неслось над побережьем! Что делали. Гулял наш экипаж, словно табун диких лошадей. Я запомнил лишь крики бабские да несколько запрокинутых в ужасе лиц. Там где не хватало слов мы встали вилы в бок, а в основном в ход шёл сплошной мат, который для многих иностранцев и стал собственно русским языком.

***
Вспоминаю ещё прикол, мужики, как Галактион сидит голый на подоконнике с чёрным бантом на худой шее. Рядом на венском стуле любовь его Галя. На ней рваное трико и лопнувшие галоши.
- Всё лаже, - говорит Галактиоша и берёт гитару. Бьёт по струнам, как какой-нибудь Высоцкий, и поёт шансон. Паша тем временем читает «Крокодил», в то время как я перелистываю запрошлогодний кален-дарь.
- А чудить так чудить, - вдруг кричит Галактиошка и хочет выпрыгнуть в открытое окно.
- Я помню, - рассказывает тем временем Паша, когда я глажу Валюшу по округлому животу, - выхожу я на веранду раз в два часа ночи и вижу, что меня окружила банда. Зелёные, догадываюсь, падлы, и шасть в комнату за берданкой. А под кроватью, не вру, честное слово, стояла у меня банка самогона. Ну, думаю, погуляю. И как начал их мочить из окна. Приму стаканчик и обратно стреляю. Уложил немало гадов. А их множество там, прорва, так и прут из леса спод кажного кустика. Дело то было в мае, кстати. Не хватало мне тогда в голове чего-то, каюсь. Наверное, мало закусывал, хоть и было у меня в чулане припря-тано сало.
- Ну, ладно, хватит про всякие гадости, - кричит из своего угла эта неженка Галя и обнимает Галактиона одной рукой за шею, а другой сжимает стакан с квасом. Держит мужика, чтоб он, в самом деле, из окна не выпал. Хватит нам здесь в общаге покойников. Тут я хватаю артиста сзади за длинные патлы и бью его рожей об раму, чтобы начисто выбить дурные мысли.
- Ты на себя посмотри, Галактиоша, - разъясняю по-ходу, - молодой ещё парень, а своей пользы в жизни не знаешь, вот от того и маешься всю жизнь.
- Да надоело всё нахуй! – кричит артист, - никто меня не любит, не понимает, хоть ты в *** свисти.
- Ну, и ничего, свистни, коли хочешь, может, и полегчает, - мрачно шутит сидящий на полу Проша, которому всё уже похуй после шестого стакана.
- Да был бы я махновцем каким, - чуть не плачет ар-тист и размазывает по харе сопли.
- Все артисты анархисты, не спорь, - прерывает его покаяния правильный мужик Паша (наш же в доску весь) и говорит: - лучше спой нам про Дуньку чумовую. Ты хорошо ведь можешь.
И под эту песню корчится его крепкая, закалённая как сталь душонка и скупая мужская слеза навёрстывается на зелёной от кваса роже. Он вспоминает родную стройку, где кажный день только раствор и кирпич да шаткий путь наверх, как по трапу, а если поскользнулся, неся тяжёлые носилки, хана тебе сразу, отматерился значит на этом свете. Другими словами амба. И не такие амбалы уходили и боле никогда сюды к нам не возвращались. Паша он мужик спокойный, однако шило ему в карман не клади – сразу в ход пустит, ежели что не по нём. Вставит короче в жопу и глазом не моргнёт. Он мужик резкий. Сплюнет только и пойдёт себе за поллитрой.
- Что-то ты похудел малость, - шепчет мне Валька и лезет рукой в штаны. И смеётся так смачно.
Галактиоша вдруг резко выпил кружку кваса и враз взбодрился. Спустился с подоконника на землю и по-шёл гулять по общаге. К нему уже все привыкли тут и на его чудачества не обращали внимания. А он бро-дил-бродил да и заснул в одной из комнат в чём был. Практически голый. Спал, громко посапывая и показывая кому-то здоровый кукиш. Тут я и вспомнил его рассказ о том, как он работал массовиком-затейником в клубе. Уставал, но был доволен, конечно, и душой и телом. Ребята с девками шутили тогда незлобно: мол, массовик вот с таким затейником или затейник вот с таким массовиком. А он не обижался на них. Мужики его в общем любили, а от баб просто отбоя не было. Да что с них взять. Жизнь у лесорубов тяжёлая, хочется на отдыхе посмеяться всласть.
- Это за Уралом, - говорит с тоской в голосе Проша и затягивается родной Примкой.
- А ты там был? – спрашиваю братишку.
- Что за вопрос. Был, конечно. Ловил омуля, бил соболя, промышлял золотишко.
- Старатель, значит, - констатирует Галя.
Все почему-то рассмеялись хором. Мы с Валькой об-нялись и ёбнули ещё квасу, который походу у нас не кончался. И вот только тогда мы увидели, что на прошкиной незаправленной койке из под рваного одеяла торчат чьи-то грязные ноги. Гость какой-то непрошенный. А ногти в старом и уже потре-скавшемся педикюре. Вот это наш скромник. Да какой же он, одначе, у нас скрытник, - все мы подумали в тот миг.
Но тут нас опять отвлекла Валька своей старой песней про кочегара Васю. Да знали мы прекрасно, что жена его, ****юга эта Надька, не понимает морскую душу человека и бьёт его смертным боем, называя мучителем и извергом, поломавшим всю её жизнь.
- Как отрезали мне ноги, братишка, - каялся Вася мне как-то по пьяни, - я как без рук, сука буду. Не могу в торец дать этой бля поскуде и всё тута.

А ведь на самом деле друган мой Вася один из немногих оставался настоящим человеком среди прочего людского говна. Это факт. Да если б он жил в другое время, его б давно уже повесили.
Так текли наши дни в общаге, где всем хватало и ве-селья и кваса.
 


Я И ТЕНИ
Их тени двигались рядом со мной
Наши тени были похожи – ****ец.

Андрей Родионов

Мой друг Толик, погоняло Тень, любил на зиму податься на Север. Работал там на стройках века, в Саматлоре или Нижнем Вартовске, жил в вагончике, мёрз, страдал и зарабатывал не слабую копейку. А ле-том возвращался в родной Шахновск, и мы с ним все эти деньги пропивали за несколько дней.
Любили мы с Тенью тоже оторваться куда-нибудь спонтанно по бухлу и практически без бабла на кармане. Бывало, сидим в привокзальном кабаке «Гудок», выпиваем и вдруг нас клинит, и мы решаем куда-то дёрнуть. Типа заебал ****ый Шахновск нахуй, надо из него срочно валить. Берём ещё бутылку и ждём ближайший поезд в любом направлении. Куда первый придёт, туда и катим – в Прибалтику, на юга, в Москву или Питер. Шахновск он хорошо расположен по центру, от него все клёвые точки недалеко.

Иногда мы убалтывали проводника и платили ему как-то по минимуму, порой и кидали через болт. Если в поезде был ресторан, садились туда, заказывали ка-кую-то выпивку и пожрать. Пили-ели, а потом, не расплатившись, убегали по вагонам и находили себе какое-то местечко. Или тупо тряслись и курили одну за одной в прохладном тамбуре.
 
Как-то летом Тень предлагает:
- Погнали, Алик, в Крым, заебал уже ****ский Шах-новск в ****у.
 Ну, собрались быстро. Прихватили зубные щётки, плавки и в путь. Денег практически ноль, на выпивку еле хватает. Добрались до вокзала – смотрим, поезд стоит азеровский на Феодосию.
- О, класс, - Тень говорит. – У меня там дядька живёт. Примет нас, как родных.
Заходим в вагон без всяких билетов, конечно, и говорим пожилому азеру-проводнику, что мы сейчас за пивком сгоняем, а с ним потом рассчитаемся по-человечьи. И бросаем у него в купе свои сумки. Весело бежим в буфет, покупаем пивос, возвращаемся и видим, что наш поезд уже убыл. А, ****а! У нас же там всё в сумках осталось – одежда, какие-то башли…
Нихуя не унываем с Тенью. Садимся на следующий проходящий через вагон-ресторан. Заказываем бухла и жрачки. Пьём, жрём и опрокидываем кабак. Находим себе место в купе с какой-то московской тёткой, которая нас ещё чем-то кормит, и благополучно доезжаем до Харькова, где нас вы-кидывают как безбилетных.
Не унываем нихуя. Тотчас идём в привокзальный кабак. Делаем заказ и собираемся линять, однако тут мы чёта слишком затяжелели с Тенью (сказывалась дорожная усталость), где-то промедлили, и нас повязали менты. Какое-то время промучились в ментовке, в полной непонятке, но нахохленные мусора видят, что с нас снять нечего и отпустили в итоге с богом. Или лучше сказать с чёртом. И мы рванули осматривать город. Ничего такой, весё-ленький показался, солнечный в отличие от вечно мрачного Шахновска, с множеством очень винных погребков, некоторые из которых мы с Тенью бла-гополучно кинули. А на вокзале случайно позна-комились с отставшим от поезда земляком, который на наше счастье имел при себе бабло, и неслабо продолжили. К вечеру решили всё ж пробираться в Феодосию. Сели опять на проходящий паровоз и благополучно добрались до Симферополя. Оттуда до гостеприимного дядьки Тени было рукой подать. Только поезда туда не ходили, нужно было добираться стопом. Вышли на шоссе и очень скоро поймали частника. Этот жирный хохолистый жлоб с хитрой толстой идиотской мордой спецом выехал подзаработать на голосующих. Но мы доехали с ним до развилки на Феодосию и говорим, что у нас нет никаких денег, и пошёл он, мудак, нахуй. Он и поехал с кислой рожей, а что ему ещё оставалось делать? Не драться же с двумя отмороженными чуваками, которым внатуре терять нечего.
А мы пошли искать дядьку Тени. Нашли кое-как. Тот долго нас подозрительно рассматривал и рас-спрашивал. Такой, ****ь, охохолившийся хитро-выебанный обыватель, сцука. Тень он видел в по-следний раз лет двадцать назад, меня вообще за-подозрил в том, что я в бегах. Но в первую ночь не выгнал, даже местным самогоном угостил и чем-то накормил. Однако дал понять, что жить у него нам не придётся.
Да и не очень надо. Мы прогулялись по городу. Он нам не понравился. Плоский какой-то, пыльный и скучный. Вечером сдали мою куртку за стольник и поехали на электричке в Коктебель.
В Планерском поселились у какого-то жлобистого хохла с хитрой харей прямо в саду. Спали на широкой кровати под открытым небом, усеянным крупными звёздами. Поутру я поднимался на гору Кара-Даг и за-нимался там йогой. Потом мы шли к бочке с сухим вином, выпивали по десять стаканов и брели на пляж. Падали мордами в песок и спали, загорая во сне, до самого обеда. Денег почти не было, так что жрать приходилось на халяву. Столовые-то битком, а жратва стоит открыто и свободно. Мы её просто тырили. Иногда ещё удавалось украсть горячую кукурузу или какие-то фрукты на базаре. Вино ****или в магазине, где оно открыто стояло в ящиках. Крымчане они хит-рожопые, но тупорылые. Так и жили. А вечером шли в кабак под названием «Карадаг». Пили, ели и убегали, не расплатившись.
Вскоре мы подружились с двумя девушками из Питера и перешли жить к ним в сарайчик. Моя чувиха почему-то только брала, а чувиха Тени только давала. Приходилось время от времени меняться. Такая вот ***ня.
Наконец, нам всё надоело. Мы кинули хохлистого жлоба, у которого снимали широкую кровать под звёздным крымским небом и рванули в Симфирополь. Там Тень потерялся, связавшись с местными лоховками, а я стал добираться до дома без копейки денег.

2
С Тенью я познакомился через Гену Скородума, основного чувака Шахновска. Наверное, Толика и прозвали Тень, потому что он в точности копировал своего авторитета. Но вообще-то, может, ещё и потому, что когда не пьяный он был очень смурён. Точно тень на белый день. Помню однажды мы приехали с ним в Питер. Ну, как обычно, сидели и пили в привокзальном «Гудке», а потом кому-то из нас ёбнуло в голову: погнали нахуй отсюда. И как раз стоял поезд до Питера. Какие-то деньги у нас ещё были, потому что помню уже на Витебском вокзале мы похмелялись пивом, а потом сняли «Волгу» и часа два колесили по Питеру, осматривая достопримечательности. Я-то в северной столице уже бывал неоднократно, наезжал и временами жил у дяди Миши в девятнадцатой линии Васина острова, а вот Толик оказался тут впервые и хотел бы посмотреть город. Однако он так окривел на старые дрожжи, что проспал всю экскурсию, а когда, наконец, открыл глаза, только и сказал, что город очень мрачный и ему не понравился. Ещё бы. У него же начинался бадун да и дождь шёл чисто питерский, косой и холодный. Пришлось срочно идти в «Сайгон» лечиться.
В «Сайгоне» мы сняли пьяную тёлку, которая потом, когда тащили её по Невскому к стоянке такси у Казан-ского, орала на весь проспект, что её **** Шура Балаганов. К тому же у неё постоянно слетал с ноги туфель, так что прилично намучились с этой кобылой ёбаной.
А на Петроградской, где на улице Зои Космодемьян-ской у меня жили знакомые студенты, эта овца ещё устроила нам истерику. Тогда Тень набрал целое ведро холодной воды и вылил на эту сучку психованную. Она сразу успокоилась. Только тихонько скулила. Что у психопатки случилось с её Шурой Балагановым мы выяснять не стали.
Дело вообще собственно не в этой шкуре. Её я послал в туалет возле метро Горьковское, а сам пошёл, куда глаза глядят. Тень, как обычно, куда-то съебался, разъебай, оставив меня на произвол судьбы. Он и в Коктебеле меня кинул, придурок. Мы сдёрнули от того жлобистого хохла, который сдал нам огромную кровать под звёздным небом, не заплатив ему ни копейки. А потом Тень куда-то исчез. У меня оставался рубль денег и ни одного приличного плана. Надо было каким-то образом дёргать назад в Шахновск. Добрался до вокзала, смотрю, стоит скорый поезд на Москву. Как-то договорился с поддатой проводницей доехать до столицы без билета, мол, заплачу ей наличными. Повезло круто. Взяла меня чуть живого и даже дала место в купе. Кайф. Чистота, уют, зановесочки эти узорчатые на окне, и ни одного вонючего лоха рядом. После бешеной жизни и ебли на югах полная благодать. Но надо срочно хмельнуться, потому что бадун **** уже очень прилично. Иду в кабак, и там, на счастье, вижу нужного клиента, перед которым стоит большой и практически целый графин с вином. Мужик ещё и не приступил к распитию. О чём-то хорошем задумался, судя по довольной роже. А, может, просто размышлял, за что выпить, как в том анекдоте: едет чел в трамвае, в руках бутылка водки, открыл и не знает, за что пить, а тут кондуктор идёт по салону и орёт: за проезд, за проезд. Тут алкаша и осенила. О, блять, за проезд.
 Ну, я, конечно, к этому клиенту сразу подсажи-ваюсь. Гаврила, уже порядком датый, широко улыбается и сразу, без разговоров, наливает мне полный бокал. Ну, думаю, масть пошла. Раскумарюсь за всю беду. Но нет нихуя. Облом, ****ь. Только я полный фужер махнул залпом, появляется этого лоха кобыла и ****ует резко к нашему столику. Такая, сука, толстая потная лошадь со зверской харей. И начинает своего мужика вычитывать. Он, мол, гандон, козёл и пидор, что здесь в ресторане пьёт и ещё всяких алкашей поит… Короче полный ****ец. Облом, измена, проёб и палево. Не пруха и так далее.
Вышел я на пределе нервной системы злой как чёрт в тамбур. Таких лаховок, думаю зло, убивать надо и выкидывать из поезда на ходу, чтоб людям кайф не ломали, твари пастозные. Стою, пыхаю не в себя одну за одной какие-то дешёвые сигареты, типа «Прима» или «Астра». Что делать, не знаю. ****ец, короче, с большой буквы. Типо таво. И тут выходит из соседнего купе подвыпивший дедок и просит у меня прикурить. Ну, слово за слово, разговорились. Надо ж мне отвлекаться от ебучего похмелья. Сам пизжу с дедом, а самого колотит, блять, яибу. И мысли в голове только об одном: как бы срочно чёнить хап-нуть.

