Наверное, странные совпадения преследуют кого-то, лишь только если он однажды полюбился им раз и навсегда, как любимый сорт цветов, гамма запахов или, что, быть может, является наиболее точным сравнением, как будто человек – их любимое блюдо, изысканное и редкое, и оттого ещё более желанное. Каждый раз, когда я всерьёз задумывался о каком-либо человеке, его призрачная неосязаемая тень ненавязчиво преследовала меня в неярких бликах серого света в зеркальных витринах, в опрокинутых вниз головой отражениях в лужах, дрожащих от набегающих порывов холодного ветра, в пустых глубинах чужих глаз – преследовала до тех пор, пока я, надломленный и утомлённый этими видениями, не встречал того человека, чтобы узнать, что в его семье случилось несчастье. Неизлечимая, не нами выбираемая болезнь, болезнь горевестника – и холод, промозглая серость, с каждым плачущим лицом, с каждой затуманившейся от боли парой глаз вползающая всё дальше в душу.
Когда мне было двенадцать, я упал вниз головой с третьего этажа строящегося дома, каким-то чудом, я отделался только парой ушибов и разорванных связок, но на всю жизнь с тех пор при мне осталась память – собственные крыльями раскинутые в стороны руки, тонкие и беспомощные, и небо, бесконечное, пьяной удалью врывающееся в разум, затягивающее в себя без остатка, а потом – собственное маленькое и почти безжизненное тело на земле далеко внизу, и свобода – нет больше боли, тревог, нет радостей и печалей – серое и бескрайнее, ближе матери, с которой ты когда-то был неразрывно связан, небо и свист ветра в ушах, и беспамятная холодная бесконечность – разве возможно, раз испытав, забыть?
Но никогда мне и в голову не приходило, что я стану одержим – я не верил в саму возможность такого события. Это случилось, когда я пытался дописать этюд, сидя в полутёмной комнате за чёрно-зеркальным фортепиано, а вокруг меня летали, как спугнутые неосторожным вниманием птицы, листки разворошённой партитуры. Музыка не давалась мне в тот день, и я в задумчивости гладил пальцами лаковые клавиши – они в тот момент как никогда более были похожи на безумный ряд оскаленных в бессмысленной улыбке зубов, им не хотелось, чтобы я закончил его, этот треклятый этюд.
Ветер разгонял по оконному стеклу прозрачными паутинными полосками дождевые капли, на которые так щедро было ненастное предгрозовое небо, и на улице по влажному темно-серому асфальту спешили куда-то бесцельно люди, завёрнутые в чёрные плащи – видит бог, я любил это ненастное декадентство всей душой, я погряз в нём, как в одиночестве, как муха в янтаре, и ничего не имел против. Этюд не хотел быть дописан – я видел это почти воочию, и с каждым щелчком секундной стрелки часов, стоящих на пустом холодном, как разверстая пасть какого-то чудовища, камине, я понимал всё больше, что муза покинула меня. Демон настиг меня неожиданно – с лёгким, еле осязаемым толчком что-то вошло в моё сознание, мои мысли спутались, окружающее дрогнуло и сдвинулось против часовой стрелки, увлекая вслед за собой беспомощный разум в какое-то марево, избавляющее от необходимости думать. Потом я обнаружил, что сижу на полу, и карандаш в моих руках сломан, а этюд снова рассыпался и рассеялся дюжиной исписанных листков по полу.
Горячечное, тёплое присутствие чего-то чуждого, но, вместе с тем, родного и связанного с тобой, в сознании – вот на что это было похоже, вот он был каков, этот демон. Каждое его слово было совершенно выполнено, изваяно из незнакомых звуков, огранено неизвестными по силе чувствами, как драгоценный камень – мне ли, как музыканту, не оценить этого. Слова текли горячей, коварной цепочкой, и смысл их понемногу мне открывался, и это сводило меня с ума. Демон приказал мне – я сел за фортепиано, безмолвно замершее передо мной, спрятавшее свой оскал за чёрной крышкой, попробовал ноты – фортепиано замерло, как будто инструмент боялся, как будто он чувствовал, как изменились мои пальцы. Мне было жаль его – мой инструмент, многолетний спутник моего одиночества – но я ничего не мог поделать. Демон приказал мне, я подчинился, и мы стали истязать инструмент, насиловать его, извлекая из струн и молоточков звуки на самой границе того, на что они были способны.
