Первая встреча

               
"Давно смолкли залпы орудий,
Над нами лишь солнечный свет, –
На чем проверяются люди,
Если войны уже нет?

Был шторм – канаты рвали кожу с рук,
И якорная цепь визжала чертом,
Пел ветер песню грубую, – и вдруг
Раздался голос: «Человек за бортом!»"

                Владимир Высоцкий

Как-то в семидесятых годах по случаю создания школы юнг собрались бывшие юнги у меня дома 25 мая.
В ожидании встречи с друзьями я, естественно, волновался, ведь с некоторыми не виделся с 1943 года. Встречались ли они во время войны? И после? Пришли. Иван Алаторцев с лидера «Баку» – наш ротный запевала, постоянный соперник в голосистости с Валеркой Фомичёвым. Костя Князев с линкора «Севастополь», успевший повоевать в бригаде морской пехоты. Вилен Казорин со сторожевика «Туча».
Толя Машков – это он отлил бескозырку, которую вмонтировали на памятник юнгам у школы №349 в Москве, школы имени  Соловецких юнг, её директор и попечитель музея юнг – Татьяна Анатольевна Кривошеева. Юра Николаев, кавалер всех морских медалей. Витя Самойлин из бригады торпедных катеров. Борис Каплан с ЭТЩ «Полухин». Боря Макейчик из Ленинграда и Владимир Татаринов из Свердловска, Борис Шумилов и Коля Кравчук с эсминца «Грозный». Саша Числов, с Сашей я встречался раньше, узнать его трудно, тяжёлое ранение в висок, операции по восстановлению зрения изменили его облик… Числов и Виталий Бессонов, юнги-радисты, попали в ОВР Кронштадтского морского оборонительного района в дивизион катерных тральщиков, которым командовал капитан третьего ранга В.К.Кимаев: Числов на КТЩ-708, Бессонов на КТЩ-703.

Саша Числов рассказывал: «5 августа 1944 года с восходом солнца мы вышли на боевое траление в заданный квадрат Нарвского залива. Ничто не предвещало беды. После обеда я заступил на вахту вперёдсмотрящим, сменив старшину второй статьи Н.Титова. Я внимательно осматривал отведённый мне сектор наблюдения, стараясь ничего не пропустить. Солнце скатывалось к горизонту прямо по нашему курсу. Невооружённым глазом нельзя было смотреть,  и только через бинокль со светофильтром можно было наблюдать за окружающей обстановкой.
Вражеские самолёты вышли на нас как будто из-за солнца. Я заметил их и доложил, прозвучал сигнал: «Воздух!»  –  Команда заняла посты по боевой тревоге. Застрочили длинные очереди крупнокалиберных пулемётов. Но фашисты начали атаку. Один из самолётов пикировал на наш катер, хорошо были видны падающие бомбы. А затем – сильный удар в голову, кромешная тьма в глазах…
Только потом, много времени спустя, узнал: одна бомба попала в корму, другая разорвалась за бортом, пробив осколками корпус и надстройку. В команде были убитые и раненые. Катер начал тонуть. Меня спасли моряки с другого корабля, которые быстро пришли на помощь. Они успели снять меня с палубы. Других подобрали из воды. В этой самолётной атаке фашистов погиб юнга Виталий Бессонов.
Меня доставили в полевой госпиталь нашей базы в Ручьях. Многочисленные осколочные ранения, большая потеря крови – положение было критическое.
На шестые сутки ко мне вернулось сознание. И меня отправили в Ленинградский Военно-Морской госпиталь, где я прошел длительный и сложный курс лечения».

