Скрипка
Пожар
В колючем воздухе наступившего января висит что-то неприятное, тревожное. Запах гари, смешавшийся с ощущением внутренней зябкости, той, которая гораздо хуже физического холода и даже болезненного озноба. Хмель мой почти улетучился, несмотря на то, что за всю ночь выпито было немало. Противно, как избалованный ребенок, ноет висок, и жутко хочется чаю и спать. Я сворачиваю за угол и, сокращая путь, иду по узкой тропинке, протоптанной в грязном снегу скрипучими подошвами не желающих ходить по заданной траектории посыпанных песком пешеходных дорожек. Наискосок. Вот я почти и пришел, соседский двор-колодец и я увижу тебя, дружище - “Дом, милый Дом”.
Огромная красная морда Пожарной машины заставляет меня вынуть лицо из лохматого воротника куртки и, наконец, выбросить из головы привязавшийся мотив какой-то дурацкой песенки. Пожар? В новогоднюю ночь? Не повезло кому-то. Я провожаю глазами спину “пожарки”, которая на фоне спящих домов кажется заблудившейся гигантской божьей коровкой, и ныряю в свой двор. Возле моего подъезда толпится народ. О-па! Кому ж это не повезло-то? Не мне ли? Слово ”УТЮГ” замигало внутри головы огромными неоновыми буквами, и я чуть не загремел на раскатанной ребятней ледяной дорожке, потеряв от волнения равновесие. Окна, увидеть свои окна… Фух-ты! Целехоньки! Сверкают новыми стеклопакетами, как и прежде. Пронесло! Зато, чуть выше и правее, чердачное круглое окошко обуглилось по краям и то ли дымит, то ли дышит в мороз клубами вырывающегося из него пара через треугольники разбитых стекол.
Машина Скорой помощи стоит у подъезда, распахнув свои недра, лениво и безразлично.
- А что случилось? – спрашиваю я у одной из баб Нюр, пытаясь как бы ненароком заглянуть в раскрытый тыл неотложки, повинуясь какому-то патологическому инстинкту увидеть страшное, хоть краем глаза.
Бабы Нюры начинают галдеть все сразу, наперебой, с азартом и вдохновением вываливая на свежие уши событие века, или уж, по крайней мере, будущего месяца.
- Ой! Такое! Такое, соседушка! Погорели! Что ж вы дверь-то кодовую не поставите никак… Хорошо еще, что соседи ваши вовремя спохватились, а то ведь еще малёхо и перекинулся бы огонь! Дом старый, в стенах дранка… А если б вспыхнуло! Повезло вам! Бог уберег! А этих убогих давно гнать надо было, а то - вон, притон устроили, вонищу развели… Заразы-то от них сколько, от бомжей этих… Праздник они отмечали, видите ли! Пережрались, понакурились ироды… Может окурки не затушили, а может еще что… Двоих уже увезли, а там еще кто-то есть… О-хо-хох…
- Эй, кто-нибудь! – раздается из-за обклеенной пожелтевшими объявлениями покосившейся от старости подъездной двери голос, - Дверь придержите! Не проходим!
Два огромных санитара, больше похожих на мясников с молочного рынка, несут носилки. В них, накрытое простыней, тело. И запах… Запах паленой куриной шкурки, только резче, тошнотворней. Они запихивают носилки в машину, их лица не выражают ничего, кроме физической усталости не спавших ночь людей. Потом - милиция, вопросы, показания, сгоревшие матрасы…
Мне они не мешали. Бомжи. Ведь, надо же им где-то греться, а в старом “сталинском” доме - много места. Я живу на последнем этаже, выше - лестничный пролет, ведущий на чердак, там они и ютились. Да, вонь, не без этого… Но, наши бомжи были культурные, вежливые, здоровались… Вот и не гнали их, жалели, мирились с временным соседством, на дворе - мороз, зима, как ни как.
Вся эта суматоха с чердачным пожаром выбила меня из колеи. И этот запах! Жуть! Хорошо еще, что дверь - сейф, а то и квартира пропиталась бы вся…
Попав домой, вместо чая я напился кофе, а вместо “спать” - уселся за компьютер. Сколько прошло времени - даже не знаю, за окном начало темнеть, наступал ранний зимний вечер. Звонок в дверь заставил меня вернуться из виртуальности к реальности и, наконец, разогнуть бедные скукоженные позвонки. Я потянулся, похрустел шеей и, нащупав ногами старенькие стертые тапки без задников, пошел открывать. Принесло же кого-то…
Распахнув дверь, я от неожиданности чуть не захлопнул ее обратно. Передо мной стоял огромный бородатый бомж, освещенный светом, вывалившимся из моей раскрытой двери в подъездный мрак.
- Вам чего?
Он замычал и, даже как будто застеснялся, но, потоптавшись несколько секунд на месте, сделал шаг вперед и протянул мне какой-то предмет.
- Что это? – спросил я, невольно отшатнувшись, подавившись его помоечным запахом.
- Это… вам.
