Я заблудился. Брожу из комнаты в комнату, теряю соединяющие их коридоры и путь назад. Краем глаза кого-то замечаю в углу или у следующей двери, но только направлю в его сторону взгляд, привидение растворяется. Иногда я замечаю тот слабый ускользающий в замочные скважины и щели между половицами свет, который манил меня, до которого я почти добрался, но… Как это было давно, словно мои блуждания длятся уже сто лет, и ноги ноют, подпевая спине и голове, и странно не хочется спать. Я иду, а время как будто улеглось мне на плечи и уснуло. Я, наверное, умер…
Но я дышу, я слышу своё сердце и даже кровь у меня однажды пошла из носа, когда я целую вечность от кого-то убегал… И где же этот обещанный рай, или хотя бы ад? Или это чистилище? Тогда каким образом решают, куда мне дальше лететь?
А может, для неверующего и нет ничего по ту сторону смерти? Может, нет у меня души, раз я жил не по законам небесным? Но тогда сколько же нас таких здесь должно шататься!.. Тысячи, сотни тысяч… Миллионы миллионов… А я один, и только кто-то с фонариком или свечкой играет со мной…
Я умер…
И каково же было моё удивление, когда за, наверное, миллиардной дверью я вдруг увидел маленькую мамину спальню. Убегающий прежде свет осел на макушке заглядывающего в голое окно фонарного столба. И никаких призраков, не унимающееся там, за спиной движение, здесь не проглядывалось…
И я боялся повернуться. Боялся, что увижу, наконец, первого обитателя лабиринта, и он окажется беспредельно ужасным, протянет свою костлявую обугленную клешню, сожмёт меня, как букашку, и утащит обратно в неопределённость, в смятение, в страх и маету. И лизал спину холод, шипел озноб, вытряхивая из меня последние силы. Вот сейчас я психану, сломаю обе ноги и буду выть издыхающей псиной…
-- Когда же он очнётся, Мэй? – разрезало вдруг натянутую тишину эхо знакомого голоса.
-- Я зову его, но он меня не слышит… Жди, я его не отпущу… - отвечал нежный нектар солнечных сетей.
-- Никто меня не зовёт! – неожиданно бросил я в потолок, обиженно, капризно, и тут же по ушам полоснуло лезвием яростного звона; я зажмурился, упал на колени, стиснул зубы и сжался, заскулил, побагровел от паники испуганного сознания, и долго я лежал и мёрз, не соглашаясь со звоном. А когда немного с ним свыкся, и он стал частью пространства, я осмелился открыть глаза…
-- Здравствую, Анхель, - спокойно и как-то буднично произнесла Мэй, улыбнувшись.
Где-то недалеко взвизгнула мама-София и навалилась на мой живот, окатив заразным жаром.
-- Сынок! О, Боже милостивый, спасибо! О, Санта-Мария, благодарю!.. Мэй, он вернулся, он открыл глаза!.. – и рыдания скомкали дальнейшие слова.
Мэй приподняла мою голову и подложила ещё одну подушку, что бы я оторвался от просмотра танцующих линий на потолке. От её рук тянулся добрый домашний запах уюта, и показалось, будто мне лишь приснился дурной сон, а Мэй меня выдернула в реальность… Если бы не моя дорогая китаяночка, я не осмелился бы даже моргнуть, мне мерещилось бы, что и после пробуждения я всё ещё в утробе кошмара, и мамина спальня – лишь декорация, чья-то шутка, издёвка…
-- Ты нас очень напугал, - говорила Мэй, колдуя над сотворением густого напитка. – Хорошо, что Софи услышала твою боль.