3
Если бы вы увидели меня в середине лихих девя-ностых то ахуели сразу. Сто пудов. Зуб даю. Пред-ставьте – всегда небритый, часто побитый, с фин-галом или даже двумя, одетый в тёртую и рваную джинсу тип, постоянно стреляющий у кого-то деньги на выпивку. Я метался по городу, как сумасшедший, предлагая в транспорте кондукторам вместо билета пачку гандонов или пустую банку пива в лучшем случае, а в худшем посылая их конкретно нахуй. Некоторые смеялись добродушно, другие, ворчали, а самые злобные и психованные идиотки кричали или даже грозились сдать меня в ментовку. Мол, на водку денег нашёл, а билет ему взять в падлу. Типа я всю свою жалкую жизнь проебал и теперь даже на билет денег нету. Короче, лоховки конченые, что б они в жизни понимали, да и *** бы с ними.
 Все дни у меня были забиты бухлом, шкурами и общением с корешками. Я засыпал в «Пиковой даме» на Кирова, а просыпался в «Бешеной лошади» на Блони. Отходил в «зорьке», что на территории Вермутского треугольника, снимал там чувиху и ехал куда-то на хату в районе Ненормандии. Там жили Воробей с Воробьихой и держали нечто вроде притона. К ним можно было зарулить в любое время суток и с большой гарантией хмельнуться и даже неслабо продолжить. Туда частенько заходили всякие интересные личности: известный барабанщик ***в Зуй, который переиграл во всех лучших группах Шахновска и в оконцовке забил на музон, предпочтя спиваться наглухо, художник-рас****ос Мельник большой любитель халявы, который связался с одной бабой, работающей на спиртзаводе и крепко подсел на соответствующий продукт, который эта лоховка там тырила для любимого, поэт-мракобес Кулёмин, нудист (в смысле нудный) и любитель потрындить ни о чём. Да и другие яркие персонажи, вроде Убийцы или Джагера. Зависали там также постоянно всякие проститутки, которые на блат-хате снимались чисто за палёнку. По ночам прямо в окна второго этажа проникали какие-то тёмные личности и сразу же начинали варить мак на кухне. В итоге Воробья убили и расчленили в районе Рядовки, а Воробьиху бандиты поставили на бобло, зверски выебали хором на той же кухне и отобрали у девки квартиру. Она потом резко сбичивалась и погрязла где-то в бичёвских подвалах Киселёвки.
Я в те далёкие и распрекрасные годы увлёкся не на шутку одной девчонкой. Наташка говорила, что я па-донок, но обаятельный. Я познакомился с ней через её подружку, тоже Наташку, погоняло Смерть. Мы с ней неплохо выпили в кафе «Заря», которое в девяностые было культовым местом, где постоянно торчали какие-то знакомые рожи, которые на крайняк всегда тебя похмелят и не дадут умереть от жажды в трудную минуту. Со Смертью мы поддали и пошли в гости к одному знакомому художнику, который меня тогда уважал и жил неподалёку на Прожевалке. Там у Смерти после пары стаканов коварного напитка «Макбет» реально снесло крышу. Она порывисто скинула с себя всю одежду и стала метаться по квартире совершенно голая, шокируя нашего консервативного товарища и его степенную жену. Нас, конечно, прогнали. Но мы в алкогольной эйфории не унывали нехуя. Поймали тачку и поехали ко мне на горку. Пили всю ночь, а утром у нас резко кончилось бабло. Что делать? Отходняк это вам не шутки. Пришлось идти занимать к соседям. Из них самый верный в то время у меня был Лёха, которого уволили из армии за пьянство. Теперь он, вроде, не пил и потихоньку шизел. Комрат всё ж выручил, дал бутылку водки, но попросил меня поделиться шкурой. Я, в общем, не возражал, но он как увидел Смерть, чего-то забрезговал, намекая на то, что она, скорее всего, грязная. Однако не отказался посмотреть, как мы трахаемся. Он точно после того как завязал с бухаловым помешался на сексе и агрессии. У него все темы разговора сводились к ебле и оружию. Всё шло к тому, что Лёша станет маньяком. Так оно и случилось в итоге. Да там у нас на раёне все жители ёбнутые. Идите хоть щас проверьте. Отвечаю, бля буду и так далее. Лёха подрочил на ебущихся нас со Смертью и, наконец, свалил к моему полному облегчению, потому что в последнее время в своей ****ой ремиссии он как-то тягостно на меня действовал. Эти завязываю-щие с кирами придурки сразу становятся такими гордыми, заносчивыми, что ну их лучше нахуй и в****у.
А я на свою голову дал Смерти «родедорма». Она ёбнула всю упаковку и совсем ахуела. Стала метаться по комнате, схватила кухонный нож и грозилась сделать себе харакири или сепуку, что, кажется, одно и то же, если ей срочно не дадут ещё вмазать. Пришлось спустить её с лестницы. Она настырная оказалась и долго стучала в дверь, а потом всё ж куда-то исчезла. Через какое-то время мы встретились в той же «зорьке», с ней была ещё моя Наташка (так я буду называть её в дальнейшем, если не возражаете) и Ольга Викинг. Я, как ни странно, был при деньгах, наверное, загнал что-то из вещей, и сходу по-барски начал поить девчонок чем-то хорошим. В середине девяностых часто пился коньяк «Наполеон», в ход шла также водка «Распутин» и синие, красные, фиолетовые или оранжевые ликёры, от которых легко сдохнуть. Да и сдыхали нередко. Самым крутым напитком по тем лихим временам считалась водяра Black Death в чёрной банке с белым черепом и костями. От неё случались смертельные исходы, но нам то всё было по хую, как на войне. Мы охуевали как хотели и пили такие вещи, что теперь страшно вспомнить. Спирт Роял был ещё не самым убойным напитком, отвечаю.
После закрытия кафе мы всей толпой переместились к Фадею на Большую Советскую. Он тогда ещё не окончательно ёбнулся и принял нас как родных. Тем более что мы припёрли несколько пузырей какого-то пойла. У Фадея уже сидела за столом вся центровая компания. Боб, Андреич (эти оба уже покойники), Клюв (этот по слухам доходит, одна тень от пацана осталась), а несколько позже подошёл Джагер, который недавно вернулся из Чечни и имел приличную сумму в долларах. Нет, пизжу, почему-то у него были немецкие марки. Кстати, я на днях видел его бегущего куда-то, краснорожего с бешеными глазами и совершенно охуевшего
Сначала я запал на Викинга, которая тогда жила с азером-кидалой. Мне понравилась её фактура. Высо-кая, светловолосая, белокожая. Нордический такой вид. К тому же склонна беспесды к садо-мазо. Как только мы остались одни в спальной, которую нам любезно предоставил Фадей, чуя что завтра хмельнётся на мой баблос, Ольга сразу попросила связать её и отходить как следует ремнём. Впоследствии она, кстати, конкретно связалась с уголовником, который говорил хриплым голосом и постоянно бил её, как хотел. Он также резал бабу ножом, пока однажды она на психах не ***нула его с лестницы, и он ёбнулся башкой насмерть о батарею. В ту ночь у Фадея я ещё, помню, дал ей денег на такси, чтоб она утром добралась к своему азеру, который жил где-то за городом в районе Печерска, если не ошибаюсь. Нет, сто пудов, точняк, память ещё не всю пропил нахуй. Он сильно ревновал Ольку, ****ил её если что нещадно, уже тогда болел туберкулёзом и вскоре умер. Она спрятала деньги в носок. Я этот момент просёк и утром забрал их оттуда, потому что к тому времени сам оказался на мели, а хмельнуться надо было очень срочно. Да и вся центровая братва болела по страшной силе. Ночью они долго ****ели о чём-то, а потом отключились, как сидели за столом в разных позах. А телик не выключили. Так у нас очень часто пожары случаются, и вся компания разом гибнет в огне и дыму.

4
Но я ещё толком не рассказал вам о том, как до-бирался тогда из Крыма, сильно забежав вперёд. Это всё из-за моей Наташки, с которой всё ж прожил лет пять. Для меня это срок, потому что даже с единственной легальной женой я жил не более полу года. Лариска, конечна, могла бы дать фору всем остальным моим бабам, если бы резко не сошла на нет. Последний раз я её видел возле базара, точнее у бани, в самом бичёвском виде. Но всё равно она стопудово была пизже всех тех ****атых баб, кто встретился мне потом. Могла, скажем, завинтить бутылку вотки из горла буквально за полминуты и заторнуть строго беломориной. Она звонила, например, в дверь, я открывал, и овца тут же падала в прихожей. Приходилось потом тащить её по всей комнате. На отходняках лезла драться, так что однажды пришлось отоварить её, как надо и даже выбить зуб. Она пьяная, к счастью, была и ничего не помнила. Только всё равно я с ней дальше жить не мог и выгнал по весне. Потом у меня была года на два Тупицына Галя, после ещё кто-то, имени не помню, потому что в эти годы я пил так, что все события нахуй стёрлись из памяти. И всё ж, хоть Наташка мне щас практически по хую, порой пробивает на воспоминания. И это хорошо.
Как-то раз сидели мы с Наташкой возле её девя-тиэтажки на лавочке и жрали котлеты, которые она припёрла из дома. Меня её родаки к себе не пускали, потому что считали шпаной и падонком. Даже евоный батя, конченый алкаш, презирал меня, а истеричка мамаша вообще орала, как припадочная, при моём виде. Вот-вот, мне казалось, готова наброситься и разорвать как грелку. Родаки говорили, что я рвань, пьянь, дрянь и срань. Но сама Наташка меня тогда ещё подлюбливала и время от времени подкармливала. Она добрая, в сущности, была девка, хоть и психопатка конченая.
Как раз накануне мы с ней нажрались в говнище у неё в подъезде. Выпили две бутылки водки в два жала и решили куда-то ехать. Куда вообще не помню, да и не важно. Может, к художнику Ван-Гогу, который нас приглашал в гости. Вышли из дома, уже смеркалось. Наташка обычно датая ****ует прямо вперёд, как танк, ей всё похую, она ничего перед со-бой не видит. А тут на углу, возле автобусной остановки подавал задом «мерседес», ну, чувиха в него и врезалась. Я подхожу, Наташка валяется. Стал поднимать, а она-то кобыла здоровая – как рухнет на меня всей массой. Я упал, конечно. Она сверху. Лежим, барахтаемся. И говорим друг другу, что надо владельца этого мерса, на баблос поставить. Только пока мы поднялись, он уже давно свалил оттудова.
Но это к слову. Самое интересное впереди. Сидим мы с ней на лавке, жрём эти котлеты ****ские и хотим опохмелиться по страшной силе. Денег же, как обычно, ноль. Вдруг идут мимо нас к подъезду парень и девушка. Обои симпатичные и уже прилично датые. Весёлые. И мужик спрашивает, не угостим ли мы его котлеткой. Да, конечно, какой базар. Протягиваю ему, и он как охуеет тут. Кричит, что мы отличные робята и зовёт нас в гости.
Оказалось, что они торгаши обои, Макс со Светкой, и в наташкином доме хату снимают. Заходим к ним в однокомнатную квартиру на втором этаже– там водки стоит три бутылки на столе. Ну, и закусь приличная: салями, окорочка, ещё какая-то жрачка, типо салата, уже не помню точно.
Сели за стол на кухне. В зале у них из мебели один матрас и стерео проигрыватель. Но музыку мы не слушали. Бухали одну за одной, как будто спешили куда. И о чём-то оживлённо ****оболили. Макс первый отрубился. Начал чёта орать невра-зумительно, махать крыльями, побежал куда-то, рухнул прямо точно на матрас и затих. Следом На-ташка моя отъехала за столом. Мы со Светкой от-тащили её к Максу. Она кобыла здоровая, кстати. Как-то раз у Ленки Дубровской, её лучшей подружки, я приревновал Наташку к одному лоху, с которым она при мне чуть ли не ****ься начала, и вырубил с первого удара. Но это только раз так получилось удачно. Все кто там был в этой вонючей хате прямо зааплодировали мне. А Наташка встала и стала вести себя какое-то время более-менее прилично. А через пару месяцев мы с её другой подружкой, Анжелкой Олимпиевой, которая всегда при встрече как только начинаем выпивать предлагает отсосать у меня на скороту, напились в жопу и пошли на Тихвинское кладбище помянуть первого наташкиного ёбаря, Ви-сильника, который несколько раз вешался, но крякнул от передоза. Его в оконцовке страшного беспредела по жизни загнали в дурку, и он там смешал к кучу много разных колёс и ***нул разом эту гремучую смесь. Придурок.
Кароче побухали на кладбище, потом идём, ****у эту слепую Олимпиеву ещё ведём, как два внатуре поводыря, и где-то в раёне кисилёвского рынка Наташку начинает глючить. И эта падла, прикиньте, вынимает из сумки железную палку и кидается на меня. Я, ****ь, ещё не такой пьяный был, к счастью. Выбил это оружие, которым она уже мне однажды пробила башку нахуй, и начал ****ить кобылу по ****у. Бью-бью, и что такое, не могу сбить с копыт. Уже народ кругом собрался. Некоторые советует, как её ловчей свалить. А я, сука, явно не в ударе. Плюнул потом и пошёл домой спать.
А тут со Светкой сидим на кухне, бухаем в два рыла, ****им о чём-то. Больше, кажись, ни о чём. Вдруг эта мартышка смуреет резко и без всякого якова хватает со стола порядочный нож.
- На, - кричит, - если ты мужик, вставь этому гандону Максу в бок. Ненавижу эту жирную скотину. Он мне всю жизнь отравил. Я его резала уже неоднократно, только всё не получалось добить. Вали быка на глушняк.
Я хорошо ещё не совсем пьяный был. Прикинул последствия. Ладно, завалю я кабана. Потом выебу эту Светку. А что дальше?
- А дальше, - она мне подсказывает, - поедем с тобой к Ван-Гогу.
- Ты его что ль знаешь? – удивляюсь я.
- А как же. Я ж его крёстная мать.
- Поедем лучше сейчас, а Максом потом займёмся, – говорю я. Пьяный-пьяный, а соображаю.
-Ну, поехали как нехуй нахуй.
Светланка одевается, берёт с собой нож, и мы идём на улицу.
А там ночь уже глухая и прохладно. Чтоб согреться покупаем в ларьке бутылку паленой водяры и пьём в подъезде из горла. Светланка ***ет совсем и лезет ко мне обниматься. Вижу её алый рот, большие ****ские и совсем мутные глаза. Разве тут устоишь. Валю девку в грязь и пыль подъезда и ебу довольно сурово.
К Ван-Гогу в тот же Кисель добрались на тачке. У Светки баблоса хватало. Удачный день выдался на ба-заре. Приехали. Поднимаемся к челу на седьмой этаж. Звонили-звонили. Тишина полная. Наконец вангогов-ская мамка спрашивает тихим голоском:
- Какие там разъебаи прикатили в три часа ночи?
- Открывай, пидораска! – орёт Светланка. – А то дверь выбью нахуй. И нож вынимает. Шепчет мне: - Ща я козлихе вставлю.
Но та ушлая оказалась бабка. Вангоговских дружков она хорошо изучила. Кричит, что щас ментов вызовет и чтоб мы уёбывали нахуй пока не поздно.
Ну, пришлось уебать, конечно.
Вернулись на их съёмную хату. Макс уже шевелился и постанывал, Наташка что-то бормотала. Душила ко-го-то во сне походу. Мы со Светкой чёта начали дико смеяться сам не пойму над чем. Над всей этой ****ой жизнью, наверное. Она молодец, девчонка, не забыла прикупить в ларьке ещё водчонки. Выпили мы, окри-вели уже наглухо и тоже завалились на матрас.