- Мне?
- Скрипка велела… вам. Наши хотели “загнать”, но я не позволил. Еле отвоевал. Берите.
Я аккуратно взял предмет. Футляр - кофр. А когда оторвал от него взгляд, бомжа уже не было.
- Эй, эй, гражданин, постойте! – закричал я вниз, выскочив в тапках на лестницу, - А где она? Скрипка, где?
Бомж ответил не сразу. И это молчание в темноте (в подъезде, как обычно, перегорела лампочка), сказало все до слов. Без слов.
- Нет больше Скрипки. Сгорела она.
И все сложилось. Вдруг. В одну объемную картину.
Дама
Это было примерно год назад. Тоже была зима, последние числа декабря. Я вышел из редакции и вдохнул запах города, готовящегося к празднику. Как-то все навалилось, сразу… Проблемы, казавшиеся мелкими и незначительными, вдруг увеличились в арифметической прогрессии до размера огромного мусорного кома, из которого то и дело отваливался какой-нибудь жирный кусок, требуя безотлагательного решения прямо сейчас, до наступления нового календарного года. Будто бы это “до” что-то могло действительно решить… “До” - “после”, какая собственно, разница… Проклятая суета сует! Надоело! Как же все надоело!
- Напьюсь, - подумал я, и чуть не свалился в сугроб, получив тяжелый удар сзади по плечу. Твою мать! Я развернулся, заскрипев зубами от негодования, и сжал кулаки, приготовившись драться.
Передо мной стоял несвежий, помятый, сильно потрепанный жизнью человек.
- Здорово, братан! Сколько лет, сколько зим!
- Простите… - я еле сдержал желание двинуть ему сразу, увидев вполне довольную, улыбающуюся плохими зубами рожу.
- Ты чё! Не узнал?
- Нет, простите…
- Во, ёшкин кот! – человек выразил на лице явное недоумение, - Это ж я! Серега! Ну-у?
Серега - Серега… Я присмотрелся. Действительно, “ёшкин”! Это ж Серега! Мой однокашник! Дружище мой! В одной комнате в общаге, все пять лет учебы!
- Серега!
- Ну, б…
- Не узнал тебя! – я протянул руку, но он уже обнимал меня, тряс и пытался целовать…
- Ты как тут?
- А-а-а… долгая история… Слушай! Пойдем, посидим! Как раньше! Тут местечко есть одно, нормальное. Ты при деньгах? А то я… ну… это…
- Давай, - почему-то легко согласился я, наверное, мне и правда хотелось расслабиться, да и судьба институтского друга меня заинтересовала… видно, не сладко ему пришлось, судя по виду…
- Куда двинем?
- Да, тут «тошниловка» одна есть, рядом совсем…
- Название говорит само за себя…
- Да не парься ты, нормальный “Клуб”, по интересам, так сказать, и дешево, главное, - уже тащил меня за рукав куртки Серега.
Я был не в настроении спорить, а тем более сопротивляться, и плелся за ним, как баран, в предчувствии душещипательной истории жизни и трагедии Человека, бывшего старосты группы и любимца первокурсниц.
Серега взял “беленькую”, а я пиво. Мы расположились в самом приличном месте во всем заведении, в углу, у пыльного окна с паутиной, за высоким “стоячим” столиком на ржавой ножке и развилкой внизу, для устойчивости. Но, оценил я его по достоинству чуть позже. Серега быстро напился и потерял меня, как собеседника из виду, как впрочем, и себя самого, а я не без удовольствия предался созерцанию, обнаружив, что из нашего пыльного угла хорошо просматривалось все помещение пивнушки а, следовательно, и его колоритные посетители. Раз уж я попал в такое место, то надо провести его с пользой. Название для статейки напрашивалось само собой - «На дне». Думаю, Горький будет не в обиде.
История бывшего сокурсника оказалась до неприличия банальной, похожей на тысячи, а то и миллионы таких же историй. Спивается страна, братцы мои! И этот порок не искоренить, когда чекушка становится лучшим другом, любимой, заступницей и панацеей от всего, от самой жизни… Эх, Серега, ведь и повода у тебя не было такого, чтоб глубинного, трагически – неразрешимого. Вроде семья, детишки, работа, какая ни какая… Но, свои мысли я крутил у себя в голове молча, благо у Сереги не возникло желания расспрашивать меня о моих делах. Да и зачем собственно, ведь в руке - милый сердцу пластиковый стаканчик. И вот он уже спит, стоя, как лошадь, разметав щеки по липкой столешнице…
Я цежу пиво, вполне сносное пиво для такой дыры, между прочим, и наблюдаю.
Почти все посетители “Клуба” - явные завсегдатаи, у них свой “базар” состоящий из междометий и предлогов, они друг другу, как родные. Официантки, если можно их так назвать, вполне приличные тёти, все крупные, усталые, чуть пьяные и совершенно неприступные. На попытки Коль и Вась ухватить их за толстые крутые зады, одаривают их грозным взглядом сверху, обещанием, в исполнении которого нельзя усомниться и страшным магическим словом: - А ну-у, руки! Хошь по харе? Так ща дам! Забыл, что на “карандаше” у меня висишь?
