Последний экзамен я сдал на «отлично», в принципе, как и все предыдущие. По этому поводу, на корню раздавив мои робкие сопротивления, мама София решила устроить праздник.
-- Зови, кого хочешь, хоть всю школу! – с дрожью в голосе от переполнявшей гордости за сына, повторяла она всю неделю.
Я думал. Позвать Мигеля? И Себастьяна. Можно и Пабло, и моего тёзку – Анхеля да Сильву… И Марию… И чем дольше я думал, чем длиннее становился список – слава Богу, друзей у меня было достаточно, - тем меньше мне хотелось гостей. И вот утром в субботу, когда мама в третий раз за полтора часа задала вопрос:
-- Так кого ты позвал?
Я ответил:
-- Никого.
Естественно, такой ответ она не смогла оставить без внимания уколовшей нежное материнское сердце тревоги.
-- Не поняла… Анхель, ты что?.. У тебя что-то случилось? Неприятности какие-то?
Как мне было жалко, что в этом вопросе Мэй не сможет помочь. И пришлось потратить добрые сорок минут на успокоение матери.
-- Ну, хорошо. Ты уже взрослый, сам знаешь, что тебе лучше… - лепетала София, поглаживая осторожно мои волосы, словно они состоят из хрупких сахарных ниточек; при этом взгляд её сиял претерпевшими диффузию радостью и печалью, пытался обнять меня всего, отнять хотя бы лет тринадцать, что бы стал я опять маленьким, сладеньким, пухленьким… - Просто я хочу, что бы последние дни дома ты провёл весело, что б в хорошем настроении отправился… в… - губы уже не могли выговорить «Гарвард», предательски дрожали, делясь плаксивым настроением со всем маминым личиком – носик заметно порозовел, слегка набух, тушь на ресницах держалась на честном слове.
-- Мамуль, ну, не надо! – ох, как я не люблю её слёзы! Не в том смысле, что ненавижу, а в том, что мне самому делается грустно. Я приобнял Софию, сдавленные всхлипы уткнулись в моё плечо. Прозрачные завитки волос, выпавшие из-за ушка, щекотали мой нос, сбивая дивный тонкий аромат, поднимающийся от её упругой кожи, сплетаясь с тёплым таинственным запахом тела… Стали наезжать неоформленные фантазии, взволновалась в венах кровь… Это не есть хорошо!
Я отстранил на вытянутую руку морально окрепшую. На раскрашенными розочками щёчках блестели две боязливые ленточки – тушь выдержала. Промокнув яркие голубые очи кипельно белым носовым платком, мама неуверенно улыбнулась:
-- Может, в таком случае, Густаво пригласим?.. – рожа моя расползлась в недоумение, недоумение – в понимание и плавно в откровенное разочарование. Обнаружив изменение в моём настроении, мама спохватилась: - Ну, можем и не приглашать… Посидим вдвоём.
-- Как – вдвоём? Мама, а Мэй?
-- Мэй? – не зная, как отреагировать – то ли усмехнуться, то ли нахмуриться – повторила София. – Что Мэй?
-- Как что? Мам, она работает и живёт у нас, дом содержит в идеальном порядке… Она внимательна к нам. Вспомни, как она за тобой ухаживала, когда у тебя голова просто раскалывалась?..
-- Да, ты прав. Действительно, Мэй заслужила благодарности… - и, помолчав, одарив сына довольно страстным взглядом, жарко проговорила: - А ты у меня внимательным к дамам растёшь. Женщины любят, когда к ним относятся с уважением.
-- Значит, ужин на троих?
Значит, ужин на троих.