5
Короче, мучаюсь в тамбуре с похмела и пизжу от нехуй делать с этим хохлистым жлобом. И тут вдруг этот дедок-торгаш, лох крымский, спрашивает меня, откуда я сам буду, когда мы уже минуем Джанкой. Ну, сообщаю ему про родной Шахновск. И тогда, комраты дорогие, он просто ***ет, ****ь буду. Начинает меня обнимать и чуть ли не целовать, притираясь колючей щекой. Оказывается, он сам из тех мест, только не был там уже много лет.
Что тут началось – просто сказка. Дедка пробило на ностальгию конкретно. Он потащил меня в кабак, типо за это выпить обязательно надо. Мы бухали до закрытия ресторана и я ему всё рассказывал про ****ый Шахновск, который радикально изменился в резко худшею сторону с тех пор как его покинул этот лох нанайский. Он же всё ахал, охал, вздыхал и наливал одну за одной. Походу напоили какого-то негра, который очень приглашал нас к себе в гости, правда, страну проживания так и не назвал. *** с ним. Мы набрали с собой винища и двинули к нашей проводнице. Напоили её, и бодрый дедуля даже, вроде, вставил ей по-стариковски, а я уже больше не мог пить и отключился.
Очнулись уже в Москве. Дед на бодрячке завёт меня похмелиться пивком в бар «Жигули» на Арбате. Едем как нехуй нахуй. Заказываем много пива и миску креветок. Но там мы чего-то уже заглумились на старые дрожжи, по пьяни с дедком забазарили и конкретно разосрались. Так это часто бывает, когда пьёшь с кем-то вторые или третьи сутки. Лучше всего побухать один день и уже на следующий не похмеляться нихуя. Только так редко получается почему-то. ****ый торгаш не дал мне ни копейки, чтоб мне как-то добраться до дома. А я очень на этого козла рассчитывал, потому что остался вообще по нулям.
Но нихуя не унываю. Вротебать! Захожу на Тверской в какой-то бар, заказываю стакан водяры и, пока бар-мен отвлёкается с какой-то там знакомой тёлкой, ***-рю пойло моментально залпом, а после срочно съябываю из заведения, прыгаю в троллейбус и еду к Белорусскому вокзалу.
Как раз стоит на моё счастье, ****ь, шахновский по-езд. Ныряю в общий вагон и падаю на жёсткое сиденье. Кругом народ, светло, тепло и пахнет всякой жратвой. В этом уюте я мирно засыпаю, но на первой же остановке меня выкидывают злые тётки-котролёрши. Как я их не уговаривал, обещая отдать деньги в Шахновске, и клянясь, что у меня папа гене-рал, не прокатило нихуя.
Пришлось от Можайска добираться электричкой до Гагарина. Спал большей частью, а когда проснулся, захотел выпить, как из дула. Отходняк, сушняк и прочие сопутствующие присутствовали в полный рост.
Полулежал на жёстком сиденье, созерцая чьи-то голые ноги напротив, и вспоминал, как познакомился с Тенью через Гену Скородума, чувака номер один то-гдашнего задроченного Шахновска.



6
Скородум был, конечно, чувак экстра класса. Про себя он часто повторял, что в Шахновске временно и вот-вот из него сдёрнет. Так и случилось в итоге. А пока Гена просто ставил на уши скучный и грустный город, находившийся во власти каких-то патологических уродов. Любимым занятием у него было раскрутить кого-то, лучше всего залётного лоха или лоховку, на несколько бутылок сухого вина, которое он называл «сУхий». «Что, Алик, надо срочно шаркнуть сУхого», бывало, говорил мне при встрече Гена. Мы тогда предпочитали болгарские: «Старый замок» или «Перле». Денег у него принципиально никогда не было. Впоследствии, кстати, чувак международного класса сильно сдал, деградировал, опустился и перешёл на бормотуху, хотя и «женился на столице», то есть нашёл себе бабу в Москве.
Скородум в Шахновске занимался типа раскруткой с элементами гипнотического шоу. Шёл, например, в женскую общагу, находил там какую-нибудь лоховку, смотрел ей, не мигая, прямо в глаза, как удав на кролика, и вешал, например такую ***ню, что у его друга, лучшего актёра местного драмтеатра Евсеева сегодня днюха, и мол, он приглашён с друзьями. Надо только купить побольше вина и закуси. И обязательно прихватить приличную сумку для жратвы и пойла. Девки обычно сразу охуевали, делались покорными и чётко велись на тукую вот парашу, а больше на спортивный и весь такой актёристый вид Скородума. Они, думая исключительно ****ой, брали всё бабло, что имелось у них в наличии, и Гена вёл козлих, как называл девок за глаза, до ближайшего магазина, а потом в какой-нибудь шалман, типа «Балдеющей лошади» или той же культовой «зорьки». Мол, время ещё есть, давайте посидим пока, немного выпьем и пообщаемся. Выпивались, конечно, и довольно быстро все имеющиеся в наличие бутылки. Чувак международного класса пьянел и начинал лажать козлих, как он их уже прилично под кайфом обзывал открыто и принародно. Типа, какого хуя они сидят рядом с таким высоченным челом и чуваком международного класса? Те, конечно, стеснялись, сникали, обижались, внутренне негодовали и линяли, чуть не плача, обещая себе впредь быть умнее. Какой облом. Они-то рассчитывали, что модный парень их поимеет, а, возможно, и продолжит встречаться с ними. Но Скородум ёбарем не был. Лишь в крайнем случае он мог вставить в девчонку и держать там член некоторое время, думая о чём-то отвлечённом. Впоследствии его московская жена, Нинка, жаловалась Биллу-калеке, центровому чуваку из компании Гены, что мужик он красивый и статный, но ёбарь никакой. Приходится ей искать постоянно кого-то на стороне.
Однажды Скородум устроил такой перфоманс в гос-тинице «Центральная» (бывшая «Россия»), где любил вообще «пройтись по номерам» на предмет поиска всяких заезжих лохов, которых можно крутануть на винчик, желательно сУхий. Вошёл довольно поздним вечером в номер одной гражданки, которая уже лежа-ла в постели и что-то читала, сел на стул, стал мед-ленно и молча раздеваться, и в итоге попросил её потереть ему спинку. Та, конечно, сразу ахуела, смотрела на него некоторое время бешеными шарами, а потом начала кричать. Прибежали менты. Скородума повязали. Нет у этих лоховок и конченых махровых мещанок никакого воображения и чувства юмора. Правильно делал Гена, что наказывал их и кидал через болт, как хотел. А вообще, я считаю, их надо ****ить и очень конкретно, а то вообще обнаглеют же, твари.
И много ещё всякого разного творил в скучном и мрачном Шахновске этот артист по жизни.
Тень, я говорю, да и не он один, подражал Ско-родуму, который в свою очередь боготворил Франца Завиркина. Об этом человеке-легенде поначалу до нас доходили лишь скудные и таинственные сведения. Типа «высоченный чувак» сидит якобы за шпионаж. Центровые шёпотом рассказывали о нём всякие истории, а комитетчики пугали нас при случае, когда затаскивали в Серый дом для профилактики, на его примере. Мол, был такой в Шахновске Франц, тоже с иностранцами путался и вот чем кончил. И многозначительно поднимали вверх пальцы, хитро подмигивали или сурово смотрели прямо в упор, не мигая. Намекая на то, что не хотим ли и мы (Я, Хохол, Билл, Душак, Балда и другие падонки) пройтись по стопам этого отщепенца.
Впоследствии, когда Франц освободился, оттянув пятерик, стало известно, что посадили его за фарцу и связь с иностранными бабами, которых он трахал пря-мо в посольствах. Для всех центровых маргиналов Шахновска это чувак ещё заочно стал кумиром, а когда прибыл после отсидки на вечное поселение в наш злой город, так как жить в столице ему запретили, его поначалу просто боготворили.
Скородум стал частенько прогуливаться с ним по Броду, время от времени приглашая шаркнуть сУхого в «центрашке» или «шахне». Эта улица Ленина у нас основная и здесь раньше вечерами гуляли до парка, известного также как Лопатинский сад, и обратно толпы разного чудного народа. Выходили как на парад: себя показать и на других посмотреть. Модно прикинутые буржуйчики, битники в рваных джинсах и кедах, махровые обыватели и экстравагантные личности. Там ходил один такой бледнолицый, полностью ушедший в себя шизоидный художник в парике цвета вороньего крыла. Кстати однажды пошёл дождь, просто ливень с грозой, все попрятались по подворотням, а этому фрику похую – продолжает ****юхать по Броду, как ни в чём не бывало. Гуляла там ещё такая модная длинноногая девица Стрекоза или Тури-Фури, чья рокинрольная походка сводила с ума всех центровых города. Они тогда нашли себе место у парапета, напротив Облпро-фа, и торчали там целыми днями. Раньше основные чуваки тусили у высокого крыльца сталинской гости-ницы «шахна», но там их постоянно доставал и гонял мент Тупой Вася, так что им в итоге пришлось поменять диспозицию. А в профе вечерами работал клуб Олипм, куда попасть было очень трудно. Но мы обычно залезали через окно туалета на втором этаже. Несколько усилий и вы там, где уже в полном уюте стоят, курят и выпивают ваши дружки.
Франц, конечно, производил впечатление. Такой клёво прикинутый чел с бледным послетюремной бледностью лицом. Мне вспоминался почему-то граф Монтекристо. Сначала он вёл себя почти адекватно, лишь слегка параноил в пределах разумного, как и мы все тогда, потому что контора пасла нас постоянно и поводов для страха имелось в изобилии. Одни поездки в мотель чего стоили. Хорошо если не забирали прямо там после общения с фирмой и не везли сразу в ментовку. А порой и ****или не отходя от кассы в том же кэмпинге.
Со временем, однако, Завиркин становился всё чуднее. Видно, зона всё ж сломала тонкого и редкого среди нашего быдла чела. Кстати, он только наполовину русский. (Франц, между прочим, жив до сих пор и, несмотря на годы, бодро бродит по Ленинской и Б. Советской и с энтузиазмом несёт всякую ахинею, слушать которую на фоне всеобщей ёбнутости уже не столь интересно, как раньше). Отец у него был эсэсовец из дивизии «Мёртвая голова», которых здесь похоронена ***ва туча на пригородном кладбище в Нижней Дубровинке, недавно клёво в тевтонском духе отреставрированном немцами, а мать простая русская баба. Я её видел несколько раз. Типичная тупорылая машка или глашка. Но Франц пошёл явно в батю.
И вот у него началась на этой нашей российской почве шизо-крейзи-паранойя. Крышняк у Франца сносило, сносило и снесло напрочь. Сначала он перестал есть в столовых, кафе и ресторанах, ут-верждая, что чекисты могут отравить его еду. Потом стал проявлять чисто немецкую аккуратность и патологическое пристрастие к чистоте. Ходил по улицам и подбирал огрызки с окурками. Со временем у него ещё насчёт баб шиза пошла. Ему стало казаться, что они все против него в заговоре. Он называл их капланками в честь той самой фанни, которая стреляла в Ленина. В итоге Франц начал активно проповедовать чистый онанизм и право-верный ленинизм, говорил, что это гораздо лучше, чем трахать грязных шкур.
Кончил высоченный чувак, конечно, дурдомом, где продолжал держаться и очень выделялся опрятным внешним видом и острым умом среди грязных тупых психов. Постепенно у него появилась довольно разве-систая шняга о расширении зоны дурдома на территории всей России. Он работал уборщиком на колхозном рынке и я, проходя мимо, порой останавливался, чтобы послушать его бредни.
Скородум к этому времени уже переехал в Москву с помощью своего дружка Юла Пузыревского, который работал официантом или, иначе говоря халдействовал, в кафе «Лира». Это было модное место на Пушке, (теперь там Макдональдс) где со-бирались продвинутые чуваки, фарца и ****и. Юл с Геной там и набухивались в паре исключительно сУхим, пока Скородум не спился окончательно. Билл, который калека, часто ездил в Москву по своим тёмным делишкам и говорил даже что Гена умер, только ему верить нихуя нельзя. Он многих похоронил таким образом ещё вполне живых ком-ратов. Меня в том числе. Гнал, будто встретил в первом гастрономе на Б. Советской моего батю, который и сообщил ему о моей смерти. Причём замочили меня прямо зверски, якобы расчленили и закопали где-то на берегу Астраганского озера. Многие дружки тогда звонили мне и искренно удивлялись, что я ещё живой. Расчёт у чела был довольно простой и меркантильный. Кто-то поведётся на его пургу и начнет устраивать типа поминки, а он и рад набухаться до охренения на халяву. При его хилом здоровье, перенесённом в детстве полиомиелите, Билл ещё пожил нормально до сорока пяти лет, пока не подсел конкретно на сэм с Запольной. Пойло там, как известно, с колёсами, сильно заряженное, и от него в разное время немало известных центровых челов крякнуло. Взять хоть Андреича, мастера спорта по боксу, который долго держался, всё бродил по центру Шахновска в своей знаменитой потёртой кожанке зимой и летом, нарезая время от времени тому или иному челу, который вёл себя не правильно. Он у нас был типо смотрящего по центру. Однако тоже допился – заснул как-то осенью, сидя на лавке в том же проклятом районе и не проснулся. Я говорил и говорю, что эту Заполку ****ую вообще надо разхуярить когда-нибудь из «мухи» со всеми этими самогонными точками.

