Тихий, унылый голос прочавкал над головой: «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция ещё не скоро.», зевнул и отключился.
Вагон качнуло, заурчали моторы, зашипели колёса. Гул снаружи усиливался, свирипел, разгоняя состав. Через несколько минут тонель оборвался, поезд выскочил в раннее летнее городское утро. Вагон тут же наполнился туманным пыльным светом вытягивающегося из-за многоэтажек солнца. В золотом сонном мерцании набухли скудные оттенки обшивки сидений и дверей, запестрели прямоугольнички рекламок, разбросанных по окнам и стенкам.
Постепенно стихли вечные монотонные шумы – атрибуты метро, и поезд катил легко, словно летел, планировал, поймав порыв ветра. За окнами то ли Москва проплывала, то ли какой-то другой город… Определить было невозможно: под выпуклой линзой неба торчали только чистенькие новенькие «хрущёвки», слепые высотки; ни птиц, ни машин. Вообще, казалось, что поезд обогнал время и первым ворвался в город. Здесь всё было готово к старту нового дня, он вот-вот должен был охватить пока безжизненные дома и улицы, наполнить их звуками, суетой, ерундой, гадостью и замечательным… Но, затаив дыхание, невидимый арбитр ждал и не давал свистка к началу.
Поезд всё ехал и ехал, я уже проснулся, но, не двигаясь и стараясь даже дышать незаметно для кого-то, не отпускал сон. Я чувствовал его, а точнее её тепло – она прижалась сбоку, обняв за руку, уложив голову на плечо. И я видел в светлом стекле напротив на фоне домов-айсбергов и нежно-голубой глазури неясные, нечёткие линии, сбегающиеся в наши с ней лица. Невозможно их рассмотреть.
А потом и вовсе из закрыло я, устало опустившееся на сиденье. Я было тихое, измученное, но довольное, и улыбалось глупо, светясь детским наивным взглядом.
-- Где ты был? – спросило я блаженным голосом, но, видимо, слишком громко. В ответ я слабо зашипел «чщщщщщ…» и молебно зажмурился.
Я извинилось торопливым кивком и на полтона ниже повторило:
-- Где ты был?.. Пропал в среду и только сейчас появился. Прошло десять дней.
Я свободной рукой показал, что я уже успело меня утомить, и подобные вопросы ответов не дождутся.
-- Ты лучше скажи, как она выглядит? – прошептал я, отгородившись кистью от спящего чуда.
Что я могло сказать? Девушка как девушка, с длинными волосами, хорошей фигуркой. И спит…
-- Чёрт, мне отсюда не видно её лица… - слегка разочаровано продолжал я; но эту грусть затмевала восторженность, взбудораженность, волшебное чувство осязаемой нереальности. Она здесь, пригрелась рядышком, и сердце заливалось счастьем нового ощущения. – Она красивая?
-- Не знаю.
-- Красивая… - уверено заявил я.
Вдруг она недовольно замычала, заёрзала и, поудобнее уложив голову на плече, уткнулась мне в щёку шёлковой макушкой.
-- Красивая… Такая, как Аня… Или Мэй… А может и не похожа на них, может, она какая-нибудь марсианская Аэлита!.. Или…
Она проснулась, поспешно расцепила объятия, встала и, пошатываясь, подошла к дверям в конце вагона.
Тут же поезд воткнулся в заоконную темноту, замер на мутноосвещённой станции, и она, так ни разу и не взглянув в мою сторону, растаяла в холодном свечении. Мы остались одни в тихо попискивающем металлическим мычанием вагоне.
-- Скоро уже кончится лето, - сказало я. – Сегодня 14 августа…
-- Четырнадцатое… - я скривился в грустной усмешке. – Сегодня двадцать один месяц службы. Так мало осталось… И домоооооооой… В Москву! – вскинул руку, выставил её, как указующий дорогу Ленин, да и интонацию его попытался спародировать; чёрт знает, на кой хрен. – Батенька…
-- Как дела с книгой?
-- Нормально, - поморщился я, накрывая лицо ладонями. Что-то я, сидящее напротив, стало меня бесить. – Нормально… Там ещё до моего дня рождения глаза вытаращишь!
Мне стало не уютно; я почувствовало раздражение и полное отсутствие интереса к разговорным начинаниям (блин не русский! Как ты пишешь?! Это же безграмотно! – Иди на фиг!).
-- Ладно, тогда я пойду, - решило я и поднялось, однако вдруг услышало довольно искреннее:
-- Нет, постой… Извини… Сядь… О книге спрашивал?.. Затянулась больно… Пора закругляться.
-- И, похоже, уже начал. Что будет дальше?
-- А дальше… - я улыбнулся чёрным в уголках плафонов лампам, масляной лентой пробегающим по всей длине вагона. – Дальше абсурд, глупость, нелепость, сухость, вычурность и… Всё то же самое. Только разворачивать – стесняюсь говорить – сюжет постараюсь побыстрее… Здесь курить можно?
-- Кури.
Я обречённо вздохнул:
-- Бросил.