«Вечность можно сыграть по двум нотам. Одну ты можешь увидеть во сне с понедельника на субботу, вторую – найти в воспоминаниях своей матери. Я называю это созвучие временем».
Седьмая соната.
Я не спасла тебя тогда. Прости. Знаешь, после того дня я часто ходила на набережную и читала стихи. Я ждала дождя. С собой у меня был чёрный зонт, и я нередко представляла себе нашу случайную встречу.
Я сижу на умирающей скамейке, мимо меня ходят люди, небо затянуто стихией и пахнет цветами. Иногда я курю. А люди всё ходят. А дождя всё нет и чёрный зонт в моей сумке, скуля колет кожу холодом спиц. Я слушаю Баха.
Курносый ребёнок, улыбаясь, обнимает мать. Две девушки смеются, проходя рядом со мной. Старушка ведёт на поводке белого пуделя. Мужчина целует женщину. Я слушаю Баха. А дождя всё нет.
Потом я оказываюсь возле твоего дома, и минорное настроение плотной пеленой окутывает мои мысли. Я достаю из сумки чёрный зонт и раскрываю его.
Мой виноватый сон откупился от меня звуками аккордов, которыми играется твоя жизнь. Я не спасла тебя тогда. Прости. Начинается дождь, я сижу в абсолютном одиночестве на одной из скамеек, что разбросаны по набережной. Я курю. Мне слышатся твои шаги, но это просто у моей надежды сели батарейки. Капли падают как в замедленной съемке, и я без труда могу проследить за тем, как одна за другой они разбиваются о мои ладони. Мне хочется написать для них реквием.
Я не спасла тебя тогда. Прости. Я слишком сильно боялась боли.
Между мелодий.
Вчера я видела, как один человек играл на рояле. Он создавал музыку моих воспоминаний. Он смотрел в зрительный зал, но не видел моего лица. Он пел. Мне хотелось плакать от того, как это было прекрасно…
Тишина догорала эхом в высоких потолках. Он закрыл крышку рояля и люди ушли. А я ещё долго сидела, пытаясь воспроизвести его потерянный взгляд, устремлённый вглубь тысяч сердец, что безмолвно слушали его голос и ничего, совсем ничего не понимали.
Этот мотив не принадлежит классике.
Меня не покидает желание оставить этот город, замерший чьей-то угрюмо молчаливой тенью на карте. Но он не отпускает никого из тех, кто может творить завтрашний день. Мы не имеем права быть самостоятельными, мы слишком много знаем, мы слишком многое можем рассказать миру, и мир покраснеет от стыда и накроется паранджой. Поэтому мы просто ходим на вокзал и стоим на перроне, смотрим, как менее везучие из нас, те, кто смеялся всю жизнь и не оглядывался, уезжают. Мы не прощаемся с ними, мы стаей прячемся по углам и ждём следующего поезда. Он придёт. Он будет. Это единственное, в чём мы уверены до конца.
Одиннадцатая соната.
Я снова возвращаюсь в этот город. Не то чтобы я скучала, или меня в редкие периоды меланхолии накрывала ностальгия, нет. Просто я ещё не отдала городу все долги.
Последние два года я не видела людей с печатью узнавания в глазах. Сплошь незнакомые или новые знакомые. К этому привыкаешь. Только путаешься иногда среди бесчисленного количества лиц: хмурых, угрюмых, счастливых, влюблённых, жаждущих (да-да, были и такие), полубезумных, совершенно безумных, спокойных, равнодушных, глубокомысленных, глупых, усталых…
Сейчас я забыла их всех, я составила маршрут возвращений. У меня впереди чуть больше, чем жизнь, и я не спешу. Мне некуда спешить. Я иду на набережную.
Я помню всё. Я тогда очень ждала дождя. Мне казалось, что если начнётся дождь, тот человек обязательно придёт. Не может не прийти. Возможно, так бы оно и было, но дождь случился только поздней ночью – он ворвался в мой сон, полностью прогнал из него всё лишнее, накрыл меня тысячей капель и оставил мокрый асфальт в подтверждение своей настоящности.
