Что ты опять загрустил?
Да знаешь, осталось меньше четырёх месяцев до дома… Если, конечно, в «семёрку» не отправлюсь. А там… Что угодно – и в ноябре могут отпустить, и до конца декабря продержать…
Эй, пессимист, прекрати! Лучше глянь вокруг – солнце, травка зелёная, лето! В батальоне сейчас работают, Вася всех гоняет, а ты тут сидишь в беседке, слушаешь любимую радиостанцию. Здорово! Да и четыре месяца – разве это плохо? Радоваться надо – служба на исходе! Во, слышал, что Люда Стрельцова пожелала? Плодотворно провести время с Любимовым. А в таком расположении духа ни хрена хорошего не получится.
Хорошо, согласен… О доме я могу на время забыть.
Вот и отлично. Продолжаем вымучивать книгу. Итак, тебе не кажется, что давненько мы не были ЗДЕСЬ?
Где здесь?
Анхель, опомнись! Ты где летаешь? В каких сладких грёзах? ЗДЕСЬ – В Мадриде, в большом, богатом доме.
-- Мне тут не уютно!
-- Могу себе представить.
Я открыл глаза и увидел маму - Софию Луизу Аттоли, - наблюдавшую за мной откуда-то снизу. Она сидела на диване в узком чёрном платье, так страстно обтянувшем вычурную фигуру, что даже мне стало не по себе. Как обычно, цвет губной помады соответствовал цвету наряда и поэтому София казалась чокнутой завсегдатай панк-рок-клуба. На её коленях поблёскивало яркое алое пятнышко… Кровь? Нет; сфокусировав взгляд я понял, что пятнышко – это пачка сигарет.
О, Блин Всемогущий! Она нашла сигареты!
-- Спускайся, - тихо, спокойно изрекла мама.
-- Хорошо, - кивнул я поспешно.
Слезть со шкафа оказалось не очень-то легко, даже при его незначительной высоте. Просто меня штормило и колбасило нещадно, и мои попытки попасть непослушной ногой на дубовый косолапый столик не увенчались успехом – я рухнул на палас.
Вскарабкавшись на диван, примостился рядом с мамой.
-- Что случилось? Что я делал… Там?..
-- Не знаю. Когда я вчера вечером уходила, ты был в полном порядке, вменяем и адекватен. Мэй сказала, что видела тебя курящим. После этого ты начал… Буянить.
-- Бу… Буянить? Я?
-- Мэй пыталась тебя успокой, но ты кричал и ругался, ты её оттолкнул, потом стал песни петь… Она не знала, куда звонить. Моя вина, нужно было номер мобильного оставить.
София перевела на меня строгий холодный взгляд.
-- Что ты курил? Это? – она подняла пачку. – Что это за гадость?
В голове тяжёлый туман, события ночи полностью растворились в шёпоте пьяных мыслей.
-- Чёрт её знает.
Ещё минута пытки взглядом, и София поплыла. Губки скривились, глазки заблестела; водопад солёного страха за здоровье сына грозился хлынуть любой момент.
-- Сынок, что с тобой? Ты же у меня такой умный, хороший, правильный! Кто тебя на это подбил? С кем ты сдружился? Ах, да тебя наверно заставили! Тебя угрожали! Ну, конечно! Сам же ты ни за что на свете не стал бы играться с этой… Дрянью! – мама-София брезгливо отбросило пачку, дрожащие бледные ручки вцепились в мои щёки. – Кто? Кто тебе угрожал? Этот Рауль? Это он, да? Так, всё ясно… - она вскочила, бросилась к телефону, но трубки на базе не обнаружила. – Мэй!!! – дикий истошный визг сотряс внутренности дома, звоном разлившись по моим мозгам. Сию же секунду в дверях малой гостиной возникла миниатюрная фигурка китаянки (а она была именно китаянка), которая с медленным поклоном вручила госпоже трубку радиотелефона. Её глаза лишь на миг поднялись на меня, но этого мига хватило, что бы словно по волшебству стихли мучения в зудящей башке. – Так, всё, я звоню его родителям!
-- Нет, мама, нет! О, чёрт подери, да ничего мне Рауль не сделал. Я с ним даже толком не знаком!
-- Я тебе не верю, он тебя запугал! – торопливые пальцы бегали по светящимся кнопочкам, телефон жалобно пищал.
-- Мам, успокойся…
-- Всё, хватит, мне и так всё ясно.