Когда я известил Мэй о данных ей полномочиях гостьи, никакие признаки радости, или наоборот, недовольства, не отобразились на её вечно мерцающем загадочной полуулыбкой личике. Обычный неторопливый поклон, скользнувший по моим рукам и груди – не выше – взгляд… Если бы не привычность неэмоцианальности домработницы, я обязательно обиделся: как так – её приглашают на чисто семейный праздник, признавая тем самым не малую её роль в нашей жизни, а она даже не удостоила жалким «спасибо» или не осветилась не смелым «мне очень приятно»… Что ж с ней поделать, приучена годами скрывать чувства и переживания за нейтральным, удобным господам выражением; кому нужны её сантименты, она просто прислуга, наёмная сила, ей платят за работу деньги, и совершенно не интересно, в каком настроении она будет эту работу выполнять. Главное, что бы приказы исполнялись качественно и скоро…
Но ближе к обеду, согласуя свой рост с разбухавшим аппетитом, зашевелилось некоторое негодование – нет, всё же должна была Мэй показать свою благодарность. Мы с мамой к ней относимся прекрасно, лично я вообще как к равной… Разговариваю с ней, иногда помогаю, ничего не поручаю, стараясь делать всё сам – вплоть до уборки своей комнаты (кроме стирки, конечно; но какая там работа – бросил в машинку и забыл на два часа!), хотя мог бы завалить указаниями – всё-таки господин…
Дневная трапеза лишь раззадорила раздражение и чувство не уважения по отношению к нам с мамой. Я бесцеремонно тыкался глазами в по-прежнему размеренные и ловкие движения Мэй; старательно выслеживал её взгляд, но не удавалось выцепить даже ресницы – верхнюю часть лица словно тень накрыла. Ну, слушай, хоть капельку страсти добавь в свои действия, или улыбайся чаще, тогда я поверю, что наше предложение тебе по душе…
Но Мэй оставалась верной разученной годами роли.
Что ты, в самом деле, придаёшь столько значения фигне – рада она, плюётся с презрением, скрывшись от вас в кухне? Какая, к чёрту, разница? Ты чист – искренне. От всего сердца преподнёс ей подарок.
Но я же не для себя старался, не для того, что бы выглядеть галантнее и благороднее в собственных глазах. Я хотел, прежде всего, доставить радость Мэй, кусочек счастья, человеческого тепла в её серую жизнь…
Человеческим теплом в постели делятся!..
Пошляк!
Ладно, молчу. Ты только поскромнее реагируй на равнодушие Мэй, а то мама и так уже косо поглядывает на нас.
Настроение всё глубже погружалось в беспросветную бездну досады. Обида уже стихла, оставив горький осадок сомнения в правильности моего повседневного поведения с китаянкой. Может, хватит с ней вежличать (нет такого слова... в очередной раз...)?..
В дверь постучали.
-- Войди. Гость желанный, - уныло пропел я, всплеснув рукой, как усталый, насытившийся бытиём поэт.
Честно говоря, думал, что визитёр – мама, пришла поговорить на счёт слишком уж неуместно великого внимания к домработнице. Думал, что Мэй сейчас вся углублена процессом приготовления изысканных кушаний к ужину, но…
Она скользнула в узкую щёлку между дверью и деревянной коробкой, за ней, покорно прижимаясь к полу, без моего разрешения, вплыл тёплый изумруд искрящегося тумана. Он обнял опустившуюся на колени женщину и, казалось, затушевал огромную пропасть различий между нами.
-- Господин, неужели вы думаете, что я не вижу ваших мучений? – вновь не смея смотреть прямо, молвила Мэй… Почему мёд или персиковый сироп не умеют говорить? Может потому, что единственный голос, который мог бы им принадлежать, дарован Мэй?.. И она пользуется им умело, разматывая клубок и пронизывая невидимыми нитями красоты. Этот голос не мог быть не искренним, не мог обманывать, даже льстить и хвастать… Он вылепливал слова с дражайшей бережливостью, со страхом быть не понятым, неверно истолкованным, и поэтому очень старался. – Я даже и не разрешала себе думать, что это так для вас важно… А когда узнала, что вы чувствуете, мне стало так стыдно… Как я могла так с вами поступить?.. Вы делаете мне много добра, вы видите во мне человека, а не служанку-чужеземку… Поверьте, милый Анхель, я счастлива, что вы… Что я нашла место в вашей жизни. Я безмерно рада оказанной мне чести. – она прижимала сцеплённые руки к колышущейся, задыхающейся груди; теперь её взгляд, испуганный, горящий надеждой, меня просто испепелял.
-- Мэй, тогда первое – встань… - мне стало не по себе, даже, гогоча, пробежали по коже мурашки.
