-- Анхель, посмотри, кого я привела!
(Меня звали Анхель; хрен знает почему, но я начинаю привыкать ничего не понимать)
Мама звала меня из прихожей. Хорошая у нас прихожая – как моя московская квартира!.. Я спустился по правой дуге лестницы с позолоченными перилами и увидел маму… Не Татьяну Лазаревну, а Софию Луизу Аттолли – пышногрудую блондинку с омоложенным лицом и в роскошном красном платье ( я в них не разбираюсь, наверное, оно как-то называется; оно такое узкое сверху, подчёркивающее главное достоинство внешности Софии, а к низу куполом раскрывается в складчатую юбку до самого пола ); рядом с ней стояла женщина, азиатка, в сереньком сарафанчике с какого-то блошиного рынка. На вид ей было лет сорок – сорок пять, её чёрные ( а другого цвета у азиатов нет) волосы лежали аккуратно и выглядели как мягкая шёлковая шапочка.
-- Познакомься, Анхель. Это Мэй Су, она наша новая домработница. Будет нам помогать. Она китаянка… Или японка…
Мэй Су смущённо улыбнулась и медленно поклонилась где-то градусов на сорок два относительно перпендикулярной к полу оси.
-- Она плохо понимает по-испански, но хозяйство ведёт отлично! Сама знает – что, куда, как. И уже сейчас начнёт готовить ужин к приходу Густаво!
-- Густаво придёт? – я поморщился. Не нравился мне этот обезьяний сын. Пусть он и благородных кровей, но мужик херовый. Чисто моё мнение, и мама с ним не соглашалась.
-- Милый, привыкай, у нас с Густаво есть планы… - София ослепительно широко улыбнулась. Ядовито красные губки обняли безупречно ровные прекрасные жемчужины зубок.
-- Я в курсе! – и ушёл в свою комнату.
По-моему, через две недели у меня последний экзамен в школе, после которого мама намеревается отправить меня в Англию. Уже пришло уведомление, что я достоин поступления в Гарвард, но что-то не тянуло туда. Может, это простая лень, а может и конец света, который запланирован на конец лета.
Ужин я вытерпел не смотря на то, что Густаво, как обычно, тупо шутил, омерзительно скалился и регулярно лапал Софию за руки своими шерстяными граблями. Так и хотелось встать, снять с маминой кисти шёлковую красную перчатку и, смачным шлепком по серой щеке козлины, вызвать гадкого ухажёра на поединок. Но так поступали лишь у нас, в России, и то в далёком девятнадцатом веке.
Кошмар трапезы сглаживали лишь ласковые движения Мэй Су. Она порхала невидимкой, возникая у стола в самый точный момент, убирая грязную посуду, подставляя бокалы и фужеры. А блюда приготовленные ею были просто бесподобны. Такого я ещё не ел! В меру острое, в меру сладкое, нежное, тающее, ароматное и во истину дарящее блаженство от процесса поглощения пищи.
После ужина горилла утащила мою маму во вторую спальню, «адскую», как прозвала её София из-за перенасыщающих пространство бурых оттенков. Я же убрался в свою комнату, врубил погромче радио «Вива Мадридо», что бы не слышать бурной любви извращенцев, которая нарушает всякие приличия и сквозит из всех существующих и не существующих щелей, разливаясь режущим слух скрипом по всему дому, и, плюхнувшись на диван, включил телевизор. Прогуливаясь по каналам, остановился на новостях.
О, опять старые добрые Новые Рыцари Освобождения! Вновь маразм о наступающем конце света. Что? Если никто не прислушается, Испания утонет в сумасшествии и вечности параллельной тьмы? Как интересно!.. А потом на экране вдруг мелькнул я… Откуда? Как? Вот опять. Ну да, это я! Это невозможно!.. Русский?! Тимур? Нет… Какой-то Крутокряк Сиртоблюм.