На выручку пришла наша домработница. Мэй загадочно улыбнулась и неуловимым движением приблизилась к Софии. Она коснулась локтя хозяйки; мама вздрогнула, обернулась и застыла. Никаких слов, ничего не обронила Мэй, молчала София, но наступило умиротворение – прошёл озноб, и моя мать блаженно улыбнулась.
-- Ладно, никто не умер, все живы и здоровы, - пролепетала она, как-то смущенно разглаживая мелкую складочку на платье под грудью. – Пожалуй, пойду прилягу. Беспокойная ночка получилась, - нервный смешок. – Мэй, расстелила бы мне…
Мэй поклонилась и нежно шепнула:
-- Уже.
-- Да?.. Молодец… Тогда… Сделала бы мне чай…
Вновь китаянка с почтением склонилась, повторив предыдущий ответ. София хотела ещё что-то сказать, разомкнула губы, но сразу же удалилась. Из глубины дома послышался цокот тонких каблучков-шпилек по кафельному пролёту между гостиной и лестницей.
Тьфу, твою мать!
Что такое?
Да опять электричество вырубили. А по телеку и футбол, и финал Уимблдона, и фантастический мультик… Вот так всегда! Как вчера – не посмотрел «Сабрину»!.. Су-ки все!
Кто?
Все!!!….
Голова снова загудела. Я обхватил её руками, сжал, будто проверял арбуз на спелость (слава Богу, хруста не было!), зажмурился. В темноте, под занавесками век шевелились бесцветные мушки, жужжали, хоровое пение пожирало варёные мозги. Только одна мысль, а точнее один вопрос всплыл и держался на поверхности разжиженного сознания, покачиваясь поплавком: что я делал этой ночью?
Ответ утонул, тени над вопросом сгущались и давили. Что-то вспыхивало и с сонным урчанием затихало; на месте этих огней оставались размытые овалы лиц, знакомые откуда-то из прошлой или следующей жизни, а может жизни соседней. Мягкие улыбки, грустные взгляды, бледные щёки, приподнятые в удивлении брови… Они то спорили друг с другом, то, обращаясь ко мне, просили совета…
-- Он очень меня волнует, - тихо, смущено говорило нежное личико. – Не знаю, что со мной происходит, когда вижу его… Сказать ему или нет?..
-- Жадность – есть отражение, то есть противоположность реальной несправедливости и субъективности, с детства давящая на личность со стороны родственников, друзей и общества в целом… - вещала каменномордая лысая голова.
-- А я говорю, что это непристойно! В наше время мальчики были приличнее, мужественнее… - забвеyно трещала старушенция; по-моему, Людмила Дрыновна… Кто такая?..
-- Я сейчас сойду с ума –
Пятый час без курева! – заявил вдруг кто-то, и я очнулся.
Теперь надо мной темнел потолок моей комнаты; он, в отличии от остальных верхних граней комнат, прихожей и прочего пространства дома, которые представляли собой резные деревянные панели со сложными узорами и дизайнерскими находками, был самым обычным – натяжным. В зеркальной глади отразился я, лежащий на своей кровати, и ещё одна фигурка, прикорнувшая на краю, уложив голову на руки, а руки – на спинку кровати. Благодаря этой позе нашей домработницы Мэй Су, повернув голову, я уткнулся носом в её грудь.
-- Ну, давай, протяни руку, у неё молния на спине! – послышалось со стороны окна. – Она лифчик не носит, снимешь эту тряпку – и сиськи у тебя перед глазами!..
-- Что?! – рявкнул я возмущенно, метнув взгляд к окну, и на секунду успел зацепить нырнувшую в солнечный свет ражу, не то в гриме, не то в маске демона… Мэй от моего крика проснулась.
Она дремала, видимо, совсем не долго (сужу по себе) – тусклые зрачки ещё не отогнали пелены сна, обычно белая кожа набухла кровью и приятно порозовела. Мэй соскользнула со спинки, вновь опустив реснички, она вся вытянулась и, как довольная кошечка, замурлыкала.
-- Мэй, идите спать, - вздохнул я. – Хватит вам за мной ухаживать.
-- Молодой господин не нужно говорит, - замотав головой, упрямо забалаболила Мэй. – Молодой господин плохо цуствовать, я заварить цай, - она осторожно подняла с ночного столика широкую кружку; от золотисто-бархатного цвета жидкости тянулся мягкий странный запах, от него пробежали мурашки от ушей до поясницы.