7
Кроме Франца, Скородума и Тени в Шахновске тогда имелись и другие интересные люди, которые считались центровыми. Например, Билл-калека, или как называл его за характерную походку Гена Скородум, конька. Этот чувак какое-то время учился в Москве, где и пообщался неслабо с местными центровыми. Потом его выгнали за аморальное поведение из Вуза, и он приехал в Шахновск такой весь навороченный и набитый крутой инфой до отказа. Знал все модные тогда группы и прикинут был супер. К тому же эта дёрганная походка, последствие перенесённого в детстве полиомиелита, была какая-то ниибацца рокинрольная и придавала чуваку ещё больше своеобразия и шарма.
Так и вижу его сейчас, блять, с огромным букетом цветом на углу Ленина и Б. Советской, громко оруще-го какой-то ранний рок, то ли Пресли, то ли его тёски Хейли, и дёргающегося в очень классном ритме. Прямо там под знаменитыми часами, где когда-то юные шахновцы назначали свидания. А однажды утром иду я, как обычно, без копейки денег в сторону «центрашки» и вижу бухого в жопу Билла. И он издалека мне кричит:
- Алик, ты выпить хочешь?
- Не откажусь, - отвечаю, потому что болел не то слово.
- Поехали щас в Гудок, - продолжает Конька, - Ника-норыча крутанём.
Никонорыч был пидор. Он недавно освободился, отторчав года четыре по громкому делу о петухах, среди которых оказались довольно большие люди Шахновска: профессора, директора и прочая шушера. Процесс был громким и показательным. Теперь Никанорыч халдействовал в вокзальном ресторане.
- А как ты крутанёшь пидораса? – поинтересовался я.
- Погнали, я говорю, там увидишь.
Пока шли туда, Билл всё же не утерпел и рассказал мне свою историю. Оказывается, накануне ехал он поздно вечером на трамвае, и поддатый Никанорыч стал приставать к нему прямо в наглую. Тогда Билл светанул ему красную ксиву своего бати, бывшего че-киста, и пидор сразу озяб. В зону ему опять не захотелось. Предложил моему товарищу зайти к нему утром в кабак и получить натурой. В смысле бухлом. Действительно, Никанорыч не наебал да и глупо ему было бы. Прибежал на зов Билла, который вёл себя развязно и нахально, с двумя коньяками и четвертным билетом. Мы сразу рванули в мотель. Там ужрались так, что Билл уснул рожей буквально в салат, а я даже не помню чётам творил. Познакомился в итоге с одной официанткой, Валькой, и поехали с ней к Сашке Быкову, который жил тогда на Лавочкина. У него был в каменном сарае знаменитый на весь город бункер. Там мы слушали музон, выпивали и по-всякому оттягивались. Прикол в тот вечер был такой типо классика. После того как мы распили бутылку коньяка (теперь уже башляла Валька) Санька поставил Пинк Флойдовский Энималс и пошёл принести закусь. Грибочки. И вот несёт, а там порог был высокий и как наебнётся наш камрат – грибочки все рассыпались. Товарищ говорит, что это ***ня, сейчас ещё принесёт. Пошёл, возвращается с тарелкой и как опять наёбнётся под Свиньи над городом. Смеху было – ****ец. С третьего захода всё ж занёс грибочки.
Сходняк или стрелка у нас тогда был возле Биржи, то есть практически у широкого крыльца старой, сталинских ещё времён гостиницы «Шахна», на крыше которой стоят мощные истуканы - мужик и баба в рабочих спецовках. Там имелся хороший кабак, сделанный в духе сталинского вампира, вечно забитый до отказа. Люди в те годы бухали конкретно по-чёрному и пробиться в это заведения было непросто. Но у нас там работал швейцаром свой чел, бывший мент, Петрович, которого мы постоянно подпаивали винишком. И мужик легко пропускал нас в кабак. Потом ещё, если зима, надо было долго в очереди на вешалку стоять, только и там у нас работала своя баба, тётя Лена, которой мы тоже что-то отстёгивали. Частенько мы, да и многие другие, включая чувих, перед тем как подняться в зал по широкой лестнице, заходили в туалет и распивали там бутылку вина прямо из горла, чтобы не тратиться особенно на кир в баре.
В ресторане играл оркестр «Весёлый роджерс». Зуй, или как прозвал его Тень, Панчо-барабанщик, вечно пьяный в жопу, стучал на барабанах чисто автоматически. В перерывах оркестранты бегом бежали в буфет и резко похмелялись. Постоянно звучали такие хиты, как «Созрели вишни в саду у дяди Вани», «Листья жёлтые» и «Мотор ревёт». Публика просто охуевала, особенно к концу вечера. Столы сдвигались. Всё становилось как-то по-семейному, породному что ли. Люди обнимались, целовались, пели хором. Здесь блатные отмечали удачное дело, а рядом могли сидеть менты, которые считали за подло вязать уголовников прямо в кабаке.
Среди блатных в Шахновске наибольшей извест-ностью пользовались братья Протезы с Бакунина и Вася Грек, который благодаря природной хитрости жив ещё до сих пор. Протеза я знал только одного, Вовку, а с Федькой, старшим, не довелось позна-комиться. А теперь уже поздно. Все братаны померли. Вовка, завязав годам к пятидесяти с блатной жизнью, ещё долго нарезал круги по центру, выпивая время от времени на халяву, а потом рухнул около шахматного клуба и помер. На соборном дворе жили братья Писаряты, которые держали всю Рачевку и не только её родную. Их было много, пять или шесть. Они периодически садились, оставляя всё ж одного из братанов на воле смотрящим за раёном, куда в те времена опасно было заходить на ночь глядя. Об этих блатных ходили всякие легенды и была на слуху даже песенка: Когда фонарики качаются ночные и вам дорогу переходит Вася Грек. Легендарные по сути личности и очень крутые для своего времени. Это потом пришли всякие там Пшёнки и Голиши, вслед за которыми появились в лихие 90-е бандюки – Киса, Немец, Чернояр и другие. Их тоже уже нет никого. Некоторые сами крякнули от наркотиков, других застрелили. Кису я помню ещё по центру. Он у нас, центровых, в шестёрках ходил, а потом в начале девяностых сильно поднялся. Грохнули его, конечно, у подъезда на Рыленкова, где он тогда обитал уже в конце девяностых, когда шли последние разборки и отстрелы. Последнего из этой славной когорты замочили Чернояра на трассе Москва-Минск. Он ехал по «минке» откуда-то на своём джипе «чероки». Киллеры нагнали его на двух тачках и расстреляли из автоматов. Бизнесмен Лёня рассказывал мне потом, что Чернояр перед тем как его завалили сильно обнаглел, подсел на иглу и брал у подопечных чересчур много бабла, и это кому-то там наверху бандитской иерархии, наконец, надоело.

Однако вернёмся в наш кабак. Чёрные здесь танце-вали так, как вам никогда не покажут по телевизору, вставляя в зубы столовые ножи. А наши бабы, сучки, извивались перед ними вполне реально, предвкушая последующую выпивку на халяву и все половые удовольствия. (Собственно половые, то есть халдеи, получали шикарные чаевые). Но тогда на весь кабак да и центр города имелось всего две проститутки профи. Одну звали Дюймовочка, такая небольшого роста была девчонка, полненькая и смазливенькая, а её подругу, страшноватую дылду, с которой она постоянно появлялась в баре «Антресоль» прямо над кабаком, я даже не помню, как звали.
Самое интересное здесь драки. Круче, чем в ков-бойских фильмах. Начинались в зале, продолжались на лестнице, заканчивались в фойе. Оно всегда битком. Однажды видел там совершенно мёртвого и уже позеленевшего человека, на которого никто в пьяном угаре и адском веселье не обращал никакого внимания. Перешагивали просто, хоть ногами не топтали и то хорошо. Лёва Ефим раз красиво ****ился на Антёре с тремя пацанами. В итоге они загнали его в угол и мудохали, как хотели, но он, молодец, ушёл в глухую боксёрскую защитную стойку и периодически нарезал обидчикам. Козлы чуть не скинули пацана с антресолей в зал. Потом он один *** упал с балкона четвёртого этажа своей краснокирпичной хрущёбы на Козлова. Говорят, сидел, курил на перилке и ****улся. По легенде, вроде, вскочил, попросил у прохожего прикурить, раз дёрнул и умер.
Блатные любили пить в зале, а центровые соби-рались в баре на Антресолях, Антёре или Солях, с презрением поглядывая сверху вниз на лохов, от-тягивающихся в ресторане. На Солях стойка, за которой всегда царит такая габаритная барменша Валентина с крупным и довольно добродушным еблищем. Неспешная маленькая и кругленькая, как кубышка, официантка с хитроватой и простецкой рожей и глазами на ****ском выкате, носит выпивку. Популярны коктейли – «Шампань» и «Загадка». В первом превалирует шампанское, во втором – коньяк. Сюда приходят Скородум, Билл (конька), Балда (подсел на иглу и как-то на ширеве пошёл с топором ломать сейф), Душак (пытался заняться бизнесом, разорился и умер бичём) и тот же Франц, который уже побывал в дурке и теперь стал показушно советским. Вечно таскает с собой всякие партийные брошюрки, журнальчики вроде «Огонька» и прочую макулатуру. Он славит «наших мудрых кремлёвских отцов» и «кристально-чистое заведение», то есть, КГБ. Бывший высоченный чувак, у которого в Москве осталась клё-вая жена Нинка и офигенная коллекция джаза, произносит малопонятные длинные монологи и поучает нас, своих учеников, как нужно себя пра-вильно вести по отношению к ****ой системе. Мы уже довольно скептически относимся к нему и только делаем скачуху на его ебанутость, чему причина, ко-нечно, органы и зона. Последний заёб Завиркина заключается в том, что его родственники вовсе не его родственники, а скрываются под личиной родственников. Перед тем как ёбнуться окончательно на тему ненависти к женщинам, кстати, у Франца была последняя любовь, которую звали, кажется, Роза. Она работала официанткой в каком-то периферийном кабаке типа «Ёлочки», куда девки шли на палочку, и по слухам давала всем подряд, кроме Франца. А тот, бедолага, чуть ли не каждый день подкатывал к ней с цветами и дорогими подарками. Наконец разочаровавшись в чувихе, он перешёл на «чистый онанизм» и проповедь ненависти к лицам еврейской национальности (это у него точно в генах от эсэсовского бати) и женского пола, которые, как ему казалось, старались его изничтожить.

