Наша многочисленная дружеская компания собралась за город провести там уикенд. Для массового мероприятия выбрали отдалённый уголок Карельского перешейка, где, как говорится, Макар телят не пас. Вернее, когда-то пас, но процветающий здесь лет двадцать назад совхоз развалился, а его работники либо разбежались по другим городам и весям, либо выбрали дорогу пьянства с тяжёлыми похмельными последствиями.
Трудности неустроенного сельского быта начались сразу же после того, как заказной автобус свернул с асфальта и затрясся по стиральной доске грунтовой дороги. Стирали нас недолго, и вскоре перед глазами возник пейзаж, напоминающий место бомбёжки времён Великой отечественной войны. Вражеские лётчики потрудились изрядно. Дорога была перепахана огромными ямами. Взорванные серо-грязные животноводческие фермы зияли прорехами выбитых панелей, окон и дверей. Извилистые канавы, возникшие по естественным причинам, покрывали территорию, как каналы на Марсе, мелкой сетью. В пустых силосных ямах стояла грязная вода. Вообще-то, жидкая грязь и грязная вода заливали всё пространство между фермами, лесом, дорогой и автобусом.
Ухнув в очередной раз в грязевую яму, автобус отказался ехать дальше. Повернуть назад мы не смогли. Автобус надёжно устроился в яме и больше не желал рисковать своей механической жизнью.
Народ в нашей компании бывалый, хоть и городской. Ему палец в рот не клади – откусит голову. Кто-то предложил остановиться здесь и устроить показательное шоу с участием выдающихся людей, к несчастью оказавшихся среди нас. Шустрый малый разглядел на краю леса барак. Такие богоугодные дощатые строения предназначались на селе для городских шефов, приезжающих ежегодно на уборку картофеля и корнеплодов. В бараках такого типа в сталинских лагерях медленно, но верно умирали всякие доходяги из политических. После разоблачения культа личности бараки превратились в опору разваливающегося социалистического сельского хозяйства. В них происходила смычка пролетарского города и коллективизированной деревни. После тяжёлого трудового дня на совхозных полях, где, как на поле боя, здесь и там торчали подбитые трактора, тележки и картофелекопалки, провалившиеся в коварные ямы, выкопанные предшественниками, шефы обмывали это дело водочкой. Бурно разливалась водка по стаканам, звучали песни Высоцкого о том, как физики помогали убирать картофель в Подмосковье. В одном углу барака мирно целовались, в другом яростно трясли друг друга за грудки, требуя объяснений по разному поводу.
Уже давно отошло и стало забываться это романтическое время, но носители мыслей и языка той благословенной эпохи ещё были живы и представлены в нашей компании. Видимо, один из них и предложил расположиться на отдых в местном бараке.
Перед поездкой, зная моё увлечение поэзией, меня попросили что-нибудь почитать на выезде. Я категорически в очередной раз отказался предоставить публике свои стихотворные шедевры, опасаясь закулисной критики, по поводу которой я очень тяжело переживал. Давно известно, что чем хуже произведение, тем острее воспринимает поэт критику по его поводу. И всё же, поддавшись уговорам, я пообещал прочитать что-нибудь из Шекспира и кое-что своё из подражания ему, возникшее при случае в моей воспалённой голове.
В бараке я обнаружил, что забыл и томик Шекспира и записи своих стихотворений.
Память у меня удивительно устроена. Я не могу запомнить ни строчки из собственных стихотворений и с трудом вспоминаю классику. Единственную строчку, которую я запомнил на всю жизнь, это строчка из стихотворения Андрея Вознесенского, который был кумиром моей молодости: «Озы, розы ли, стервозы, как грустны метаморфозы, в ящик рано или поздно, жизнь была, а на фига?» Именно эту надпись я хотел бы видеть на надгробном камне моей могилы.
Глубоко переживая провалы в своей памяти, я, как и все мои друзья, неудобно устроился на дощатых деревянных полатях, сколоченных ржавыми гвоздями вдоль стен с зияющими щелями.
