Я сидел в одном из сухих изрыженных осенью скверах, разбросанных в большом количестве по всей Москве. Мои ботинки были тронуты чёрствой корочкой грязи, а брюки, сужавшиеся книзу – разодраны. Синяя рубашка имела вид весьма запыленный, а многонедельная щетина облепила моё скуластое лицо, как иней зимой, застывающий на стёклах.
Я боялся умереть небритым. И неухоженным. В грязных ботинках и рваных брюках. Все смеялись бы надо мной, если бы такое случилось, а некоторые даже говорили друг другу, брызгая слюной священной брезгливости: «Бомж…» А вдруг, моя мама выглянула бы в это самое время в окно, и услышала, и увидела…И мою синюю рубашку, и эти праведные лица. Она бы заплакала, наверное. И я, уже мёртвый, попытался бы крикнуть ей, собрав весь скукоженный воздух из своих табачных лёгких. Я бы попытался крикнуть ей, но мой рот не издал бы ни звука.
Что бы написали на моём надгробии? Вельзевул? Люцифер? Нет, мама бы не допустила, она бы первая сняла моё истерзанное тело с костра их правосудия. Мне кажется, она бы отправила со мной в могилу очень много вещей: старую, потрёпанную детскую книжку про Тома Сойера, чёрно-белые фотографии меня же трёхлетнего, мою табакерку, мой плёночный фотоаппарат, мою жизнь. Она бы очень плакала над моим гробом. Я знаю, что в тот день неба бы не было. Было бы серо и гвоздики резали глаз краснотой. Красотой. А я никогда не любил гвоздики.
И я не знаю, отчего мне в голову приходят мысли о смерти. Здесь, сейчас, в этом соломенном сквере. Я вроде бы ещё жив. И я могу петь. Тихо-тихо, с надрывом и хрипотцой: «Как мало мы сделали, мой друг, как мало…» И я вроде бы ещё помню своё имя – Виктор. И вроде бы это нормально, даже хорошо. А ощущение такое, будто всё – ничего больше не будет. А ощущение такое, будто ничего и не было.
Я не хочу умирать некрасивым. Я снял ботинки и выкинул их в ближайшую урну. Я снял брюки, рубашку, и сделал с ними то же самое. Я был Адам. И я вышел из сквера, и я шёл и плакал. И все остальные плакали, а может, мне так казалось. И я вроде бы хотел жить, но какая-то старушка подошла ко мне с другой стороны улицы и вложила в мои руки две красные гвоздики. А я никогда не любил гвоздики. И я упал перед ней на колени, и она благословляла меня, касаясь лба своими сморщенными ладонями. И я смеялся, и я познал счастье. Я твёрдой рукой сжал цветы и отнёс их на свою могилу.
Прости меня, Том Сойер. Прости, за то, что я оказался не таким преданным другом, как тебе бы хотелось. Прости меня за мою трусость. Прости и ты, мама. За то, что недолюбил, недосказал, недо… Прости меня мама, прости…И попроси прощения у всех тех, кто никогда не принесёт к моему памятнику гвоздики…