Женщина поспешно исполнила, а я продолжил:
-- Второе – пожалуйста, не скрывай свои эмоции. Если ты рада – радуйся, цвети и пой, если тебе
грустно и плакать хочется – плачь. Только, прошу, не грусти много. Лучше смейся – ты тогда
очень… Красивая…
Изумрудные огни потянулись по мне и словно руками коснулись моих плеч, лица. На губах замерло тёплое пятнышко необъяснимого спокойствия и умиротворения… Всё прекрасно! И подтверждая эту истину, Мэй улыбалась открыто, счастливо.
-- Я приготовлю самое вкусное угощение, я превращу столовую в самую уютную комната дома волшебными ароматами… И я буду ОЧЕНЬ КРАСИВОЙ… Для вас…
Мэй ушла незаметно, унесла за шелестом шагов и туман, а я ещё долго, устроившись в кресле, закинув голову, прокручивал в мозгах цитаты из её реплик, облизывая их, смакуя, раскрывая скрытый смысл…
Естественно, означали они одно (как и все добрые слова особей женского пола в мой адрес) – я хороший, я молодец и я интересую даму, выполнившую данные комплименты. Что поделать – не часто мне женщины говорят такие приятные вещи, и каждое слово поэтому несёт в себе и желание, и страсть, и жар порочных мыслей, в которых главную роль играю Я…
Мама София в этот вечер превратилась в непоседливую девчонку-егозу – она никак не могла дождаться ужина. Что бы отвлечься от терзающих желудок и терпение умопомрачительных ураганов ароматов, вырывающихся из кухни и большой столовой (Мэй настояла, что бы ей не мешали –создавать неповторимую атмосферу и запретила нам даже приближаться к дверям столовой), мама судорожно правила своё убранство: цепляла маленькие золотые серёжки и тут же меняла их на огненные капли размером с крупную сливу, накидывала на круглые белые плечи прозрачную шаль (или как там она называется) и вновь снимала и т. д. и т. п. Я стоял на пороге её самой спокойной – «сахарной» – спальни и с улыбкой умиления наблюдал за суетой напротив зеркала.
-- Ма, та как будто на свидание с «мужчиной своей мечты» собираешься.
-- Всё должно быть идеально… - не отрываясь от процесса, процедила сквозь зубы мама София. Она нырнула рукой в декольте, что-то поправила у левой, затем у правой груди, а потом мягко потискала свой первоклассный литой бюст снаружи снизу (при этих рукоблудствах у меня свело скулы и перебило дыхание), и обратив ко мне лучезарно сияющее личико, пылко, жгуче сексуально прошипела:
-- И я тоже должна выглядеть сногсшибательно!
-- Угу… - неопределённо протянул я, надувая щёки, медленно выдыхая, вытаращил глазища, увлёкшись какой-то мутной, но от этого не теряющей лютой порочности, мыслью.
Мама выглядела действительно шикарно. Она специально по такому случаю надела любимое мною платье холодного цвета воронёной стали – оно переливалось белыми, серебряными, голубыми волнами; прохладная ткань с обожанием поддерживала гири сочных грудей, оставив немного бледной упругой мякоти в декольте, открывало плечи, сильно (не знаю почему) любимые мной части женского тела – подмышки, и изящную спинку до поясницы, скользило по спортивному животику, смелым, бьющим точно в цель бёдрам и обрывалось у самого пола, почти скрывая туфли на высоком каблуке-шпильке точно такого же цвета. На руках до локтей, естественно, шёлковые перчатки. Волосы София накрутила, переплела да перетянула так сложно, что они казались ненатуральными, париком, но я знал, что моя мама никогда, ни под каким предлогом не оденет парик.
-- Да пусть я облезу вся, уж лучше лысой буду ходить! – запальчиво уверяла она своих подруг, гордясь позицией и отношением к естеству.
Конечно же, дополняли красоту минимум косметики – правда, оттенки подобраны весьма экстравагантно – и тонкие серебряные украшения – серьги и кулон, которые победили в споре с золотом…
Знаешь, что-то страшно мне… Боюсь, не получится у меня сцена… Ведь это будет важный вечер, от него – я надеюсь – многое зависит. И его надо преподнести в ореоле волшебства и таинственности. А для этого необходимо погрузиться в неповторимое, неподдельное ощущение отрешённости, нереальности, окружить себя безвременьем…
Короче, обкуриться!