Внимание мое привлекает единственная в «тошниловке» женщина – посетительница. Сначала она стоит за столиком одна, но, потом вокруг нее собирается компания. Как странно… Эта женщина – Дама. Но, что-то с ней не так… Я долго наблюдаю за ней, прежде чем понять, “что”… что именно не так… По какой причине она здесь, на краю жизни…, может надо, действительно, оказаться на краю, чтобы попасть сюда… Но, я ведь тоже здесь, вполне приличный член общества, стою за ржавым столиком и пью себе пиво… Мало ли что бывает…
На ней дорогая короткая шубка, голубая, шелковистая. Она никак не вписывается в интерьер пивной, тёти – официантки пожирают ее жадными завистливыми глазами, раздевают, примеряют ее “норку” на себя, впихивая мысленно в нее свои толстые крупы. На голове у нее – берет, фетровый, светло – бежевый, из под него выбиваются пряди каштановых волос. Вот! Волосы не в порядке! Они не причесаны. Под таким славным беретом волосы должны быть тщательно уложены на одну сторону, с завитками на концах… обязательно с завитками… Но, это мелочи, можно и не заметить. Тёти - официантки явно не замечают, их волосы, погубленные навсегда шестимесячной “химией” и лошадиными дозами гидроперита в гораздо худшем состоянии, чем у Дамы. Скольжу дальше. Брючки, сапожки, все подобранно по цвету, сумочка из хорошей кожи, бежевая, в тон берету. Лицо. Она красива. Не так, чтоб очень молода, но… хороша. Черты лица почти правильные, именно – почти, в неуловимом несовершенстве ее черт – вся соль настоящей красоты: тонкий, чуть длинноватый нос, красиво изогнутые бледные губы, на подбородке запятой - ямочка, такая изюминка лица… Ой-ой! Глаза! Такие – не часто встретишь, в них нет дна… Глубокие, как у артисток немого кино, монохромные… и… она плакала, или не спала, или и то и другое вместе… Какие глаза, черт меня подери, жизни не хватит разгадать их тайны!
Дама замечает мой интерес, секунда – проникновение, укол зрачками. Она смущается, отворачивается, выпивает залпом. Мне тоже неловко оттого, что попался на крючок ее взгляда. Утыкаюсь в свое пиво, но оторваться от Дамы я уже не могу, и продолжаю следить исподлобья, прячась за толстыми стенками пивной кружки.
Столик ее уже облеплен мужиками, как навозными мухами. Пьяными, красными, одутловатыми. Они басят, дышат на нее перегаром, таранкой, гнилью редких, чудом оставшихся в живых зубов… Зрелище это отвратительно и необъяснимо притягательно. Как в кунсткамере… не можешь смотреть, но смотришь, все равно смотришь, широко распахнув глаза и давя в себе рвотные позывы. Красота и уродство. Контраст, сочетание несочетаемого. Дама никак не реагирует на своих кавалеров. Пьет. Кажется, она не платит. Ее угощают. Она угощается безмолвно. Не благодарит. Не улыбается. Только пьет. Водку. Не закусывая. Время от времени, она наклоняется, заглядывает под столик, проверяя что-то. Я тоже украдкой опускаю взгляд за движением ее глаз. Между ее коленями зажат какой-то предмет. Я не сразу понимаю, что это. Приглядываюсь. Это футляр. В таких, обычно, музыканты носят скрипки. Она скрипачка! Богема! В таком месте… Может тайное свидание? А он не пришел… Очень странно все это, очень…
Потом галдеж, почти потасовка, я даже хочу подойти – разобраться, но… все резко прекращается, и Дама со скрипкой, в сопровождении трех заскорузлых алкашей, двигает к выходу. Молча. Гордо. С каким-то необъяснимым достоинством, которое как в лупу выпячивается в этой дыре. Цветок в навозной куче. Интересно, все же, кто она… Почему – здесь? И почему ушла с этими?
Мои разбежавшиеся по рельсам воображения мысли разрушил Серега, грубо сорвав «стоп – кран», рухнув медузообразным телом на грязный кафель пола заведения. Он с трудом понимает где он, с кем и почему… Но, поднявшись, требует «догона» и наотрез отказывается идти на улицу, а тем более – домой. Долго я с ним еще возился, да так ни с чем и ушел, потому, как Серега быстро нашел компанию интересней моей и послал меня нах… Привязался, понимаешь, отдохнуть не даю…
Я шел по городу, мигающему гирляндами на елках, и думал о Даме. И о жизни. Странная все же штука, жизнь эта. Странная…
Больная мелодия
Нет ничего более притягательного для полета фантазии, чем нераскрытая тайна. Однажды, некоторое время спустя, я даже зашел в “тошниловку” в надежде увидеть Ее там снова, прекрасно понимая при этом, что ее там нет и не может быть… Дамы ходят в дорогие рестораны, а не в “Клуб по интересам”. И, купив у тёти – барменши пачку сигарет, я вышел, так и не удовлетворив своего любопытства. Потом, предпраздничная суета и постпраздничное нескончаемое возлияние заставили меня забыть о ней, загадочной Даме с кофром. Но, наверное, не бывает случайных встреч.