       Из госпиталя Числова выписали 29 мая 1945 года инвалидом первой группы. Он еще долго лечился в гражданских клиниках. Закончил ускоренный строительный институт. Работал на многих строительных объектах Москвы.
Заслуженный строитель Александр Иванович Числов умер вскоре после танкового расстрела Верховного Совета РСФСР 3 октября 1993 года… Мы с Николаем Васильевичем Кравчуком хоронили его на Хованском кладбище.
Из всех пришедших ко мне я встречался раньше только с Виленом Казориным, Сашей Числовым и   Борисом Капланом, со всеми остальными не виделся с 1943 года и практически ничего о них не знал. Я невзначай посмотрел в окно, у дома стояла черная «Волга».
– Чья она?
– Как чья, наша. Колю Кравчука возит, а я с ним, – пояснил Витя Самойлин, конечно, с дружеским флотским укором.
О Николае Васильевиче Кравчуке я недавно читал статью «Директор глазами рабочего» в Литературной газете №49 от 1977 года и, естественно, спросил его:
– Это о тебе, что ли?
– Да.
В статье было: «…Перед моими глазами – московский директор Н.В.Кравчук. Десятый год работает он директором. Большой знаток и энтузиаст той техники, которую выпускает завод. Может двое суток не выходить за проходную, спать на диване, если не решается какая-нибудь техническая задача…»
Он пригласил меня к себе спустя год после начала моей работы на заводе. Это очень короткий срок для персонального свидания с рабочим. На столе у директора я увидел одну из моих книг. В ней 350 страниц.
– Неужели вы нашли время прочитать? – удивился я.
– Да, я прочел её всю, – ответил Кравчук…

Борис Шумилов с Колей Кравчуком и Валентином Пикулем были расписаны по окончании школы юнг на эсминец «Грозный» Северного флота.
Эскадренный миноносец-эсминец «Грозный» относился к проекту первого советского эсминца, заложенного в 1935 году и названного «Гневным» (проект 7). Водоизмещение 2400 тонн. Длина корпуса 113 метров, ширина 10,2 метра, осадка 4 метра. Максимальная скорость – 38 узлов.
Опыт прошедшей войны показал большое боевое значение кораблей этого класса, широкий диапазон выполняемых ими задач. Они действовали как сторожевые корабли и как лёгкие крейсера. Большое значение имело вооружение корабля: четыре 130-мм орудия, два 76,2 мм, четыре 37 мм автомата, четыре пулемёта 12,7 мм, два трёхтрубных 533-мм торпедных аппарата, два бомбомёта, глубинные бомбы. В результате первые эсминцы типа «Гневный» по составу вооружения  приближались к лидерам.
 В 1939 г. из Кронштадта на Север по Беломорско-Балтийскому каналу перешли пять новых эскадренных миноносцев  – «Грозный», «Громкий», «Гремящий», «Сокрушительный» и «Стремительный». Эти эсминцы в Баренцевом море попадали в свирепые штормы. Ветер силою до девяти баллов и громадные волны кренили корабли с борта на борт до пятидесяти градусов, это доказывало, что остойчивость эсминца хорошая. Но у кораблей, как и у людей, своя судьба,  она непредсказуема…
20 июля 1941 года «Стремительный» стоял на якоре у скалистого берега Вестник. Был погожий солнечный безветренный день. Сигнал «воздушная тревога»! Вражеские самолёты подошли со стороны солнца и пошли в пике на «Стремительный». Взрывы вокруг корабля. Огромный столб дыма и пламени поднялся над ним. Эсминец разломился… Сначала затонула корма, а потом носовая часть…
Доведя конвоированные судна до определённой точки, эсминец «Сокрушительный» повернул обратно от конвоя. Шторм усиливался, корабль подвергался сильному воздействию волны. В корпусе «Сокрушительного» от удара волн образовалась трещина на верхней палубе в кормовой части. Через три минуты кормовая часть отломилась, а через десять минут затонула вместе с шестью краснофлотцами, которые не успели покинуть её. В момент погружения кормовой части произошёл взрыв глубинных бомб. Оставшаяся на плаву часть корабля заполнилась водой по кормовую переборку второго машинного отделения. «Сокрушительный» стал дрейфовать.
Высланные на поиск эсминцы  наконец  находят его по радиопеленгу. Попытки подойти и взять на буксир потерпевшего закончились неудачей. Буксирные троса лопались. Погода ухудшалась. Начали пытаться снимать людей. Подойти к борту «Сокрушительного» было невозможно. Корабли так сильно бросало, что они при сближении вплотную могли разбиться от удара друг о друга. Снимать людей с аварийного корабля начали при помощи беседки. Одновременно с «Сокрушительного» выпускался мазут, что несколько уменьшало волнение моря у борта. Стальные концы лопались… Людей снимали и при помощи спасательных кругов, ввязанных через каждые два метра в пеньковой трос. Всё это делалось в снежных зарядах, при волнении моря до восьми баллов, в потёмках… Спасли 191 человека.
Пройдя суровую школу на эсминце «Грозный» и видя боевые и стихийные события, Валентин Пикуль  в брошюре «Живая связь времен» пишет:
«…  Флот меня воспитал как солдата, гражданина и человека. Это было самое счастливое время в моей жизни, может быть, даже больше, чем сейчас, я чувствовал тогда свою необходимость в этом мире. Я был нужен, и от меня многое зависело. Я давал курс кораблю, определял глубину, скорость хода. От моего гирокомпаса зависела стрельба торпедных аппаратов и орудий. Ничего, что мне пятнадцать лет. Я стоял в общем строю и делал общее дело. И за это меня уважали. И вот это осознание нужности своей делало меня гордым и счастливым, несмотря на трудности. А ведь нам, мальчишкам, не было тогда легко и хорошо. Нам было зверски тяжело. Но я благодарен флоту даже за то, что было тяжело.