-- Это так странно было ощущать, - поддержала домработницу мама. Она прижалась ко мне, оказавшись между нами с Мэй. Сейчас София при всей своей белокожести светилась бледностью, то есть лицо болезненной прозрачностью выпустило неуловимые ниточки венок, высушенных, отмерших. – Словно я сама вывалилась из окна. Резкий, панический ужас как… как стрелой пронзил сердце. Я сразу поняла – что-то случилось с тобой. А когда увидела тебя там, внизу, под дождём… - она глубоко вздохнула, подавляя подступившие дрожь и слёзы, - Но теперь всё хорошо. Всё замечательно… Мэй тебя вылечит… Правда, милая? – и приникла щекой к её плечу, коснулась якобы невзначай пальцами груди, направляя руку к шее, что бы, чуть приподнявшись, обнять, и не показались мне эти объятия формальными, вынужденными благодарностью; личные, несдержанные, оторванные от меня и ситуации. – Вроде не лучшее время для смеха, но… - София обнажила жаркой окрылённой улыбкой зеркальные жемчужины зубок и, наслаждаясь истекающим воздухом, продолжала вжиматься в Мэй, - Если бы ты видел, как две не молодые женщины корячились, затаскивая обмякшую тушу практически взрослого мужчины на второй этаж по мраморной лестнице!.. Да ещё к тому же одна из них голая, потому что ветер сорвал с её упругого тела невесомый халатик! – мама зловеще засмеялась, нагоняя оцепенение и ошеломление. Интонации, с которой веселились оформленные слова, плевать хотелось на случившееся, или мама не видела в этом ничего серьёзного, а может произошедшее её жутко забавляло… - Мяу так за тобой ухаживала, ни на час не отходила от постели. Держала тебя за руку, молилась, даже колдовала… - мама-София приоткрыла глаза, её лицо поравнялось со взглядом Мэй-Мяу и никак не могло решить, что же целовать в первую очередь – щёки, губы, лоб, нос. – Она такая преданная, такая нежная, такая чарующая… Такая…
Когда они целовались, моя голова потяжелела и заныли нервы, тревожно заколыхались, завибрировали под кожей, загудела кровь, и вернулись тени…
Пришла неопределённость, повыползала из углов лениво ворчащая возня. Я то проваливался в тусклое мерцание гнилых безжизненных улиц несуществующих городов, то всплывал к самому потолку и начинал задыхаться. Я чувствовал себя то как в гробу, не способным пошевелиться – ноги, руки, выдыхаемый газ упирались в невидимые стенки, - то алчные, захлёбывающиеся желчью, птицы клевали меня, пытаясь оторвать кусочек побольше и утащить в своё гнездо, и им это удавалось, а я раздувался от напора грандиозного количества новых граней восприятия действительности…
Я и спал, и был в сознании одновременно. Смена дней, если она и осуществлялась, проходила в тайне от меня. Окно мои женщины не обнажали, а непроницаемые тяжёлые шторы молчали о времени суток. Я боялся, что лежу слишком долго, что наступила зима, что вообще Мадрид, Испания и весь мир вымерли… А Мэй и мама порхали вокруг меня в лёгком возбуждении, как после нескольких бокалов вина, кокетливо шутили и не редко демонстрировали мне (в этом доме что, только одна комната?!) свою обоюдную страсть.
Я оставался невозмутимым и чистым памятью. Говорить я разучился, что было до полёта из окна – да и был ли сам инцидент – забыл…
-- Мяу, мне так понравился тот напиток… Игристый, пикантный, - хихикала приглушённо где-то в глубине возни мама. – Что это было?
-- Любовь, разбавленная щепоткой ревности, - отвечала Мэй и добавляла безмерно оглушительным дурманом: - Я приготовлю ещё два… Для себя и тебя, Софи…
-- Интересно, как там поживает Густаво? – задумчиво, нараспев протянула мама и, помолчав, вызывающе расхохоталась: - Хотя нет! На что мне этот волосатый дурачок?.. Мне хватит и тебя, Мяу, дорогая… Ха-ха-ха-ха-ха-а……..
… -- Может сказать ему? – сквозь рваное дыхание быстро прохрипела мама.
-- Не надо… - сладко прощебетала в ответ Мяу.
-- Но он лежит и ничего не знает… - глубокий вздох, жалобное мычание оборвали слабую речь.
-- Скоро всё кончится. Пусть лучше ничего не узнает и уйдёт с надеждой…
Как жаль, что к тому моменту, когда услышал этот разговор, я разучился удивляться и мог только впитывать раздражающий внешний простор, запертый в маленькой спальне.
И не стало миража бесконечности и страха перед смертью, я не хотел идти, лететь, плыть, мечтать, для меня разорился мир заоконья, и, как оказалось, эта истинная для меня и сумасбродная для любого другого нормального человека реалия от правды не далека.