Знакомо ли вам ощущение, когда вдруг ни с того ни с сего, без видимой причины, проснувшись утром, ты чувствуешь внутри себя странное жжение. Предчувствие. Отмахиваясь от него, как от надоедливой мухи, ты встаешь, принимаешь душ, пьешь энную чашку кофе, идешь на работу, строишь привычные гримасы, шутишь, умничаешь, сплетничаешь в курилке. Но, часы дня тикают, а жжение не проходит, оно только усиливается. И вот ты ловишь себя на том, что взгляд твой застопорился на крохотной точке, запутавшейся в рисунке обоев, а ход мысли давно потерян. Ты вроде бы и слушаешь своего собеседника, отвечаешь, даже остришь, но спроси он, о чем вы сейчас говорили – проколешься, не сможешь ответить, ты монологично существовал во власти неясного, ни чем не обоснованного предчувствия того, что должно произойти. Не может не произойти.
Зима выдалась на славу, давно такой не было. Снежная, морозная. Я люблю зиму, это ни с чем несравнимое ощущение опьяневших от мороза глаз, горячей кружки чая, обжигающей замерзшие ладони, скрип подошвы по искрящейся снежной корке, переливающейся алмазными глазками в свете фонарей, и небесные перья, просыпающиеся на землю из белых наперников облаков. Поэтому, зимой я запираю в берлогу своего старинного четырехколесного друга (пусть себе сосет лапу до весны) и становлюсь пешеходом.
Сегодня метель. Можно подъехать пару остановок на маршрутке, но я решаю прогуляться. Освежить мысли, придти в себя после рабочего дня, наполнить легкие озоном, понять, наконец, причину внутреннего ожога.
Окунаюсь. Это предчувствие… оно во мне, пульсирующей точкой под кадыком. Теперь же, на воздухе - оно усиливается, приобретая объем, заполняясь подробностями, неуловимыми штрихами прорисовки темы на пяти невидимых линейках внутреннего нотного листа.
Музыка, неуловимая мелодия, что-то тонкое, раненое, прекрасно - больное, но в то же время – очень знакомое, теплое, из детства, из того, что давно прошло, но осталось навсегда… Как же это здорово, знаете, плюнуть на то, что есть не “ты” и окунуться в себя с головой, послушать свою тишину или разгадать тайну звучащей в тебе ноты. Но, что это? Вторая партия. Она перекликается с моей внутренней темой так тихо, нежно, не перебивая, а дополняя, добавляя красок звучанию. Она – вовне.
Выхожу из себя… Откуда? Откуда льется эта мелодия, вторящая моей так гармонично? Щупаю воздух, вычисляю направление. Метель усиливается, бьет по лицу колючими осколками замерзших капель. В лучах автомобильных фар – снежная феерия, бешеная пляска слезинок прохудившихся небес. Близко, совсем близко, отчетливей, чище. Я почти у цели. Обхожу здание новенького торгового комплекса, похожего на вывернутый наизнанку огромный безликий туалет, сворачиваю на остановку. Я в эпицентре. Музыка обволакивает меня всего - изнутри, снаружи. Поворачиваю голову. Столбенею. Так и стою. Остолбеневший.
Под прозрачным пластиковым куполом остановки, в буром от старости пальто, нелепом, с чужого плеча, в по-бабьи повязанном линялом платке, в грязных перчатках “без пальцев”, в огромных валенках - она. Дама. Она неузнаваема, но я безошибочно считываю ее внутренний код, он не изменился от внешних перемен. Ее глаза закрыты. Плечо - скрипка - подбородок - струны - смычок - рука. Одно целое. Одно прекрасное целое, рождающее красоту. Скрипка – только передатчик, на самом деле поет не она… Такую боль облечь в звук может только самый совершенный инструмент, тот, который спрятан в футляре ее тела, одетого в рванину. Сколько прошло времени… я не знаю. Не осознаю. Мне кажется, я могу простоять так целую вечность, проваливаясь через ее сомкнутые веки в самую пучину, в бездну ее раны.
- Эй, господин, концерт окончен, - дрелью по ушам. Голос. Грубый. Он обрывает мелодию, безжалостно, безвозвратно.
- Кидай деньгу или проваливай.
Я лезу в карман, сгребаю все, что там есть, протягиваю ему, потом, вдруг опомнившись, отдергиваю руку… Подхожу к Даме на негнущихся ногах. Она больше не играет, дышит на пальцы, замерзла, совсем окоченела.
- Вы… вы… - сглатываю комок, - Спасибо…
Кладу деньги в кофр, лежащий у ее ног.
- Спасибо… вам, - говорит она тихо, одними губами.
