Откуда взялась вторая глава? Она же…
Из третьей. А что нам не нравится?
Да всё нравится. Между прочим я уже на 14-ой странице (и 34-ой в тетради), а всё ещё не понял, что происходит.
Как что? Ты служишь в армии, находишься в данный момент в командировке на даче одного обеспеченного семейства. И уже неделю не куришь.
А хочется.
Верю. Терпи. Здесь самые подходящие условия бросить курить. Свежий воздух, работа, одиночество – никто не совращает сигареткой. А если и заглянут дядя Женя с дядей Колей, то лишь за тем, что б чирик стрельнуть. У них пожизняк даже «Примы» нет.
Знаешь, а странно слышать испанский и понимать его, никогда не учив.
Прикольно. Да и в Мадриде здорово. Да?
Жарковато. Даже не представляю, как Раблюд и Укояк выдерживают +36 в своих плотных одеяниях.
Они ж Рыцари! Им не привыкать к тяжёлым условиям.
Вот именно – они рыцари. А я никто. Бесполезнейшее, сопливое, занудное существо. Вот что я делаю? Ною! Я просто нытик.
Раз сам в этом признался, надо бороться! Сколько ещё ты будешь сам себя накручивать? И не надо тут повторять, что ты никак не можешь очухаться, что во всём виноват тот страшный случай. Тебе просто нужно было привлечь к себе побольше внимания. Как и всем подросткам, только ты сделал из этого действительно серьёзную проблему, зарылся в депрессняк и ничего не хотел слушать! А болезнь Домика тут совсем ни при чём. Детство кончалось, ты это чувствовал, а что дальше – туман… Пожалуй, единственным честным в те дни было признание маме в страхе перед будущим. Ты сказал:
-- Я не знаю, что впереди… Я даже не представляю, что делать… Я боюсь…
А мама ответила:
-- Надо взять себя в руки. В твоём возрасте многие сталкиваются с такой проблемой. Надо просто успокоиться и взять себя в руки.
Тебе было шестнадцать… Но сейчас-то уже – без двух месяцев двадцать. И ты один, куча свободного времени. Можно всё решить, обдумать, обмозговать…
Фигня всё. Как раз в одиночку я не справлюсь. Хотя бы с сестрёнкой поговорить.
И что она тебе скажет? Таша хорошая, умная, но она – самый типичный представитель современно мира. Её жизнь налажена и выстроена. Она знает, что делать, как это делать, что б оставаться счастливой в рамках этого мира. А ты же хочешь нечто большее, ведь так?
Так… Наверное. Знаешь, порой у меня возникает желание забить на всё – на стихи, на эти писаки, на все размышления о жизни, смерти и любви, - и стать обычным, искренне радоваться деньгам, видеть в них смысл… Посвятить себя простой работе, научиться веселиться по всем законам прогрессивных масс молодёжи. Может, возьму несколько уроков у Вована по закадриванию девиц… В этом мире всё так ясно: два пути жизни – по закону, или быть преступником, наивысшие достижения – почёт, влияние, состояние, красивая жена, точное разделение существующего и вымысла, как деньги и душа, машины и Бог…
Ну куда ты понёсся…
Не в ту степь.
Точно. Совсем отвлёкся от книги.
Дурацкая книга получается.
Сколько можно это повторять? Тебе самому не надоело? Расслабься, кто говорит, что в этом мире всё до тошноты понятно? Я не хочу возвращаться к середине прошлой главы, но замечу – надо мыслить абстрактно.
Ну и что же дальше, если следовать абстрактному измышлению?
А дальше – садимся в этот автобус.
Пятёрка? Это же в Долгопу. Я уже два года… Даже больше двух лет там не был. Да и зачем мне туда?
Не знаю.
Как собрать в единое разбежавшиеся мысли? Как смыть своё дерьмо с рук без воды и мыла?
Пятёрка ехала уже обратно в Москву. Позади осталась ЦАО, прогнившая коробочка остановки, потянулись в осеннюю изморось покосившиеся заборы и заплеванные трещинами домики с невидимыми скрипучими жителями. Автобус обогнул пост ГИБДД и замер перед железнодорожным переездом, рядом с платформой станции.