Наскоро выпив и закусив, уставшая компания угомонились, кроме нескольких сексуально озабоченных пар, выскользнувших незаметно из барака. Меня заинтересовало, как они будут справлять свою любовную нужду среди грязи, обломков строений и остатков гнилого силоса, издающего запах, ничем не напоминающий не только обычные французские духи, но и изысканный «Тройной одеколон» советского производства. Не надо смеяться! Наш одеколон можно было принимать и, как наружное, и, как внутреннее средство. На современном сленге – два в одном!
Вдруг я заметил, что к моей бывшей подруге подлёг на полати, бывший же мой приятель. В темноте я не мог разглядеть кто. Впрочем, сейчас я сомневаюсь, что это была моя бывшая подруга. Тем не менее, я вскочил со своей постели, подбежал к потенциальным любовникам и стал колотить кулаком по голове бывшего приятеля. Этот мерзавец как-то удачно увёртывался, и я никак не мог попасть ему по лицу. Что на меня тогда нашло, не могу понять до сих пор. И бывшая, и бывший давно меня не интересовали. Я довольно успешно спал с другой женщиной и вёл задушевные беседы с другим мужчиной.
Видимо, или я перепил, а тут ничего объяснять не надо. Или из моей души самопроизвольно выплеснулся выпавший давно в осадок негатив по отношению к этой паре. Сейчас, понимая это, я очень раскаиваюсь в содеянном и прошу меня оправдать.
Тем более что, не сумев расправиться с обидчиком, но, подняв шум, разбудивший почтенную публику, не способную к анализу внешней ситуации после выпитой водки, я благоразумно сбежал из барака.
На дворе, залитом грязью, никого не было. Любовные пары испарились, как в воздухе. Меня заинтересовало их исчезновение, и я пошёл искать их любовные гнёздышки. За ближайшими развалинами я провалился по пояс в навозную жижу и форсировал её с потерей обоняния и осязания. В жиже любовных гнёзд я не обнаружил. Дальнейшие поиски привели меня к канаве, в которой бурлил грязевой поток. При попытке перескочить канаву я споткнулся и погрузился в текущие воды. Все попытки выбраться из канавы окончились безрезультатно. Поток вынес меня в широкий грязевой ручей, и я попрощался со своей неудавшейся жизнью. Как я и ожидал, она оборвалась внезапно, трагически и преждевременно, как у всякого непризнанного гениального поэта.
Тут я вспомнил, что не успел дописать стихотворение, начинающееся со слов: «Умирать - так с музыкой, погибать - так весело, девушка с веслом в парке культуры и отдыха повесилась». Мысль о необходимости дописать гениальное стихотворение придала мне силы, и я забарахтался в жидкой грязи, как лягушка в сметане. Масла я, конечно, не взбил, но из грязи выбрался.
По пути к бараку я наткнулся на амфитеатр, сложенный из панелей разобранной фермы. Вернее, передо мной возникли из темноты два амфитеатра. Один – большой. Другой – маленький. Оба амфитеатра были заполнены людьми. В большом амфитеатре сидели мои друзья и что-то обсуждали. Я вспомнил, что должен был прочитать им что-то из Шекспира, но по известной причине сделать этого не могу, и трусливо юркнул в маленький амфитеатр к незнакомым людям. Как только я появился в амфитеатре, заседание в нём закончилось, люди встали, и, не обращая на меня внимание, начали из него выходить. Стараясь остаться незамеченным, я направился вместе с ними к нашему автобусу.
Мне, как человеку с тонко организованной психикой, как всегда не повезло в этой грубой реальности. Заседание закончилось и в большом амфитеатре, и выходящие из него люди присоединились к нам. Меня, конечно, заметили, и один из моих приятелей схватил меня за руку. Он пожурил меня за то, что я не выполнил своего обещания, а все так ждали моего чтения Шекспира!
Потом он намекнул мне, что большой начальник в Караганде остался очень не доволен свершившимся фактом, и меня ждут большие неприятности. Я так и не понял, какое отношение ко мне имеет Караганда, когда я живу и работаю в Питере. Тем не менее, я не стал задавать лишних вопросов и вместе со всеми сел в автобус, возвращающийся домой.