Я помню всё, даже несказанные тобой слова. Я стучусь в твою дверь. Я вижу твоё лицо. Ты молчишь. Мы так долго ждали, что бесконечность успела утонуть в отсутствии миллионов наших неотправленных друг другу писем...
Паузы между треками.
Он каким-то непостижимым образом присутствовал в моей жизни всегда. Я читала его между строчек в книгах, находила в червонном короле, когда раскладывала карты, видела во сне, если меня не будили между семью и девятью часами утра. Я была готова к тому, что однажды вечером встречу его в пустынной аллее осеннего парка, и он скажет мне «Здравствуй»…
Соната номер пять.
Я в который раз прощалась с тобой. И в который раз думала, что навсегда. Между нами тягуче разлилась тоска. Девушка рядом с тобой улыбалась и была полна уверенности в том, что ты принадлежишь ей. А ты принадлежал хандре, дороге в никуда, забытым мелодиям, тем, кого застрелили, и кто застрелился сам, бывшим любовницам и снежным нагорьям.
А я была полна уверенности разорвать в клочья свои привязанности, броситься на колени перед суровым временем, умоляя если не бежать прочь вместе со мной, то хотя бы не тянутся так мучительно медленно. Употребляла анаболики: чужие губы, бутылки, мерцающие изумрудно-зелёным стеклом, слова гениев, далеко не всегда признанных, раскалённые мысли, оставляющие шрамы на израненной душе…
А потом в моём доме раздался звонок.
Соната номер шесть.
Мы встретились в ближайшем сегодня, мы пошли на набережную. Мы говорили, и наши пальцы сплелись подобно жизни матери и ребёнка, и разжать их было бы как минимум ошибкой, как максимум – преступлением. Твои поцелуи оставили неизбежный след на моих руках, и полный безвыходности крик: «Останься!» отпечатался эпилогом ко всем моим будущим влюблённостям. Ты был растерян, и я могла распутать узелки твоих сомнений, но я медлила, потому что знала, что ты никогда не сможешь меня полюбить.
Мы пили чёрный чай, слушали серьёзный голос диктора по радио и мечтали, мечтали…
Я лежала на твоей груди и слушала стук твоего сердца. Мне казалось, что это лучшая музыка в мире. Я думала, счастье будет бессрочным, а оно… взяло и закончилось.
Соната номер три.
«Я люблю тебя нелинейно: не из года в год, а из жизни в жизнь…» - так начиналось письмо моей матери одному из её любовников. Как-то она рассказала мне о нём: «Когда он поднимал крышку рояля, всё вокруг замирало в предчувствии, а когда он пел, вечность отражалась в его пронзительно беззащитных серо-зелёных глазах…»
Элемент художественности в сонатах.
У меня зависимость от полуночных разговоров философского характера и книг, которые я никогда не напишу. У меня зависимость от головоломок и мозаичных узоров чьих-то едва заметных чувств. У меня зависимость от питерского неба и Невского проспекта. У меня зависимость от пражских улочек и средневековых замков. У меня зависимость от апреля и крыш многоэтажных домов…
Соната номер восемь.
Мне удалось остаться наедине со своим вдохновением. Нежное, хрупкое, обнажённое в своей откровенности, оно стало для меня мольбертом, на котором я лёгкими движениями кисти выводила твой портрет. И постепенно он обретал твои черты, принимал в себя твоё имя, дышал в унисон с тобой. Я создала шедевр. Шедевр создал тебя.
Четвёртая соната.
Мне удалось смириться с мыслью, что параллельные миры, запатентовавшие нас на следующие несколько сотен лет, никогда не пересекутся. Но вопреки всем законам бытия это произошло. Видимо, где-то в тысячелетии случается одна-единственная ночь, когда система даёт сбой и может произойти всё, что угодно.
