Вчера опять Людмила Дрыновна плакалась пол ночи, умоляя найти Кольку… Я ей раз тридцать повторил, что не может он здесь оказаться, в этой глуши. Что ему делать в этом маленьком рыбацком городке? Здесь даже спрятаться негде. «Так что идите вы домой, Людмила Дрыновна!» – сказал я сдержано, измотавшей все нервы старушке.
Она ушла, бросая в морской воздух робкие всхлипы, а Раблюд, падла, всё подначивал: «Ну что же ты так холодно обошёлся со своей пассией! Приголубил бы, утёр слёзки, согрел бы своим теплом…». Наградсу истерично хохотал, прерываясь на опасливые озирания.
Как-то я его спросил: «Чего ты, друг мой панцирный, озираешься опасливо постоянно?». А он нервно хихикнул, обвёл испуганным взглядом пики елей, окрасившихся кровью заката, и прошипел: «Э, брат, ты походи с моё, узнаешь много страшного и неподвластного тебе.» – «А почему же Раблюд ничего не боится?» – «Хо, Раблюд! Да ты думаешь, он старый рыцарь? Да ничего подобного! Он и года не ходит под знаменем нашего ордена!» – и притих, посчитав, что своим криком разбудит страшное и неподвластное ему.
О многом мне хотелось расспросить тощего нашего вожака, а оказалось – он «сосунок» в рыцарских делах. Пытался я узнать о происхождении ордена Новых Рыцарей Освобождения, о тех, кто стоял у истоков, что за легенда о конце света, назначенного, между прочим, на это лето, у пугливого толстячка Наградсу, но трусишка шипел, просил не испытывать судьбу – мало ли кто может их подслушивать. Так я и блуждал по испанским дебрям в полном неведении – для чего я всё это делаю. Несколько недель назад мне казалось, что вступив в ряды НРО, стану одним из героев, в руках которого засияют ниточки времени, что я смогу реально изменить мир, спасти его от невидимой жителям планеты опасности, и доказать самому себе, что я – не просто ходячее недоразумение…
Однако на деле всё куда более скучно и неопределенно – дороги, тухлые трактиры, никаких посланников Преисподней, или типа того.
Мы сидели в забегаловке на побережье и ели удивительно вкусную рыбу. Вообще, я к ней не очень хорошо отношусь, но то, что лежало в моей тарелке, я не променял бы ни на какое заячье рагу, или десять пачек «Золотого фонаря»… Поглощая дары моря, я с любопытством разглядывал посетителей и место их времяпрепровождения. Открытые общению и веселью лица, простейшие наряды – пёстрые рубашки и свободные бриджи у мужчин, и невесомые, почти прозрачные платья у женщин. Представительницы слабого пола, все как одна, отпустили волосы чуть пониже плеч. Причём у большинства в локонах, переливающихся золотом вне зависимости от цвета, путались тонкие яркие лоскутки. Мужики совершенно не парились и с удовольствием носили не хитрые украшения – то ли деревянные, то ли пластмассовые бусы, браслеты, амулеты, выглядывающие из глубоко расстёгнутых рубашек.
Красивые люди сливались с окружающим их миром, гармонировали и добавляли заведению жизненной радости. Вообще, казалось, что о понятиях времени здесь и не слыхивали. Как-то однажды собрались отцы-основатели, организовали город со всеми его удобствами и необходимыми «органами» существования, да порешили: «В нашей гавани кораблю с именем «Время» пришвартоваться негде…». Вот так и живут, отженившись от современной Европы.
Официантка (нет, не официантка; в этом городке подобное слово из «внешнего мира» звучит оскорблением)… Девушка, одаряя нас лучезарной улыбкой, убрала опустошенные тарелки и что-то проворковала на быстром бойком языке. Раблюд отозвался лениво; обратился ко мне:
-- Она спрашивает, будем ли мы что-нибудь пить?
-- Бум, - решительно кивнул я. – Ананасовый сок.
Раблюд глянул туманным глазом на Наградсу, тот открыл рот, но замялся, зачавкал и промолчал, уронив опечаленный взор на столик. Углостык презрительно фыркнул и перевёл девушке моё желание.