-- Так… Надо что-нибудь выпить и спать. Уже глюки…
На кухне я встретился с Мэй Су. Она вытаскивала посуду из посудомоечной машины, убирала её в сушилку, и каждое движение сопровождала загадочной бесконечной улыбкой. Неужели, ей всё доставляет удовольствие? Даже мытьё тарелок. Интересно, а толчок она драить тоже с наслаждением будет?
Я налил ананасовый сок (мой любимый), облокотился на холодильник, не спеша попивая напиток из широкого низкого стакана, продолжал наблюдать за новой домработницей, а Мэй будто меня и не видела. Она наводила чистоту на столешницах, протирала плиту и вдруг, не поднимая на меня взгляд, спросила тонким нежным голоском, дрожащим смущенным акцентом:
-- Молодой господин не спица?
Шока у меня не случилось, но её обращение на испанском искренне удивило и озадачило, поэтому вместо ответа, выделив несколько секунд на овладение собой, выдавил:
-- А откуда вы знаете испанский?
Мэй явно была польщена, что к ней обратились весьма уважительно – на «вы», - а так же то, что она смогла произвести впечатление на нового господина.
-- Мой первый хозяин уцить. Он осень добро…
-- Добрый.
-- Да… - Мэй обворожительно благодарно улыбнулась, торопливо кивнув. Её глаза так ни разу и не взглянули на меня. – Он много уцить. Я била осень молодоса… - она не нашла нужных слов и поэтому помогла себе руками: сперва все пальцы, а затем ещё четыре обозначили её тогдашний возраст. И, наконец, осмелилась поднять голову… Чёрт, у неё волшебный взгляд… Светлый, свежий, такой юный… Она должно быть необычайно нежная и добрая, верная и весёлая…
Ну это ты всё выдумал…
Не встрявай!
Понял.
-- Вам было четырнадцать?
-- Да. – Мэй снова кивнула и вместе с кивком испарился взгляд – он вновь уткнулся в работу.
Нет, так не пойдёт. Я решительно протестовал: отставил стакан и, быстро приблизившись, остановил её руки с тряпкой.
-- Хватит, Мэй, перестаньте… Почему вы боитесь на меня смотреть?
Женщина совсем сконфузилась, щёки вспыхнули алыми пятнами, всё тело забилось дрожью… Сколько ей лет? Стеснительна, как малолетка, а с виду – лет сорок, если не больше. Было очень приятно держать её кисть, маленькую и тёплую, чувствовать взволнованный озноб, а ещё приятнее – желание этот озноб заглушить, унять; хотелось прижать Мэй к себе, прошептать что-то хорошее, доброе…
Я свободной рукой осторожно коснулся её подбородка и медленно приподнял голову ( да что б такая смелость у меня со всеми дамами была!) и как можно более ободряюще улыбнулся:
-- Мэй, что вы, в самом деле… Не надо меня бояться. Уверяю вас, я нормальный парень, не капризный, не избалованный, не взбалмошный… У меня нет привычки унижать людей, которые помогают мне и моей маме… А уж тем более женщин… И не бойтесь смотреть мне прямо в глаза! Вообще – я ж ещё сопляк! Мне всего лишь шестнадцать лет! Я вам даже слова плохого сказать не могу!
Мэй Су порозовела и расслабилась. Дрожь стихла, теперь её глазки весело и с любопытством глядели с круглого личика; хоть и приблизившие Мэй к её истинному возрасту, они даже украсили и наполнили внешность женщины мягкостью и добротой.
Мы сели за стол. В доме было тихо – видимо, Густаво выдохся и храпел себе на мамке – лишь из щёлки штор выбивался шорох машин, сонно снующих по широкой Вилла-дель-Анто.
Стали разговаривать, в основном о ней…
…Так, стоп! Если сейчас будешь углубляться в перипетии жизненных невзгод бедняжки Мэй, я тебя побью!