8
Однажды я познакомился в баре «Яма», где бар-менствовал тогда Сашка Малёк, который теперь стал хозяином сети заведений на Б. Советской, с интересной девушкой по имени Галя. В дальнейшем я про себя, а порой и вслух, когда напивался или накуривался дури до большой Одури, и меня классно пёрло, называл её Тупицыной. Ничего такая была рыжеватая тёлка в красном спортивном костюме. Сидела за стойкой и с улыбкой зырила по сторонам, подыскивая себе чувака. Бармен Малёк, который по легенде отторчал пятерик за убийство и с тех пор не пил ни грамма, уже прикидывал как заведёт её к себе в халдейскую и раскрутит на минет, когда в бар вошёл, то бишь ввалился я – помятый, небритый, с приличным фингалом и пьяный в говнище. И вот Тупицына, прикиньте, предпочла такого растрёпанного и бухого меня этому прилизанному и непьющему бармену.
Тень в это время как раз ехал в Шахновск из Самат-лора или Нижнего Вартовска с кучей баблоса и подар-ками для меня лично.
 - Я тебе, Алик, спецом отличные унты вёз, - говорил он мне потом с сожалением в голосе и чуть не плакал, пацан.
По дороге ему чертовски не повезло. Как он расска-зывал, где-то на пол пути Толик тормознулся, снял номер люкс и капитально загулял. И там с ним случилась большая неприятность. Познакомился с какими-то левыми грузинами. Начали выпивать. С ними девушка была, сестра одного из чурок, и Тень уже под хорошим кайфом вдруг вспомнил стишок из Курта Воннегута, которого мы тогда очень почитали: Роза созрела, Пора её рвать, Ей семнадцать, Пора её ****ь. Что с ним потом эти ёбнутые чурки сделали, это просто ужас. ****или, как хотели, и чуть ли не лезгинку на нём танцевали в своих чёрных туфлях на высоких каблуках. Тень после дня три отлёживался в номере, но, наконец, не выдержал и пошёл за бухлом. Возле магазина познакомился с двумя бичами и, широкая, ****ь, натура, притащил их к себе в номер. Ну, пили-пили, Толян вырубился, а бичи его обокрали начисто. Увели всё, что было в номере, включая деньги и те самые унты, которые он вёз мне в подарок. Такая ***ня приключилась с моим кентом по воле.
В общем, он приезжает в Шахновск, а я уже вовсю гуляю с Тупицыной. У неё бабла немерено, потому что муж военный и только что прибыл из очередной зоны боевых действий или даже очень горячей точки. Галя же кидала его через болт. Мною увлеклась не на шутку и все башли, что муж скидывал ей, тратила исключительно на меня. Мы ходили по кабакам, ездили в Москву, Питер и Прибалтику, где она покупала мне шмотки и поила моих друзей, у которых мы там останавливались. Кстати, больше всего мне понравился один прикол с Тупицыной. Нас с Зуем, ***вым барабанщиком, как-то раз повязали менты возле «центрашки» и уже загнали в машину. И вот я вижу скрозь решётки, как Галя ****ит с одним чурецким мусором, который в итоге показывает ей удостоверение. И наша боевая подруга вдруг резко хватает эту ксиву и рвёт её на части. Галю тоже кинули в воронок и чуть не посадили. Завуголовки Давыдович, жук ещё тот, (его потом, кстати, заказали и грохнули прямо в центрах, у той же пресловутой «центрашки») шил ей дело, но у чувихи двоюродный брат тогда служил на Лубянке. Это и спасло её от зоны.
Тень, говорю, как раз нарисовался в Шахновске прямо из Нижнего Вартовска, Сургута или самого Саматлора, где обычно зимовал, мучился, почти не бухал и по страшной силе рубил капусту. Рисковал здоровьем, жил в хлипком вагончике. Практически не **** баб. Один раз только трахнул местную аборигенку за стакан огненной воды (паходу одекорлона «Шипр») и подхватил от неё трипак. С тех пор мой друган решительно завязал с этим грязным делом. На этот раз он в дороге проебал всё бабло и теперь бродил по Шахновску трезвый и нервный на пределе. К счастью, как раз появилась в городе эта богатенькая Галя Тупицына, которая начала лихо водить нас с кентом по лучшим кабакам. Я грешным делом хотел тогда с бухлом завязать, потому что остоебали напрочь эти отходняки с цветными ужастиками вместо снов, не пил пару недель, но тут не выдержал и резко развязался. ***нул целый грибатый с краями, как учили нас мужики в детстве, и сразу меня покинула нечистая сила. Капитально, то есть, пришёл в себя, взбодрился и вновь стал человеком. Потому что когда ты в завязке, то ходишь по этой жизни, словно смурной идиот и конченый по-лутруп.
Однажды после обильного ужина в «центрашке» Галя пригласила нас с Тенью к себе домой. Её муж военный отбыл в очередную командировку в горячую точку, и хата была в нашем распоряжении. Да, ещё мы цепанули по ходу с собой одну мою старую знакомую, Файку, у которой, как и у Гали, на лобке тоже имелся шрамик. Им обоим делали какие-то сложные операции, о которых я здесь, пожалуй, не стану распространяться.
- Вы что, обе любительницы харакири что ль? – не удержался, помню, и пошутил Толик по этому поводу в своей грубой чёрноюморной манере, за которую не раз конкретно получал по башке. Но наши девки были вполне цивильные и только рассмеялись. А потом мы начали выпивать.

9
Однако я, кажется, опять забежал несколько вперёд, что не удивительно, потому что не просыхаю уже пятые сутки. Мысли путаются и бьются о стенки черепа, как волны о борт корабля. Всё это происхо-дило уже после того как мой кент по воле затащил пьяную в гавнище Тупицыну в номер гостиницы «шахна», исполненной в сталинском мрачном стиле. Там и длинные коридоры застеленные кровово-красными коврами довольно стрёмные. Так и кажется порой на измене, что в конце их тебя ждёт пуля в лоб или в лучшем случае в затылок. Галя мне потом сама рассказывала, что Тень, выпив водки, сразу разделся наголо и стал демонстрировать ей свою нехилую фигуру. Показывал также с гордостью рваную рану на бедре – это ему якобы в Саматлоре возле пивной один бичуга страшный штопором зацепил. Потом они пошли в ванную, где уже со слов Толяна Галя вцепилась ему в член так страстно, будто пять лет *** не видела. И он кончил сразу, потому что сам давно без бабы, с самого считай Урала, где, подъезжая к знаменитому хребту, что разделяет Европу с Азией, засадил проводнице, у которой ****а оказалась довольно чудная. Она состояла из одной большой дырки прямо по центру. Очень удобно, особенно в вагоне, который болтало по страшной силе. Только если бы у Тени хуй не был таких огромных размеров, там ловить было б абсолютно нечего. Тень клялся потом и божился, что Галя берёт в рот исключительно классно. Она же рассказала мне как-то по киру, что минету её учила одна подружка в Иркутске, которая работала думбачкой в тюрьме, где служил Галин муж, Рамазан. Тренировалась она поначалу на мороженом. Наташка эта долгое время обитала у Гали, питалась за её счёт и брала деньги без отдачи. Да плюс ещё ук-радёт что-нибудь непременно.
Надо сказать, что одно время Тень очень плотно закантачил с Файкой, у которой только что умерла мать. Тут Толик и подселился к мышке. Сначала у неё имелись какие-то деньги, потом вход пошла библиотека с хорошими книгами. Плюс там ещё какое-то золотишко оставалось. Тоже они довольно быстро скинули. Дело-то заводное. Ещё какие-то шмотки путяные у неё были, тоже проссали. Файка девчонка-оторва оказалась. (Я с ней, между прочим, познакомился в вытрезвители, когда нас выгоняли обоих). Царство ей небесное. Её всё ж убили во время пьянки. Какой-то урод дал чувихе по голове бутылкой, и она умерла через десять дней в реанимации, не приходя в сознание. А тогда они с Толяном пропили далее мебелишку всю начисто и даже унитаз. ****ись ещё какое-то время чисто по инерции на голом полу, а потом Тень от****ил Файку зверски (он же психопат нахер) и бросил её в состоянии крайней депресухи. Впоследствии этой непутёвой девахе пробили дурную башку пустой бутылкой.
А Тень неприкаянный и обозлённый на весь мир шатался по мрачному городу без копейки денег в кармане на фоне ветшающих зданий и нищающего народа. Шли девяностые. Рушились устои, в умах творилось нечто несуразное. Люди впадали в крайнюю нищету, отчаяние, перманентную депресуху и умирали в огромных количествах. Все кладбища были уже переполнены. Хоронить негде. Бандиты и менты работали зачастую на пару и одевали, как хотели, жалких лохов. Властям всё было по хую, они резко обогащались. Но Тени тут внезапно неслабо пофартило среди всего этого беспредела. Он каким-то чудесным образом познакомился с одноглазой зубной врачихой, которая пожалела его чисто по-человечески. Подсела к нему как-то вечером на лавочку в сквере возле Оленя, где он нервно курил одну за одной дешёвую «примку», и спросила вкрадчиво, отчего у него в глазах такая тоска. Он сразу почувствовал, что масть пошла и начал гнать ей какую-то несусветную ахинею. Придумал чел сходу романтическую историю о несчастной любви. Что-то в этом ****ском роде. Зубниха повелась. Это, надо вам сказать, была дама в годах и с отличной трёхком-натной квартирой в центре Шахновска. Что ещё нужно бродяге для счастья? Жил у лоховки, как кот в сметане. Готовила она ему отлично, потому что любила придурка, как родного. Поначалу любовь у них была нежная и довольно осторожная. Толик опасался, что его прогонят, и особенно не расходился. А спустя неделю…

Дантистка эта какую-то операцию в детстве перене-сла, ей половину полового органа зашили, осталась совсем тесная дырочка, а тут Тень поддал как следует и залез к ней туда в наглую со своей огромной елдой. Дама кричит от боли, просит ради Бога поосторожней, но моего друга не остановишь, раз он вошёл в раж. Он ведь безбашенный совсем ясный ***. Разворотил ей в итоге всё влагалище. Поиздевался вволю над ****ой мещанкой. Он их гнилое племя, кстати, в гробу видал и ненавидел хуже всякой нечисти.
Короче, врачиха дала ему приличную сумму, чтобы только он покинул её навеки. Толян взял деньги и сразу пропил их с ****ями в той же «зорьке», а вечером один *** ломится к врачихе. Она не от-крывает, запёрлась от него на все замки. Тогда он добрался как-то до балкона на четвёртом этаже, разбил стеклянную дверь и влез к ней. Заебал чуть ли не насмерть и отрубился. А эта падла очнулась, вызвала ментов, и моего лучшего карифана повязали.

10
Именно тогда после посадки карифана Шахновск в очередной раз заебал меня, и я решил сдёрнуть в Пи-тер. Мне этот город всегда чем-то нравился. У меня там, на Васильевском острове, в девятнадцатой линии, жил дядька, и я стал наезжать туда ещё в школьном возрасте. Как раз когда практически перестал учиться и связался с местной гопотой. А вообще, скажу откровенно, нисколько не жалею о том, что был плохим учеником, а потом и гражданином этой позорной страны, власти которой уже которое столетие жёстко издеваются над народом, а тот всё терпит и даже смакует свои страдания. Я же всю жизнь получал от ****ой системы не бонусы, а удары по печени и почкам. С работы меня увольняли, не успевал куда-то устроиться, потому что гандоны сразу просекали во мне чуждого элемента. Даже в школе ещё учителя называли меня отщепенцем и нигили-стом. Да я и сам никогда не мог найти с этими козлами общего языка. Забирал в очередной раз трудняк и бе-жал до ближайшего пивняка. Вот она, пацаны, бля свобода! На душе хорошо, радостно. Пиво кажется очень вкусным, светлее становится как-то в мрачном гадюшнике да и на душе трохи теплеет, а люди в пивной не такими уж и ***выми кажутся. Хотя хари, конечно ещё те. Но они ж и выручают тебе, не без того, и чему-то учат ненавязчиво. В итоге я вообще перестал предпринимать какие-то попытки устроится на работу и стал жить одним днём. Выпил, снял тёлку, отъебал, пообщался с карифанами и уснул довольный. Утром похмелился и всё поновой. Нор-мальная жизнь, не то что у позорных обывателях, которые только и думают о деньгах, дачах и машинах. Ну их нахуй пидарасов. Пахать ещё ради таких прелестей на ёбаную власть. Да заебутся, суки! Я давно убедился, что правят тут и живут типа хорошо в основном какие-то черти задроченные.
Питерский дядя Миша относился ко мне неплохо. Сразу по приезду доставал портвейн и готовил лёгкую закусь: сыр, колбаса, яйца. Я балдел на старые дрожжи и сразу забывал проклятый Шахновск, как и не было его в природе. Дядя, правда, хотел приобщить меня к культуре и покупал билеты в разные театры, но я продавал их и шёл гулять по вечернему весёлому и кривому городу. Заходил в знаменитые подвальчики, где можно было недорого выпить стакан портвейна, закусить шоколадной конфеткой и съесть вкусное фирменное ленинградское  мороженое.
Однажды мне крупно повезло познакомиться в культовом кафе «Норд» на Невском с двумя ар-мянками. Девочки были клёво прикинуты и очень при бабле. Мы гуляли по центру, выпивали, а потом поехали на катере в Петергоф. Прилично поддали там в таком круглом кабаке у самого берега залива. Пили сУхий и жрали овощной салат из большой миски прямо руками. Потом пошли прогуляться по аллее, где липы посажены ещё при известной ****и Катерине. И вот в этой ****ской катькиной аллее средь бела дня две юные армянки по очереди сосали у меня, целовали в уши и по всему телу. Ахуеть. Ещё помню где-то в отдалении маячил крупный милицанер, но к нам так и не приблизился. Может, просто охранял?
И вот я решил в очередной раз податься в Питер. Знакомых и родных у меня там больше не было. Поначалу ночевал на вокзалах. Залетал в ментовки чуть ли не каждый день. Давал подписки о выезде из города, но никак не мог покинуть Питер, потому что привязался к нему всей душой. Нравился его сумрачный, угрюмый, таинственный облик, хоть убей. И, несмотря на вечный мрак, весело мне тут было, кайфово, вольготно и прикольно. Жрачку ****ил в привокзальных буфетах и городских столовых или на крайняк в супермаркетах. Выпить тоже не проблем: многие тут просто хотят угостить тебя и выслушать твои бредни или сами с большим удовольствием исповедуются, а порой и плачутся пьяной слезой. Рассказывают, сбиваясь и матюгаясь, какие там у них траблы и прочая ***ня. Придурков-то много кантуется по вокзалам, пивным и разным забегаловкам.
А потом я поселился у одного там латрыги, который, впрочем, жил в престижном смоленском районе на Красной коннице, которую теперь, наверное, обратно переименовали в Кавалергардскую, как в те времена, когда тут обитала Ахматова. Один член она идёт па-раллельно Таврической, то есть улица, а не поэтесса, и я на отходняках ходил гулять в Таврический сад. Мой хозяин звался Сиплый, потому что постоянно говорил таким пропитым голосом. Это был настоящий доходяга, давно забивший на приличную жизнь. Ху-дой, испитой, с красной сморщенной мордой лица. Одет вечно в одну и ту же потёртую болоньевую курточку и рваные обтруханные штаны. Никогда не подумаешь, глядя на бедолагу со стороны, что он в своё время закончил ленинградский универ с красным дипломом, а потом работал юристом в порту, пока не забухал по-чёрному после смерти жены. Кста-ти, очень типичная история, как я потом убедился, беседую с разными опустившимися типами. Да, жизнь она довольна смешная штухуёвина.
А до того как мне встретиться совершенно случайно с этим Сиплым, я в Питере несколько недель кантовался на вокзалах или как их там называют банах. Однажды на Витебском познакомился с одним там Колей, который сбежал из дома, бичивал и подворовывал на банах. У этого придурка, когда мы с ним состыковались в привокзальном буфете, где я пытался расколоть какого-нибудь бухарика на сто грамм, оказалась с собой бутылка водки. Мы резко раскинули её, и я, надо сказать, нехуёво взбодрился. Тут же нам подвернулся и пьяный клиент, который предложил выпить, а потом пригласил переночевать у него на даче в Лисьем носе. Как нехуйнахуй поехали к нему. Всё ж лучше чем валятся на твёрдых мпсовских лавках, от которых уже прямо зад задервенел. Выпили там неслабо, хозяин со слезами на глазах нам исповедовался о своей трудной жизнью. Поспали. Я чуть не сгорел, прижавшись к обогревателю, но всё ж проснулся и погасил огонь на джинсах. А ведь таких случаев очень много, когда по пьяни люди сгорают. Слава богу, пронесло. Утром похмелились неслабо за счёт этого мужика, и Колян, пока этот лох ****ел про свои несчастья и дешёвые базары с жёнкой, надыбал ценную иконку и кинул её в мою сумку. В оконцовке наш клиент вырубается, и мы резко линяем с той хаты. Весело добегаем до станции, прыгаем в электричку и с лёгким сердцем уже где-то к вечеру прибываем в Питер. Попили где-то пивка, после у меня всё как в тумане и в этом питерском особом мороке, а новый мой дружок в итоге исчезает с моей сумкой и той дорогой иконой. Подонок! Да за такие вещи убивают вообще-то. Зла у меня на него, читатели, было, ох блять, немерено.
Сижу я потом на мосбане и всякие нехорошие думки мне в дурную башку лезут. Куда мне теперь кидаться без денег и жилья? По банам скитаться впритык надоело да ещё мусора покоя не дают. Намедни забрали в обезьянник. Благо туда следом за мной привели девушку красивую и пьяную в сиську. Она всё сидела с длинной колбасой в руках и на ментов лыбилась, а потом вдруг обоссалась, не переставая по-идиотски улыбаться. Тут все козлы, что там были, на неё уставились, а я воспользовался и сдёрнул. Только ведь в итоге им надоест меня гонять и закроют в спецприёмник.
Так я невесело размышлял и вдруг подсаживается ко мне такой обычного вида мужик в сером пальтишке и слово за слово предлагает выпить. Я не отказываюсь, конечно, потому что стрессов дохуя накопилось да и бадун **** неподецки. Распили с ним этот портвешок на перроне, и мужик начинает мне вешать без всяких обиняков, что он в зоне к минетам сильно привык и предлагает отсосать у меня тут рядом в одном чётком туалете, за что купит ещё бутылку краснухи. И тут на меня что-то нашло, то есть понятно накопилось злости на пидоров в прямом и переносном. Как начал я его ****ить прямо на месте. За всё – за ёбаную жизнь и позорную ****скую систему, в которой мне пришлось существовать. Говорю сам себе: «А, вы, козлы ебаные, вы так, ну, теперь держитесь нахуй и получите за всю ***ню!» И как начал я этого хуесоса метелить. За всю, говорю, хуйню, за обиды всю жизнь этого ебанутого общества и его жалких людишек, за отсутствие нормальной жизни, за напрасно прожитые и загубленные годы… Кароче… Залил кровью придурка всю эту платформу.