Человек с голосом – дрелью подходит к ней.
- Все, хватит на сегодня. Пошли.
Сгребает из кофра деньги, засовывает их в полиэтиленовый пакет, сворачивает, сует в карман, бурчит.
- Сегодня мало… Хватит х…ю пиликать, сколько можно говорить… такая точка, б… , за день можно состояние сколотить… Чтоб повеселей! Поняла?
Дама не отвечает, укладывает скрипку, запеленывает ее бережно, как дитя.
А я стою. Немой. Не в силах оторвать от нее взгляд. Как в кошмарном сне, когда хочешь бежать, но не можешь даже пошевелиться. И вот, я уже вижу их удаляющиеся спины… Я хочу схватить ее за руку, вырвать из грязных лап темноты, но не могу сдвинуть с места свои свинцовые ноги, не могу выдавить из себя ни единого звука.
Я бреду по кромке дороги, сутуло, нахохлившись, нахлобучив шапку на глаза, и мою голову наполняет такая жуткая тишина, что кажется, еще мгновение, и она разорвется от ее крика.
И в этой оглушительной тишине меня осеняет мысль. Найти. Спасти. Даму. И скрипку. И музыку, живущую в ней.
Подснежники
Пробовали вы когда-нибудь найти человека? Если вы не Шерлок Холмс, не работник спецслужб и не тайный агент с фарфоровой улыбкой? Если из примет у вас только “бездонные глаза”, боль и скрипка?
Даже в небольшом городе это оказалось практически невозможным.
“Пятачки”, на которых собираются по утрам лица без определенного места жительства, готовые получить за бутылку любую работу - грузить, таскать, копать, ломать. Элитные “точки” на паперти – возле соборов, мостов, остановок. Открытые подъезды, где есть выходы в подвал и на чердак. Пивнухи. Свалки. Помойки.
В “тошниловке” ко мне привыкли, как к своему и перестали подозрительно косить исподлобья, когда, стоя в своем запыленном углу, я ждал, не появится ли Дама, только изредка безвозмездно занимая у меня на “очень надо” - то десятку, то “полтос”.
Знаете ли вы, что побывав во всех этих интересных местах, у меня сложилось мнение, что не подсчитанных граждан нашей многомиллионной Родины гораздо больше, чем учтенных при переписи населения. Что параллельно привычному глазу миру – есть еще один, вывернутый на изнанку, со своими неписанными законами и жесткой иерархией, в котором “нормальные” люди, то есть, мы с вами – как раз и не люди вовсе, а скопище фантомов, привидений, монстров и уродов. Поверите ли вы, что из ста процентов, оказавшихся там, в зазеркалье, только один захочет вернуться обратно, если вдруг получит такую возможность, и вовсе не факт, что он не сбежит назад.
Закончилась зима, а результаты моих поисков так и не увенчались успехом. И именно в тот момент, когда я сдался и сказал себе, что хватит дурью маяться и гоняться за призраками, я Ее нашел. Случайно. Восьмого Марта. В Женский День. Многие улыбнутся и оценят по достоинству мою тягу к сочинительству. Но, чем правдивей правда, тем она кажется нелепей, нереальней.
В редакции намечалась праздничная вечеринка. Нарядные дамы отстранили от сервировки стола “на все готовых” в этот день мужчин, а те фанфаронили и курили на лестничной площадке и, правда, готовые на все. Дым стоял коромыслом, сводя на нет случившееся со всеми представителями сильного пола одновременно, необъяснимое желание вкусно пахнуть одеколоном.
- Ну, вы тут и надымили! – пробасил поднимающийся по лестнице “профком” Петрович, - Ща цветы все позавянут.
Все расступились, пропуская вперед гонца. Петрович был предусмотрительно, втайне от дам, отправлен за букетами, и теперь сам был похож на клумбу.
- Разбирайте! Раз все тут, сразу завалим – и вручим! Чего резину тянуть.
Все быстро затушили сигареты и начали вытягивать из охапки, завернутые в шуршащий целлофан цветы, стараясь выбрать букет посимпатичней.
Петрович командовал: - Ты – Наташе, ты – Людочке, ты – Софье Палне, ты – этой, как ее, новенькой…
Когда все было распределено, оказалось, что для Нинки, которая сидела в декрете, но сегодня, пользуясь законным женским правом на отдых хоть раз в году, решила оставить ребенка на попечение мужа и прийти – букета не хватило…
- Ну, и чё будем делать? – чесал репу Петрович, но вдруг просияв, полез во внутренний карман куртки, - Слышь, Володь, там у главного входа, тетка подснежники продает! Сгоняй, а? Деньги – вот, возьми.
Я посмотрел на него с укоризной, что, мол, не мужик что ли, на цветы денег не найду?
- Да без проблем, Петрович, сейчас схожу, куртку только накину.
- Ну, давай, быстрее.
- Вы идите, вручайте, а я мигом, Нинка все – равно еще не пришла.
Через пару минут я уже был у парадного входа.