Каким образом, интересно? Мы же одно целое!
Разбегусь – и лбом в косяк!
Засранец!
Сам такой.
И о чём же теперь писать?
Мы оба… В смысле – я и я – знаем, кто она, что было в её жизни, когда родилась, как попала в Испанию… На фига это упоминать?
Что бы все знали. Это обычный художественный приём.
Начитался детективов. Всякие слезливые лирические отступления в прошлое героев, тяжёлая жизнь отрицательных персонажей… Нам-то это всё на хрена? Знаешь, Тим, разучился ты абстрактно мыслить! Что-то хочешь, но не хватает ни слов, ни воображения выразить, что именно. Помнишь «Окно»? Говорящий лифт, странные дома-столбы, выпуклое гипнотизирующее окно… Или хотя бы недавнее – «Эквитрон». Кто, что, почему?.. Хрен его знает, но нам же нравиться. Мы что-то в этом видим. Порой, в совершенно глупых и бессмысленных рисунках и картинках видно гораздо больше , чем в обыденных общепринятых схемах.
Вот и надо найти середину…
Да к чёрту эту середину…
Как хорошо всё-таки страдать раздвоением личности: пока один Я спорил сам с собой в душной тесной Москве, другой Я – Анхель - полностью растворялся в новой домработнице.
С ней хотелось говорить без остановки. Весь вечер. Всю ночь… Не важно о чём, только бы слышать её тоненький, звонкий голос, смешно и умилительно звучащие слова, слетающие с мягких не молодых губ. Она уже не смущалась; Мэй охотно рассказывала о себе, не запнулась даже на истории расставания с девственностью. Оказалось, что первым её мужчиной и стал тот добрый господин. Он, видимо, даёт уроки не только испанского… Ему было сорок три, ей – четырнадцать. Случилось всё вечером, когда госпожа удалилась к себе в спальню и мать Мэй, которая обучала дочку своей работе, последовала за ней, готовить ко сну.
Он был очень нежен, больно было лишь самую малость, Мэй даже не вскрикнула… Господин потом часто уединялся с девочкой. Знала ли это его жена? Знала, и однажды даже приняла участие в жарких ласках.
-- А вы уже биль с зенсина?
Услышав этот вопрос, я «упал на ручник». Я понимаю, сам призвал Мэй быть как можно более раскрепощенной, но это же не прилично!.. А потом поймал себя на мысли – почему, собственно, неприлично? Мы сидим вдвоём на кухне, беседуем наедине; мы же не орём в автобусе или в кафе, не пошлим и не материмся. И вообще – что в наше время неприлично? Да такие вопросы для детского сада, если сравнивать хотя бы с тем, что сочиться с экранов телевизоров, что красуется на обложках глянцевых журналов…
И я честно признался:
-- Нет, - хоть немного покраснел и разгорячился.
А Мэй не отводила взгляда, и было в нём нечто вроде усмешки, но не злой, не в том смысле, что, мол: «Ха, девственник! Стыдоба!..» Нет, казалось, что её глаза говорили: «Как это мило! Наверное ждёшь свою единственную?»
-- Да, - кивнул я.
Блин, она же не задавала этот вопрос! Я уже брежу.
-- Вы смесной… - Мэй слегка склонила голову и повеселела ещё больше; теперь она совсем юная.
-- А знаете, что мне нравиться в азиатских женщинах?
-- Нет. Цто? – блеснуло любопытство, в зрачках заплясали суетливые искорки заинтересованности.
-- Как вы улыбаетесь. Никто на земле не улыбается так нежно, сказочно, так красиво… У вас такая волшебная улыбка, что не передать словами её великолепие…
И Мэй мгновенно сотворила это великолепие и нежность на личике.