-- Что это?
-- Целебный цай, осень древний рецет.
-- Для чего?
-- Вам стать луцсе, хоросо.
Я невольно улыбнулся. Её скачущее произношение – то отличное, то шипяще-писклявое – вымаливало усмешку, но обращение внимания подобным образом на её испанский обязательно расстроит Мэй, и я старался подавить вырывающийся смех.
Га мою улыбку китаянка ответила взаимностью и заинтересованностью:
-- Цто рассмешило вас?
-- Нет, ничего, прости, - смех сдерживать стало совершенно невозможно; я зарылся в подушки и Мэй слышал сдавленно, приглушённо:
-- Господин, вам плохо? Я могу что-нибудь сделать?
Веселье опешило: последние предложения прозвучали СЛИШКОМ правильно, ни доли фальши, ни тень акцента… Может, из-за накрывшей меня подушки?
И я выбрался на свет. В Мэй что-то изменилось, но не внешне. Пропала та нежность, обнимающая одним движением, ей на смену пришла крепкая уверенность и способность видеть ещё не случившееся…
-- А сиськи? Они ж тоже изменились! – завопила красная рожа; теперь она вылезла из-за монитора компа и вновь резво, что бы я не успел её разглядеть, спряталась.
-- Анхель, тебя что-то беспокоит? У тебя такой растерянный вид… - это был не её голос – низкий, свободный, с томными, ленивыми паузами.
-- Это не Мэй! – крикнул я, не донеся ложки с котлетой ко рту.
-- Зэд, ты чего? – подозрительно посмотрел Дулыч. – Это точно не… Мэй. Это котлета.
-- Да я не про котлету, я о китаянке!
Но глухая кошка и слушать меня не хотела, она чесанула за ухом и, потянувшись, царапнув кресло, мягко утопала из подвала.
-- Да, чёрт… Раблюд, ты хоть послушай! – взмолился я.
Рыцарь застыл, уперев в меня озлобленный взгляд. Он просто размазывал меня воспылавшей ненавистью, даже Наградсу в панике прижался к старой кирпичной стене разрушенной церкви.
-- Какая китаянка?.. – прошипел наш предводитель.
-- Мэй Су, наша с мамой домработница!
Мэй хлопала глазками, ничего не понимая.
-- Молодой господин говорить не понятно! – пропищала она; точно так же незримо вернулась прежняя – любопытная и хрупкая – женщина.
-- Кто она и где живёт?! – Раблюда колотило, его лицо как желе беспрерывно меняло выражения, морщины перетекали из одной в другую, проделывая путь, например, от уха до подбородка через бровь или от правого глаза, на нос, к левому уголку губ. Казалось, как будто рука запутавшегося художника наносила новые линии на серую кожу, добавляя блеска зрачкам, синевы сомкнутым нитью губам, и вновь всё менял, стирал, заштриховывал, перемазывал…
-- С… С нами… - лепетал я; ужас одолел меня. Ни разу за эти несколько недель нашего знакомства Раблюд не представал передо мной в таком обличье. Вечно спокойный, даже пренебрежительный ко всему дядька сейчас раздулся, вырос, накалился яростью и медной злостью…
-- Анхель, я боюц! – дрогнула голоском Мэй, вцепившись в мои плечи; она прижалась ко мне, руки беспокойно заскользили по спине, шее, затылку. Её горячая щека коснулась моего лица, и голова закружилась; Раблюд сгинул, Москва растворилась, Калининград утонул…
Мэй никак не могла взять себя в руки. Взрослая женщина выглядела испуганной девчонкой; это было так трогательно! Она суетливо наводила порядок в убранной-переубранной комнате и что-то бормотала на своём, по-моему, языке.
-- Мэй, остановитесь! – настойчиво потребовал я. Проигнорировала; тогда громче: - Мэй, стойте!! Мэй!..
Китаянка вздрогнула, замерла, ожидая продолжения фразы, и тут же упала на колени, закрывшись ладонями, заплакала.
-- Всегда одно… Всегда… - всхлипывала она. – Я – несчастье… Я – плохо… Всем!.. Это я…
Вот блин!.. Это уже совсем не трогательно!
Я ринулся к ней (наплевать, что в одних трусах!):
-- Мэй… Мэй, ну что вы… Не надо. Ведь всё хорошо! Я сейчас выпью вашего чая, и мне полегчает. Да мне уже хорошо! Я здоров, Мэй!
