По чести сказать, так был он старым человеком. Шутка ли – восемьдесят! И Соня давно там, и уж, поди, заждалась, а он все никак не соберется. Ведь детей у них не было, жили только ради себя и хорошо жили, надо признать! А кроме Сонечки еще была работа. Много работы. И всегда не хватало Дмитрию Кирилловичу времени. Вот и сейчас, мои дорогие, некогда ему, некогда – столько надо успеть, столько доделать, а уж чтобы что-то новое – увольте, господа, только наброски – дальше сами, сами! Он и так вас поводил за ручку – теперь без него, как-нибудь. А ему – их с Соней старый дом, тишина соснового бора, пение птиц, да журчание ближнего ручья. Он сам выбрал это место, когда Соне исполнилось пятьдесят, когда она начала хворать, и врачи прописали ей озон и хвойные леса. Так и живет теперь. А звали, надо признать, в столицу, квартиру давали и все прочее, включая машину и шофера, но он остался. Согласился только на компьютер с Интернетом, да на маленький телефон, и то пользовался им исключительно по служебным надобностям. Его, правда, в последнее время беспокоили редко, знали – не любит он частых звонков и визитеров. Когда надо – академик сам соединится. А «соединялся» Дмитрий Кириллович все больше по ночам, и не от бессонницы – просто ночью думалось лучше. Так и повелось – он звонил всем, ему – почти никто, а уж если звонили – так свои, «маститые», братья-академики, да ученики, люди тоже далеко не молодого возраста.
Жил он по своему особому расписанию, которого после смерти жены придерживался неукоснительно. Утром – легкий завтрак, потом прогулка по лесу, потом обязательная, вне зависимости от погоды, рыбалка, а потом – его работа. Он уже три с половиной года разбирал свои, как он говорил, «шпаргалки», а именно набросанные на клочках бумаги мысли и записи. Тут были и научные проблемы, и воспоминания, и даже зарисовки, и все это надо систематизировать, разложить по полкам, привести в порядок. И столько развелось этих бумаг, что никак не мог он даже головы поднять, времени у него осталось мало.
Ночь, как обычно, застала его за работой. В дверь позвонили, и он даже вздрогнул от неожиданности. Какой ненормальный мог прийти сюда, в такую глушь, в это позднее время? Он разозлился, но все же подошел к двери, стараясь успокоить разбушевавшиеся нервы, и открыл дверь. В дверях стояла весьма миловидная дама средних лет, кого-то ему напоминавшая, кого-то… батюшки мои! – да Соню же конечно! Сходство было чисто номинальным, что-то в походке, что-то в жестах, немного того, немного другого, а сердце стучит, лупит просто невероятно, а в голове уж и шум какой-то молодой, и спина уже выпрямилась… Да, старость для настоящего мужчины – понятие порой весьма абстрактное! А она, увидев все эти перемены, внезапные, надо сказать, слегка улыбнулась, вошла без приглашения, без приглашения села в кресло (его, между прочим), но ведь и Соня никогда не спрашивала разрешения войти, и точно так же занимала его, «законное» кресло, зная, что он не будет ни возражать, ни тем более сердиться.
– Вижу, мой дорогой, – почти Сониным голосом проговорила гостья, – что я немного помешала Вам, но уж не обессудьте – дела важные и срочные, так что извините.
– Я, кажется, догадываюсь, кто Вы такая. И о цели визита мне, пожалуй, тоже известно. Пора?
– Да, – она кивнула головой.
– Но, простите меня, зачем тогда этот маскарад, это переодевание, театр? Почему в образе Сонечки?
– Дорогой Дмитрий Кириллович! – сказала гостья. – Я вполне понимаю и Ваше удивление, и даже небольшое, как я вижу, раздражение, но это все совсем не просто так. Конечно, ко многим и многим я прихожу в другом обличье, а к некоторым и вовсе невидимой. Но к Вам меня послали, причем приказ поступил с самого верха, просьба была, сделать все как можно деликатней и в облике самого близкого Вам человека, который вызовет наибольшее доверие. И вот я тут.