Я был демобилизован с флота,
так и не дослужившись до матроса.
В документах указано мое первое
И последнее звание – юнга!..
Конечно, не я принес Родине победу.
Не я один приблизил ее волшебный день.
Но я сделал что мог.
В общем прекрасном Пиру Победы была
Маленькая капля и моего мёду.

Благодарен за привитую дисциплину, за истинно мужские качества, которые он сформировал в нас»       
      
Это высказывание Пикуля наводит на размышления, что флот своей суровой действительностью формировал сильный характер у бывших юнг.
Оглядываясь назад и проследив линию своей судьбы, которая просматривается, как кильватерный след за кормой корабля, вижу главное – флот дал ту «закваску», которая и посадила нас за парты школы рабочей молодежи. И то, что сейчас Коля Кравчук присутствует здесь с нами,   как генеральный директор, есть тому должное доказательство.
Как-то я познакомился с дамой – Людмилой Яковлевной Колоярцевой-Карениной. В непринужденном разговоре выяснилось, что Людмила является двоюродной сестрой Валентина Пикуля. К 60-летнему юбилею Великой Победы Людмила Яковлевна написала новеллу-очерк «Воспоминания Ленинград – Санкт-Петербург», который она подарила мне. В очерке непредвзято описывается и самая страшная зима 1941-1942 годов.
Это живой и эмоциональный рассказ о семьях Карениных и Пикуль, переживших блокаду Ленинграда. В блокаду Людмиле было 8 лет.
Теперь дети могут гулять по улицам города, не опасаясь обстрелов немецких орудий, ночью крепко спать, зная, что никто не умрёт, и на рассвете проснуться живыми, здоровыми. А было… Людмила пишет: «В декабре 1941 года в нашем доме собрались, как я теперь бы сказала, и стар и мал. Нас у мамы трое (самому младшему Вите было 3 года), бабушка Василиса Минаевна, родители мамы (Елизавета и Иван – они переехали к нам с Нарвской заставы, где жили на улице Стачек рядом с Кировским заводом, который бомбили и обстреливали с Пулковских высот, занятых немцем), и Мария Константиновна Пикуль – сестра отца с сыном Валентином. В дом Пикулей попал снаряд. Жили они на Московском проспекте… Комната эркером выходила на проспект. На первом этаже их дома была пивная – в неё и угодил снаряд, разворотив заодно и комнату Пикулей. В «Ночном полёте», автобиографической зарисовке, Валентин, уже будучи известным писателем, описал свои впечатления детства от проживания в этой квартире…
Таким образом, в самую страшную зиму 1941-1942 гг. нас, родных, самых близких, собралось 9 человек.
…Первым у нас в семье умер брат Витенька. Умирая, всё время просил: «Баба, хлеба, баба, хлеба»… Мама от нас скрыла, что Витя умер. Сказала, что отнесла его в ясельки и что там ему будет лучше. Я поверила. Затем умерла бабушка Елизавета. Хоронили её мама и я. Положили на детскую коляску, обернув простынёй, и отвезли на пункт приёма трупов. Дедушка Иван ушёл на работу в ночь под Новый год и не вернулся. Видимо,  ослабев, окончательно упал где-то по дороге в сугроб и замёрз…
На Средней Рогатке, в нейтральной полосе (за линией нахождения наших войск, в сторону, занятую немецкими войсками) нам выделили землю, и мы с мамой посадили там свёклу и капусту. Во время канонады ложились между грядок, спасаясь от осколков…
О днях блокады Ленинграда 1941-1942 годов хорошо сказал Валентин Саввич Пикуль, будучи уже литератором: «Пережил глад и хлад блокады, по-детски ещё не сознавая, что всё виденное мной уже становится историей».
…Мария Константиновна с сыном Валентином выехали в Архангельск к месту службы мужа. Как они, полуживые, добрались туда, Валентин описал в романе «Мальчики с бантиками». Он пишет: «Эта книга посвящается юности – нелегкой юности поколения, к которому я имею честь принадлежать...» – Под именем Савки  Валентин пишет о себе. В Архангельске он в день своего 14-летия (13 июля 1942 года) убежал из дома и поступил в школу юнг. Мальчишек отвезли на Соловки…
Первая публикация в печати о брате мне попалась в сборнике «Молодая гвардия» за 1951 год – большое место в альманахе занимают главы из романа «Океанский патруль» Валентина Каренина – заявил о себе в литературе Валентин под фамилией нашей бабушки…
В 1954 году издается его   роман «Океанский патруль». Самый первый – «Курс на солнце» ; Валентин сжёг».