Звучанье…
Однажды я купила краски и разрисовала потолок в своей комнате. Теперь, каждый раз, когда я просыпалась, первым, что я видела, был строгий профиль неизвестного мне мужчины. Я придумала ему жизнь, я дала ему имя. Я сочинила для него характер, собрав воедино все самые яркие мечты. В своём несуществующим мире он был подвержен депрессиям и постоянным разлукам, непрекращающимся поискам и невыполненным обещаниям. А ещё он мастерски играл на рояле…
Вторая соната.
Вновь мы встретились на нулевом километре, разделяющем твою и мою фантазии. Он был нейтральной эмоцией между твоим «Я» и моим «Мы». Стараясь сохранить дистанцию, мы катастрофически быстро шли на сближение. И закруженая, я упала к твоим ногам. А когда ты увидел, что километраж сорван, то ушёл…Я смотрела тебе вслед и не могла поверить, что конец наступает так. Быстро и нелепо.
Соната номер десять.
Скоро будет два года, как меня приютил этот город-гигант. Мы с ним не родственники, но партнёры. Наши отношения – 50/50. Мы равны. Мы уважаем друг друга. Он не позволяет себе напомнить мне о том человеке, а я не позволяю себе просить его о большем.
Здесь я начала вести дневник. Дни в этом городе непохожи друг на друга, и я стараюсь запечатлеть мимику каждого из них в толстой чёрно-белой тетради.
Люди тут постоянно улыбаются. Но всякий – предатель в душе и льстец в реальности. Я научилась выделять таких из толпы, увидев лишь раз. Их взгляды слишком отличаются от взгляда того человека.
Соната номер один.
Я совсем тебя не знаю. Ты ещё не стал частью меня, но уже гостишь в моих сновидениях. Ты бесшумно входишь в них и садишься в мягкое кресло, на твоих коленях засыпает моя кошка. Я зашториваю красный атлас тканей на окнах и сажусь перед тобой на пол. С потолка на тебя смотрит гордый профиль мужчины, но ты не спрашиваешь, кто он. Мы молчим. Где-то звучит Бах и идёт дождь. А потом ты говоришь мне, что секунду назад наступил понедельник.
Лишние ноты.
У меня аллергия на душные реплики разумных людей и на их потёртые дырявые жизни. У меня аллергия на пустые пространства и на циферблат часов. У меня аллергия на границы и ограничения. У меня аллергия на зеркала, потому что в них я всегда выгляжу моложе, чем есть на самом
Соната номер девять.
Сегодня я уезжаю из города. Те, кто раньше был со мной, затравленно смотрят на меня из темноты. Стая не сможет спастись, покуда не научится дышать поодиночке. Их глаза жадно провожают меня, когда я иду к поезду. Они уже живут моим будущим.
Ты не пришёл проводить меня. Никто не пришёл. Только моя мать стояла на перроне и в морщинках у её глаз замерли слёзы. Она улыбалась. Я сделала то, что когда-то не смогла сделать она. Я вырвалась из этого города.
Двенадцатая соната.
Мы любили. Впервые. И в каждом нашем движении дремала невыразимая печаль. Мы знали, что на самом деле мосты разводят не ночью, а утром. Где-то внутри моих невыносимых серо-зелёных глаз неконтролируемо пульсировала грусть. Но всё было так, как должно было быть. Иначе я бы не смогла сложить свою мелодию.
Post Scriptum в музыке.
Я не забываю людей. Их лица инеем оцепенели на стекле, через которое я некогда смотрела на дождь и слушала Баха. Их лица окостенели в фотоальбомах, спрятанных среди моих снов.
Твоё лицо очерчено среди прочих особенно чётко. Твоё лицо – вечная маска для моих вдохновений. Когда-нибудь я сниму её. И тогда мы, наконец, поймём, кто же из нас был прав.
Тринадцатая соната.
Я открыла глаза.
На календаре была суббота. В душе увядшими розами цвёл сентябрь. Я села за рояль, и танец рук на покрывале чёрно-белых клавиш обозначил наше время всего двумя нотами. Мне аккомпанировал вечер.
Я посвятила эту музыку тебе.