-- Оки! – звякнула весело она, резко развернулась, взметнув россыпью медных волос, от которых над нашим столиком повис свежий аромат клубники, и поспешила к барной стойке.
-- Что мы тут ждём? – прощаясь с нежным привкусом рыбы, спросил я Раблюда.
-- Ждём, - буркнул тот, глядя перед собой.
-- Ждём – что?
Углостык перекатил в крошечных глазницах зрачки, на меня уставился холодный жуткий взгляд. В последние дни он сам не свой, дикий какой-то.
-- Заказ ждём, - спокойно ответил он.
… Я вот тут подумал… Это что же получается – о сбежавшем ангеле, выходит, знает один лишь Я-калининградский?
Почему?
А просто если об этом будут знать все Я, то теряется смысл разветвления сюжета в Калининграде.
А знаешь, ты прав…
Теперь второе… Югор лишь однажды появился на даче Марка. Так что может больше и не придти.
Что ж, в этом случае тоже не здорово с раздвоением.
Что делать?
С кем чаще всего встречается Югор?
Со мной… Ну, в смысле, с нейтральным мной, который всё это пишет.
Правильно. Значит, сделаем так: передадим полномочия знающего о «деле ангела» тебе, а в Калининграде оставим незнайку.
И всё равно раздвоение отпадает.
Ну, что теперь поделаешь? Это пробная жизнь; малюй, экспериментируй…
… -- А серьёзно?
-- Серьёзно? – Раблюд на секунду задумался и изрёк: - Заказ ждём.
Ясно, дальнейшие расспросы бесполезны, и плодов не принесут.
Подошла девушка с подносом, поставила перед нашим шефом две пузатые кружки тёмного пенного пива, а передо мной высокий запотевший стакан с солнечной жидкостью, цокнув при этом языком и произнеся на своём то, что я понял:
-- Пожалуйста, милый!
-- Она сказала…
-- В курсе! – коротко оборвал я Раблюда, выставив перед его небритой мордой растопыренную ладонь, как знак «стоп».
… Иногда день складывается просто замечательно: не жарко, ветер смирный, не холодит, освежает, Марк проведывает ещё до обеда и уезжает в неопределённом – а это хорошо – настроении… Казалось бы – все условия для «страдания ерундой», а ничего не выходит. Нет лёгкости, строки вымучиваются; ты душишь себя натянутостью и неестественностью ложащегося на бумагу, и задыхаешься. Ручка выпадает из ленивой клешни, голова распухает от посторонних мыслей. И теперь всё становится важным – и чем пахнет у печки (пахло разлагающимся трупиком котёнка, как выяснилось позже), и пойдёт ли дождь вечером, и сколько ещё упадёт с сосен шишек, и вырастет ли к пятнице трава?.. Солнце начинает пригревать, ветер борзеет, сорит сухими хвойными иголками, и это раздражает вдвойне. Лезут фантазии о геройских любовных похождениях, в которых ты самый умный, самый сильный, самый положительный и самый несчастный… Хочется зарыться с головой под одеяло и проспать до ночи завтрашнего дня.
Вот и сейчас я маялся. Возьму кроссворд, отгадаю два-три слова, отложу. Перечитаю стихи в блокноте. Что-то пытаюсь изобразить карандашом – не получается, стираю… Настроение потерялось в наступающих сумерках, и найти его суждено мне-рыцарю…
… Вот так я и скис. Сидел, глядел на стакан с соком и тарабанил пальцами по столу.
-- Трам-па-пам! – пело в голове лохматое обдолбаное существо, прыгая от одной слуховой дырке к другой.
Краски сгущались и хмурились, люди, собравшиеся в этой провинциальной забегаловке, уже не казались мне такими красивыми и радостными. Чего стоит хотя бы вон та детина с рожей необезображеного мыслью, с клыками, вырывающимися промеж рыхлых губ. Зато бицепсами может похвастать, а это искупает остальные грешочки внешности.