А она затянула что-то на китайском. Так странно, но красиво… Как мелодия свежести раннего утра, как шёпот молодого ручейка, как пенье невиданной лесной птицы, как ветер, запутавшийся в ветвях ивы… Её слова целовали воздух, взмывая в объёме комнаты к потолку. Они играли в прятки и чехарду на книжных полках, на компьютерном столе. Я даже не успел заметить, когда Мэй успокоилась, и теперь она смеялась. Вновь тёплая нежность и сочность радости раскрасило её облачко лица. И вновь она словно обхитрила время, вернув пышность молодости.
-- Как ты это делаешь?
-- Смеясь! – брызнуло справа, а слева поддержало: - Радуясь!
Мэй заливалась звоном, продолжали таять годы… Сколько ей сейчас – двадцать? Восемнадцать?.. Волосы выплюнули спицу и гребень, сковывавшие их в аккуратную причёску, и кривляясь, устремились в пляс вокруг шеи и щёк, дразня меня, наровя ужалить. А Мэй стала совсем юной; тонкие руки, маленькие бугорки вместо зрелой груди, натянувшаяся прозрачная кожа… Ей снова было четырнадцать.
Как же она заразительно смеётся!.. Я не выдержал и слился с её колокольчиками своими, нелепо гудящими.
-- Давай убежим? – весело предложила Мэй, искрясь счастьем и детской свободой.
-- Давай! А куда?
-- Куда угодно! На край света!
-- А где это?
-- Мне мама рассказывала, что надо бежать со всех ног на свет солнца…
-- И мы прибежим на край света?
-- Конесно! Здорово, правда?
-- Ага…
Но вдруг мы услышали тяжёлые шаги за дверью; Мэй мгновенно замолчала и тонким пальчиком, приставленным к моим губам (от него пахло земляникой и мятными леденцами), заставила замолкнуть и меня…
-- Мэй, где ты, девочка? – раскатилось по коридору душным гулом. – Маленькая моя, иди ко мне…
Дверная ручка звякнула и поползла вниз. Дверь начала медленно открываться.
Наша комната пульсировала; это передавалось волнение от мей. Она будто превратилась в испуганое сердечко и колотилось с неподвластным сознанию трепетом: тук-тук-тук-тук-тук……..
Вошёл огромный, толстый мужчина в дорогом костюме, с огромной, блестящей потом лысиной.
Тук-тук-тук-тук-тук-тук…..
-- Вот ты где, - прорычал гость. Показались крупные жёлтые зубы в гадком оскале. – Что я тебе говорил? Я тебя предупреждал? Я обещал, что накажу, если не послушаешься?
-- Да, господин….
Тук-тук-тук….
-- Итак, что мы будим делать? Как будешь вину заглаживать? Мне же не хочется снова тебя ругать и бить… И тебе тоже не хочется, правда?
-- Да, господин…
Мэй поднялась и, опустив голову, шагнула к мужчине; его широкие лапищи уже тянулись к тоненькой девочке.
-- Вот и умница.
Тук… Тук… И тишина…
Я сидел не в силах даже моргнуть, словно умер. Ни дышал, ни о чём не думал, меня в комнате не было. Я шёл по Мурановской в Москве, чистил водосток на даче в Калининграде, разговаривал с Наградсу где-то в лесу, стоял в строю перед Васей… Но почему меня нет здесь?..
А что бы ты сделал?
Не знаю… Мне кажется, что этот дядька сделает Мэй что-то плохое.
Ну и что? Она же тебе никто – не сестра, не мать, не жена… Она просто служанка. И, поверь мне, на её обязанности не скажется то, что хочет сделать этот господин.
А мне плевать! Мэй хороший человек! Она замечательная женщина!
Ты что, влюбился?
Нет! Разве надо обязательно любить, что бы желать человеку только хорошее?
Мэй не человек, Мэй – женщина…
Это что, из серии размышлений о дружбе между мужчиной и женщиной?
Если ты успокоишься, то сам поймёшь без моего вмешательства, что моя теория работает. Ты ВЛЮБИЛСЯ в Мэй, точнее у тебя иллюзия ЛЮБВИ, к тому же ты сам себя путаешь, убеждая себя в не существовании чувств… Сложно, я понимаю, сложно, но ведь всё так и есть!
