О Фоле известно довольно мало, и художники изображали его куда реже, чем Хирона. Но, если уж изображали, то тоже двояко: иногда как обычного гиппокентавра, а иногда и в виде антропокентавра, в хитоне и плаще, покрывающем человеческую часть тела.
(Фол, Геракл и Гермес)
Предания называли Фола сыном нимфы, но каков он был из себя, с кем жил и чем занимался, точных сведений не сохранилось. Неизвестны даже имена его родителей, хотя я полагаю, что сомнительной чести состоять в родстве с Иксионом ему приписывать не следует. Ничего не знаем мы и о семье самого Фола. Можно лишь предположить, что она у него имелась, однако нельзя исключать, что он предпочитал спокойное одиночество.
Видимо, в отличие от своего друга Хирона, Фол был не столь общительным и реже показывался людям на глаза. Однако даже самые заносчивые двуногие признавали его душевное благородство, а кентавр, со своей стороны, приязненно относился к людям и, хотя не обладал таким учительским даром, как Хирон, нередко привечал у себя в пещере гостей и вёл с ними задушевные беседы. Большой учёностью Фол не славился, но в мудрости ему никто отказать не мог (ведь учёность и мудрость – вещи, как известно, очень разные). Кое в чём у него были даже преимущества перед Хироном, которого и люди, и кентавры, и даже боги считали чересчур уж хитроумным. Хотя он никогда не лгал, они подчас не понимали, о чём он, собственно, говорит, и каких целей добивается. Фол был куда прямословнее, и потому действительно лучше подходил на роль вождя.
И ещё одно: в отличие от Хирона, Фол был смертным и ближе к сердцу принимал обыденные дела соплеменников. Являться к Хирону по какому-нибудь сугубо житейскому поводу было иногда не с руки, а к Фолу – запросто.
На том и порешили, и страсти на некоторое время улеглись.
Я уже говорила о том, что дар Диониса кентаврам – огромный пифос с прекрасным выдержанным вином, – был помещён именно в пещере Фола, который участвовал в дионисийских мистериях и, к удивлению самого бога, сумел не впасть при этом в кентаврическое буйство и сохранить благое расположение духа.
Вероятно, Фол оказался устойчивее других кентавров к винному опьянению. Если он действительно был сыном нимфы, связанной с растительным миром, то это вполне объяснимо. Современная генная инженерия допускает практически любые сочетания, и присутствие в естестве кентавра ещё и древесных генов не представляет из себя ничего сверхъестественного. Конечно, в доисторические или праисторические времена подобные опыты описывались не в нынешних научных терминах, однако чудесами они не выглядели, как и довольно многочисленные тогда случаи метаморфоз. Что же касается нимфид и кентавронимфоидов, происходивших от дриад, то таким существам свойственна некоторая замедленность реакций, порой принимаемая окружающими за философскую уравновешенность духа.
Я не хочу сказать, что хвалёная мудрость Фола была кажимостью, но его моральная устойчивость могла быть врождённой и наследственной. От вина мгновенно пьянеют кентавры и сатиры, довольно быстро – люди, звери и даже птицы, но кто видел пьяное дерево или впавший в непотребное состояние куст?..
Так что выбрать Фола хранителем винного сокровища выглядело самым естественным решением.
Хотя после побоища у Пирифоя связи между кентаврами и людьми почти что сошли на нет, некоторые двуногие продолжали наведываться к старым знакомым.
Ведь законы гостеприимства в древности соблюдались свято даже во время войны – а тут пока ещё сохранялась видимость мира.
Пришедшему без враждебных намерений нельзя было отказать в крове, пище и питье. А гостя нельзя было выгнать или обидеть, если он первым не начинал задевать хозяина. Но и пришелец, вкусивший пищу и пригубивший напиток у очага, приобретал по отношению к своему гостеприимцу ряд обязательств: оскорбление и тем паче убийство хозяина приравнивалось в таком случае к святотатству.
Эти законы были даны людям Зевсом, и как раз в данном случае кентавры охотно подчинились установлениям царя богов, признав их похвальными и справедливыми.
И вот явился к Фолу его давний знакомец Геракл.
Как всегда, покрытый пылью, кровью и грязью, до зубов вооружённый и хвастающийся очередным подвигом.