Да, сигарету бы. А лучше две! Да чего там – блок сразу! И по пять штук за раз…
Как-то вдруг, внезапно мы с мамой поняли, что Мэй закончила приготовления и ждёт нас в столовой. и мы пошли…
Я покурил…
Столовая наша преобразилась. Мы с Софией словно попали в другой параллельный мир, сотканный из живых теней, блуждающих в мерцании ленивых огней, сплетенных из тёплых добрых ароматов, вливающихся в кровь, успокаивающих… Мэй стояла перед столом, соединив ладони, касаясь указательными пальцами подбородка, слегка склонившись. Её лицо в первую минуту, когда я его увидел, меня напугало – мертвенно белое, даже светящееся. Кровавым пятном на нём блестели губы, нечёткими линиями вычерчивались маленький носик, тонкие брови, опущенные веки, распустившие долгие, острые лапки частых ресниц. Её одеяние гармонировало с оттенком столовой – на бесчисленных складках и сгибах цвели вишнёвые, медовые и каштановые соцветия, над ними рассыпалось звёздным полотном смоляная ночь, на рукавах в смертельной битве вязли чешуйчатые бурые змеи и сияющие остервенелыми ядрами янтарных зрачков чудовища… Мэй как будто растворилась в огоньках комнаты, слилась с развешенными туманами тканей, в дыме тлеющих ароматов, и её белая льдинка лица просто парила в воздухе.
В затянувшейся паузе эта льдинка подняла взор, обожгла спелой чернью наши с мамой лица, скользнула к одному из стульев, отодвинула его, и из прорезавшейся в алом пятне губ трещинки выпорхнул сочный яд речи:
-- Надеюсь, я не переступила грани дозволенного, слегка изменив обстановку столовой… Очень хочу, что бы вам понравилось…
-- Мэй, дорогая-а-а… - только и могла пролепетать София, прижав ладонь к груди, будто так ей легче было дышать.
Лобзая взором новый облик трапезной, она просеменила к домработнице и села на предложенный стул. Мэй хотела было для меня сделать тоже самое, но у меня существовало собственное мнение – будет лучше, если Я поухаживаю за женщиной. А не наоборот. И вот я, продемонстрировав джентльменство пододвиганием стула под Мэй, занял своё место напротив Софии.
Мы ели замечательные, экзотические кушанья (и как одна Мэй всё это сотворила?!). вели незатейливую беседу, тихо смеялись, отдыхали и телом, и душой. Мы практически не пили, опрокинули только по рюмашке чего-то сладко-кислого и порядочно горячего в плане «оборотов» за мои успехи сегодняшние и ещё не случившиеся, за будущее без облаков, с ярким рыжим солнцем над головой, но я чувствовал, что «поплыл». Да и мама светилась захмелевшим смехом, в глазах бушевало пламя. Только Мэй оставалась спокойна. Нет, она молодец – выполнила мою просьбу, и была искренна, без смущения поддерживала мамино веселье, а ко мне и вовсе проявляла реально-женское внимание со всеми там загадочными пылкими взглядами, касаниями меня, как бы случайными, и своей шеи, звёзд на груди…
Ты всё-таки по уши втюрился в неё.
Не выдумывай. Это же она тянется ко мне.
Только надо ещё учесть, что тянется она к ТЕБЕ в ТВОЕЙ книжке, а следовательно – ТЫ хочешь, что бы она к ТЕБЕ тянулась, и значит она ТЕБЕ нравиться… Или ты сейчас начнёшь распинаться – да я уже сам не пойму, чья эта книга, кто в ней хозяин – я или…
О, замолчи!……..
По истечению четвёртого часа посиделок, мамины силы иссякли, и я отвёл шатающуюся Софию в самую её спокойную мирную спальню, уложил прямо в одежде на широкое ложе и, накрыв нежным пледом, вернулся в уголок мистики и блаженства, устроившийся в нашей Большой столовой.