После поменял я баны. Полулежу на жёсткой лавке в темном зале на витебском вокзале и кумекаю: «да, Алик, пришёл тебе полный ****ец, дождался, пропал ты теперь, пацан, с концами. Ни бабла, ни выпить, ни пожрать, ни хаты. Ничего тебе не рисуется. Кирдык полный, одним словом». И такая у меня ещё пуще злоба взяла на эту пастозную, позорную систему и ****скую жизнь, что говорю я сам себе чуть ли не вслух: «А, вы так, значит, козлы ****ые, ну, хорошо, тогда держитесь! Сейчас получите за всю беду! Не *** довдить меня до крайности». И тотчас вижу сидит неподалёку одинокий чурко и крепко спит, а в руке держит дорогую песцовую шапку. Тотчас подсаживаюсь, толкаю его плечом – чёрный ноль эмоций, видно сильно устал в дороге. Тогда я спо-койно надеваю его песца и быстренько линяю с бана.
Прыгаю в метро, благо оно рядышком, и мчусь на мосбан с мыслёй, что щас спулю эту шапочку халдеям в кабаке или носильщикам на платформе и раскумарюсь за всю беду. Забуду хоть все эти на-пряги последних дней, сниму разом все стрессы, а, может, если повезёт и приличную шкуру, которых тоже немало лазиют по банам в поисках халявы.

Кстати, я когда только приехал в Питер, сразу почти позвонил одной старой знакомой, Катьке, той самой девчонке, с которой познакомился в Коктебеле, где мы тусили с Тенью. Ну, та, помните, которая только брала почему-то со слезами на глазах и нихуя не давала. Мы классно пожили тогда с друганом в их тесном сарайчике, пропахшем куревом, портвешком, спермой и ****ой. Звоню, ей короче, и мы встречаемся на Петроградской у метро Горьковская. Она как увидела меня – ахуела сразу.
- Ну, и видок у тебя говорит и презрительно так на меня зырит.
 Ах, ты, думаю тогда, сучка драная, минетчица ёба-ная в рот, ну, хорошо же. И говорю:
- Пойдём бухнём, деньги есть, на внешность не об-ращай внимания, я ведь в пути давно и малость подустал.
Лоховка ведётся, конечно, и я беру на последние копейки бутылку и тащу её в подъезд. Там сам одеваю практически весь батл из горла, зверею и начинаю ****ить эту кошку драную. В оконцовке отобрал у неё все деньги, а там довольно много было у неё в пухлом шмеле, и тотчас сдёрнул от греха подальше.
Ну, приезжаю я на мосбан с этой песцовой дорогой шапкой и весь в радужных предчувствиях. И хорошо не успел её скинуть, заскочил в первый зал (там их на мосбане дохуища) попить воды и бац вижу своего дружка Колю, который тихо кемарить на лавке. Тот самый негодяй, который свалил с моей сумкой и нашей иконой. Подхожу к нему, пихиль в плечо. Он охуел, конечно. Испугался это я по роже просёк и говорит так заискивающе:
- Извини, Алик, я отлить отошёл там, на Литейном, потом вижу тебя нет, позырил кругом, так и не нашёл. А сумка твоя и наша иконка на месте в камере хране-ния, ничего плохого не думай.
Ладно, *** с ним, не стал сразу ****ить негодяя. Бу-дет ещё время отмудохую по полной программе. И сделал по задуманному дней через несколько, когда гуляли с ним вечером по Суворовскому, присматривая пьяных лохов в путяных шапках. Приебался я тогда к каким-то его словам и от****ил Колю реально и кон-кретно.
И вдруг на этом мосбане мне начало резко везти. Та-кая пруха пошла, что просто заибись. Мы с Колей по-хмелялись за его понятно счёт в одном из буфетов, и к нам подвалил этот Сиплый, попросил угостить и предложил пожить у него на Красной коннице. Тут, говорит, можно пешком от вокзала дойти. И, правда, не далеко. Мы потом этот Суворовский с Коляном весь исходили вдоль и поперёк. Сиплому мы за хату ничего не платили, просто бухали его, когда были деньги, а они у нас появлялись совершенно неожи-данно.
Потом Коля пропал дней на несколько и явился радостный с полным чемоданом шмоток. Оказывается, бухал он с ребятами-художниками в кабаке, и те пригласили его к себе в гости на Васильевский. Попили они там неслабо ночью, художники Колин портрет нарисовали, он был личность колоритная и запоминающаяся чисто внешне. Утром эти студенты худграфа убежали в институт, а дгугана моего оставили дрыхнуть. Ну, он просыпается, похмеляется чем бог послал, собирает их вещички в чемоданчик и покидает тот флэт. Что самое интересное этот лох нанайский забыл у чуваков в квартире свою куртку с ксивой. Да к тому ж у художников остался его портрет. Чем он только думал. Говорим ему с Сиплым, что теперь, мол, тебе кранты полюбасу, нагрянут менты, отвезут в капезуху на Мытнинской. А ему похую, думает только о том, как бы шмотки побыстрей скинуть да бухла побольше набрать.

11
Да я с самого детства был против этой ****ской сис-темы. Лет с двенадцати забил на школу, связался с местной шпаной. Жил я тогда в очень крутом раёньчике по названием СартИровка. Население тут состояло в основном из махровых мещан, лохов и гопников. Я без колебаний примкнул к последним. С ними как-то интересней было, так как повсюду ца-рила скука страшная. Обыватели жили тупо скучно. Мы гуляли и веселились, как хотели.
По дороге в школу я частенько заходил в барак к Алику (моему тёзке) Левшу, который сразу наливал мне стакан водяры. Такой был фитильной, не-складный и дебильноватый пацан постарше меня года на четыре. Вечно поддатый и с папироской в зубах он подавал нам школьникам плохой пример, называл «букварями» и настоятельно советовал не ходить в школу. Я сразу повёлся на пропаганду Левша и при всяком удобном случае принимал у него «грибатый». Мир сразу становился как-то лучше, светлей и инте-ресней. Бля буду. Потом в школе было прикольно сидеть на уроке, всё казалось каким-то смешным и напрочь ёбнутым. Училки ****ели что-то уморительное, пацаны и девки смеялись и корчили рожи, буквы и цифры в тетрадях и учебниках смешно прыгали и скакали. Полный кайф. Так ещё можно было учиться, а иначе в этой школе отупеть можно конкретно.
Мой друган по воле тогда был Витька Куля. В СартИ-ровки тогда было два короля – Куля и Кыля Малец. Они не враждовали, но и не дружили, у каждого своя шобла. Вообще, я говорю, мы жили в крутейшем раён-чеге, который держал все остальные близлежащие, типо Таборка, Садки и даже жёсткую Колодню. Вечерами компания Кули частенько собиралась в железнодорожной столовой, которая функционировала круглые сутки и была типо ночной бар. Садились за свой коронный столик за большой пальмой в кадке, брали котлеты с картошкой на закусь и пили водяру целыми стаканами с краями. Это было круто по-мужицки. Запивали сразу пили, трохи жрали и начинали базарить за всякие блатные дела: кто когда подсел и кто откинулся, что сказал или передал кому наш пахан, ну, и про всякие свои воровские делишки, в которых я не участвовал, полушёпотом и намёками.
После первой бутылки все резко оживлялись. Куля краснел лицом. Он блондин, лицо белое, глаза голу-бые. Частенько подвыпив король раёна запевал свою любимую: «И вдруг за поворотом гопстоп не вертухайся четверо отважных молодцов, коней застопорили, червончики побрили, купцов спать уложили навсегда». Старая блатная песня где-то послушанная. Куля общается с основными городскими авторитетами, вроде братьев Протезов с Бакунина, Писарят с Рачевки и самим легендарным Васей Греком, о котором самом уже сложили песенку: «Когда фонарики качаются ночные и вам дорогу пе-реходит Вася Грек…»
Пьянея, Куля обнимает меня и говорит:
- Ты скажи, Алик, если кто на тебя прыгает.
Да никто собственно. Разве что один гандон Капля, которого однажды я неслабо погонял с ножом. А тот, гад, заложил родителям. Они вызвали милицию и ме-ня отловили в клубе «25 лет Октября» на танцах. По-моему, это была первая ночь в клоповники. Там, пом-ню, сыро и очень зябко. Нар даже не имелось, один цементный пол. Вдруг в камеру вводят мужика и тот тотчас бросает на пол роскошный овчинный тулуп. Говорит: ложись, пацан, грейся. Я тотчас согрелся и пришёл в себя, а мужик всё ходил по камере и повто-рял: «Завтра же в Сочи, обязательно в Сочи».
Я тогда ходил в узких чёрных штанах и куртке с са-модельной финкой в кармане. Её мне подогнал сосед и карифан Вася, погоняло Жучёк, потому что помешан был на Битлах. Да он и похож был одновременно на своих кумиров и жука: чувачок небольшого роста, смуглый такой, чёрнявый и длинноволосый. У него по уикэндам собирались дружки битломаны. Пили водку, слушали последние альбомы Битлз. Комната у него вся заклеена фотографиями кумиров, а из окна постоянно слышен соответствующий музон. И даже на улице чувак не расставался с битлами. Всегда выходил со Спидолой в руках и как только ловил станцию. Передающую Битлз, закатывал глаза, начинал извиваться и всячески охуевать.

Как раз в это время у меня появилась девчонка по имени Лиля. Она жила в переулке, где сплошь и рядом шли частные домике с садиками и огородами. Мы встречались там, обнимались и целовались. Как-то раз в клубе я чуть не вставил из-за неё пику в бок Кыле Мальцу. Он стал раз за разом приглашать Лилю на медляки и мне это надоело. Я вывел короля на широкое крыльцо и вынул финяк. До сих пор вижу эту кровавую сцену. Кыля хватает штырину за лезвие и тянет на себя. Кровищи было…
Лиля пригласила мне к себе домой на Новый год. Перед тем как пойти к ней я распил бутылку «Столич-ной» в подвале с одним керюхой. Там тогда местные мужики любили выпивать. Лёха Дурак, кумир молодё-жи, в коротких перерывах между ходками зависал именно там. В подвале как-то тепло и уютно. Ёбнули, по****ели, заторнули холодной хрустящей капусткой с брусникой и клюквой из бочки и разошлись. Лиля встретила меня на крыльце своего частного дома. Было тепло, шёл крупный снег, со спиртзавода несло бардой. На веранде пахло яблоками. В комнате за большим столом сидели Лилины родоки и гости. Мне сразу налили штрафной стакан старки. Ёбнул и всё тут же закружилось и завертелось. Больше и чаще всех мелькала предо мной сама девчонка в костюме снегурочки. Мы вышли с ней на веранду, и я начал блевать. Она стояла рядом и как-то утешала меня. Отблевался и сразу полегчало. Мы с Лилией уединились в тёмной комнате и начали целоваться. Классно было, потому что это в первый раз мне кто-то сильно понравился.
Потом Куля конкретно порезал Медведя с Таборки, волка противного, достал ему аж до самой селезёнки. Дали пять лет. Мои акции в раёне пошли резко вниз. Тут Лия ещё связалась с этим долбоёбом Дударем, ко-торый потом стал в раёне вонючей СартИровки (с од-ной стороны там пахло бардой, с другой несло наво-зом, а с третьей ещё остро пахло керосином) участко-вым и навёл там жёсткий порядок. Сама Лиля закиряла по-чёрному и однажды её убили во время пьянки.

12
Все чуваки тогда старались переехать в Москву. Скинуть мрачный Шахновск, где такие рожи… приблатнённые и какие-то татаро-монгольские. Злые, короче, хари. Я с самого раннего детства часто бывал в столице. У матери там обитали две сестры, Тоня и Мария. Останавливались, в основном, у тёти Маруси, муж которой, дядя Саша, служил в генштабе. Суровый такой тогда мне казался, а когда ушёл в отставку вдруг резко подобрел, особенно после очередной четвертинки становился совсем рубаха парень.