Поскольку на сей раз речь не шла об убийстве людей или кентавров, Фол охотно согласился отметить победу дружеской пирушкой.
Геракл в эту пору уже сильно пристрастился к вину и прямо спросил, не найдётся ли, чего выпить. Поскольку лгать у кентавров вообще не принято, да и громадный пифос – не такая мелкая вещь, чтобы его можно было спрятать от глаз гостя, – Фол честно сказал, что вино-то в пещере есть, но его нельзя открывать, поскольку это дар Диониса всему народу кентавров. Распечатать пифос предполагалось на всеобщем празднестве, и раздавать в умеренном количестве под надзором старейшин.
«Да много ли мы тут выпьем?», – начал уговаривать Геракл. – «Если вино разбавить, никто ничего и не заметит! А запечатать сосуд я тебе помогу, был бы воск!»..
Отказать гостю в просимом считалось большой невежливостью.
К тому же кентавры всегда презирали расчётливость и скупость двуногих, и, если что имели, делились этим с друзьями без задних мыслей и без утайки.
И Фол согласился распечатать сосуд.
http://kentauris.livejournal.com/73065.html
Поскольку обстановка была неспокойной, то путь Геракла в пещеру Фола выследили, и сохранить содеянное в тайне не удалось.
Впрочем, Геракл ни от кого и не прятался, и весть о его пирушке с вождём мгновенно разнеслась по округе.
Молодые кентавры, яро ненавидевшие людей и мечтавшие о мщении, окружили пещеру, хотя ворваться туда не осмеливались: они ждали какого-нибудь весомого повода.
Как только хозяин и гость раскрыли сосуд и начали разливать вино, чтобы смешать его в кратере с водой, чудесный аромат напитка ударил в ноздри кентавров, и молодёжь, притаившаяся в зарослях возле пещеры, поняла, что Фол дерзнул нарушить печать, чтобы поделиться с ненавистным двуногим священной влагой Диониса!
Кентавры взревели, подняли копья и устремились в пещеру.
Фол загородил вход и поклялся, что скорее погибнет, чем выдаст на расправу гостя, пришедшего с миром.
Геракл между тем спешно собирал своё оружие.
Помимо увесистой палицы, способной проломить череп быка, и меча, у него был с собою не менее легендарный лук и особые стрелы, смоченные в крови убитой им Лернейской гидры.
Оружие, по-моему, совершенно гнусное, поскольку оно было абсолютно смертоносным в руках любого младенца или недоумка. Такую стрелу не нужно было даже пускать в полёт – достаточно было оцарапать ею противника.
Но Геракл расчехлил лук и встал в боевую позицию. Видимо, он рассчитывал, что, прикрываясь спиной Фола, сможет застрелить часть нападающих.
Но Фол, на которого были направлены копья собратьев, слегка попятился – и коснулся локтем отравленной стрелы.
Он получил лишь крохотную царапину.
Но боль обожгла его так, что он охнул и опустился на передние ноги.
Я не знаю, что подумал Геракл.
Не исключено, что он мог подумать, будто Фола ранил кто-либо из собратьев, – у двуногих такое случается сплошь и рядом.
И Геракл – выстрелил в толпу.
Драгоценные стрелы он использовал экономно.
И после краткого замешательства, когда один из нападавших кентавров забился в судороге и скончался, Геракл схватился за дубину и начал наступать, чтобы выгнать врагов из пещеры.
Кентавры, не понимавшие, почему одна-единственная стрела, попавшая к тому же не в горло и не в сердце, вызвала столь быструю и мучительную смерть, слегка растерялись. Кому-то пришла в голову мысль послать за Хироном, ибо только он бы сумел утихомирить буйствовавшего героя!
Но Геракл уже пришёл в ярость и остановить его было невозможно.
Кого-то он уложил дубиной, кого-то умертвил стрелой…
http://kentauris.livejournal.com/234292.html
Когда Хирон примчался и попытался встать между Гераклом и очередной его жертвой, отравленная стрела попала в ногу бессмертного сына Кроноса.
Он, как и Фол, вскрикнул от боли, но не упал, а поднял руки вверх, показывая, что у него нет оружия и он явился, чтоб говорить, а не сражаться.
И враги остановились, чтобы выслушать мудрое слово.
Хирон сорвал с ближайшего дерева ветку и положил между ними, обозначив границу, через которую переступать нельзя.