- Пошел уже, Володечка? – высунулось в окошко морщинистое лицо вахтерши тети Шуры.
- С праздничком вас, я сейчас вернусь.
- Спасибо, сынок, ну, иди – иди, я не закрываю.
На улице было холодно, ветрено, совсем не по-весеннему. Темнело. Где ж тут тетка с подснежниками-то? Ушла, наверное. Вот, не пруха! Я потоптался на крыльце высокой лестницы и решил закурить, понимая, что за цветами придется мчать до ближайшего ларька, который, самое малое, в двух кварталах отсюда. Клынцнул ZIPPO-й, затянулся, прислонился к перилам, поежившись от ветра, и вдруг, ни с того ни с сего, будто бы поймав краем глаза движение тени – обернулся, посмотрел вниз, свесившись через перила и… подавился дымом. Там, внизу, под лестницей была она. Дама. Я сразу понял это, по каким-то необъяснимым приметам. Она сидела на корточках и что-то ела, завернутое в целлофан. Я закашлялся, и она пугливо, как всеми пинаемый щенок, подняла кверху бледное худое лицо, тут же, машинально начав собирать свои вещи, готовая к тому, что сейчас “погонят”.
- Уйдет же, - промелькнуло у меня в голове молнией.
- Подождите! Не уходите! - заорал я не своим голосом, - Это вы… подснежники продаете?
Дама замерла. Еще раз подняла лицо.
- Да, я.
Я летел вниз по лестнице, повторяя, как попугай, сбивающимся голосом: - Только не уходите… только не уходите… прошу, не уходите…
Я стоял перед ней, тяжело дыша, и молчал, как болван. Я так долго ее искал, что теперь все слова сбились у меня во рту в бесформенную кучу, и я не мог вытащить из нее ничего, ни одного подходящего треклятого слова.
- Пятнадцать рублей букет, - сказала Дама, - Вам один?
- Да, один, - выпалил я, - То есть… два!
Дама улыбнулась и достала из корзинки, накрытой газетой, два букета.
- Тридцать рублей.
Я взял крошечные букетики и вдруг, сам от себя не ожидая, схватил ее за руку.
- Я сейчас вернусь. Не уходите. Прошу вас. Я еще возьму. Все. Все возьму! Хорошо? Не уйдете? Прошу!
- Хорошо, - сказала Дама и тихонько высвободила свою руку, - Не уйду.
Теперь я мчался вверх по лестнице, стрелой, талдыча свой попугайский монолог: - Только не уходите… не уходите… прошу, не уходите… только… не…
Я подбежал к окошку вахты: - Теть Шур! Просыпайтесь!
- Ааа, вернулся, Володечка.
- Теть Шура, послушайте, позвоните наверх, скажите, что я не приду, дела у меня срочные. Пусть спустятся за букетом для Нинки. А этот – вам. С Праздником, теть Шур!
Тетя Шура причитала и охала, а я летел назад, ощупывая на лету карманы. Бумажник. Есть. Ключи на месте. Мобильник. Сумка… Черт с ней, с сумкой! Только бы не ушла.
Дама не ушла.
- Вот, - выдул я из себя, запыхавшись, и сунул ей в руку купюру, - За все.
Она посмотрела.
- Этого много.
- Этого мало.
Она улыбнулась и стала вытаскивать из корзинки подснежники.
- Спасибо. Берите.
Я взял цветы. Только сейчас я ощутил их аромат. Аромат весны и леса.
- Это… вам, - и я протянул ей эту весну.
- Мне? - Дама внимательно посмотрела на меня своими монохромными усталыми глазами и… взяла ее всю. Всю весну.
- Благодарю вас, - и зарылась лицом в аромат леса.
А я стоял, смотрел на нее и чуть не плакал. От счастья. И такое оно бывает, счастье. И такое – тоже.
Скрипка
Руки тряслись, а ключ, казалось, поправился на несколько размеров и никак не хотел помещаться в замочной скважине.
- Соберись, соберись, тряпка, - умолял я себя про себя.
Ну, наконец-то…
- Прошу вас, заходите, будьте, как дома…
- Я постараюсь…
Я коснулся кнопки выключателя. Дама зажмурилась на мгновение (свет ударил ей по глазам), огляделась.
- Светло у вас… хорошо…
- Давайте, я помогу… пальто…
Она вздрогнула.
- Не надо… оно… грязное… я сама.
- Ну, что вы… ничего…
- Я сама.
Удивительно. Я вообще, не из робкого десятка, тем более с дамами. Но, я не помню такого волнения… даже, когда женился… и когда разводился тоже… разве что, когда родилась моя дочь… что-то похожее…
Она сняла пальто, сложила его пополам, еще раз, и еще.
- У вас пакет есть?
- Да, конечно, - я открыл шкафчик в прихожей и вытащил блестящий пакет, - Подойдет?
- Вполне.
Я понял…, она не хотела вешать пальто на вешалку… грязное…
Сбитые ботинки, зашнурованные распарованными шнурками, она аккуратно поставила к самой двери, на резиновый коврик. Поправила толстый шерстяной носок на ноге, передвинув дырку на большом пальце вниз, под ступню.