Я сел за стол и… заперев калитку, вприпрыжку побежал в свой подвал. Схватил пустую кастрюлю, всё так же весело скача, направился к кустам малины и смородины… Мэй смотрела с любопытством и теперь казалась теплее, словно представление завершилось, и она смыла грим. Да и вокруг уже не так резво игрались огни и змейки ароматов – тоже устали…
Я глядел в пустую тарелку и видел спелые сочные пузатые малинины, беспощадно срывал их левой рукой и бросал в кастрюлю, которую держал правой.
-- Анхель, с тобой всё в порядке? Ты как будто и здесь, и… не здесь… - смеясь, ловила мой задурманенный взгляд Мэй.
-- Да просто… Марк с Леной и Феликсом приезжали, кое-что пожрать привезли – молока, булок, супов… И ягоды наказали собрать, нечего гнить им… Вот я и… Собираю, - отвечал я медленно, не вдумываясь в слова – всё внимание обратилось к играющими в прятки плодам нежной ягоды.
-- Ты запутался… - ласково улыбнувшись побледневшими, более человеческими губами, Мэй вместе со стулом пододвинулась ближе; что-то холодное легло на мой лоб и… рука, готовая была уже сорвать огромный зернистый куполок промахнулась, куст рассыпался, земля разинула грохочущую пасть, и Я Калининградский провалился в пустоту. Я Мадридский очнулся от наваждения.
Спасительной прохладой оказалась ладонь; я отстранил её от лба и, неожиданно для самого себя, прижался к ней поцелуем. Мэй совсем избавилась от белизны и в который раз помолодела. Свободной кистью китаянка, как невесомым летним ветерком, тронула мои волосы.
-- Ты странный… И хороший… Добрый… И ты мне таким… Нравишься…
Передо мной сидела ровесница, и дрожащая улыбка, радостный и одновременно с тем растерянный блеск глаз…
Что делать?!!
В смысле?
Я не знаю, что делать дальше. Сначала , хотел завершить главу, усыпив себя, но потом решил, что тогда глава потеряет смысл.
Как будто этот смысл присутствует в твоей книге.
В нашей книге, в НАШЕЙ! Хватит от меня отваливаться. Ты – это Я. И точка. Так что давай вместе думать…
-- Это я странный? – тихо усмехнулся я, прижимая ладонь к своей щеке. – Я странный… Пусть так, но ведь я не молодею за несколько секунд.
-- А тебе важен мой возраст? – её голос становился всё нежней и сильней.
-- Нет, - бесстрастно сказал я, легко вздохнув. Я таял…
А Мэй ста… Нет, извините, она взрослела, подчиняясь прекрасному правилу – с годами женщина хорошеет. И она наливалась спелостью, яркостью, девичья тонкость уступила место зрелой упругости, невидимые добрые морщинки обняли уголки губ, легли ободками вокруг спокойных, уверенных глаз. Мэй гладила мои щёки, касалась пальцами носа, приоткрытого рта, лицо её приближалось…
Я в твоей власти, делай, что хочешь.
Мягкий поцелуй, и Мэй встала.
-- Давным-давно жила традиция… Женщина, - кошачьим движеньем кисть тронула грудь. – Распустившая волосы, находясь наедине с мужчиной… - сначала гребень, а затем и длинная золотая спица беззвучно упали на стол, и аккуратная шапочка волос, когда Мэй встряхнула головой, рухнули яростными потоками, беспокойные волны на секунду скрыли её лицо, танцуя в трансе, но через мгновение они послушными нитями прильнули к молчаливым рукам; в нетерпении они крыльями застыли вокруг фигурки Мэй. – Признавалась этому мужчине, что готова и, главное, жаждет принять его…
У меня похолодели ноги, мурашки то ли до одурения радостные, то ли перетрухавшие, рванули клевать кожу. Однако ожившая атмосфера притупила волнение, и я не сопротивлялся нарастающему жару. Чёрные сети плели вокруг нас тугую клетку, а подо мной – пушистый податливый настил… Когда я полностью успокоился и протянул руку к «готовой и жаждущей» женщине, одежды сползли со снегов сладкой плоти.
-- Я отдаюсь тебе вся – и телом, и душой, - прозвенело в клетке.