-- Да… Вот так…
-- А я говорю, что это не пристойно! – взвизгнула вдруг Людмила Дрыновна, вспыхнув, как лампочка в кромешной тьме загорается ярким жёстким светом. – В наше время мальчики были куда более вежливыми и правильными, а девочки – нежными, умными, послушными… А сейчас что? Кругом бандиты, жулики, проститутки! Дети матерятся, как матросы, курят, пьют, наркотики употребляют!.. И, простите меня, - о сексе всё уже знают! Да я сама знаете когда впервые ОБ ЭТОМ услышала? Мне было девятнадцать лет!.. И фильмов таких не было. Были добрые, хорошие, чистые фильмы о настоящей дружбе, светлой любви, о смелости и справедливости!.. А сейчас что? Кто герои у молодёжи? Бригады всякие, киллеры да прочие хулиганы! Но в этом ещё и милиция виновата! Все, все стали продажными, никому нельзя верить. Особенно чиновникам!..
-- Людмила Дрыновна, а вы чего здесь делаете? – пришлось оборвать старушку на полуслове, иначе уйдёт она в такие дебри!..
-- Я? Да, это… Кольку ищу, - растеряно промямлила она, и вдруг как разревётся: - Ох, Анхель, ох, дорогой ты мо-о-ой, помоги, найди моего Коленьку-у-у!.. Ты же знаешь, попадёт в беду…
Вот так всегда – только начинаешь получать от чего-нибудь удовольствие, как всё наинаглейшим образом испортят. Ну как я мог отказать бедной Людмиле Дрыновне, пусть я и не знал, кто она такая? Её добрые, дрожащие бриллиантами слёз в несколько десятков карат глаза резали сердце без наркоза.
-- Конечно, помогу…
Зато нет худа без добра – наверняка этим поступком я ещё больше возвышусь в глазах Мэй… Чёрт, я говорю, словно собираюсь её соблазнять! Ёлки-палки, Анхель, ей сорок лет, не меньше!..
Таким запутанным я и покинул дом, окунулся в гудящий и переливающийся огнями ночной Мадрид. Современные мегаполисы очень похожи ночью: как и в Нью-Йорке, Лондоне, Токио или Москве, жизнь не замирает ни на мгновение. Продолжают кровоточить вены-дороги лихими гонщиками, выливаются за витрины и плетёные заборчики открытые забегаловки, невидимыми волнами топит пространство лёгкая дурманящая мелодия, выходят на посты верные спутницы дальнобойщиков, неудачников и разжиревших толстосумов – путанки… И во всём этом макияже, многослойной маске, прикрывающей стоны и крики, выстрелы и кровь, вонь и сумасшествие, потерялся маленький худенький Колька… Он небось забился в какой-нибудь подвал, натянул футболку на уши, до макушки, что бы не видеть пугающую тень шипящего, изворотливого призрака города.
В принципе, я знал, где искать пострелёнка. Было у него одно местечко, в тихом пустынном райончике; он находился на окраине, минутах в тридцати от моего дома, поэтому я решил прогуляться до него на своих двоих.
Встретил по пути не совсем трезвую парочку, угостился сигареткой, постоял, покурил, поболтал. Девушка всё хохотала и хохотала, у меня даже сложилось впечатление, что она никогда не останавливалась, начав смеяться прямо с рождения. Что вызывало у неё такую реакцию? Не знаю, может быть бессвязное шутливое бормотание бойфренда, может, я сам; надеюсь, что это не так. Вроде, я не настолько жалок, что б от одного только моего вида пьяные девицы покатывались со смеху.