Жалобно стонало и плакало фортепиано, дождь ярился снаружи, переродившись в бурю, скрипели деревья, теряя листья, ветки. Мимо оконного стекла, в мгновение ока превратившегося в кипящую, пузырящуюся плоскость, пролетали совершенно неожиданные предметы – вывернутые наизнанку чёрные зонты, чья-то шляпа, а затем они превратились в неясные размытые тени, носящиеся по воздуху, и всё это слилось в одну неистовую вакханалию воды, ветра и тьмы – мрак затопил мою комнату, и нечеловеческие звуки, что я извлекал из фортепиано, вплетались в неё и дополняли её букет. Демон мучил меня, его жар терзал мою голову, я почти ослеп и не мог дышать – но звуки, срывавшиеся из-под моих пальцев, были лучшей наградой – я никогда в жизни не играл лучше, безумие ярящейся вокруг и опутавшей меня мелодии доставляло мне почти ощутимое физически наслаждение, и демон, кажется, знал это и не собирался меня отпускать.
Я играл, и всё меньше оставалось от меня самого – только звуки, изменчивая, неистовая новая стихия – и направляющая меня сила, неумолимая и прекрасная – моя муза могла бы умереть от зависти, увидев, что делает со мной этот демон. Сам мой разум распался на части и соединился с гармонией и безумием музыки – меня не стало, и это было восхитительно. Я не знаю, сколько времени это продолжалось, я потерял само представление о времени как о чём-то, что применимо к понятию «человек», но, наконец, мой демон сжалился надо мной и разрешил мне отдохнуть.
Я сидел на полу, обняв руками колени, и сознание понемногу возвращалось ко мне. В руках у меня был карандаш и листки с партитурой – этюд оказался закончен, но я понял, что у меня не скоро ещё появятся силы сыграть его снова. Демон был рядом, он молчал, но слов, наверное, ему и не было нужно – я не мог сопротивляться его воле, потому что не мог противиться вдохновению.
Дождь почти кончился, он водяной пылью вальяжно кружил во влажном воздухе, и в низких тягучих безрадостных облаках, затягивавших небо, уже не было ничего опасного, в них больше не было безумия, так что я даже заподозрил, что недавнее буйство стихии было всего лишь плодом моего разгорячённого воображения. Спустя полчаса я даже почти забыл о демоне, настолько ненавязчивым стало его присутствие – я очень устал, глаза закрывались, так что я заснул, свернувшись калачиком на полу, беззаботно, как в детстве, и не тревожась ни о чём. Мне снился мой демон – он и во сне был рядом, успокаивал меня, чуть ли не гладил по голове, как маленького неразумного ребёнка, обещая, что мне больше незачем тревожиться и нечего бояться. Я поверил ему – это оказалось до безумия просто.
Меня разбудил звонок в дверь. Я попросил разрешения пойти и посмотреть, что за гость почтил меня своим присутствием – мне позволили, и я спустился вниз по лестнице и открыл дверь. Это была Анна – девушка, которую по какой-то причине не отпугнул мой вечный задумчивый аутизм и бегство от реальности, ничем не выдающаяся личность, которой я был обязан двумя неудачными прогулками, в течение которых каждый из нас пытался решить, что же ему нужно от другого. Я поздоровался с ней и пригласил войти, ощущая острое недовольство. Только когда я нёс её пальто к вешалке, я понял, что недовольство принадлежит не столько мне, сколько демону – она не понравилась ему; весь её вид – пустые широко распахнутые серые глаза, водянисто блестящие видимым отсутствием мыслей, лёгкая, слишком лёгкая походка, небрежно перекинутая через худое плечо шаль – всё это раздражало его, ровно как и меня, впрочем, моё впечатление от этой девушки было омрачено ещё и ввиду полного отсутствия у неё груди, а так же интеллекта, чувства юмора или любых других качеств, которые потенциально могли бы искупить это отсутствие.