Как-то, пережив очередное погружение в несуществующую действительность, я открыл глаза и увидел сидящего на подоконнике, подмявшего под себя шторы, абсолютно нагого копытоногого с пухлостью и упругостью поросёнка розовокожего карапуза. Дитя увлечённо ковыряло толстеньким пальчиком в носу и мурлыкало незатейливую мелодию. Приметив, что я очнулся, гость, не отрываясь от занятия, пискливым голосочком вытянул:
-- Майнэ мутер либе бутер… Ой, прости, это, вроде бы, французский. Просто из испанского я знаю только мучос грасиас, порке да бабене… Вижу, хочешь спросить: если я говорю не на испанском, то как ты меня понимаешь, так? Отвечаю: я говорю на универсальном языке. Есть такой язык у нас, там, - естественно, он, вытянув из ноздри палец, пихнул его в потолок, гордясь своим завидным происхождением, - Очень древний язык, никто из вас, людей, его не помнит, но все-все-все понимают. Вот какая загогулина! Но сейчас не об этом. Ты же даже не знаешь, кто я. Хочешь узнать? – я молчал, - Хочешь, чую, хочешь. Сгораешь просто от желания! – карапуз вскочил на копытца, выпятив вперёд пузико и зародыш-стручок важного органа, и, скорчив высокомерие на роже, тягучим, густым басом изрёк: - Моё имя не для человеческого уха! Его боятся произносить даже ТАМ! Сам Отец давал мне наставления перед отправкой на землю! – он завёлся, самозабвенно, страстно жестикулируя, помогая шариком тела накалившейся выразительности. Излив возвеличивающее себя любимого, карапуз, блаженно улыбаясь, устало рухнул на подоконник. – Думаю, я удовлетворил твоё любопытство. Или нет?.. Тебя что-то ещё интересует… Ну-ка, ну-ка… - он прищурился, вгляделся в моё отрешённое, брошенное, пустое лицо, - А, понял. Понял-понял! Конечно же, тебя интересует вопрос: в чём заключается моя миссия? А миссия моя – это ты. Да-да, Анхель, именно ты. Удивлён? Шокирован? Восхищён? Испуган? Не надо, успокойся, не переживай. По крайней мере, пока не узнаешь о цели моего визита, - неуловимым взглядом движением он переместился на кровать, вскарабкался на мой живот и уселся, беспечно раздвинув ноги, в точности, как младенец, выставив на показ свою бессовестность. – Анхель, только не перебивай. То, что я скажу, станет для тебя самым шокирующим, самым пугающим, самым обезнадёживающим!.. В самом скором времени случится ужасное. Тот мир, который ты знал, который давал тебе всё, ничего не прося в замен, исчезнет. На его руинах оживёт другой, мир лжи, страха, ненависти, всего самого негативного и злого, что только есть на свете! Люди станут врагами друг другу, их ничего не будет уже волновать, кроме самих себя. Канут в прошлое живопись, поэзия, музыка… Забудут о Спасителе своём, о рае небесном, о всепрощении и вере… Но, Анхель, послушай, что я тебе скажу. Это наказал передать Отец… Анхель, ты – избранный. Ты выбран был, что бы попытаться исправить, изменить ход времени. Знай, Анхель, что мир падёт по воле одного единственного существа, падшего ангела. Этот ангел украл могущественный артефакт, принадлежащий Отцу. На его использовании стоит строжайший запрет, и ангел, похитив его, скрылся где-то на Земле…
Подожди, Кулон…
-- Ты… Ты зачем назвал меня по имени?!!
Не волнуйся, он не слышал, я остановил сюжет, все пока отключены… И ты тоже…
А прервал я книжку вот по какому поводу: я впервые сварил суп! И не из полуфабрикатов, а из обычных продуктов – курицы и овощей! Да, большого умения здесь не нужно, но, чёрт возьми, как это классно – готовить! Я почувствовал себя зрелым, взрослым человеком!.. Слегка пересолил, но зато знаете, что? Бульон-то был золотым!… Ух, как же папа будет мной гордиться! Ура!!!
Ладно, а теперь продолжаем. Тебе слово, Кулон (и, кстати, вы, читатели, ещё не знаете, что его зовут Кулон).