Свежая кожа, как ледяная вода, перебила дыхание, прижавшись грудью к лицу… Мозг разрывали хохочущие запахи, сводившие с ума… Я вцепился в её спину и вдавил в себя, захлёбываясь соком желания…
Ах, дилетант, дилетант!.. И что, ты собрался сейчас описывать постельные страсти, ни разу не проведя ночь с девушкой? Трахаль-теоретик, фантазёр и драчун… Да как ты можешь передать счастье наслаждения женщиной? Ты же не знаешь, что значит вдохнуть её аромат, почувствовать биение сердца грудью, жар забвенных объятий?.. Пустой номер, даже не вздумай пробовать! Если ты решил писать, опираясь на реальность – пусть и крайне редко, - то и в этой сцене нужно быть правдивым. А значит – пропусти действия в «клетке»…
Но сам же смысл остался – я с ней…
Проснулся я, когда лопнуло терпение купаться в пустоте – ни одного сна мне за всю ночь не приснилось… Я лежал с открытыми глазами, вспоминая вчерашний вечер… Мне было весело – кушал, болтал; было хорошо. А когда мама ушла спать, стало ещё лучше. Гораздо лучше… Просто фантастично…
Рядом под боком кто-то тревожно вспискнул, тонко вздохнул, заворочался. На мою грудь из-под одеяла выползла белая хрупкая ручка. И память, ехидно хрюкая, раскрыла карты. ЕЕЕЕЕЕЕЕББББББАААААААТЬ!!!
Но я не закричал, не вскочил. Зачем же будить доставившую мне удовольствие? Да за её страсть и отдачу памятник надо воздвигнуть, орден вручить и пожизненную зарплату – как у всех президентов вместе взятых!.. И всё же лежать я не мог – нервы взбунтовались.
Заметил пачку сигарет на компьютерном столе. Хакнул, охнул – «Балтийские РЕДкие»… Да и хрен с ними, сейчас и «Прима» «Парламентом» покажется. Закурил, босяком просеменил к окну. В приоткрытую форточку ворвался утренний непоседа-ветер, кольнул свежим ранним морозцем, донёс запах травы и выдуманные брызги росы.
Что будет теперь, после этой ночи?… Затянулся, подумал.
Да ничего не будет! Сделаем вид, что ничего не произошло. Не, развлеклись, лишила меня девственности – и забыли… Нервно выпустил сизый дым.
Легко сказать – забыли. Она-то может и забудет – не маленькая уже, ЭТО для неё уже обыденное занятие… А что делать мне? как теперь смотреть на неё? Как разговаривать после такого?.. Моя первая женщина… Разве можно оставаться к ней равнодушным?.. А может, и ей не всё равно? Почему я за неё решаю? Вдруг она меня полюбила?..
Опять затянулся, дёргано усмехнулся, оглянувшись, но тюль, которая отгородила меня от комнаты, была залита утренним золотом солнца и не просвечивалась.
Что за бред я несу?! В кого влюбилась? В меня? В семнадцатилетнего (почти семнадцатилетнего) сопляка?! Да она просто поиздевалась надо мной. Или развлеклась, по-прикалывалась. Может, решила попробовать юнца…
-- Говно положеньице, - злобно прошипел я, швырнул в щель окурок, закрыл окно.
Захотелось юркнуть под одеяло и прижаться к спящему комочку радости, но сдержался и чуть не заплакал. Повинуясь моему настроению, заныла веточка калининградской молнии, дёргая за шерстяную нить.
-- Что тебе хочется? – спросил я, прикрыв её рукой. – Продолжения? Или хочешь всё забыть?..
Мэй продолжала ёрзать под одеялом, перекатившись от стенки к краю кровати. Волосы – нормальной длины – разметались по двум подушкам (я очень люблю спать на большом количестве подушек; в основном – на трёх, но сейчас одна валялась где-то в гостиных), перепутавшись, спрятав беспокойное, тихо постанывающее – наверное ей, в отличии от меня, что-то сниться, и, похоже, не самое приятное. – личико… Ещё раз одно резкое движение – рука вынырнула из-под пуховой теплыни и призывно свесилась с края.