Видимо, верзила решил, что при данной комплекции ему позволено всё (и я не стал бы спорить, если бы не ситуация), и когда девушка-официантка (пусть будет, я не знаю как на испанском официантка) проходила мимо него, он заграбастал её фигурку и подтянул к себе. Дедок, хозяин заведения, подавился седой бородкой, стыдливо отворачивая взор, мужчины сделали вид, что происходящее их мало волнует; мол, такое каждый день случается, сейчас полапает её да отпустит.
Молчали и мои спутники. Наградсу зажмурился и лживо захрапел, считая, что типа спящий человек иногда может приоткрывать левый глаз, знакомясь с обстановкой. Раблюд отрешенно попивал пивко.
-- И мы будем вот так сидеть, ничего не предпринимая? – спросил я, отхлебнув из стакана.
-- А что, собственно, случилось? – «съеврейничал» Раблюд.
-- Вообще-то, девушку обижают. Или мне кажется?
Шеф с хрустом в шее повернул голову, глянул на верзилу и тщетно вырывающуюся девушку, криво усмехнулся.
-- Мне кажется, что она к такому уже привыкла и даже получает удовольствие. К тому же, это не наше дело.
-- Вот как? – я сделал последний спокойный глоток и… взорвался.
Стакан разлетелся вдребезги, вспоров мне правую ладонь, но я этого не заметил, переполнившиеся негодование, ярость и непонимание сварили огненную кашу, которая вываливалась из носа, ушей и рта, заливая в конец потерявшего авторитет в моих глазах Раблюда.
-- Не наше дело, говоришь? А что же тогда НАШЕ?! Какого дьявола мы шарахаемся из города в город, что-то вынюхиваем, обходим стороной неприятности и людское горе? На хрена вам даны мечи? Да какое право вы имеет носить звания рыцарей? Да как вам перед людьми не стыдно? Они улыбаются, здороваются, уважают вас, мальчишки по-пятам бегают, с замиранием сердец и трепетом в детских глазках ловят каждое ваше движение!.. И тут на ваших глазах какой-то безмозглый урод, хряк тупорылый измывается над бедной девушкой, а вы… А вы… - я захлебнулся переполнившей меня кашей, заплевал равнодушного Раблюда. Но его невозмутимость утроила мои силы: - Бля-а-а, ну ты и сучара, Раблювотина! Ты ***ня небритая, червяк обоссаный! Да какой ты рыцарь?.. Да ты и не мужик вовсе, ты ЧМО! Ч, М, О!!! – и произошёл конкретный «сдвиг по фазе»: я резким движением обезоружил Раблюда, вырвав из его мешка широкий меч, и ринулся к здоровяку, который к этому моменту ослабил свои домогательстве до личности девицы, ибо его весьма заинтересовала сверх-эмоциональная, пусть и не понятная, речь какого-то хлюпика.
Классическое сравнение – слон и Моська… Я – кузнечик жидконогий с болтающимся в руках зубочисткой, он – голодная зловредная лягушка. Девушка забыта, перед потирающим лапищи великаном новая игрушка, с зубками, а значит более занятная.
-- Атола луэна пупони афретто! – за точность фразы не ручаюсь (да и походит больше на итальянский), но примерно это он сказал, призывая меня действовать. Долго просить не пришлось: с воплем ополоумевшего глиста я сиганул на гада, хорошо так занеся над головой меч. Жаль только, что в моих действиях было больше энтузиазма, нежели умения, и не удивительно, что здоровяку хватило одного удара, и я оказался у барной стойки с мечом, вонзившимся в пол между ног у самого того ой-ёй-ёй места. Гора наступала, но моя кипящая каша сдаваться ещё не собиралась. Рука потянулась вверх, пытаясь нащупать что-нибудь кидательное на поверхности стойки, и очень скоро нашла изящную бутылку, которую подкатил тычком дедок хозяин.
-- Красивая и дорогая, - предположил я, рассматривая запущенную точно в голову визави бутылку; секунду спустя её художественная и материальная ценность смысла не имели, ибо рассыпались эти понятия в изумрудные осколки, усеяв взмокший бугор головы великана.
