Бывает же так – рождается на свет ребёнок, рождается для жизни в тишине, которая сопровождает его до конца дней. Даже врачи не всегда знают причину врождённой глухоты. Но так бывает. Что тут поделаешь…
Так вышло и с Людмилой. Она и родителей-то своих толком не помнила – лишь так… Что-то смутное иногда всплывало в памяти, делаясь с годами всё более расплывчатым, всё более блёклым, пока, наконец, совсем не померкло.
Росла она в доме-интернате для глухонемых детей. Так в большинстве случаев и бывает, кто не слышит, тот и не говорит.
Здесь же повстречала она и свою судьбу в лице одноклассника Виктора.
Потом была самостоятельная жизнь. Сначала – в малосемейном общежитии. Позднее – с превеликим, конечно, трудом – обзавелись своим собственным домом, стоящим на одной из тихих, окраинных улочек того старого города, выжженного немилосердным южным зноем, пропахшего полынными ветрами, в котором они проживали, работая в специализированном цехе одного из здешних заводов. Виктор был обрубщиком литья, Людмила – уборщицей.
Часто бывали в городском клубе глухонемых. Играли в драмкружке. О! Это занятие требовало колоссальнейшей слаженности, поистине фантастического артистизма, оно изматывало до полнейшего изнеможения. Но, доставляло радость. И вообще, они были счастливы. Относительно, конечно.
Дом их, хоть на вид, возможно, и неказистый, утопал в густом, раскидистом саду. Здесь была тихая, почти всегда безлюдная улочка, как уже сказано, на самой городской окраине, одна из тех улочек, на которых от века неизменно царит неспешный, полудремотный, размеренный уклад. Улица заканчивалась тупиком, упиравшимся в постоянно запертые, будто запечатанные наглухо незримой печатью, ворота старого-престарого кладбища, закрытого ещё, по меньшей мере, полвека тому назад.
Вскоре у Людмилы с Виктором родилась дочь Лера. Впрочем, о чувствах счастливых родителей уже сказано в мировой литературе столько, что вряд ли можно к этому прибавить что-либо существенное, потому, и не станем этого делать.
А что же было дальше? – Дальше, вся страна увидела человека-чудовище с лысым черепом, помеченным сатанинским клеймом. Вскоре и страны не стало.
Лера, которой к тому времени едва исполнилось 16, поддавшись веяниям, уже захлестнувшим страну, пристрастилась к наркотикам, ушла из дома, через год с небольшим найдя свою смерть от передозировки в одном из притонов, что множились в городе день ото дня.
Завод, дававший пропитание Виктору и Людмиле, вскоре закрылся. Виктор запил. Позднее и он пристрастился к наркотикам, через короткое время, вслед за дочерью, тоже оставив сей бренный мир.
По какой-то странной, и в чём-то зловещей воле судьбы и обстоятельств, постепенно опустела улица, где стоял их домик, в котором Людмила жила теперь совершенно одна. Кто-то из соседей тихо и неприметно уходил в другие места, неведомые прочим; кого-то (и таких было едва ли не ещё больше), также тихо и неприметно, прибирала смерть, по большей части – преждевременная.
Так и осталась Людмила в полном одиночестве в этом опустевшем доме, на этой, окончательно опустевшей, улице, что упиралась в тупик, заканчивающийся вечно запертыми воротами старого-престарого городского кладбища, закрытого ещё в незапамятные времена.
Вокруг тишина и полное безлюдье. Жара. Обожжённый воздух. Опалённая листва деревьев. Опалённая тишина. Тихая жара. Давящее одиночество. Полная беспросветность в настоящем и в будущем.
От такой давящей тишины оглохнет даже тот, кто имеет слух. Если что-то и нарушает эту тишину, так разве только горячие волны обжигающего, знойного ветра-суховея, шуршащие листвою, пересохшей от жары. Это единственный звук, оставшийся теперь в здешнем тупике, и кажется – единственный в целом мире, единственный во всей Вселенной. Но Людмила не слышит и его. Может быть, и хорошо, что не слышит. Такой звук лучше не слышать никогда. Потому, что именно так, наверное, звучат шуршащие шаги тихо приближающейся смерти.