Ладно, допустим она меня интересует, она необычная женщина… Чёрт, да что я тут перед тобой распинаюсь?! Не ВЛЮБИЛСЯ я, ей за сорок, мне – шестнадцать! Какая ЛЮБОВЬ?!
Никакой, ведь её нет.
У-у-у, ****ь!!! Заебал! Да провались ты со своими теориями! Есть ЛЮБОВЬ, но ты можешь называть её как хочешь – и помутнением рассудка, и болезнью, и вирусом, и сумасшествием!.. Пошёл ты!…
-- Мэй!!!
Она обернулась; слёзы катились по её щекам одна за другой, ворвавшийся вместе с моим криком ветер раскидал волосы.
Я могу всё! Я могу изменить ход событий, ведь я ЖИВОЙ, я СУЩЕСТВУЮ!!
И я вскочил, я побежал к ней и этому лысому громиле. У меня хватит сил защитить Мэй…
-- Она не позволит! – хохотал со стороны окна всё тот же похабник в маске.
Девочка шептала «прости» и качала головой.
-- Нет, не позволит!
Я бежал… На месте, не приближаясь…
Что происходит, Мэй? Разреши мне помочь тебе!
-- Нет… - слетело с её губ.
Она развернулась к господину, воткнула в него руки. Мужик покачнулся, упал сперва на колени, потом на четвереньки. Мэй отступила, и я увидел растекающуюся чёрную лужу, густую, как смола.
-- Я не хотела… - пищала китаянка, зарастая морщинами.
Через полсекунды я уже лежал под одеялом и смотрел в чашку с ароматным чаем, а Мэй сидела с краю и терпеливо ждала, когда я наконец осушу ёмкость, что бы она смогла её унести и вымыть.
Я отпил…
Вот ведь наваждение… она же обычная служанка, ничего более.
А ты сомневался.
Посмотреть на меня со стороны – ну стопроцентный маразматик. Всё пишет, пишет, пишет… Пишет коряво, с орфографическими и стилистическими ошибками. Сюжет сухой, мутный, сумбурный… Но пишет.
Я бы сказал, вымучивает. Сколько уже сидишь за этой историей, а написал лишь семьдесят тетрадных страничек. Переведи одну из них в размер обычной – книжной… Как думаешь, сколько займёт? От силы, четверть страницы.
Ну и что? Это что, главный критерий – объём?
Конечно нет. Сам по себе он не важен, а вот в купе с качеством – да.
А, как в школе! Сочинение. Не меньше пяти листов, но по теме! Вот и качество, вот и количество… Как меня это бесило! Дурацкая, тупая и банальная тема, а тебе обязательно надо навыдумывать, навыжимать из блюющего мозга эти пять листов…
Однако к 11-ому классу оценки поползли вверх по шкале успеваемости.
Что бы не было так тошно, приходилось каждый раз что-нибудь придумывать в построении текста, особенно если вообще никаких мыслей по теме. Но сейчас ведь то, что я пишу – это не задание, и вообще ЭТО вряд ли кому-то надо. Я и сам не знаю, зачем всё ЭТО мне надо. Как будто уже где-нибудь сидит очкастый безмозглый издатель и вздыхает: «Ну где же Тимка, где же он…»
А почему ты не можешь издаваться?
Чего?! Что б мои стихи и рассказы печатались? Не издевайся. Для этого надо талант иметь… Или жизненный опыт. Или…
А с чего ты взял, что у тебя нет таланта? Ты кому-нибудь показывал свои стихи или прозу?
Началось… Не показывал и не покажу. Мне стыдно. Что этот кто-нибудь обо мне подумает?
Тебе не всё ли равно? Плевать! Господи, да с такой закомплексованностью хрен чего добьёшься!.. А если серьёзно, то зачем тебе всё это надо? Стихотворения, рассказы…
Помнишь, ты поведал мне историю Рольфа Лаунга?.. Вот, наверное, близки мне его мечты. Хочу написать настоящую книгу, умную, но не скучную, красочную, серьёзную и лёгкую для восприятия…
Надеюсь, не собираешься заключать, как он, договор?..
Ну меня на фиг. Если я и напишу что-нибудь великое, то лишь своими силами. И уж тем более не хочется мне преждевременно уходить из жизни.
Да ладно, тебя ж ещё несколько штук.
Кстати, что-то мы от них отвлеклись. Ведь то происшествие наверняка навело шороху – я же со всеми сразу контакт имел.
А я думал тебе интереснее будет узнать, что же именно произошло. Или ты считаешь нормальным, что по дому разгуливают лысые призраки, а домработницы молодеют на глазах?