-- Спасибо… На чём я остановился?.. Ах, да-да-да… И не просто где-то здесь, где-то на Земле, и даже не просто рядом… Он, этот ангел, сблизился с тобой! И очень сильна ваша связь. На столько, что ТЫ можешь его остановить. Может хватить только одного разговора… А ещё лучше, если бы во время вашей беседы присутствовал один наш общий знакомый… Он защитит в случае угрозы, хотя она маловероятна. Этого друга позвать легко, - откуда-то из-за затылка карапуз вытянул… зелёную сигарету. – С помощью этой сигареты. Когда ты решишь, что наступил самый подходящий момент, и ты останешься с ангелом наедине, выкуривай её… - карапуз замолчал. Он перевёл дух, словно сам не верил, что его выслушали внимательно, всерьёз приняв все слова. – Знаешь, а я думал, будет сложнее. Хотя я тебя не знаю толком. Знаком лишь заочно, да и то с другим ТОБОЙ. Тем, что в Ка… Калининградине. Я же только сегодня узнал о тебе-испанце. – он засветился гордостью: - По правде сказать, только я один и знаю, где ты – Анхель – живёшь. Больше у нас ТАМ никто не знает, что ты – один из наших людей. Даже сам Фо…
-- Кулон! – раздалось громоподобное со стороны двери.
Карапуз пригнулся, уворачиваясь от свинца вылетевшего, как из пушки, слова и обернулся.
-- Ой, мамочки! – жалобно лыбясь, запричитал он. – Какой конфуз, мамочки! Вот это сюрприз! Вы, ха-ха, тут? Мамочки!.. А я вот в гости… Но уже ухожу! – и лопнул со смачным таким, звонким хлопком.
-- Никуда ты не уйдёшь!
Я не узнавал голос. В нём было столько искренней ненависти, столько удушающей злобы, а я в состоянии бесчувственности легко различал все оттенки чужого настроения, что не получалось определить, кому из знакомых он принадлежит.
-- Иди сюда, разноликов посыльный!
-- Ой, Ирдис, не надо, пожа-а-а-а!… - верещал, видимо, карапуз. Я не видел происходящего, но там, у двери, было довольно забавно, ибо жующая суета в тёмных углах спальни с интересом наблюдала сцену.
-- Я не знал!.. Я только выполнял приказ! – рыдал на всякий случай Кулон.
-- Кто?!
-- Ты знаешь!..
-- Дюлбар?
-- Ты что?!. Ты что, Ирдис?!! – с ужасом и обидой завопил Кулон. – Да, я вечно на посылках, да, я постоянно прогибаюсь, но я не предатель!
-- Преданный гад! – усмехнулся незнакомец. – Значит, и твой хозяин за мной бегает?
-- Да! Да!!! А Дюлбар, подлый лицемер, мешает ему, всякие пакости устраивает!
-- Что же они не поделили?
Карапуз несколько успокоился, выровнял дыхание; наверное, загадочный Ирдис его отпустил.
-- Кто их там разберёт? Это началось ещё несколько веков назад. Ты же помнишь, Ирдис, что Дюлбар в средневековой Англии наделал?
-- Да, помню. Дюлбар никогда не любил этот островок.
-- Во-во. А об этом знал только мой … - карапуз с досадой выдохнул: - Эх, говорил я ему, пусть всё будет так, как есть. Нет, надо было всё Отцу рассказать!.. Вот и рассказал. Врага себе нажил… Кстати, а ты знаешь, что они оба с небес сбежали?
-- Зачем?
-- Каждый умолял Отца назначить именно его твоим карателем. И Отец не мог решить. В конце концов, выбрал Антариса.
-- Антарис? И он меня ищет? – якобы беспечная интонация, с которой были отпущены эти слова, безуспешно пыталась скрыть настороженность.
-- Да нет, он уже не ищет…
-- Неужели?
-- Да. Как только сорвались с небес, они вместе его… - тяжёлый печальный вздох: - Нет пути назад. И они это понимают, но всё равно грезят поймать тебя.
-- Бедный Антарис… А разве они не знают, что ничего от меня не зависит?
-- В каком смысле?
Ирдис развеял тревогу и говорил теперь свободно, воздушно:
-- В самом прямом. Не я решил ЭТО устроить, и даже Отец наш ничего не сможет изменить. Судьба и нашего мира, а значит и всех человеческих реальностей, включая даже этот глупый, нерациональный, плоский мирок, предрешена.
-- Как?.. – упавшим голосом просипел Кулон.