– А чем я так необыкновенен, что Вы передо мной чуть ли не извиняетесь?
– Дмитрий Кириллович! Учитывая Ваши исключительные заслуги и способности, велено Вам передать, что Вы не доделали одну свою работу, которую там, – она подняла тонкий пальчик кверху, – ждали от Вас уже очень давно. По правде сказать, Вас и направили сюда потому, что нужно было сделать именно эту работу. А поэтому не останавливайтесь, не расспрашивайте, а немедленно приступайте. Сроку Вам, – она поглядела на маленькие часики на руке, – один месяц, или чуть больше. Управитесь, ничего! Ну, – она встала, – засиделась я у Вас, пора мне. До свидания! Через месяц приду.
Вы верите в эту галиматью? Он проснулся под утро у себя на диване и понял, что все это сон. Разумеется, и слава Богу, но было в этом сне нечто, что заставляло задуматься. Ведь времени и правда оставалось все меньше, а работа лежала мертвым грузом, и серьезная, и, похоже, нужно ее доделать, вот именно все бросить, а ее закончить.
И приступил. Поехал в свой институт, зарядил где надо, все, что надо, и началась, полетела работа, понеслась по крутым ухабам, туда, в неведомое, в далекое, вперед. Вот он работает, не видит дня и ночи, не знает часов, не чувствует усталости. Мало, мало осталось времени, некогда ему, некогда! А все хотят узнать, особенно зануды из этого самого отдела теоретической математики, с каких это радостей старик взялся за совершенно бесперспективную работу, которую забросил чуть ли не пять лет назад? Да и кому охота корпеть над абсолютно ненужными формулами и идти по дороге, ведущей в никуда. В курилке склоняли шефа так, что ему впору было задохнуться от икоты, чуть не в глаза говорили нелестные вещи, но саботировать все же не посмели, а вечером понедельника собрались по его настоянию у Хворостова в кабинете на летучку, на которой он выслушал каждого, весьма терпеливо и внимательно, чисто по-человечески посочувствовал их недоумению, даже согласился с выводами о тупиковости этой темы, а потом внезапно встал, подошел к доске, взял в руки мел и написал на ней всего одну строчку.
Слово «обалдели», друзья мои, хотя и грубоватое, как нельзя лучше подходило к состоянию, в которое эти несколько формул привели аудиторию! Все онемели, затем вскочили, начали вдруг орать, голоса дошли до крика, сгрудились у доски, мел рвали из рук, дописывали, стирали и вновь дописывали математические крючочки и буковки, спорили до хрипоты, забабахали все в компьютер, распечатали, исчеркали всю бумагу, исправили и вновь напечатали, но уже начисто. Потом устали, потом напились чаю и вдруг, как по команде стали подходить к шефу, трясти руки, чуть ли не признаваться в любви, испачкали всего мелом, потом окончательно выдохлись, сварганили много кофе и сели где кто смог в плотный круг, разглядывая дело рук своих и его, их уже вновь любимого академика, шефа и, надо было признать честно, гениального ученого. А он никак не мог отделаться от странного ощущения того, что упустил весьма важную деталь, прошел мимо чего-то и не увидел. Ну, на кой ляд, скажите мне, высшим сферам эти абсолютно теоретические выкладки? Ладно, допустим, это прорыв, но к жизни, по крайней мере, сегодня и, надо думать, на пятьсот лет вперед это не имеет ни малейшего приложения. Зачем кому-то понадобилось заставлять его заниматься теоретической математикой, когда практических дел – невпроворот? Усталый, он поехал домой, почувствовал себя плохо и слег, уверенный, что это конец. Приходящая домработница нашла его утром совсем разбитым, вызвала врача, и уже вечером Хворостов был в больнице, с высокой температурой. Бодрые при больном врачи, выходя из его палаты, озабоченно качали головами, на консилиумах говорили о безнадежности случая. Он и сам чувствовал, что дело идет к завершению, но вечером в его палате раздался звонок. Он взял мобильник и услышал тот же самый голос, что и три недели назад:
– Дорогой Дмитрий Кириллович, что это Вы разлеглись? Стыдно! Ну-ка, собирайтесь быстренько и выходите, а я скоро буду, надо прогуляться кое-куда, хорошо? – и, не слушая возражений, она положила трубку.