- Простите…
- Ну, что вы… проходите, пожалуйста… надевайте тапочки, если хотите.
- Спасибо, я так… цветы надо поставить в вазу.
- Да, да, конечно… цветы. Пойдемте на кухню.
- Пойдемте.
Дама подняла за ручку прислоненный к стене кофр, сделала шаг и, поравнявшись с зеркалом, остановилась. Замерла. Она, не мигая, изучала свое отражение. Узнавала ли она себя? Или ей казалось, что с гладкой поверхности амальгамы на нее смотрел кто-то другой, незнакомый, чужой? Я тоже смотрел на нее, опять завороженный странной магией живущей в ней тайны. Она сильно изменилась с того раза в “тошниловке”, похудела, осунулась, не говоря уже о том, что “норка” сменилась на скупые одежды нищеты. Эта зима состарила ее на несколько лет, но глаза… Глаза, в обрамлении морщинок, в сиреневом ореоле, сотканном из усталости, лишений и печали - стали еще прекрасней. В них, кроме боли, глубины и монохромности появилось что-то еще… Возможно, это “что-то” называется покоем, удивительным внутренним умиротворением, рождающем истинную красоту. Красоту души, вытекающую родниковой водой из ее удивительных глаз, смывая всю грязь, налипшую на нее, но не являющуюся ею. Мы встретились взглядами в зеркальном отражении…
- Мне, право, неловко… пойду я…
- Я прошу вас, не уходите…
Дама поправила платок - бандан, повязанный на голове уголками назад, одернула свитер, бесформенный, с подвернутыми раза в три, слишком длинными рукавами и… улыбнулась.
- Хорошо. Поставим цветы?
- Поставим цветы.
Как часто мы моделируем ситуации, которых нет, но которые мы хотели бы иметь. Представляем, как повели бы себя, что сказали бы, а главное - как сказали бы, с каким видом, как бы при этом выглядели…
Но, вот мы оказываемся в конкретном, не выдуманном, живом моменте жизни… и… все красивые, умные слова куда-то улетучиваются, и то, что казалось таким важным, уже кажется мелким, не нужным, фальшивым. И ты молчишь, чтобы не солгать, чтобы не выдать свою фантазию за правду, потому как понимаешь, что правда не имеет с ней ничего общего.
Подснежники в вазе. Ее подснежники в моей вазе. Крохотный узелок на тонкой нити, который нас объединяет, но он есть, он уже завязан, и он… пахнет… весной и лесом.
- Кофе? Чай? Может… шампанского?
- Кофе, пожалуйста… сто лет не пила хороший кофе… люблю…
- Конечно, сейчас… сейчас стол организуем…
- Кофе довольно…
- Нет-нет, сейчас мы накроем праздничный стол!
- Праздничный стол… как давно… - она осеклась на полуслове, опустила голову, - Мне бы в ванную, если позволите…
Слова - пыль. Их время еще не пришло. Как хорошо, когда воздух между ними, не высказанными – чистый, звенящий, когда не надо держать за пазухой тряпку, чтобы смахивать ненужное, то, что оседает, от чего задыхаешься, как от аллергии… от ненужной пыли слов.
- Конечно.
- Благодарю.
***
Время иногда бежит, как сумасшедшее, не успеваешь оглянуться, а уже позади годы жизни, суеты, ненужных фраз, потерянных навсегда прикосновений. Но, иногда оно преподносит тебе сюрпризы. Останавливается. Растягивается. Поворачивает вспять. И эти короткие, но такие бесконечно дорогие мгновения очень важно не пропустить, не отмахнуться от них, не плюнуть им в спину, когда они уже собрались в дорогу, стоят на пороге дома твоего сердца. Мгновения, которые уходя, навсегда оставляют тебе в подарок послевкусие, аромат, целый букет воспоминаний.
- Я хочу выпить за Вас.
- А я за вас. Спасибо вам за праздник.
- Как… как ваше имя?
Дама улыбнулась уголками губ.
- У меня больше нет имени. Оно… то, которое было, уже ничего не значит. Зовите меня… Скрипкой. “Они” меня так зовут.
- Скрипкой… хорошо. Владимир.
- За Вас, Владимир.
- За вас, Скрипка.
Как, все же, женщине идут мужские одежды. Джинсы, рубашка на выпуск с закатанными по локоть рукавами… Ее мальчишеской худобе удивительно хорошо было во всем этом. На голове ракушкой - тюрбан из полотенца… так по-домашнему уютно… так…
- А ведь я… искал Вас, Скрипка.
Она замерла, опустила глаза.
- Я помню вас, Владимир. Там… в этом заведении… и на остановке. У меня хорошая память на лица.
- Мне бы так хотелось… помочь Вам. Вы позволите?
Она встала с кресла, подошла к серванту, взяла в руки фотографию в серебряной рамке.
- Это ваша дочь?