 
После поминальной стопки о погибших наших однокашниках и традиционной «за тех, кто в море» между нами завязалась увлекательная беседа, которая, как это обычно бывает, оживлялась остроумием и флотскими подначками.
Борис Шумилов – чувствуется, что они давние друзья с Кравчуком – поведал:
«Как-то в погожий день старпом нашего «Грозного», по-моему, фамилия его Короткевич, капитан-лейтенант, приходит на ют с боксёрскими перчатками. Мы  все знали, что он страстный любитель бокса, когда-то занимался в секции   и даже имел разряд.
– Ну, постучим, с кем? – обратился старпом.
Кравчук, хотя еще в юнгах, но хорошо сложен, широк в кости, и старший помощник его знал, поскольку совсем недавно он то ли сорвался, то ли прыгнул с дальномерной трубы в воду, чем привел в смятение командование корабля, да и весь личный состав. Но об этом потом. Старпом предложил ему побоксировать. Коля надел перчатки и довольно-таки свободно стал передвигаться, парируя удары. И вдруг Кравчук наносит удар левой –  и старпом в нокауте… Естественно, слух по кораблю – старпома побили… Как? Кто? Юнга его приложил, из уст в уста пошёл слух… Оказывается, Кравчук хоть и не имел разряда, но занимался в секции бокса вплоть до ухода в школу юнг.
– Вот, оказывается, почему он пытался решать спорные вопросы через кулак, – сказал Иван Алаторцев.
А Коля:
– Это случайность, он не ожидал. Старпом думал, что я новичок в боксе, а я думал, что он опытный боксёр, разрядник же, и ударил его по всем правилам.
Всех интересовало, чем же этот «поединок» закончился? Ведь старший помощник на корабле – «главней командира».
В пересудах у обреза на юте (место для перекура) матросы к «поединку» юнги со старпомом отнеслись    как  к флотской насмешливой байке: травили. Травить – это значит рассказывать всякие вымыслы и заведомо лживые предположения. Пришли к тому, что «корму показать» – уклониться от ответственности – Коле вряд ли удастся. Готовься, юнга-боксёр, в штрафную, а в лучшем случае в бригаду морпехоты, она сейчас сколачивается…
А что по этому поводу толкуют в кают-компании? Борис продолжил:   «Согласно Морскому уставу,  кают-компания служит столовой для офицеров, но традиционно это помещение является местом собрания офицеров, где вырабатываются общие духовные интересы, где взаимопонимание строится на уважении младших к старшим. Именно кают-компания служит фундаментом сплочённости и единства, дисциплины и порядка на военном корабле. Ну и как в любом обществе, есть рьяные – очень усердные, которые не замедлили выразить свое возмущение по поводу события и просили Андрея Васильевича принять немедленные меры   к Кравчуку. И даже зачитали из английской «Черной книги Адмиралтейства» (Олеронские законы, изданные во Франции на о. Олерон в ХII в.), в которой были некоторые меры наказания матросов за различные поступки: «1.Всякий, кто убьет другого на борту корабля, должен быть привязан накрепко к убитому и брошен в море. 2. Всякий, кто убьёт другого на земле, должен быть привязан к убитому и похоронен в земле вместе с убитым. 