Может, старый, у тебя найдётся ещё какая-нибудь безделушка?.. Рука снова попытала счастья и – о, чудо! – бейсбольная бита! Да, это подойдёт. Пусть был у меня меч, но, во-первых, меч тяжелее, во-вторых, я не жестокий человек, а в третьих, я пожалел девушку-официантку – ведь это ей придётся отмывать кровь здоровяка.
Но рано праздновал я победу: моя вторая атака успеха также не принесла; бита была перехвачена цепкой хваталкой, а кулак другой ручищи расквасил мою физиономию вдрызг.
И тут началось…
Раны, получившиеся при взаимном непонимании здоровяка и бутылки, сильно кровоточили, и, обнаружив на лице липкую алую жижу, мой соперник издал душераздирающий вопль. На его буквально ритуальный рёв ворвались в забегаловку, прихватив со своего законного места входную дверь, крупнотелые ребята характерных не миролюбивых наружностей. Один из налётчиков решил приступить к разорению дедка бармена, и доебался до ближайшего к нему посетителя, хлебавшего пиво. Видимо, соображалка не всегда поспевает за руками, иначе перед тем, как вырвать полупустую кружку и разбить её, он бы непременно определил, что посетитель раза в два больше него… И залётный это понял, вылетая прочь.
Естественно, началась мордобойня, подогретая и моей смелостью, и в конец доставшей наглостью хамов и козлов…
Саму драку описывать я не буду… Вы ведь видели фильм «Человек с Бульвара Капуцинов» и наверняка помните сцену массовой потасовки в салуне. Так вот – снимите с ковбоев шляпы, оденьте их в бриджи и гавайки, добавьте испанского темперамента и – вуа-ля!..
Я тем временем благополучно покинул гудящий притон вслед за двумя псевдо-рыцарями.
Только оказавшись на почтительном расстоянии от шумного местечка на безлюдном (вероятно, все сбежались размяться) диком пляже, понял, что я уже не Тимур и не рыцарь по имени как-то там, а один большой пульсирующий наростающей болью синяк. Но я был горд! Я искрене, безумно радовался, что заступился за честь и достоинство хрупкой девушки, как и пологается НАСТОЯЩЕМУ РЫЦАРЮ. И солнечный день был ещё светлее и теплее, искрящийся золотом блин моря – ещё ярче и озорнее, свежий ветер – бодрее и легче…
Но вот рожа Раблюда чернела среди этого великолепия гнусной усмешкой и надменностью.
-- Чё ты скалишься? – угрюмо буркнул я. – Да, получил, но зато заступился за человека… Не то, что вы…
И, обругивая преступное бездействие товарищей, я вошёл в тёплую воду, присел на корточки.
-- Сосунки, - огрызнулся я в последний раз и сунул руку в море…
Долго не мог успокоиться Раблюд, хохоча во всё горло, пока я утирал слёзы после их обильного и шумного испускания. Пережившая адскую боль ладонь, словно её садистски медленно резали вдоль и поперёк лезвием, распухла, побелела и вообще смотреть на неё без содрогания в душе жалости было невозможно…
Илюха Зайцев (рост под два метра, до армии работал в охране) писал письмо своей девушке, когда моя ладонь сперва зачесалась, потом забилась в судорогах и, наконец, разразилась невыносимой болью. и так как я стоял рядом с Зайцем, мои неистовые переживания, выразившиеся в оглушительном рёве и на удивление гибких и размашистых телодвижениях, обрушились на его мощное туловище… Рука, выводящая трогательные чувства, дрогнула и провела жирную глубокую линию, перечеркнув любовь…
Заварушка поднялась похлеще, чем в Испании…
… И чего я такой проглот? Недавно съел полную тарелку пельменей, так нет ведь – захотелось ещё пару супчиков «Роллтон» да чайку с булочкой. Кое-как впихнув в себя пищу, я – сытый и довольный, но тяжёлый, - весело выпятив пузище, пошёл мыть посуду (тарелку, вилку, банку, которая заменяла разбитую месяц назад чашку), и тут что-то укусило меня в правую руку, да так сильно и подло, что тарелка, почувствовав себя родственницей летающей, взмыла в бриллиантовое небо и грохнулась на плиточный пол двора, вдребезги сокрушив фарфоровую жизнь. Левая клешня, взволнованная резко ухудшившимся самочувствием противоположной конечности, ринулась выведывать состояние родни на ощупь, и, сжимаемая в её достаточно надёжных объятиях, банка устремилась вслед за тарелкой…
…
Это троеточие стоит здесь уже несколько дней в гордом одиночестве – я никак не могу придумать сценку о том, что произошло в момент садо-мазо по отношению к своей ладони в гнёздышке Мэй и Анхеля.