В отличии от центральных улиц, окраины города дремали в мутном брезгливом свечении дорожных фонарей, изредка будоражились от шороха припозднившихся гуляк. Спали окна, чёрными дырами усеявшие трёх- и пятиэтажки, спали те, кто укрылся за их тяжёлыми, суровыми завесами. Но не смел забыться сном лишь маленький клочок реальности – лестница к заколоченным дверям подвала; она уходила резко вниз и влево, дугой, и поэтому спрятавшемуся маленькому существу можно быть уверенным – с улицы его не заметят. Вот там-то и засел Колька…
Как интересно… Никакой лампочки здесь нет, даже бледность фонарного столба не падает сюда, но уголок спокойствия словно светится, пульсирует, дышит мерцающим бирюзовым туманом. На кирпичных стенах, как в пещере какого-то неандертальца, вдруг заплясали корявые человечки и животные. На потемневшей двери вспыхнули кудрявые спирали огня; закручиваясь, она дырявили материю, разрывали пространство в грохочущую и рыгающую радужными взрывами глубину… И среди всего этого очнувшегося хаоса сидел, зажмурившись, заткнув уши и прикусив нижнюю губу, маленький Колька. Он дрожал, из складочек крепко сжатых век сочились розоватые ленточки…
Что здесь происходит? Может, у меня галлюцинации? Или это всё делает Колька? Да нет, бред! Как этот малыш… Чёрт! – из глубины спирального мира вытянулась бурая, изъеденная язвами и ветвями натянутых жил, зверская рожа. Смачно хлопнули челюсти, блеснув саблями клыков.
-- Ну, что ты смотришь, доблестный кочегар военного суда? Давно меня не видел, блин? - прочавкала быстро, с едкой насмешливостью рожа, подмигнула серым глазищем.
Хватай Кольку – и дёру, на хрен!
Точно!..
Я схватил за воротник ветровки сопляка и рванул его за собой, взлетая бешеной пумой по лестнице…
Устал я очень скоро, однако несколько минут, что я прожил на бегу, вполне хватило, и мы с Колькой были в безопасности… Если нам грозила опасность, конечно же.
Коля шёл рядом. Он уже не дрожал, но голову не поднимал, словно чувствовал себя виноватым в том бардаке действительности. Я хотел и всё же никак не решался растормошить паренька, покончить с его тяжёлым молчанием. На остренькой, буквально треугольной мордашке в сонной мути уличного освещения поблёскивали тонкие, слегка красноватые дорожки… Кровь?..
-- Стой, Колян.
Я остановился, опустился перед мальчуганом на корточки; пацан упорно отворачивался.
-- Да посмотри на меня… Ну? Давай, кончай с этим дурным настроением. Ничего же страшного не произошло.
-- Произойдёт.
-- Что произойдёт?
-- Страшное… И я буду виноват. Я всегда во всём виноват.
-- Хватит, братан! – я потрепал его волосы, поднялся и побрёл дальше, держа его холодную лапку крепко, пытаясь её согреть. – Что ты можешь натворить? Ты ж ещё сопля, мелкая сопелька…
-- Я могу то, что не могут большие.
-- И что же это?
Коля молчал. О чём он думает? Что там носится в маленькой головке? Какие страхи терзают хрупкое сознание? Кто засел там, внутри этого человечка, и заставляет говорить подобную чушь?
-- А кто был тот… Ну, который вылез?
-- Мой друг.
Хорош друг…
-- А может он всё сделал? Может, он в этом виноват?
-- Нет… Он приходит, когда я его зову.
-- Зачем ты его зовёшь, если так боишься?
-- Я боюсь не его.
-- А чего? Кого?
И вновь молчание.
Не знаю почему, но мне становилось очень легко и даже увиденное пол часа назад уже совершенно не волновало. Я не шёл, я летел, оторвавшись от пыльного асфальта. Коля остался внизу, растворился вслед за Мадридом. Вокруг заплясали пузатые облака и отвердевшие ветра. Было тепло и свежо, тихо и от чего-то радостно.
Я наверное сплю… - решил я, но версия не показалась мне убедительной, как будто рядом парил ангел и твердил: ты не спишь, это всё наяву. И я летел, то ли вверх, то ли в сторону, но только не вниз. Да и не хотел я вниз лететь – что я там не видел? Ложь любви, которую глотают мама-София и Густаво-орангутанг? Беспомощность веры в счастье, что невозможно поймать руками? Бессмысленность и никчёмность жизни?.. Нет, на хрен, на фиг, по-фиг, по-хер! Надоела тяжесть в ногах, что прижимает к земле, надоела сама земля, сырая и жадная до человечины… Надоело…
Надоело?…….