3. Всякий, вынувший нож или другое оружие с целью ударить другого, должен лишиться руки. 4. Всякий, законно обвинённый в воровстве, должен быть подвергнут следующему наказанию: голова брита и полита кипящей смолой, а затем обсыпана перьями для отличия от других. При первой возможности он должен быть высажен на берег. 5. Застигнутый спящим на вахте должен быть в корзине подвешен к ноку бушприта с кружкой пива, куском хлеба и острым ножом, дабы сам выбрал, что лучше: висеть там, покуда не погибнет от голода, или отрезать верёвку, прикрепляющую корзину и упасть в море…»
Надо заметить, что наказания на флотах долгое время оставались жестокими.
Андрей Васильевич сказал:
–  Заткните фонтан красноречия, лейтенант.
Встал и заявил всем:
 – Кравчук не юнга, он произведен в матросы. Кравчук не виновен, он проявил бойцовский характер,  а на руках у него были  боксерские перчатки, а не нож.. Я прошу Вас, Сергей Петрович, как начальника интендантской службы: матроса Кравчука кормите  отборным зерном, водой ключевою поите…
Таким юмором выразил страсть к боксу Андрей Васильевич, старший помощник эсминца «Грозный».
Он искренне хотел, чтобы чемпион по боксу, хотя бы Северного флота, был с эскадронного миноносца «Грозный». И сразу же вопросы к Кравчуку: участвовал ли в соревнованиях? Какие успехи? Каким зерном кормили? Коля с мелькнувшей усмешкой на лице говорит:
– Каким зерном кормили, не знаю, вроде всё было из одного бачка, а вот кок персонально выделял мне две порции компота. В соревнованиях участвовал после войны, конечно, да, были победы и поражения тоже. Я оказался неперспективным боксёром: руки короткие, – сделал он заключение, – а вот на шлюпочных гонках старпом всегда сажал меня загребным, и призы, как правило, были наши.
– Борис Шумилов в своем повествовании оставил на потом твой прыжок с дальномерной трубы, ведь это ж где-то 15-16 метров – высота приличная, – заметил Володя Татаринов. – Как это тебя угораздило?
– После проведённых стрельб по объекту противника и отражения авиационного налёта вышло из строя всё навигационное освещение на фок-мачте. Когда пришли в Полярный и стали на бочку, мне  как корабельному электрику  дал задание командир группы электриков – обнаружить повреждение и исправить. Оказалось, разбита арматура разветвления электросети на фок-мачте то ли осколком разорвавшейся бомбы, то ли пулей от штурмовика.
Если встать на специальный выступ – кронштейн, то можно вскрыть арматуру и предпринять какие-то действия.
Я наступил на этот выступ, а он пополз вниз (этот кронштейн был тоже поврежден осколком), я потерял равновесие, но мгновенная реакция выручила: чем упасть на всевозможные металлические надстройки, лучше нырнуть в воду, я как-то оттолкнулся и полетел вниз, едва не зацепив ногами борт корабля…
Кто-то сказал: « Счастье всегда на стороне отважных».