Тверская – самая близкая мне улица в Москве в пря-мо и переносном смыслах. Из года в год приезжая в столицу, я, покинув по-быстрому Белорусский вокзал, шёл первым делом по ней пройтиться. Обычно это происходило ранним утром. Закуривал сигарету и на-чинал, как говорил Маяковский, фланировать. Светило солнце, бодрил прохладный утренний московский особый воздух. По тротуарам спешили на свои работы клерки. Я заходил в какую-нибудь закусочную, где уже образовалась небольшая очередь, съедал обычно сосиски с каким-нибудь гарниром, опять закуривал и шёл себе дальше.
Да, вспомнил прикол. Ещё совсем маленьким я видел возле Белорусского Никиту Хрущёва. Я стоял у входа вместе с матерью и вдруг подкатывают чёрные ЗИЛы, штук несколько. Становятся полукругом, из них лихо выскакивают какие-то шустрые люди, оттесняют толпу в сторонку. Потом из машины выходит сам Хрущ в своём знаменитом пирожке на лысой башке и важно-чинно шествует к поезду. Солидным таким и надутым челом он мне запомнился. Позднее я узнал, что он тогда выезжал в Минск, где, по слухам, на него покушались.
Хрущ мне не нравился: он был чем-то похож на моего батю, которого я не любил и однажды чуть не порезал. Дядя Миша, бывший лейтенант НКВД (кстати, в Минске служил и вроде бы, мать намекала, участвовал в расстреле поляков в Катыни), отобрал у меня нож.
Вообще если идти по Горького до конца, то выхо-дишь к Манежу, который недавно сгорел в день инагурации очередного презика. Именно здесь примерно в то время когда я видел Хрущёва у вокзала, он кричал на московских авангардистов: «Пидорасы!». Тоже ведь перфоманс своего рода, не так ли. Не хуже Кулика или Бренера. Хрущ тогда неслабо опустил доморощенный авангардизм.
На месте Макдонольдса раньше находилось классное кафе «Лира», где тусовались масковские ****и, фарца и всякие интеллектуальные маргиналы. Именно здесь халдействовал Пузырь, чел из Шахновска, который потом выдернул в столицу чувака номер один нашего городка, Гену Скородума. Мы всегда, приезжая в Москву с пацанами, заседали там, но уже ближе к вечеру. А утром непременно шли отметиться в пивбар «Яма» в Столешниковском. Сначала там нужно постоять в очереди даже с раннего утра, зато потом как отлично идёт вкусное пиво с креветками. Расслабуха полная. С кем я только там не был: с Биллом-калекой, с Душаком, со Скородумом, Балдой и остальными падонками. Однаж-ды с Колей Харисом и Светкой Герой вышел там такой случай. Выпивали с одним москвичом, и в итоге неслабо прибалдевший чувак, узнав что мы приезжие, даёт нам ключ от своей квартиры. Вот как пиво сближает людей, а вы говорите. Ну, мы посидели, как положено, в «Лире», сняли с Харисом двух шкур и двинули туда на флэт, в Текстильщики, кажется, дай бог памяти. Приезжаем – никого нет. И квартира вполне приличная. Много ценных вещей, серебро золото, антиквар. Да, думаем, хозяин, конечно, лох полный. Он, правда, заявился потом поздней ночью. А вот тёлки наши оказались лесбиянками. Мы то с Харисом ничего против не имели, даже с удовольствием смотрели как они лас-каются и лижутся, а москвич оказался пацан правиль-ный. Как въебёт активной лесби двумя руками сзади по кумпалу. Как молотом прямо. Та рухнула и зарыда-ла. Долго плакала девочка, стоя у окна. Другая, пас-сивная и симпатичная, её утешала. Потом наш хозяин уснул в доску пьяный, и чувихи начали ласкаться и тащиться пановой.
Дальше от Пушки по Тверской, напротив Телеграфа с глобусом, находилось культовое кафе «Московское». Тоже классное было заведение. Очень я любил посидеть там на втором этаже, куда вечерами выстраивалась очередь желающих, и сдёрнуть оттуда, не заплатив халдейкам по счёту. Официантки в этом кафе были пожилые такие масковские тётки, которые любили по****еть с тобой о всяческой отвлечённой ***не, пытаясь при этом обсчитать. Ну, я и наказывал лоховок по-своему. Сдёрнуть оттуда (мы говорили: опрокинуть кабак) ничего не стоило. Народу всегда полно, одни приходят, другие уходят, все притом мало вменяемые, а зачастую вообще безбашенные. Потом халдейки меня уже как бы даже и приметили, только я один хуй умудрялся кидать их уже по привычке и отнехуй делать. Развлекался таким вот образом. А тётки продолжали ко мне, падонку, хорошо относиться. Ну, идиотки московские, вот и всё.
Мороженое в этом заведении так и называлось «Московское». Тут же имелись всякие разные хорошие вины, типа Токая. Болгарские сухие или французские красные. Мы с Лёхой Давыдом, который совсем недавно умер, а до этого несколько лет бродил по Шахновску, словно зомби, неслабо в своё время отметились в этом кафе на Тверской. Просто не вылезали из него, так оно нам нравилось. Публика здесь собиралась очень левая и клеевая. В смысле и девчонки самые радикальные и пацаны, с которыми нормально по****еть можно было. Мы с карифаном со всеми там основными центровыми быстро перезнакомились. Один там самый крутой типус вечно торчал, погоняло Мастер. Здоровый такой и с большим серебряным крестом на голой широкой волосатой груди. Есть чего вспомнить. Он жил в том же доме на Горького, где находилось «Московское». Когда кафе закрывалось, мы шли к нему во двор пить винишко из магазина «Российские вина». Тем более у нас с Лёхой имелось дохуища морфина. Эту беду мой кент по воле зацепил у нашей московской подружке Ирки, которая жила на Коширке. Я знал её ещё по Шахновску, а потом Иркиного батю, профессора каких-то там кислых щей, перевели на работу в столицу. Я частенько к ней наведывался. Однажды она прямо спасла меня, когда я перепил в компании Тени и какой-то чувырлы, которую мой карифан снял в кабаке на Киевском вокзале. У Толяна как раз башлей было до ****и матери: он только что из Самотлора или Нижнего Вартовская прибыл, и мы ещё не успели всё пропить. Тень, мудак бля, влюбился в эту сучку по пьяни и начал дарить ей шмотки. Мы сняли тачку и долго колесили по столице, останавливаясь то у одного, то у другого дорого магазина. Вечером опре-делились в ресторане «Прага», в Венском, насколько помню, зале. Тень заказал всё очень экзотическое, в смысле и напитки и жрачку. Помню, принесли нам да-же японское виски. Только выпили по рюмашке и за-торнули чем-то изысканным, Толян кричит халдею: «Всё убрать и накрыть стол поновой!». Так любил иногда гульнуть по-купечески мой боевой товарищ. Потом он, как обычно, съебался от меня с этой жучкой, а я остался подыхать без бобла и кира в этой ебучей «Праге». Слава богу, додумался позвонить Ирке-художнице, и она увезла меня на тачке чуть живого к себе на хату. Где она сейчас, не знаю. Её подружка как-то говорила, что, вроде, вышла замуж за финна.
Кстати, с ней у меня однажды ещё в Шахновске был интересный эпизод. Она на меня одно время сильно запала. Как-то мы с ней с ней хорошо поддали и по-ехали ко мне в доску пьяные, но родаки погнали нас на ***. А я решительно да ещё бухой в жопу настроился выебать девчушку и решил снять номер в сталинской гостинице «Шахна». Но тупая администраторша не хотела пускать нас. Хорошо помог какой-то чурка, который с ней как-то договорился. Потом мы бухнули его водкой, а он угостил нас гранатами. От них-то, наверное, я и обосрался. Просыпаюсь ночью – хочу срать помирая. Ломанулся в туалет, но его в дешёвом номере не было, и я насрал прямо в платяной шкаф, приняв его за уборную. Утром, когда Ирка проснулась, вонь стояла я ебу, однако интеллигентная чувиха как бы не обратила внимания, и мы с ней пошли жрать и похмеляться в «центрашку».
Итак, мы с Давыдом прибыли в Москву уже на маке. Раскумарились в подъезде на Дмитровском шоссе, где жила моя тётя Маруся. Попили у неё чая и поехали на Коширку к Ирке. Там Лёха, как обычно, говорит чуви-хе, что он простыл в дороге и нет ли у неё каких таб-леток. Та тащит аптечку, в которой карифан на наше счастье надыбал двадцать ампалух морфина. Вот это удача! Такое раз в жизни выпадает нашему брату, не так ли? Ширялись мы в основном в «Московском». Двинемся в туалете и поднимаемся вверх по широкой лестнице туда, где сидят приятные люди. Брали фран-цузское красное или сУхий, как говорил Гена Скоро-дум, и тащились, пока дозняк действовал. Зна-комились с клёыми девчонками, ****ели с пацанами. Короче, весело проводили время. Иногда шли прогуляться по Горького. Кайф полный. Расслабуха и беззаботность. Всё похую. Сушняк только доставал. Пили пепси, курили возле Пушкина, где тоже полно весёлого народа.
Всякие смешные истории с нами случались. Од-нажды заширенные наглухо встретили знакомого на тачке и катались практически всю ночь по Москве, охуевая по-чёрному. А как-то раз познакомились на лавке возле Большого театра с интересной тёлкой. На морду она была страшновата, но оказалась весьма полезной, потому что нам в тот момент ночевать было негде. Мы кирнули её красным вином, и она отвезла нас к себе на Динамо, где и приютила на время. Там девушка жила в бабкиной однокомнатной хате. Дверь была очень стрёмная и абсолютно левая. Две доски крест на крест разнимаешь и входишь в квартиру через образовавшуюся дырку. А в комнате всё так прилично, как типо в старых домах, где живут пожилые люди. Прокантовались там у чувихи неделю или даже дней десять. Ширево всё не кончалось. Давыд (царствие ему небесное) двигался уже в пальцы ног. Девушка рассказывала нам всякие интересные истории из жизни московских центровых, о том как её за Можай высылали и всё такое прочее. Болтала без умолку. Насколько помню мы с Лёхой её даже не выебали, так она нас заговаривала. Впрочем, она страшная была на рожу, хотя фигура, помню, была очень клёвая. Я вырубался – Давыд с ней ****аболил, потом он отключался – просыпался я так. Итак, круглые сутки. Так и несли дежурство. Ширялись при этом и пили вино, чтобывзбодриться. А ****а эта с Динамо, кажется, вообще не спала. Вообще прикольно проводили время. Днём гуляли по Тверской, заходили в Лиру, где Пузырь раскручивал нас на сУхий или шли в Москвовское, где, как правило, кидали халдеек и сдёргивали в конце вечера.
Потом мы с этой ****ой расстались и сдёрнули в Ясенево, где жила моя вторая тётка. (Первая, тётя Маруся, что обитала на Дмитровском шоссе, нас на порог не пускала пьяных и заширенных. Там вообще строгое семейство было: дядя Саша служил в генштабе, тётя Маруся работала в кремлёвской больнице). У тёти Тони в Ясенево мы с Лёхой тоже долго не задержались. Она курящая была. Начала курить в войну, когда в общей суматохе и неразберихе первых военных дней потеряла свою маленькую дочку, Нону. Потом она нашлась, слава богу. Короче, утром тётка видит на столике у нашего с Давыдом дивана пачку сигарет «Столичные» и хочет закурить, а там, ****ь, ампалухи морфина. Конечно, тотчас прогнала нас со двора, несмотря на то что была попроще своей младшей сестры с Дмитровской промзоны. Наркоманов приличные люди очень боятся, это я уж на своей шкуре испытал. Суки обыватели уже с детских лет меня в этой чёрный список занесли, ещё когда я ни дурь не курил, ни чистяк не пробовал. Уж какие только байки про меня не сочиняли. Знали такое, чего и я про себя не ведал. И походу стучали ментам, которые одно время просто достали своими приходами на предмет проверки моих вен.
Только мы с Лёхой не унывали ни ***. Цепанули по ходу в тачке, когда ехали от тёти Тони в центр, двух нечевошных тёлок и за чуток пожили у них в общаге. Лёха первым делом, как обычно, проверил у них ап-течку и нашёл какую-то очень левую беду. Ширнулся в пятку и его так заколбасило, что он пару дней в себя придти не мог. Шатало братана и кидало в разные стороны. Просто заебался с ним ходить, а в метро он засыпал на плечах граждан-пассажиров. Как щас вижу – только примастится на одном плече, как его скидывают, и он кемарит на другом, которое перебрасывает его назад. Болтался он некоторое время, словно сосиска или говно в проруби. У меня тоже глюк был от этого ширева и дешёвого портвешка, на который мы перешли, потому что деньги уже кончались. Сижу на лавке, прикрыл глаза и вдруг вижу, что среди высоченных небоскрёбов идут якобы на меня американские злые копы и хотят забрать. Только собрался вступить с ними в бой – глядь: это ж два наших мента по мою душу ин-тересуются, кто таков, откуда и зачем здесь. В итоге забрали. На углу Тверской и Проезда художественного театра есть знаменитое пятидесятое отделение милиции, которое москвичи называют «полтинник». Менты меня там от****или и велели срочно валить из столицы. У Давыда, которого прихватили прицепом, козлы нашли шприц, но он закосил на трипак и эта версия проканала. Слава богу, ширево-то к тому времени у нас скончалось.
А вот ещё однажды в кафе «КМ» на Горького тоже, недалеко от «маяковки» снял шкуру из Питера. Вы-**** её где-то в подворотне возле «пушки» в стояка. Такая худая попалась тварь. Такая белобрысая, блед-ная, типичная ленинградка, насколько я их знаю. По-том-то, когда стал жить в Питере, я их переебал ***ву тучу, конечно. С этой потом приходим обратно в «КМ», а у неё вся спина белая, так как во время ебли она прислонялась спиной к стенке. Всё звала к себе в гости, и даже номер телефона оставила. Приезжаю вскорости. Эта худая, белобрысая тупая ****а, конечно же сидит без башлей и выпить хочет, как из дула. Пришлось мне пошустрить. Крутанул сначала одного залётного шведа на батл вискаря, а потом снял длинную, как шпала, голландку. Реально высокая такая и крупная попалась дылда, но при башлях. Поила меня и мою питерскую сучку в кабаке «Кавказ-ский», где потолок зеркальный, а повара звали Казбек Омарыч. Дальше не помню и врать не буду.
Ну, вот и всё, пожалуй. Что ещё можно сказать о Тверской. Как мы её с Тенью всю облазили. У Толяна две штуки на кармане. По тем советским временам большие деньги. Очень. Прошли все кабаки, начиная от Беларусского вокзала. На Тверской посетили – «Якорь», «Минск», «Центральный», «София», «Пе-кин», «КМ», «Лира», «Националь». Заканчивали в «Праге» на Арбате. Там такой швейц стоял прикольный в адмиральской считай униформе, с большой окладистой бородой – прямо картинка. Похоже, он и при Николае втором здесь стоял. У нас с собой был «Камю». Тень как швейца увидел, сразу кричит: «Будешь, батя?» Тот сразу согласился. Говорит, мол, наливайте мальцы. И мигом достаёт из тумбочки гранёный стакан, знакомый нам с детства. Одел полную стаканюгу залпом и усы свои швейцарские вытер. А мы с Тенью в гавно нажрались в одном из залов ресторана. Кажется, это был Венский, где, по словам услужливого халдея, Лев Толстой писал роман «Анна Каренина». Если не ****ит, конечно. Тогда или, может, в другой раз уж не помню точно Тень, как обычно, куда-то пропал, а я остался совсем один средь полного зала и чувствую, что просто подыхаю. Уже и пойло не лезет нихуя. Вот-вот на радость врагам крякну, откинусь, склею ласты, двину бля кони… и так далее. Как-то всё ж собрался, дошёл до телефона и позвонил Ирке. Той самой, у ко-торой мы раньше или позже с****или из аптечки ам-палухи с марфином. Она быстро примчалась. А Толян женился на какой-то бабе из Челябинска и вскорости зарубил тестя топором. Нанёс ему одиннадцать ударов по дурной башке, за что и получил одиннадцать лет отсидки. Больше я его не видел никогда.
13
Та электричка, на которой я выехал из Можайска в самом начале повествования, всё ж довезла меня до Гагарина ближе к вечеру. Выхожу на платформу. Ба-дун **** уже не по децки. Надо срочно чего-то вма-зать. Вижу, стоит со скучающе-внимательным видом какая-то нечевошная такая девушка, и тотчас подхожу к ней. Спрашиваю, не покажет ли она мне город. Та быстро идёт на контакт, покупает без разговоров бутылку Вермута, типо огнетушитель, и тащит из дома термос с борщом. Ну, думаю, есть же ещё добрые люди в провинции. В больших-то городах их совсем уже не осталось. Там все думают только о том, как бы тебя наебать и кинуть на боблос. Ну, и ведёт меня эта мартышка почему-то на кладбище. И правильно. Что в этом скучном Гжатске нам осматривать, кроме задроченных панельных пятиэтажек. А на кладбище хорошо, спокойненько. Как поётся в известной песне «ни друзей, ни врагов не видать», а то уже заебали конкретно, сцукинах. Только на погосте от этих козлов отдохнуть и можно. Помню в бля Шахновске мы одно время наладились выпивать на могилке Дубровского. Ходили туда даже ночью и даже зимой. Вот до чего заебала унылая шахновская житуха.
Уже смеркается, и никто не мешает тут нам с девкой поговорить по душам и нормально похмелиться. Выпиваем с тёлкой на большой могилке без всякого там креста, памятника и других опознавательных знаков. Прямо как у Льва Толстого в Ясной поляне. Тишина. Покой. Окончательная Благодать. После всех этих напрягов и реактивной движухи в компании безбашенного Толика я просто отходить стал. Меня даже отпустило, только сильно в сон клонит. Последнее, что помню, это лоховка взяла у меня в рот. И отъехал с миром.
Просыпаюсь, ****ь, среди ночи. Кладбищенская ти-шина, только веночки позвякивают. Шкуры нет рядом. Меня колотит. Ну, рванул, конечно, оттуда к станции. Благо городишко маленький, там всё рядом. По ходу думаю: чего ж меня эта лоховка так дерзко кинула? И тотчас соображаю обострённым стрессами разумом, что она повелась на эту огромную под золото печатку у меня на пальце, которой, соображаю, нету нихуя на месте. Её мне прислал один хороший человек из Аме-рики, который потом разбился на машине. Царство ему небесное. Вот же ****юга. (Это я о шкуре, конечно). Мы её, печатку, с Тенью хотели ещё в Крыму каким-нибудь пляжным лохам двинуть за хороший лавандос, но никто не повёлся, а эта кобыла клюнула. Проклял её, конечно, в душе, но и посмеялся над идиоткой. Представил, как она будет этот фуфел предлагать деловым людям, которые потом её будут нещадно ****ить. И незаметно как-то всё ж добрался на проходящем поезда без билета до родного Шахновска.