Так и не выдумывай ничего! Что есть, то и пиши! Будет скучно и плоско – хрен с ним!
… С недавних пор Мэй стала обедать за одним столом со мной и Софией; мы с мамой даже не совещались по этому вопросу, всё решилось само собой.
-- Мэй, было замечательно, превосходно, очень и очень вкусно! Впрочем, как всегда! – устало сыто произнесла мама, откладывая салфетку.
-- Сейчас принесу десерт, - нежно улыбнулась китаянка; слова похвалы как-будто проплыли мимо, увернувшись от её слуха.
-- Нет-нет-нет! – вскочила София. – Уж это без меня! – и поспешно удалилась.
-- А я – буду, - уверено заявил я и добавил, уже шёпотом: - Ведь десерт такой же сладкий, как и ты?..
Ой, ты, шаблонщик! Идеалист формата, собиратель банальностей!
Молчи. Если не нравится – иди, бейся головой о сосну.
Я те сосну!..
Так вот…
Мэй принесла поднос с воздушными ароматными пирожными…
Советую и сейчас заткнуть уши – такую банальщину загну!..
Мы кормили друг друга вкуснятиной маленькими ложечками. Мэй сидела на моих коленях, обняв левой рукой плечи, а я правую устроил на её талии. И поэтому когда я-рыцарь запихнул руку в морскую кислоту, я-Анхель дёрнул своей хваталкой так неожиданно и сильно, что Мэй, приглушённо охнув, скрылась под стол. К своему стыду, признаюсь – джентельмен во мне в этот момент молчал, ибо всё внимание сигануло к взорвавшейся яростной болью ладони. Я скакал и метался по малой столовой, удачно огибая бьющиеся предметы, а так же те, по сравнению с которыми бьющимся, скорее, являлся я, мёртвой хваткой левой руки сжимал источник непонятной, беспричинной и страшной боли, словно ладонь моя собирается завоевать автономию, переломив запястье, и удрать, куда-нибудь забиться, завалиться, раствориться…
-- Что случилось? – вспархнуло рядом. – Тебе больно?..
Передо мной вспыхнули её глаза; я вывалился из этого мира. Ушла боль, ушли страх и растерянность. Их сменщики – умиротворение, единение, полное отрешение…
-- Ничего нет, никого нет. Ты и Я, добро и зло, любовь и предательство – всё обратиться в ничто…
… Небо спускалось ко мне старческими руками, море жалось к коленям послушным щенком, песок засыпался в одежду и согревал уютом.
-- … Ничто не имеет смысла, даже ничто поглотит себя… - лепили мои губы слова той, которая затмила собой единственного зримого владыку…
Тлело живое, боль умерла.
-- … Познать можно всё, что возможно выразить жестом, словом, взглядом, линией…
Потянуло холодом; я кутался лохмотьями одеяний небес, но мёрз. Голос становился тише, свет мерк, слабел, задыхался.
-- … Нельзя понять то, что не имеет выражения, но это не значит, что этого нет…
Тишина…
-- Где она?
-- Кто?
-- Ты знаешь, о ком я.
-- Она… Зачем тебе?
-- Она – наша цель.
-- Нет… Нет!.. Что ты такое говоришь?! Она хрупкая, невинная… Она – добро, нежность, ласка! Я люблю её!
-- Она – наша цель… Именно о ней предсказано Первым.
-- Но почему?!! Что она сделала?
-- Она ещё ничего не сделала, и наша задача продолжить её нисего-не-деланье.
-- Вы.. Её… Убить?
Югор и Раблюд молчали.