-- Не знаю. И никто не знает. ОНИ живут там, где нет ни людей, ни нас. ОНИ живут за границей наших миров. Не ощутимыми границами, их нет. А за границами разума и понимания… Ты думаешь, Отец знает всё? Да. Всё то, что известно в наших мирах. Конечно, на это не хватит и миллиарда твоих головёнок, но… Но есть много того, что не нашло выражения здесь. И это находится за границей. У этого нет названия, ведь мы , даже Отец, не знаем, что это такое… А ты знаешь, чем ограничены мы? Одним только словом – не знаю. И ты представь – ведь миры бесконечны! Их неисчислимое количество! И мы – ничто! Как можно определить размер чего-либо, утонувшего в бесконечности? Ведь размер определяется отношением к чему-нибудь, а относительно бесконечности…
-- Так кто же?
-- Не знаю. И никто не знает. Может, ОНИ бесконечны? Может, безразмерно малы… Ясно одно – мы больше не нужны. Нет в нас больше ничего интересного…
-- И что же ОНИ сделают?
-- Выражаясь человеческим языком, выключат нас, как свет в комнате.
Хорошо, что услышал я это в состоянии безжизненности, а то случилось бы со мной то же, что м с беднягой Кулоном. Я его не видел, и он не произнёс ни слова, но я чётко понимал, ощущал его ужас; я впитывал и перерабатывал наслаждение жителей углов, которые были видны лишь мне. Они упивались паникой розового карапуза и весело шуршали в мутной тине пространства.
-- Нет… Нет, Ирдис, я не верю тебе! Нет!.. Что за глупости? Выключат… Нас? Да ты посмотри, что происходит на улицах во всём этом мире!..
-- А вот это уже моя работа. ИМ это не нужно. ОНИ просто нас отключат. А мне перед последним вдохом хочется попробовать то, на чём тысячелетиями лежал запрет. И ты знаешь, мне нравится! Мне нравится властвовать, и нравится пользоваться этими заблудившимися в собственном сознании людишками. К слову, Кулончик, а ты как нашёл меня?
-- Я не тебя нашёл. Я Анхеля этого нашёл. Мы же знали, что ОН, а точнее другие его Я связаны с тобой. Вот я и стал налаживать контакт по приказу хозяина. Представляешь, я по ошибке сюда уже много дней назад попал. Заблудился, а парень какой-то мне помог… И лишь сегодня я понял, что тот спаситель один из ТЕХ Тимуров… Столько дней потерял. Давно бы уже нашёл тебя.
-- И ты решил ИМ воспользоваться?
-- А мы все – и я, и Дюлбар, и хозяин мой, - все ИМ пользовались. Точнее, всеми ИМИ, ИХ же трое или четверо… Всех в оборот взяли. Бедняга, он даже не знает, как с ним жестоко обошлись…
-- И не узнает…
Пауза.
Но не успел я обдумать услышанное, как разговор продолжился, и вновь ожил убивающий страх:
-- Ирдис… Ты что? Ты чего?!.
-- Кулон, неужели, ты думаешь, что уйдёшь отсюда? Мне, вообще-то, тоже пути назад нет. Да, в принципе, и некуда скоро будет возвращаться…
И Ирдис убил Кулона…
И не подумайте, что каким-то необычным, мистическим способом. Он не распылил его, не забрал в кулак жизненные силы, а просто вспорол ему живот.
Тени всё видели и передавали мне. Они с любопытством ребёнка смотрели, как лезвие всё глубже и глубже врубается в бледнеющую плоть, как меркнут растерянные глазки, как слабеют руки и ноги, как смелеет тоненький вишнёвый ручеёк, сбегая на пол, собираясь в густую лужицу. И не были тени испуганы или потрясены. Не излучали они жалости к умирающему, не проклинали убийцу.
И я оставался равнодушным. Я думал, почему Ирдис воспользовался банальным ножом, почему Кулон умирал так тихо, ни крика, ни писка… Мне не было его жалко.
-- А почему тебе должно быть его жалко?
У окна с измятой шторой стоял Андрей. Он, как и тени в углах, смотрел в сторону двери.
-- А разве умирающего не надо жалеть?
-- Зачем?
-- Ну, как? – а действительно, зачем?.. Кощунственно звучит, но…
-- Затем, что так положено. Так повелось. Правильно?