Состав шёл в столицу, поэтому пришлось ждать, когда одинокие бабки и дедки заберутся в вагоны и поезд, наконец, двинется, жалобно заскрипев.
Автобус вывернул на прямую, врезающуюся в кольцевую. Здесь он вволю услаждал жажду скорости, разгоняясь до дребезжания салона. Его заднюю часть кидало из стороны в сторону, а, соответственно, и занявшего последнее кресло меня, как кильку в банке.
Дождь осмелел и заполнил воздух за окном ровным звоном. По стеклу побежали вертлявые ручейки, размыло деревья, дорогу, мелькающие машины. Автобус вновь остановился, теперь уже на светофоре при въезде на МКАД. Утром светофор не работал. Похоже, то же самое и сейчас.
Захотелось пива. Холодного, лёгкого, что бы выйдя под дождь заболеть окончательно… Всплыли в памяти картинки из до армейской жизни.
Человек живёт воспоминаниями. Каждый шаг он оценивает, руководствуясь ощущениями и знаниями, добытыми в прошлом. Мороженое он сравнивает с тем, что было в детстве, новую квартиру с предыдущей, радуясь удаче, он с грустью думает, что сказал бы его умерший отец… Человеку в прошлом и уютнее, и теплее, и светлее, и радостнее. Вообще, чем старше он становится, тем меньше он получает от жизни радости. В детстве всё было иначе, мир казался загадочным и огромным, он манил тайной, как неизвестность содержания подарка. Хотелось всё разузнать, всё попробовать, всё потрогать. Ещё не знал, как ужасны и не справедливы законы этого мира, как важны для человека деньги, что они нужны не только для покупки мороженого или конфет… И хотелось повзрослеть. Брали сигарету и кашляли, пили водку и давились…
Автобус несколько раз дёрнулся и, наконец, дождавшись пробела в густом потоке, выгнул на кольцевую, накренившись левым бортом.
Да, пиво под дождём… И «ДДТ» или «RHCP» в ушах, перед глазами блеск мокрых улиц СВАО. Можно на метро по ветке – от Алтуфьево до Академика Янгеля. Выйти, постоять или посидеть на скамейке… Уютно мне было в своей тоске. Сам её надумал, сам её хлебал и расставаться с ней не собирался.
Очень скоро пятёрка вырулила на Дмитровское шоссе, свернула вниз, к мосту. Впереди маячила станция Лианозово и стихийный, самый грязный в округе рынок. Обычно в это время – а было шесть часов вечера – узкая дорога наполнялась машинами, и пробка, тянущаяся ещё с пересечения Дмитровки улицей 800-летия Москвы, гудела и пыхтела до Лескова, но сегодня грязные мокрые автомобили сновали в гордом одиночестве. Справа тянулось ограждение, закрывающее железнодорожные пути, виднелись лишь тощие ветви проводов и балки каких-то перекладин. Слева – бетонный завод; за ним заводик по производству стройматериалов. И в этом незаконченном туннеле по обе стороны дороги чернели ворохи гнили и рыхлой мерзости. Очень живописное местечко.
На остановке у Лианозово вышло несколько человек с увесистыми сумками, поднялся только один. Высокий, не бритый, весь какой-то скукоженный, с обвислых плеч скатывались руки-палки. Он был пьян – автобус ещё не тронулся, а доходяга успел навалиться сперва на бабульку, сидящую напротив дверей, затем на мужичка, расположившегося чуть ближе к водителю. Не складно пробормотав извинения, вошедший протопал в конец салона и сел, нет, просто рухнул в кресло через проход от меня.
Знакомая личность… Где я его видел?
И вдруг догадка озарила меня:
-- Раблюд?!
Сверкнули и в тот же миг погасли пуговки ничего не выражающих глаз, высокий улыбнулся, всё равно что брезгливо поморщился:
-- Что?