– В воду вошёл нормально, не разбился плашмя. Открыл глаза: передо мной колыхалась мутно-зелёная пелена. Развернулся головой вверх и  ; гребок вниз, ещё гребок… Но белая парусина матросской робы набухла, отяжелела, и я почувствовал, что нахожусь в нулевой плавучести. Ещё усилие – оторвался. Всплыл, но двигаться тяжело, работал  ногами. На корабле то ли паника – человек за бортом! –  то ли оживление. Кричат: « Кравчук! Как водичка – не холодная?! А ты чего в робе-то купаешься? Держись! «Самый длинный конец на корабле – цепочка боцманской дудки: везде матроса достанет». А тебе спасательный круг бросить?»  – Ведь пою-то при случае одну песню, и она у меня сейчас на языке: «...Тут и качка, тут и рвачка, тут и братская подначка», – прямо хоть ложись да помирай...
К спасательному кругу я без труда подплыл. Шлюп-балки развернули для спуска шлюпки. Но я удачно поймал грушу бросательного конца, и меня подтащили к шторм-трапу, опущенному ближе к юту. Я вступил на палубу эсминца, а старшина из боцманской команды попросил у меня извинения за то, что трап был подан не забортный по правому борту – по такому трапу поднимается ком. состав. Я хотел что-то ответить на эту подначку, но мои зубы начали выбивать мелкую дробь. Дело закончилось тем, что мне объявили благодарность за то, что я не разбился... Время шло к обеду, и старпом дал команду, чтобы в ендову (специальный медный сосуд, лужённый изнутри, из которого выдаётся вино команде перед обедом) для меня налили двойную порцию.
Дежурному офицеру было велено записать в вахтенный журнал, что с такого-то по такое-то время было проведено общекорабельное учение «Человек за бортом». Командиру БЧ-5 ; к 18-00 доложить о ликвидации неисправности в навигационном освещении.
Толя Машков всегда отличался пытливостью, полистал, посмотрел фотографии, почитал газетные вырезки в моём альбоме и сказал:
– Ребята, вот тут у Ивана в весьма пожелтевшей газетной вырезке написано… – и зачитал фрагмент: «Однажды, находясь в дозоре, катер был застигнут сильным штормом, его словно щепку бросали одна за другой набегавшие волны. Вода, заливавшая палубу, превратила её в ледяной покров, передвижение по которому было довольно рискованным и угрожало неизбежно свалиться за борт. Именно это несчастье и приключилось с офицером Островским. Услышав призыв о помощи и немедленно сообщив о случившемся команде, Дудоров принял смелое решение. Ухватившись руками за нижние леера, он повис за борт, дав возможность офицеру уцепиться ему за ноги, подоспевшие другие моряки общими усилиями вытащили Дудорова и Островского на палубу. Благородным поступком смелый воин спас жизнь командира».
 – Это же словно из приключенческого фильма, корреспонденты во многом склонны к приукрашиванию, расскажи, Иван, как это было…
 Ирбенский пролив, через который   можно проникнуть в Рижский залив, а из залива в Балтийское море, всегда представлял собой стратегически важную акваторию Моонзундского архипелага. Этот водный участок Балтики хорошо охранялся и был под наблюдением сторожевых кораблей.
Наш катер МО-216, на который меня назначили командиром отделения мотористов, стоял на якоре в Ирбенском проливе. Было это где-то в начале 1948 года. Под вечер разразился шторм, что в Ирбене бывает часто. Шквальный ветер создал крутые, сильные волны, накрывавшие бак катера.
Разбиваясь о тумбу носовой пушки, вода разливалась по палубе вплоть до ходового мостика. Боцман Лобанов доложил командиру Максу Филипповичу Островскому:
– Не ровен час, командир. Нужно сниматься с якоря.
(Островский опытный командир, я с ним служил ещё в войну на 408-м, и вот судьба нас свела снова. 216-й пришёл к нам в Либаву с Чёрного моря, командир капитан-лейтенант Одесский. То ли Одесский заболел, то ли где-то был, но в море вместо Одесского пошёл Островский).
Свирепый ветер гудел, якорь пополз, повалил снег. Командир сыграл аврал – с якоря сниматься. По опыту знаю, что управлять шпилем при выборке якорной цепи непросто, особенно в штормовую погоду. Все это шпилевое устройство с электроприводом и реостатным управлением подвергается воздействию солёной воды, поэтому неизбежны сбои.