И в один миг всё кончилось. Я открыл глаза, и сразу же зажмурился – меня ослепил резкий электрический свет. В ушах что-то загудело, взлетая и ускоряясь…
-- ЗД (ЗэДэ – прим.), ты чё? – грохнуло слева.
Я повернул голову; на меня смотрела небритая серая рожа Сани Полуянова, младшего сержанта, и как обычно, мигала мутным отчуждённым взором.
-- Я где?..
-- Как где? Ты чего, Зэд? В метро, на работу едем… Ты чего?
Я повертел гудящей башкой; рядом с Полуяном сидел Вовчик Доренский, напротив – Серёга Владимиров, Малина да Димон Сальников.
-- А где Коля? Что с Мэй?.. – бормотал я… Где я? Почему все кругом… русские? И сам я заговорил по-русски… И зовут меня уже… Тимур? Почему не Анхель?.. А кто такой этот Анхель? И Мэй?..
-- Зиатдиныч, ты что, у Совы травки прикупил? Обкурился? – не унимался Саня, хлопая, не понимая, глазками.
Мне всё приснилось?.. Ну да, точно… Задремал, вот и привиделась хрень… Мадрид, мама-София, домработница не то из Китая, не то из Японии… Да и Людмила Дрыновна с Колькой… Бред!
-- Ничего, Сань, всё хорошо… Уснул, чертовщина приснилась…
Объявили Петровско-Разумовскую, станцию, на которой по жизни толпиться немыслимое количество человеческих туш с сумками, мешками, досками, трубами… Там, наверху, прямо у входа в метро, рынок, здоровый, тесный и запутанный, к тому же ещё и платформа железки.
Стая красных, надутых рож, тяжело дыша и метаясь взглядами по нагруженным лавкам в поисках свободного местечка, забили вагон, накалив воздух своим надрывным хрипом. Прямо на меня уставилась пухлая дамочка лет сорока; её злые малюсенькие глазки впились точно в мой нос, брови нахмурено сдвинулись и почти слились в одну кривую и лохматую полоску. Того и гляди, сейчас вытащит из здоровенной сумки килограммовый окорочок и влепит мне им по роже.
Не, уступать не буду. Пошла на фиг! А вот рядом возникшей бабульке – уступлю место. Она печально склонила голову, бесцветные редкие пряди беспомощно свисали и дёргались, как паутинка на ветру.
Я поднялся, взяв под локоть старушку, подтянул к себе, заслонив спиной злую пухлячку, и усадил женщину. Она что-то благодарно запричитала, но что – уже было не слышно, поезд тронулся. Меня весом всех стоящих тел прижало к межвагонной двери. Я так по ней и расплылся, еле удержав на расстоянии сантиметров двух от стекла рожу.
«А ведь нам до Пражской… - обречено подумал я и усмехнулся. – Гадский устав! Внушить бы вам всем… Эх…»
В соседнем вагоне наблюдалась идентичная картина, только у двери оказалась прижатой девушка. Она стояла спиной ко мне, я видел лишь её светлые волосы до плеч, стекающие водопадом.
Но потом она повернулась лицом… Круглая мордашка, чуть пухлые губки…
Она!..
Сердце взорвалось, кровь апперкотом врезалась в голову, я весь напрягся и накалился. Она… Не может быть!.. Я пару раз ударил кулаком в окошко двери, и только после этого понял, что она всё равно не услышит, даже если я орать буду. Но взгляд её вдруг поднялся, увидел меня и сразу узнал.