Я сам не понял, как он толкнул меня на преступление, и ещё меньше понял причины его поступка – кажется, демону показалось, что бедная глупая Анна способна подорвать его безраздельные права на полное владение мной. Анна что-то щебетала, сидя в кресле, пока я заваривал кофе, а гнев демона понемногу заполнял меня изнутри, пока ярость не появилась двумя раскалёнными точками на дне моих глаз. Прошло несколько минут. За окном было всё так же пасмурно, Анна пила кофе, покачивая тощей ногой в крошечной туфельке на шпильке, когда внезапно увесистый серебряный крест сорвался со своего места на стене. Я еле успел уклониться, металл оставил на моей щеке глубокую царапину, я спрятал лицо в ладонях; вид собственной крови зачаровал меня, и я не заметил, как демон появился рядом, замаячил неясной горячей багровой тенью, источающей гнев.
Снова моё сознание было подчинено в одно мгновение. Я замер в нерешительности, девушка рядом со мной что-то говорила, её некрасивое лицо исказило беспокойство, но разве это было важно? Мой демон, мой проклятый мучитель, погладил меня по голове и приблизился – горячечная квинтэссенция моего безумия. Демон обнял меня и вложил нож в мою ладонь, и затем, не размыкая объятий, направил мои руки. Кровь с моей щеки, всё ещё не засохшая, покрывала их сложной сеткой потёков, похожей на карту метро, и мне это не понравилось – я обеими руками держал лицо несчастной девушки, пока она слабо билась, чувствуя течение жизни, уходившей из её раны. Когда я отнял ладони, они были сплошь красные, и меня это вполне удовлетворило – раньше я никогда не обращал внимания на острую, коварную красоту крови и на силу её цвета. Демон был доволен. Он подарил мне букет ощущений, каких я никогда не испытывал раньше, и слов у меня не хватит, чтобы это описать, как не хватает, чтобы объяснить, что он говорил мне, когда только ворвался в мой разум.
Ветер раскрыл окно и ворвался в столовую мрачным влажным вихрем и запахом сырости; мои руки, красные по локоть, теперь казались мне очень хрупкими, как будто были из стекла, и мне стало вдруг страшно, так, что я ещё меньше мог размышлять, чем до этого – как в детстве, когда ты лежишь, скорчившись под одеялом, в горячем от собственного дыхания мраке, и пытаешься заснуть, а вокруг тебя масляными кляксами в темноте, как набухающие бутоны каких-то отвратительных цветов, распускаются искажённые немыслимой, невозможной смесью эмоций лица, в которых, несмотря на всю их фантастичность, проскакивает нечто ужасное, панически-человечное, и, кажется, даже клетки твоего маленького, забившегося в самый угол кровати тела теряют память о том, что такое свет.
Всё же он был привязан ко мне, мой демон. Я, замерший посреди столовой над телом, безжизненным и бессмысленным чуть более, чем оно было при жизни, был сильно уязвим, моё сознание дрожало от ужаса, пока, спустя некоторое время, я не обнаружил, что стою, как был, в белой рубашке и домашних серых штанах, босиком, голова не покрыта – на мосту, а он, слабо мерцая тёплым багрянцем, стоит рядом и держит меня за руку. Я посмотрел вниз. Край брусчатки – и дальше виднеется тяжёлая, свинцово колыхающаяся недобрым неспокойствием водная гладь. Ни я, ни демон, ни небо не отражались в ней – она была слишком наполнена собственным смыслом, слишком тяжела и материальна, чтобы вмещать в себя что-то ещё. В ней было нечто от холода металла, от твёрдости мокрой каменной мостовой, холодившей мои босые ступни, и от мрачного безумия ненастного тёмного неба. Ветер, порывами поднимавшийся от воды, немного отрезвил меня, а демон держал за руку, снова гладил по голове и говорил какие-то слова, но я был слишком слаб и всё ещё испуган в тот момент, чтобы понять их смысл. Зачем, как это случилось, чем я приглянулся ему – не знаю, но я, стоя босиком в промокшей белой рубашке на грани, на самом краю камня, ветра и воды, снова был маленьким ребёнком под защитой горячих всесильных рук. У него не было даже необходимости мне приказывать – он просто повёл меня вперёд и вниз, и спустя мгновение мои ступни коснулись воды, оказавшейся прочной, как земная твердь, и надёжной, почти как тот, кто вёл меня.
Страх покинул мой разум, осталась только доверчивая слабость и лёгкое подрагивание окружающего мира, в такт нашим шагам. Я шёл, держась за руку демона, вперёд, туда, где канал впадал в море, где свинцовая водная зыбь сливалась с нездешним, низким и ненастным, беспамятным и холодным небом.