Я пришёл на бак, чтобы  в случае чего оказать помощь – я же электрик. Через какое-то время раздаётся крик по левому борту. Правая рука на леерах, бегу на крик. Рука ощутила пустоту – нет штормовой цепочки, она отброшена. За бортом человек. Выбора никакого – только за борт. Повис на нижнем леере, ноги достали воду, и при крене на левый борт Островский ухватился за мои ноги. Вода клокотала. Матросы успели вцепиться в меня и Островского до очередной накатившейся волны, сила которой не сравнима даже с мёртвой хваткой человеческих рук.
В Ирбенском остался мой правый сапог, яловый, жалко. С якоря сниматься не пришлось. Якорная цепь не выдержала, лопнуло звено, и она оборвалась. Якорь потеряли       (командир заплатит 1200 рублей). Такие случаи бывали, и был приказ к тренду – нижней  части якоря, откуда расходятся рога-лапы, – подвязывать буй, чтобы потом поднять якорь.

Волны подхватили катер и понесли его... Радист принял радиограмму «Добро» на укрытие от шторма. Командир довел катер до полуострова Сырве – часть острова Эзель. И мы ошвартовались у пирса Мынту.
Эпизод окончился благополучно не только для Островского, но и для всей команды. Похожий случай был  потом, в году 1952, на Чёрном море, где я служил на 257-м в ЧОПСе (Черноморский отряд пограничных судов). В шторм волны ходили по палубе катера (номер не помню, командир Кошелев).



Хватились – нет командира. Никто не видел и не слышал. Поиски в штормовую тёмную ночь результатов не дали... У него осталось много детей. Сколько не помню, но много... Долго работал особый отдел, не было ли злого умысла? Каждый проходил допрос и не единожды...
Кто-то спросил, есть ли у меня запись песни «Память», слова юнги-рулевого Виталия Леонова, в исполнении юнги-электрика Кости Юданова. Есть. Я включил магнитофон. Разговор прекратился, и  все с вниманием слушали:

Мне трудно, дружище,
Дарить тебе память
Про первые наши с тобой острова.
Про первое море,
Про первое знамя,
Про первые клятвы священной слова.

Но годы уходят,
Уходят матросы,
А юность из прошлого громко звенит…
Так бросьте же в море
Три алые розы
И столько же красных весенних гвоздик!

Три года войны
Наши юнги хлебнули.
Три года мальчишки взрослели в боях.
Над многими волны
Морские сомкнулись,
На вечные стали они якоря.

А в сердце гремят
Окаянные грозы,
И в душу врывается горестный крик…
Так бросьте же в море
Три алые розы
И столько же красных весенних гвоздик!

Я помню, дружище,
Твой гордый эсминец.
Я видел, как смело разил он врага!
Я знаю, «Гремящий»
С тобой и поныне,
Ведь каждому память войны дорога.

И пусть в День Победы
Нелегкие грёзы
Вернут нашу молодость хоть бы на миг.
Так бросьте же в море
Три алые розы
И столько же красных весенних гвоздик!               

Встречей бывшие юнги остались довольны, разошлись в полночь, а кое-кого доставили до дома, чёрная Волга-то стояла под окнами.
Так прошла наша первая встреча.