До этого хмурая от дискомфорта и давки, осветила личико мягкой улыбкой. Она не смело приподняла ручку и тихонько помахала ею (привет…).
Я кивнул, одновременно моргнув (привет.), припечатался лбом к стеклу и в ответ расплылся в довольную физиономию.
Несколько минут мы «молчали», не двигаясь, лишь глаза беспокойно дрожали. Не знаю, как её, а мои, огибая каждую чёрточку лица, каждый изгиб фигуры, влюблялись всё глубже и отчаянней…
Она поднесла кулачок к ушку и нахмурилась (почему не позвонил?). показала три пальца (уже три дня прошло.).
Я зажмурился, потряс головой, изобразил кистью пистолет и приставил воображаемый ствол к виску (Виноват! Нет мне прощенья!).
Она наставительно погрозила пальцем (Смотри у меня! Что б позвонил.).
Я всплеснул руками, рожа моя сделалась беспечно-вальяжной (Без базара, детка!), тут же вернулся в более-менее серьёзное состояние. Показал на раздвижные двери выхода и, развернув ладонь, двумя пальцами сделал пару шажочков по ней, как человечек (Тебе когда выходить?).
Она вздёрнула знак виктории (Через две.).
Я сокрушённо покачал головой, махнул рукой, протянув про себя «у-у-у», сложив губы трубочкой (А мне ещё далеко-о-о…).
Объявили Дмитровскую, совершенно никчёмнейшую станцию. Никогда она не нагружает поезда, никогда на ней не выходят пассажиры. Легче не стало, и снова, при стартовом рывке тягача, толпа придавила меня к двери.
Она засмеялась.
Я привлёк её внимание поднятым вверх указательным пальцем. Затем изобразил паровозик, как это делают малыши – типичный «чух-чух» с руками, «работающими под колёса», и вопросительно ей кивнул (Ты куда едешь?).
Она нахмурилась и дёрнула головой (Не поняла… Чего?).
Ладно, сделаем так. Я сложил руки как первоклассник на парте и оформил прилежную мину отличника, после чего жестом показал подождать и принялся имитировать всякую разнообразную работу – копать воображаемой лопатой, закручивать несуществующие шурупы отсутствующей отвёрткой и т. д. (ты едешь учиться или работать?).
Она вздёрнула волосами, закатив глазки и весело улыбнувшись (Ах, вот что!..), и выполнила шараду первоклассника (Учиться). Кивнула мне (А ты?).
А я – копать воображаемой лопатой, закручивать несуществующие шурупы отсутствующей отвёрткой… (Работать).
Сложно было спросить, где она учиться, на кого, как и ей – где работаю я. Конечно, я мог бы с ней пообщаться на мысленном уровне, благо мои возможности позволяли расширить и её сознание до узкого контакта со мной, но устав запрещал использовать полученные в учебке знания в мирное время или без приказа начальства. Поэтому мы молчали и тупо лыбились, умиляясь нашей наивностью. Очень скоро последовала остановка на Савёловской. Следующая - её…
Когда поезд начал сбавлять обороты, подбираясь к Менделеевской, она тоненьким рукавом бежевой кофточки слегка протерла стекло, влепила поцелуй, адресованный, наверное, мне, и поспешила пробиваться к выходу.
Поезд уже тронулся, когда я в последний раз её увидел. Она постучала в окно над лавкой, где сидели Полуян, Вовка и теперь та пухлая злющая баба, что-то прокричала, но гул заводящихся механизмов заглушил слабый голосок. Ещё один воздушный поцелуй – и растворилась.
Мы вышли на поверхность. До строящегося «Перекрёстка» было совсем не долго идти, но мы всё же решили перекурить.
-- Это она? – спросил Вован.
-- Что?
-- Ну, эта, с которой ты перестукивался в метро? Это та, воскресная?
-- Ага…
-- Хорошенькая.
-- Чудо просто.
-- глава 2 «МИМЫ АНДЕГРАУНДА»