-- Новый Рыцарь Освобождения, Раблюд. С вами ещё Укояк и я… Вы сделали разру… раз…
-- Разлипон.
Раблюд.
Маршрут пятёрки заканчивался у станции метро Алтуфьево; после этой остановки он разворачивался и катил обратно, в Долгопрудненский автопарк.
Мы перешли дорогу, купили в «Перекрёстке» по бутылочке «Старого мельника» (на мои деньги, естественно) и направились вдоль Алтуфьевского шоссе вверх, к пруду.
-- Не ожидал я этой встречи, - признался Раблюд, делая два мелких глотка и морщась.
-- Я тоже. Не думал, что ты – в Москве…
Он задумчиво закивал, сложив губы уточкой.
-- А ты должен быть… В Калининграде… Там, да?
-- Ну, знаешь… Это не так просто объяснить. Да, я был в Калининграде. Я и сейчас там. Честно говоря, я ещё и в Испании вместе с тобой и Укояком, и ещё сам по себе, а так же и в Москве помимо меня есть служащий в армии Тимур… Ну и я, конечно же, с раздвоением личности.
Раблюд почавкал, переваривая сказанное, остановился, конкретно присосался к бутылке и, покачиваясь, осушил её. Оторвав пустышку, он прохрипел: «Аакх-х-х…», вытер тонкие бесцветные губы; глаза его закрылись блеском, взгляд совершенно стал бессмысленным. Готов, предположил я, но ошибся. Дёрнул головой - остекленение покинуло рыцаря. Раблюд, хоть и не протрезвел, что было бы слишком даже для моего больного воображения, но явно посвежел (если можно так сказать о не бритом, сероликом и мятом субъекте).
-- Я не Раблюд… - глупо усмехнувшись, вымолвил мой знакомый, бросил бутылку в урну рядом со скамейкой. – Нас же тоже разъединили. Он стал Рыцарем, а я остался самим собой. Меня зовут Югор. Югор Исторский.
Намного сладкозвучней, нежели Раблюд Углостык. Мы вновь не спеша, побрели под дождём.
-- А на счёт твоего многосущества… С тобой только однажды производили Разлипон?
-- Д… Да.
-- Значит, тебе не грозит.
-- Не грозит… что?
Югор скривился удивлением, от чего его глазки-пуговки превратились в две десятирублёвые монеты.
-- Я… То есть, Углостык тебе не говорил? Я-то на связь с ним редко выхожу. Надоел.
-- Нет. Что он должен был мне сказать?
-- О конце света.
-- Ах, об этом… Да что-то они там, в Испании, мутят, но что конкретно – я никак не могу разобрать.
-- Конечно, ведь ТЕБЯ целых… Несколько! За всеми не уследишь! – Югор энергично размахивал руками, видимо, демонстрируя, что все мои попытки контролировать ВСЕХ МЕНЯ столь же бесполезны, как и старания пьяного вратаря поймать летящий в девятку мяч.
-- Неужели, это всё правда? – я усмехнулся, отпил из бутылки. – Конец света… По-моему, очередное сумасшествие.
Югор захохотал громко, надрывно, истерично. Он изогнулся, закинув голову; острый кадык на тонюсенькой шее дёргался в жутких конвульсиях.
-- Ну, вот видишь! – пропищал он, наконец, утихнув; голос Югор сорвал, и теперь изо рта вырывался лишь визг и бульканье. – Кхе-кхе… Ты же почти всё понял! Эх, угадал же Раблюд, сукин сын! Кхе…
Я даже слова не мог произнести. Внезапный взрыв смеха загнал меня в тупик. Полный псих!..
-- Ладно, Тимка, давай сядем, покурим.
Тимка… Так меня только папа называет. А как было здорово, если бы какая-нибудь девчонка меня так окликнула: «Эй, Тимка, постой!..» или «Эй, Тимми!..»
Ты чего отвлёкся, Тимучин? А-ну, назад!
Есть!..