В 12-00 в дверь его палаты постучали. Открыв ее, он увидел на пороге свою старую знакомую, но сегодня она оделась во все белое с золотом, немыслимая какая-то шляпка чудесно подчеркивала ее тонкие черты, зонтик удачно дополнял весь ансамбль, улыбка была на губах ее.
– Пошли, – сказала она, взяла его за руку и повела куда-то. Вышли из здания и вдруг окунулись в серый туман, который сплошь стоял кругом, затем, правда, развиднелось, проглянуло солнце, и он увидел странное здание, черное, хотя и довольно изящное, не слишком большое, с табличкой золотом по черному: «Мемориальное сооружение: Музей Майкла Спирита». Через какое-то время они очутились возле высокого дома, в который и зашли. Доска над входом гласила, что это университет. И правда, в одной из аудиторий шла лекция. Они вошли в зал, когда профессор закончил и преамбулу, и теоретическую часть.
– Я перечислю лишь самые важные свойства «Неопласта»: искусственные продукты питания, причем самые разнообразные, новые и часто деликатесные, безвредные; сверхустойчивые материалы, ткани от рабочих до изысканных, лекарства, в том числе и от тяжелых и неизлечимых ранее заболеваний и т.д. К примеру, все знают «Ювенин» – препарат омоложения и многое другое, в частности топливо… короче говоря, литература по этому вопросу имеется в избытке. И вот этому великолепию, как знают все, мы обязаны австралийскому ученому, Майклу Спириту, создавшему данный материал в 2999 году. Но далеко не все знают, что ничего бы не сделал господин Спирит, если бы почти столетием раньше безвестный ныне ученый – математик Хворостов в далекой России не открыл свой закон пространственно-временных соотношений, названную его именем и вошедшую чуть ли не в качестве аксиомы в учебники математики, астрофизики и астронавигации. А позже, основываясь на этом законе, гениальный математик и биолог Спирит и вывел свою знаменитую формулу…
Более Дмитрий Кириллович слушать не стал, а вышел из зала и тихонько прикрыл за собой дверь. Они пошли по коридорам, завернули на кафедру теоретической и прикладной математики, и в маленькой комнате он увидел на стене свое лицо, под которым была табличка с его фамилией, а под табличкой – текст, где подробно перечислялись его заслуги на поприще математики и организации науки, ученые, вышедшие из-под его крыла, работы его кафедры. Под фотографией стоял маленький столик и там, рядом с его книгами, отдельно лежала работа по той самой его последней теме…
Примерно через пять минут он уже сидел в своем кресле, а она стояла рядом и держала его за руку. Что-то он говорил ей, что-то она отвечала ему…
А утром в Академию позвонили и женский голос, (люди, близкие к академику, утверждали, что это была его жена Соня, «ну как две капли воды!»), произнес:
– Хворостов умер. – И трубку повесили.
Приехали, как могли, быстро и застали его сидящим в кресле, только голова чуть склонилась на грудь, мертвые глаза смотрели на фото Сони.
С тех пор прошло много лет, могила его со временем не потерялась, она ухожена и на ней всегда живые цветы, рядом лежит Соня, его жена. Вначале деньги давал его институт, потом, по сложившейся традиции – академия, а затем могилу забыли, почти не ухаживали, и она бы затерялась, если бы в 3001 году от Рождества Христова Майкл Спирит не нашел ее и не привел в нынешнее состояние. Знающие люди поговаривают, что он заплатил вперед такую сумму, что ее хватит на уход за могилой на сто лет вперед, а, может, и больше! Ох уж эти мне богачи из Беверли – Хилла!
2004