- Да. Олюшка моя.
- Красивая девочка. Удивительные глаза.
- Я ее очень люблю… но, она теперь живет… с моей бывшей супругой. Мы расстались год назад…
- Простите.
Она поставила фотографию на место.
- Знаете, я жалею только об одном…, что я так и не стала мамой…
- Ну…, вы еще молоды… не поздно…
Скрипка взяла в руку бокал, поднесла к свече, покрутила в длинных пальцах тонкую ножку, любуясь игрой бликов на его стенках. Выпила.
- Теперь уже поздно. Теперь уже все поздно. Я умираю, Владимир.
Я не понял сразу, стал искать иносказание в словах. Скрипка улыбнулась, и стянула с головы тюрбан - полотенце. Она была… без волос. Совсем. У меня потемнело в глазах.
- Я умираю, Владимир. Мне нельзя помочь.
Я с трудом проглотил горький ком, обрезав горло об его острые края. Взял бутылку. Наполнил бокалы. Пролил на стол. Выпил залпом.
Скрипка смотрела на меня своими большими монохромными глазами. Потом коснулась моей руки кончиками пальцев.
- Ничего. Все хорошо. Я приняла свою судьбу. Я ни о чем не жалею. Правда.
- У Вас есть кто-нибудь… близкий?
- У меня есть любимый. Он не знает, где я. Я не хотела, чтобы он узнал… поэтому я там, где я есть… Он страдал бы, а я… я его слишком люблю, чтобы… Я просто исчезла. Из нашего города, из нашего дома, из нашей жизни… Я так решила. Это мой выбор. Во имя моей любви.
- Но… может быть он…
- Нет. Все так, как должно быть. Я просто ушла от мужчины… Ушла, но не умерла.
Она взяла бокал, наполненный моей дрожащей рукой до краев. Сделала глоток. Поставила.
- Хотите, я вам сыграю?
- Да, - только и смог сказать я, - Да.
Никогда в жизни я не слышал ничего более прекрасного. Эта музыка, рожденная ее душой, воспроизведенная ее рукой…
Вся жизнь.
Вся любовь.
Вся боль.
Красота.
Земная.
Неземная.
Еще здесь.
Но уже там.
Чистая.
Пограничная.
Живая.
Настоящая.
Божественная.
Вечная.
Вся.
Я плакал и захлебывался от восторга. Жил, любил и умирал вместе с ней. Но, умирая – я жил так отчаянно! Умирая – любил все сильней! Умирая – сгорал, но светил! Отблеском огромного солнца живущего в ее груди, отдающего весь свой свет без остатка, до последней капли, до последнего вздоха, до последней искры, до последнего всполоха… Во имя любви.
***
Утро.
Сложенные аккуратной стопочкой вещи: джинсы, рубашка, полотенце, носки.
Горка вымытой посуды.
Подснежники в вазе.
Записка на столе.
Всего одно слово.
“Спасибо”.
***
Нет больше Скрипки. Сгорела она.
Я раскрыл кофр, в нем – бережно запеленатое прекрасное тело скрипки. Смычок. Осторожно, почти не дыша, я взял ее в руки, провел пальцем по белому конскому волосу, натянутому на смычок тугой тетивой. Какая… красивая! Скрипка - Дама. Я гладил ее глазами, нежно, как кожу любимой женщины. О, Скрипка… Скрипка…
Звонок. Телефон. Черт подери, в какой неподходящий момент! Я аккуратно положил ее на место. В кофр. В постель. Прикрыл наготу ее изгибов фланелью - простыней. Не дай бог, сквозняк…
- Слушаю.
- С Новым годом, Володя.
Бывшая супруга.
- С Новым годом. Как Вы? Как Олюшка?
- Все нормально. Отмечали с родителями.
- Понравился подарок от Деда Мороза?
- В том-то и дело, Володь…
Я знал, что Олюшка давно хотела ролики, вот Дед Мороз и расстарался.
- Не подошли?
- Понимаешь, она написала письмо Деду Морозу, оказывается, что ролики – не то… расстроилась…
- А что же она просила?
- Не поверишь…, скрипку.
- Что?
У меня на лбу выступила испарина. Я опустился на стул, прислонился затылком к стене.
Дышать… дышать… чтобы не задохнуться…
- Представляешь? – голос доносился до моего сознания гулким эхом, будто бы с другой планеты, - Она хочет скрипку. Настоящую. Мечтает научиться играть… Кто ж знал, что у нее есть заветное желание…
- Скажи Оле… Скажи, что Дед Мороз… задержался в пути. Скажи… что он всегда исполняет заветные желания. Скажи… будет у нее скрипка. Есть скрипка.
Я положил трубку и долго еще сидел молча, со слезами в глазах. С болью в сердце.
Нет, она не сгорела. Потому что солнце не может сгореть. Даже умирая, оно несет свет. Таково его предназначение. Несмотря ни на что. Вопреки всему.
Спасибо, Скрипка.
“Спасибо”… откуда-то издалека…