А может я сейчас гляну на неё и ужаснусь – на утро все они натуральные… Она уже не молода, наверняка после пробуждения помятая, опухшая… Увижу и наружу только один вопрос вырвется – Боже мой, что это такое?!! Конечно, сам-то я утверждать не могу, мнение это сложилось, исходя из впечатлений от всяких дурацких киношек… Но ведь как-то люди встают по утрам!
Да, на эту тему можно долго рассуждать…
Я поёжился; раннее утро всего пронизывает до самых косточек. Согреться решил ещё одной сигаретой…
Во-первых, ровесники… Молодых не берём – им бурные ночи абсолютно по барабану. Всегда бодренькие, свеженькие. Другое дело обстоит с людьми возраста Мэй. Но и тут всё, вроде бы, ясно и правильно: как партнёр может брезговать, давиться отвращением при утреннем внешнем виде любовника или любовницы, если он и сам в не лучшем состоянии?.. Так что приходиться смириться. Юноши и девушки на «тех, кому за…» уже не смотрят, и выбора, в общем-то, нет… Или разбитое кряхтящее тело под боком, или прохлада не тронутой половины постели.
Что-то ты уж совсем грубо – разбитое, кряхтящее. Не всё же так плохо!
Молчи, я рассуждаю.
Затянулся, выпустил дым, а ветер отослал его обратно мне в физиономию…
…Но как быть партнёрам разных возрастных групп? Как я и Мэй… Утренний вид может не волновать только при одном условии – при взаимной любви. Или хотя бы искренних, чистых симпатиях. Ведь тогда глубоко наплевать, какой он или какая она с утра – ты всё равно любишь его или её, всё равно он или она тебе по-душе…
А у нас что, друг к другу сумасшедшие, неистовые чувства? Мы просто жить не можем друг без друга? Сомневаюсь…
Затяжка…
…И обижать не хочется. Я, конечно, ни за что ничего плохого не скажу, но как бы она не прочитала мои ощущения по глазам… Чёрт, а так хочется…
-- Анхель?.. – донеслось хриплое, тонкое из-за спины, проснувшись мягко, ласково, не смело…
Ну вот, началось!
Я повернулся и выглянул из-за тюли. На кровати, поджав ноги, укутавшись по шею одеялом, сидел слепой щенок, трогательно надув губки, сонно растирая горячее личико о скрытое пухом одеяльной начинки плечо.
-- Анхель… - уже уверенней, но так же обворожительно обронила Мэй. – Я, наверное… Лучше пойду к себе…
А я молчал; слова не смели вырваться в путь, словно боялись разбить очнувшееся очарование видения. Не дождавшись ответа, Мэй опустила на ковёр сначала одну, затем вторую белоснежную ножку… Сердце ошалело забилось, заорало: «Ну что же ты стоишь?! А ну бегом к ним, целуй. Обнимай, кусай их! Это же самое прекрасное, что ты видел!»
Я не глядя затушил сигарету о подоконник и, с трудом справившись с запутавшейся вокруг меня тюль, подковылял к кровати, на ходу падая на колени. Подполз к двум стройным точёным грёзам моего сердца, обнял на уровне икр, прошептал, вжав фас в колени:
-- Не пущу… Никуда ты не пойдёшь… Ещё очень рано…
Ждал я не хорошей реакции. Мысленно вернулся к своим первоначальным сомнениям и думал, что начнёт Мэй выкручиваться из обременительного для неё положения. Да, да, вот сейчас, уже коснулась моих волос неверной рукой, и уже принялась отмазываться:
-- Ты… Хочешь, что б я осталась?!
Неужели?.. Я не ослышался?!.
Я поднял к ней глаза и встретил… изумление на КРАСИВОМ, ЖЕЛАННОМ лице.
-- Да, хочу…
Улыбка… Боже мой, улыбка!.. Ха-ха, она не против! Она останется!! Ёлки-палки. Она останется!!!
Мэй лежала на мне, казалась маленькой и беззащитной. Её волосы окружали мерцающими шторками наши близкие лица, создавая нежную тень. Но я чётко видел все – тоненькие и глубокие – морщинки, закованные в годы линии и возрастные чёрточки… Как же она прекрасна!..