 

ПАВЕЛ ЛУКЬЯНОВ
HOMO RAZUMENS
 
(Проза Олега Разумовского)


Богатыри – не мы...

 
Быт определяет сознание. Герои Разумовского прекрасно ил-люстрируют это положение. Тот свет, что был в начале и кото-рый был хорош – где он теперь? Почему и чем всё это загороже-но? Была же счастливая страна, было же детство, где от водки тошнило, а от зла плакалось? Куда всё смыло?

Герои или, лучше – участники рассказов Разумовского – зна-ют, куда делась жизнь. Посмотрите им в глаза: она делась туда: в глубь окостенелой жизни, в бедность дней, в слабость и вет-хость тела. С одной стороны – окружающая внешняя беспро-будность, но с другой – ежедневная личная возможность про-буждения ото сна. Тот выбор, который может из раба сделать Диогена. Выбор есть всегда, но герои Разумовского вполне внятно выбирают нежелание выбора. Они родились в этом провинциальном городе, где все винные магазины и водочные друзья известны сызмальства, и теперь без затей, автоматически проживают свою данную жизнь, не делая никаких собственных шагов, лишенные какого-либо личного отношения к чему-либо. В аэродинамических экспериментах есть способ визуализации траектории воздушной струи при помощи закреплённых легчайших шёлковых ниток: почти не создавая помех воздушному течению, они позволяют проследить геометрию потока. Так и люди Разумовского – невесомые нити, хоть и закреплённые с одной стороны некоей человечностью и даже кодексом некоей чести, но с другой стороны – плывущие совершенно по волнам несущейся мимо жизни. Для экспериментатора наличие нити не важно: оторвётся одна – наклеим другую. И герои Разумовского завораживают именно своей неважностью и взаимозаменяемостью. Они – эдакие спившиеся терминаторы, которых сам мир создаёт пачками, и не важно, если один упадёт с крыши, другого завалит поленница дров, третьего съедят каннибалы: в мире существующего безразличия жизнь человека превращена в простую математическую единицу. И выводимые в рассказах автором единицы бытия ни к чему нас, читателей, не призывают, потому что они лишены даже уничижительного понимания своей повторяемости и малости. Их мысли вьются как шёлковые нити, принимая форму струи портвейна или спермы, крови или желчи. Мир Разумовского узнаваем, потому что автор ничего не добавляет в существующий порядок: герои безличны и безразличны. Их эмоции – фантомная память о лучших эмоциях былых дней. Их презрение к обывателям – то же мещанство, зависть к чужому успеху, консюмеризм с чёрного хода: купить водки и выпить. Этот несущественный нищий человек Разумовского беззлобно злится и пьёт, бьёт и убивает окружающих: просто так, по ходу жизни, являя собой крайнюю карикатуру нашего ежедневного русского безразличия: – Не лезь без очереди! Беременная? Сиди дома! Инвалид? В землю давно пора, а туда же – за батоном тянется!

Герои Разумовского устали. Они не унижены и оскорблены: они – пошли дальше.
Их уже нельзя унизить и оскорбить. Им нет дела до достоев-ских тонкостей, потому что не девятнадцатый век на дворе, а век грохочущей массовой информации, тысяч ежедневных смертей, денежного блаженства и висельной нищеты. Бламан-же и неглиже. Мир неуклонно и неумолимо кататится. Отцы всегда дерутся с детьми, потому что для сына – вся отцовская выстраданная жизнь – лишь пропаганда и информация: такая же как вести с иракских или чеченских полей. Жизнь больше не бьёт ключом, теперь это делает нефть. Мировые рынки закрываются в плюсе, глава банка улыбается, рафаэль надаль берёт сет, а что делать нам? Люди Смоленска и Твери сидят в спокойной незамысловатости своего бытия и ни в чём не участвуют. Мир глобализовался до того, что никто лично уже и не нужен. Система работает сама по себе, а ты можешь учить детей в школе, можешь бухать, можешь утопить соседа в ко-лодце – славы Герострата тебе уже никогда не снискать, потому что грядущему миру живой частный человек в качестве ориентира истинности и человечности – уже не бу-дет нужен. Всё уже выяснено до нас. Человек Разумовского – Homo Razumens – прав, декларируя своими поступками свою обречённость и выключенность из происходящего. Если ты – всего лишь единица сложившегося бытия, то какая разница: человек ты или память о человеке? Мир учится выживать без нас, а большие далёкие дяди приучают нас к нашей не-заметности, заряжая мясорубку телевизора безцензурным, расчеловечивающим, фаршем информации. Ленин на коленях Ксении Собчак. Серп и молот на носовых платках. Ушная сера в качестве консерванта для йогуртов.


Переизбыток информации и недостаток контекста тесно связаны, являются двумя сторонами одной медали. Наравне с другими вспомогательными факторами – растущей урбаниза-цией, разрушением нуклеарной семьи, упадком традиционных институтов – такое состояние постоянной незащищенности создает ценностный вакуум, который с готовностью заполня-ется всевозможными экспертами, до зубов вооруженными даже еще большим количеством информации. Брак, воспитание детей, трудовые навыки – всё это сегодня подвергнуто сомнению. Эксперты постоянно издают все новые указания. Единственное, в чем мы уверены наверняка и что также питает уверенность экспертов, – это современная наука, которая учит, что любое знание является временным, так что все истины мира рано или поздно должны быть пересмотрены. К примеру, сегодня известно, что Ньютон во многом ошибался, но его модель работала, и только это имело значение. Всегда находится что-то новое. Вместо Истины с большой буквы мы имеем дело с самой последней истиной ...
(Александр Бард и Ян Зодерквист «Нетократия»)

 
Homo Razumens слаб и ленив, как мы, он живёт как ни попадя, потакая себе, поступая по пути наименьшего сопротивления и размышления, напивается, насилует, убивает, блюёт... Но что обнадёживает – это то, что он делает всё это на свежем воздухе. Герой Разумовского всегда, через весь свой туман и бред, куда-то идёт, можно почти сказать – стремится. Каждый рассказ – это новая попытка героя выйти из пьянства, из этого быта, из этой невстроенности в мир, выйти и куда-то дойти. Но на пути искателя всегда оказываются шалманы и пивняки, старые друзья, тоже ищущие лучшей жизни, они встречаются и снова заворачивают не туда: спускаются на старую тропу Хошимина, прячутся от шпаны и ментов, и беспамятство опять побеждает, герой падает запьяно и до утра умирает. А завтра снова – в бой! И снова – бессмысленность и надежда. Бессмысленность – как пожизенность, и надежда – как память о лучшем. Проза – как зеркало жизни, и рожа – как повод пе-нять на автора. Но у кого из нас не появилось желания убить героя этих рассказов, кто не захотел бы запретить Разумовского, избавиться от его низменной речи? Разве хоть раз в жизни каждый из нас не желал кому-то зла? И если желал – то кто ты сам, как не герой чьей-то прозы? Ад – это не другие. Безразличие – это про нас.


… люди с более примитивной натурой не могут избавиться от влияния жестокости, которая окружала их в лагерной жизни (Освенцим – прим. П.Л.). Сейчас, будучи свободными, они считают, что могут пользоваться своей свободой жестоко и неограниченно. Единственное, что для них изменилось - что они сейчас не притесненные, а притеснители. Они стали хозяевами, а не жертвами сил произвола и несправедливости. Они оправдывали свое поведение перенесенными жестокостями. Часто это проявлялось в как будто незначительных происшествиях. Как-то мы с приятелем шли по полям к лагерю и внезапно вышли к полю, покрытому зелеными всходами. Я стал обходить их, но он взял меня под руку и потащил прямо через него. Я пробормотал что-то на-счет того, что незачем топтать хрупкие всходы. Он пришел в ярость и закричал: "Не смей это говорить! Разве у нас мало отобрали? Мои жена и ребенок отправлены в газовую камеру, не говоря уже обо всем остальном - и ты не позволяешь мне затоптать несколько стеблей овса?!"
Только постепенно к этим людям возвращалась банальная истина, что ни у кого нет права творить зло ...
(Виктор Франкл «Человек в поисках смысла»)


Но всё же, сквозь беспробудность героев и беспросветность их жизни на нас смотрят весёлые глаза былинных бомжей и легендарных пьяниц. Они ведут свои эпические бои с зелёным змием, падают в битве, овладевают грязными красавицами и служат примером пьяной доблести. И все свои беззакония они творят лишь на бумаге. Их чёрные истории – всего лишь анек-доты из жизни Пушкина на новый лад. Это – наши русские страшилки, театральная казнь, массовое изнасилование, обще-городское линчевание, всероссийское самоубийство, по окончании которых на сцену поднимутся все убитые и заму-ченные, опухшие и расчленённые: выйдут и поклонятся в зал: в глаза напуганного зрителя, вдруг вспомнившего, что он на-ходится не в жизни, а в театре, и что ножи – картонные, а водка намешана из воды. Куски съеденных людей выпрыгивают из глоток каннибалов и кланяются всему честному народу, подпрыгивают и кричат:
– Мы живы, мы живы! А вы?


7 мая 2009
Барселона


 


.
 


 
.

Другие книги автора
Razumbunt
Тропа Хошимина
Веселые картинки
С советским акцентом
Второе дыхание

 
 
 



Другие авторы издательства



…АБРАМОВ, БАВИЛЬСКИЙ, БОВ (БОБОВНИКОФФ), БОКОВ, БОРОДА, ВОЛЫНСКИЙ, ГАНОПОЛЬСКАЯ, ГЕОРГИЕВСКАЯ, ГУДАВА, ДАНИЛОВ, ДРАГОМОЩЕНКО, ДУДИНА, ЗАГРЕБА, ИВАНЧЕНКО, ИЛИЧЕВСКИЙ, ИОХВИДОВИЧ, КОНДРОТАС, КОРТИ, КУЗЬМЕНКОВ, КУРЧАТКИН, МАЛЬЦЕВ, МАРТЫНОВ, МЕКЛИНА, МИЛЬШТЕЙН, НАЗАРОВ, ОГАРКОВА, САНДЛЕР, СЕЛИН, СЛЕПУХИН, РАЗУМОВСКИЙ, РОДИОНОВ, УСЫСКИН, ФОХТ, ЧАНЦЕВ, ЮРЬЕВ...


http://stores. lulu. com/store. php?fAcctID=1769088
 

 
 

 
 


 
Franc-tireur
USA