И приготовился говорить, ибо знал, что времени у него очень мало.
Тут из пещеры раздался хриплый стон.
Хирон, хромая, приблизился и заглянул внутрь.
На полу корчился от нестерпимой боли Фол.
«Проклятие», – прошептал он при виде Хирона, – «Умереть… от какой-то… царапинки!»…
Действительно, вся рука у него была уже багровой и безобразно опухшей, но на ней не было заметно никакой раны, кроме крохотного следа от укола отравленным остриём.
«Помоги!», – взмолился Фол. – «Ты же можешь»…
Хирон лишь покачал головой.
Он знал, что от яда Лернейской гидры никакого спасения нет.
И понимал, что точно то же самое будет скоро и с ним самим, только мучиться придётся гораздо дольше – веками и тысячелетиями.
Помочь, наверное, мог бы Асклепий, – но где он теперь?.. Причисленный к лику бессмертных и связанный клятвой верности Зевсу, он лишился прежней свободы, и его теперь не дозовёшься…
«Отрежь мне руку!», – потребовал Фол. – «Скорее! Пока не поздно!»..
Но было поздно. Багровость разливалась уже по лицу и по шее.
Единственное, что Хирон мог сделать для него – это налить полную чашу неразбавленного вина и напоить умиравшего допьяна.
Вскоре Фол впал в забытье и скончался на руках у Хирона.
Стараясь не наступать на охваченную ядовитым пламенем ногу, Хирон выкарабкался из пещеры.
Его ждали – мрачный Геракл с одной стороны и злобно сверкавшие глазами кентавры – с другой.
Достаточно было бы одного его жеста, чтобы кентавры снова бросились на двуногого.
Хирон сказал:
«Уходи, сын Зевса. От тебя – только зло. Я не буду мстить тебе: Судьба отомстит. Но знай: ты мне больше не друг. И видеть я тебя более не желаю».
Никогда не отличавшийся учтивостью герой лишь презрительно фыркнул:
«Тоже мне – честь: дружить с копытным тварями!»..
Кентавры снова подняли копья.
Хирон остановил их мановением руки: «Ни к чему это, дети мои… Его участь будет страшнее»…
И, повернувшись к Гераклу, отчуждённо и властно изрек пророчество:
«Ты сам погибнешь от копытной твари, непобедимый герой. А перед смертью претерпишь жестокие муки. Те же самые, что терплю теперь я. И проклянёшь всё на свете, утратив облик и вид человеческий. И род твой сгинет с лица земли, не оставив потомства. Так суждено, и сего не избегнуть!»..
Геракл знал, что Хирон не шутит.
И что пророчество – не пустая угроза, а открытая звёздами истина.
Никогда ещё сын Кроноса не выражался столь ясно и непреложно.
И… герой содрогнулся.
«Ладно, я ухожу», – сказал он с насупленным видом. – «Но и вас чтоб тут больше не было! В Фессалии отныне будут властвовать люди! Понятно?! Если встречу кого через месяц – убью!»..
Хирон только кивнул.
Он сам понимал, что рядом с такими соседями кентаврам жить больше нельзя.
«Неужели он хотя бы не попросит прощения», – подумал Хирон, глядя, как Геракл собирает оружие, чтобы удалиться с гордо поднятой головой.
Опухоль на ноге наливалась багровым ядом.
Кентавр понятия не имел, как теперь попадёт к себе домой – идти он уже не мог, и стоял из последних сил, держась на ногах лишь нечеловеческим усилием воли. Ибо падать ниц перед Гераклом он не собирался.
«Прощай! Я совсем не хотел тебя убивать», – обратился к нему Геракл напоследок.
«Ты не можешь меня убить, сын Зевса», – с усмешкой ответил Хирон. – «Потому что я, тварь копытная, – бог. А ты – нет».
Геракл сделал вид, будто не слышал последнюю фразу, произнесённую хриплым от боли шёпотом.
И зашагал себе прочь.
…Позднее люди, чтобы выгородить своего обожаемого Алкида, стали рассказывать, будто Фол поранился сам, по собственному неразумному недомыслию, а Хирона стрела задела случайно, во время охоты на Эриманфского вепря…
Ну да. Жертвы всегда виноваты сами в том, что с ними стряслось.
А победителей, как известно, не судят.