А что, ты можешь пролить свет на это тёмное дело?
Нет…
Тогда не пудри мне мозги.
-- Ты заткнёшься или нет?!
Совсем потерял счёт времени – уже ночь. Я сидел у ветхой кирпичной стены, составляющей вместе с ещё одной такой же, изъеденной трещинками, угол когда-то стоявшего здесь монастыря или церквушки. Напротив меня шипел костёр; дыма видно не было, к колючему совсем не по- летнему холодному небу по спиралям поднимались суетливые бусинки алых искорок. Дальше костра тонули во мраке деревья и кусты, лишь три ближайшие сосны дрожали в бледной ласке огня.
Наградсу храпел, заглатывая воздух с поросячьим хрюком и выдыхая сипло, простужено. При каждом храпе бешено дёргался бугорок кадыка, движение перекатывалось к животу, могуче раздувающемуся пузырём.
-- Сейчас слюну пустит, - отрешённо изрёк Раблюд. Он сидел как статуя, неподвижно, даже не моргая; если бы он не произнёс свою реплику, я решил бы, что доблестный рыцарь мёртв.
-- Да… И сопли потекут.
Из ночи вырвался ветер; он ударил невидимым молотом по огню, от чего пламя прижалось к чёрной земле и протяжно заскулило. Я поёжился – одной романтикой рыцарских странствий не согреешься.
Чёрт, что я тут делаю?! Чего доказываю? Что существую? Что реален и занимаю хоть сколько-то квадратных миллиметров планеты? Ну и дурак! На хрена мне всё это нужно? Жил себе и жил, никого не трогал, тянул службу потихоньку на даче предпринимателя… Так нет ведь, приспичило внести перемены… Как там я писал?..
Как многие бояться перемен,
Так многие стремятся к ним,
И я скорее к первым отношусь,
Хоть и завидую вторым…
Во-во, обзавидовался… И что теперь? Сижу в каком-то глухом испанском лесу у руин церкви с полупьяным маразматиком и пузатым неврастеником…
Я закрыл глаза, сильней поджал ноги, обхватил колени руками и спрятал между ними нос… Какие ароматы – я уже две недели не мылся! Да Бог с ними; может, смогу уснуть, и мне присниться тёплое солнышко, знойный жаркий день, бронзовые красавицы в купальниках и без…
И я уснул.
Хотел согреться, а увидел московскую зиму. Хорошую такую, не типично морозную. Было тихо и солнечно; небо сияло яркой синей краской, казалось бездонным, раскинулось оно далеко-далеко над Москвой и нашим лесом. Куда-то завалилось само светило, однако снег заливался золотом и голубой акварелью в мягкой тени. Хорошие сугробы намело, улицы стали теснее и уютнее. Машины буксовали в серой жиже песка и соли, упорно пробираясь по Лескова к Алтуфьевскому шоссе. На дороге, протянувшейся от угловой «стекляшки» до 102б вдоль леса, было, как обычно, пусто, ни машин, ни прохожих, так что оставшаяся после старательно прошагавшей на уроки в школу детворы разветвляющаяся участками и вновь сливающаяся тропа так и лежала, застывая, сковывая разноформеные следы. Её очень хорошо было видно с третьего этажа начальной школы. Я стоял с ранцем за спиной у закрытых на висячий замок ворот в переходный коридор, уткнувшись лбом в окно, занявшее всю стену. Шёл второй урок, на широком третьем этаже царила тишина, лишь снизу, наверное, из кабинета рисования, доносились визгливые крики, да эхом докатывалась простенькая игра пианино…
И были эти несколько минут успокоившейся жизни чем-то волшебным… Ничего не волновало, ничего не тревожило, но между тем ничего и не возбуждало бурной радости. Как я сказал однажды на уроке литературы о стихотворении Есенина – светлая грусть… Вот она и окружила меня в это зимнее утро. Восьмой класс – уже старшеклассник, но до экзаменов ещё больше года; каникулы закончились, а вместе с ними закончилось празднование Нового Года, зато пролетела и половина учебного года; началась новая неделя, однако первых двух уроков нет, к алгебре и физике я был готов, по истории новая тема… Эти противоречия сливались с радостью ожившего дня. Солнце отражалось в пустых окнах двадцатидвухэтажки, освещало крышу детского сада, пронизывала чистые белые дворы ледяным блеском холода.
