Роса, сверкающая и холодная. Слезинками покрывающая весь луг. Вблизи капли зеленые, прозрачные, а чем дальше, тем серебристее. Мы стоим и ждем, как команды, первых лучей солнца, которые дотронувшись вершины холма, будут заливать его и набегут на луг. А пока за нами стена деревьев рощи. Холодно, через босые ноги холод пробирается выше, но всё-таки пока еще не так холодно, пока не мокро. И вот вершина холма становится ярко зеленой, ярко желтой, пятнышко солнца растет. А она увлекает меня за собой, раздвигая руками высокие стебли травы. А я сжавшись следую за ней, окунаясь в сверкающее холодное море. Точнее всё море достается ей, тут же оседая и впитываясь в платье. Мне остаются лишь мокрые холодные стебли, шершавые, прилипающие к ногам и рукам. И идти нужно осторожно, чтобы не порезать руки и ноги и не наступить на жесткий сухой стебель. А хочется не идти даже, а бежать быстрее. Только секунду назад холодная земля позади кажется родной и теплой, а от холода росы дыхание сдавливается в груди. Быстрее, быстрее, вот вырвались из ледяных объятий, но одежда вся мокрая и дышим судорожно, взбираясь к спасительной верхушке холма уже согретой солнцем. И останавливаемся там, зажмурив глаза от сверкающих бликов солнца на поверхности реки. Теперь обернуться и смотреть на луг - серебряный, блистающий, рассеченный посередине ярко зеленой полосой нашего пути сюда. И вот под лучами солнца роса начинает таять, быстро, волшебно яркая зелень проступает сквозь капли, они тают и поднимаются вверх легким маревом. Белесые языки тумана скрываются в роще между деревьев и там тоже настигаются сверкающими меж деревьев золотыми лучами.
А мы стоим держась за руки, восторженные, немые. Краски, запахи, воздух, холод и тепло вместе, все это не умещается в нас, вырывается наружу с каждым вздохом. Каждое солнечное утро. Каждое.
Потом мы садимся на траву и смотрим на реку, на серебристые теперь уже ряби, на голубое с пушинками облаков небо. А потом я засыпаю у нее на коленях, подсунув себе под нос прядь золотисто русых волос. А она вынимает из моих волос травинки и я так люблю это. Замереть под прикосновениями ее пальцев и засыпать, когда эти пальцы, эти ладони остановятся, закопавшись в волосы, согревая уши и затылок. Я люблю тепло, для меня это награда за утренний подвиг, да, для меня это подвиг - окунаться в ледяную росу и идти по ней захлебываясь мокрым холодным воздухом. Даже когда на небе тучи и мы не идем никуда, я всё-равно просыпаюсь. Лежу в теплой постели думая, как хорошо было бы сейчас попасть туда на холм. Воспоминания о росе заставляют тело покрыться мурашками, съежиться, но я встаю с постели и бегу через улицу. И стучу в ее окно. Она открывает и впускает меня и я ложусь к ней и она гладит мои волосы, пока я снова не засыпаю. Всё лето быть в этих руках - таково было мое детское счастье.
И я помню это до мельчайших подробностей, до каждой детали. Вот сейчас стою перед лугом, уже скошенным, желто-зелено-серым, под зеленым холмом. Ступаю по нему и вспоминаю, как приезжал сюда студентом второго курса. А она уже закончила учиться и работала здесь агрономом. И это было мне смешно. А она была серьезная и конечно другая. Волосы стали темно-русыми, и стрижка короче, и веснушки с лица почти все убежали, только на носу и вокруг него осталось их немного, будто они заняли там оборону и стойко защищаются. И глаза стали другими, больше и грустнее и веселее, непонятно. Помню неловкость нашу, мою, от первой после долгой разлуки встречи. А потом легкость, когда рассказывал о себе, о учебе. И как шли мы по деревне, она чуть впереди, а я за ней. И как пришли мы на любимый холм. И как я хотел опять, чтобы руки ее коснулись моих волос, и носом уткнуться в ее волосы. И как получилось, что двое взрослых больших человека не могут справиться, не могут вместить в себя такую большую, оказывается, детскую любовь. Или этого не мог сделать только я. А вот сейчас как-будто могу, уже совсем большой, старый, так, что поднимаясь на холм, останавливаюсь, чтобы отдышаться. И это смешно и грустно, такой же спазм в груди, как у мальчика в мокрой одежде, заледеневшего. И сейчас огонь в груди и сердце стучит и в висках тоже. Только я один.
Лето после третьего курса было таким горьким. Злым. Я не ходил на этот холм, хотел забыть его, навсегда стереть из памяти. Сидел у бабы Зои, слепой уже почти - правый глаз совсем зарос бельмом, а второй еле видит. И она рассказывает мне. Как она уходила, умирала. Как они вместе ждали машину, и потом медленно шли к ней, как укладывали ее в кузов и ехали в больницу. И как она все это время шептала побледневшими губами. Молилась. Богу. За меня, и за меня тоже. Шептала мое имя в молитве. И назад не вернулась. А я сидел и слушал сжимая кулаки. Молилась! Это сейчас легко слышать, даже вспоминать. А тогда, комсомол... Бога нет. И я был зол - на нее, за это, за то, что молилась, что ушла. На себя, что не обнял ее тогда, не увез. Сжимая кулаки думал - Бога нет, нет, нет.
Уфф. Поднялся, сердце стучит. Успокаивается, успокаивается. Сажусь на траву, смотрю на реку, на заходящее осеннее солнце. Закрывая глаза. Теплый ветер ласкает мои щеки и дрожащие руки. Согревает. Я так люблю когда тепло. Ветер касается меня, ласкает волосы. Шепчет побледневшими губами. И я засыпаю. Ты за меня молилась. И я.