Югор вытащил красную пачку неизвестных мне сигарет. Предположив, что он курит нечто сродни «Примы» или «Беломора», я достал свои – «LM», однако грохнувшийся на мокрую скамейку Югор решительно запротестовал:
-- Да ну, убери. Мои тебе понравятся. Таких ты ещё не пробовал.
-- Н-да? – я недоверчиво покосился на протянутую мне серую трубочку, но всё же принял её из узких лапок Югора. Садиться рядом не хотелось, и я опустился на корточки. Достал зажигалку, прикурил, затянулся… Действительно, странный вкус. Сладковатый, мягкий. Приятный.
-- И что же я «почти понял»?
-- Вот скажи мне, Тимур. Кто нормальнее: те люди, что сейчас сидят по своим норкам, - Югор, брезгливо поморщившись, окинул дугой взгляда три двадцатиэтажки, громоздившихся по другую сторону Алтуфьевского шоссе. – Пьют чай, смотрят телевизор, занимаются любовью или ругаются, или же те, которых запихивают подальше от глаз за высокие стены и в тесные комнатушки психушек?..
Мне так захотелось, не допивая пива, разбить о седую башку нового приятеля бутылку – так он за…ал уворачиваться от прямого ответа!
-- Я к тому, много ли мы понимаем в этих делах? Какое право мы имеем называть одних нормальными, а других – сумасшедшими, опасными для общества? Кто сказал, что работать, хорошо одеваться, жить в разобранном на добро и зло мире – это адекватно человеку? Нормальному человеку? Психологи? А на чём они основывают свои убеждения? На человеческой психике… Бля, сложно всё это, я сам хер что петрю, но одно ясно понимаю: просто однажды очень уважаемый человек сказал – ЭТО есть не нормально, а вот ЭТО – хорошо и прилично! И с тех пор мир и раздваивается. Но может быть всё наоборот, а?
-- Психи – нормальные люди?
-- Вот хрен знает. Может, мир сам не таков, каким воспринимают его здоровые люди, и шизофреники – видят настоящее.
В голове что-то звякнуло и укатилось, как упавшая на керамическую плитку монета. Чётко кто-то сказал: «Ах, какая прелесть!» и хлопнул в ладоши. От этого хлопка загудело в ушах; я зажмурился, встряхнул отяжелевшей головой.
-- Ты когда-нибудь летел? – вздохнув, громко и радостно спросил Югор. Его голос звучал на каком-то отдалении, словно обладатель им уносился всё дальше и дальше. Или выше и выше, как оказалось на самом деле: Югор поднимался в таявшие облака. Он улыбался, расставив руки. Его потрепанная джинсовая куртка раздулась пузырём, и ветер снёс моего собеседника, как пушинку, к лесу.
Я продолжал лихорадочно затягиваться не кончающейся сигаретой, и с ужасом смотрел на поплывшие дома.
Красные башни двадцатидвухэтажек, покачнувшись, завалились на правые бока, бесшумно, мягко как-то. Из окон полезли зелёные стебли, закручиваясь в спирали и вновь распрямляясь. Небо над ними танцевало, солнце и луна в обнимку катились за горизонт, который всё время переворачивался; я оказывался то ногами к облакам, то вновь садился на корточки. А вокруг бушевали сумасшедшие краски, измазавшие живой стихией буйство реальности. Багровые тона залили вздыбившиеся дороги, золотистый пепел обрушился страшным грохотом на павшие башни, укрывая шипящим пледом…
Вдруг из трещины в асфальте появилась странно знакомая рожа – тёмно-красная, разъеденная жилами и язвами… Рожа хмыкнула, цокнула клыками и гаркнула совершенно не сдержано, как будто она уже час мне что-то вдалбливает, а я не слышу:
-- Да брось ты эту сигарету, блин!
И я бросил. Машинально. Рука сама расслабила пальцы, падая на скамейку. Серая трубочка, обугленная с одного конца, прокатилась по пупырчатой рейке и провалилась в щель.
Стало очень тихо, я огляделся. Всё было, как обычно – дома стояли, небо висело, горизонт лесной полосой лежал на своём месте…