Целый день впереди, после школы у Кири возьму диск с футболом, по телеку вновь начали показывать и «Чародеев», и старого Вуди-дятла…
Но всё-таки главное, что я один в этот момент во всём огромном зимнем утреннем мире, наполненном свежестью и тихим хрустом снежного наста, блеском золота и ликом яркого солнышка в высоких окнах… Вот бы время навсегда замерло, и больше никого никогда я не увидел бы… Только свет, тишина и ощущение бесконечного дня, который только что начался…
Опять задумался? О чём?
О доме… О друзьях… О днях рождения… Отмечать их или нет? Киря отмечает, Лёха и Шурик – нет… Да и я своё восемнадцатилетние лишь посещением компьютерного клуба на ночь отметил… Блин…
Чего?
Устал я… Почти два года дома не был. Я уже забыл, что такое свобода передвижения, что такое просто идти, куда хочу, или ездить в метро от конечной до конечной… Как будто вечно здесь, в этой армии. Слушай, а почему так? Был на гражданке – не мог ни прошлого чётко осознать, ни будущего представить; сейчас в армии, и снова – ни прошлого, ни будущего. Время и идёт, и стоит… Вот увидишь – домой вернусь, на следующий день буду думать, что в армии никогда не был, а сидел все свои двадцать лет в Москве и ***нёй страдал. А если уеду куда-нибудь в Новосибирск? Пройдёт год – и всё, забуду, что значит быть москвичом… Тошно на душе, хочу свободы… Хочу напиться. Водки хочу. В кругу любимых и друзей… Домой хочу…
-- Перестань! У Нового Рыцаря Освобождения нет дома. Точнее его дом – это дороги и поля, леса и… Ну, природа, в общем, - Раблюд совершенно без всякого энтузиазма открывал рот, поэтому его речь было вялой, невнятной, и он решил после слова «общем» совсем закруглиться, махнул рукой, с засидевшимся в глотке «Ух!» грохнулся на холодную почву и отключился.
-- Прелестно! – фыркнул я ворчливо. – Меня разбудил, а сам отрубился.
-- Действительно, редиска! – деликатно поддержал кто-то из темноты. – Всё самое интересное пропустит!
Женский голос засмеялся, то поднимаясь, то опускаясь по шкале звонкости.
-- Пропустит что? – недоверчиво поинтересовался я.
-- Всё… - прошипели в ответ, раскачиваясь, сосны.
Произошедшее дальше случилось за несколько секунд; сперва взорвалась фейерверком ночь – взметнулась в звёздную россыпь стая огненных птиц, разорвала чернь и растеклась зернистой радужной тканью, раздув огромный купол; в тот момент, когда птахи только взлетали, под землю одно за одним стали втягиваться деревья, шурша кронами; на образовавшейся поляне заклубился дым, в самой его серой гуще что-то громыхнуло, слилось с рёвом разлетевшихся в небе тушек, и как из-под воды появляется подводная лодка, так и самовоздвигся силуэт строения…
В воцарившейся тишине, под моим ошеломлённым взглядом, дым рассеялся, силуэт наполнился сочными живыми красками. Передо мной стоял пышный, могучий дворец совершенно чокнутой расцветки – преобладали жёлтый, салатовый и голубой горошек на буром фоне. Неоновая вывеска метра четыре в длину и два в высоту, повисшая над треугольными вратами, орала кривыми весёленькими буквами: «Пьяный Зяблик, или Мать Моя Женщина, Отец Мой Мужчина – Что Здесь Происходит?!!!». В бесчисленных узких окнах, на вспыхнувших тёплым светом занавесках отразились большегрудые и пышноволосые женские тени, а откуда-то сверху, из самой высокой башни, порочно горячо облизывая каждый звук, повеял страстный голос:
-- Ты устал от пустой жизни?.. Достал рабский труд?.. Надоели жадные родственники?.. Совсем запилила истеричка-жена?.. Если да, то ты попал, куда нужно… Здесь ты вдохнёшь полной грудью, забудешь все неприятности и лишения… Больше тебя не коснуться проблемы и повседневные заботы… Иди к нам… Иди скорее… У нас легко, тепло, сладко… - тени в окнах заманивали ритуальными танцами соблазна, голос из башни становился всё тише, всё горячее, всё притягательнее, жадно всасывая моё дрогнувшее сознание.
Мои ноги сами по себе понесли тело к вратам в райский уголок…