-- Нет, не правильно… Его нужно жалеть! Ведь он больше никогда не увидит этот свет. Он больше не встретится с любимыми и родными, не вернётся домой…
-- Перестань… Кулон – даже не человек.
-- Какая разница? Я теперь говорю в общем, не имея никого ввиду.
-- Нет, так нельзя. Ты же не можешь жалеть всех подряд! На кой хрен они тебе сдались?! Ладно, ты можешь расстроиться из-за смерти своего близкого. Да, ты больше с ним никогда не увидишься, то, сё… - Андрей пренебрежительно поморщился, отгоняя то и сё руками. – Но чужой человек? Чем он тебе дорог? Зачем из-за него расстраиваться?
-- Потому что я тоже человек.
-- Ты серьёзно? Не глупи. Человек человеку не брат и даже не друг. Незнакомый человек тебе никто, как пустое место.
-- Естественно, как же иначе!.. И я не сомневаюсь, что точно так же считают миллионы по всему миру. Но, Андрей, пока люди так думают, и будут существовать и процветать преступления, террор!..
-- Ух, сколько пафоса! Пожалуйста, не продолжай, а то залью весь пол соплями. Анхель, Тимур, ё-моё! Я не верю, что ты так думаешь на самом деле! Неужто слова Югора так и не нашли отклика в твоей голове? Вспомни, что он тебе вдалбливал. Этот твой мир…
-- Помню… Этот мой мир – плод фантазии самого человека. Типа, он его сам выдумал и сам же в нём поселился.
-- Именно. И всё окружающее тебя – блеф! Как и Кулоны, Ирдисы…
-- И Югоры?
-- И Югоры. И я…
-- Ну, это ты загнул. Как же так получается? Югор и ты уверяете меня, что этот мир – ложь и декорация, являясь в то же время частью этой декорации?
Андрей запнулся, судорожно задёргал пальцами, подбирая слова.
-- Н… Нет, не совсем так… Как же объяснить… Мы реальны, но не такие… В смысле, мы не двурукие-двуногие создания… Мы другие…
-- Сейчас окажется, что мы бесплотные духи, которые владеют мастерством изменения пространства, времени, материи…
-- Пространство, время, материя – очень просто. Ведь и это всё вымысел. Наш вымысел…
-- Мы не поймём друг друга, - с тоской махнул я рукой и только сейчас заметил, что ожил.
-- Да, Федя мне говорил, что ничего у меня не получится.
-- Андрей, а Фёдор, это же…
Но я не успел договорить; кто-то хлопнул в ладоши и повелел мне проснуться.
В окно, упираясь в шторы, ломилось утро. Сабли пыльного золота, прорезая комнатный сумрак, падали на палас и край кровати. Рядом с кроватью стоял мягкий стул из гарнитура работы мастера Гамбса, на заляпанном журнале, прикрывавшем его бархатную обшивку, толпились пузырьки и склянки с разноцветными жидкостями, порошками, травами. Остальное в интерьере моей комнаты не изменилось никоим образом: телевизор по-прежнему висел под потолком, компьютер отдыхал в тёмном углу, музыкальный центр занимал самое видное место на шкафу-стенке.
Боже, я сойду с ума!..
Я уже ничего не понимал; сплю я или вернулся в реальность, какое сегодня число и какой день недели, я или не я лежу в своей постели, и, вообще, умер я или до сих пор живу? Кто мои друзья, а кто враги и убийцы?…
Сам я ни за что не соберусь с мыслями.
-- Может, мне кто-нибудь поможет? – просто так, бесцельно выкрикнул я в комнату.
-- Анхель! – раздалось вдруг в ответ. Влетела Мэй; одновременно и радость и тревога смешались на её личике. – Анхель! Боже, Анхель! – она, казалось, сейчас заплачет. И это было ошеломляюще странно, так не типично для сдержанной уравновешенной китаянки. Мэй подскочила к кровати, осыпала горячими поцелуями моё лицо, прижалась к груди, и даже через одеяло я почувствовал раскалённую соль её слёз. – Я молилась, я верила, я знала, что у тебя получится! Ты особенный! Ты сильный! И ты не мог меня оставить… Я так тебя люблю…….
Что было до моего пробуждения, я уже не помнил, и поэтому теперь чётко осознавал, что такое бесконечность – это отсутствие всяких воспоминаний…
2004 год.